Ть, Монд Дипломатик, Митин Журнал, Алекса Керви, Бориса Кагарлицкого, издатель­ство Логос, издательство Праксис и Сапатистскую Армию Нацио­нального Освобождения

Вид материала

Диплом

Содержание 7. Моральность насилия 11. Революционная сотериология

Подобный материал:

• Отчет по клиническому изучению бад трансфер Фактор «трансфер фактор™ в комплексе лечебно-реабилитационных, 194.37kb.
• «качество медицинской помощи пострадавшим от туберкулеза», 205.76kb.
• Учебно-методический комплекс по дисциплине «Теоретическое источниковедение», 3457.5kb.
• Н. Г. Козловская, В. Н. Митин,, 35.41kb.
• 25(1070), 17 июня 2011 г. Земля Нижегородская, 74.86kb.
• В. А. Лазарева методические рекомендации к учебник, 402.46kb.
• Самостоятельная работа студентов под руководством преподавателя Самостоятельная работа, 1853.91kb.
• Концепция развития школьного музея «Истоки», 143.39kb.
• П. В. Власов; под общ ред. Г. Г. Кармазановского. М. Видар, 2008. 376 с ил. (Классическая, 262.73kb.
• П. В. Власов; под общ ред. Г. Г. Кармазановского. М. Видар, 2008. 376 с ил. (Классическая, 355.31kb.

Феминизм и экология

Ответы на эти вопросы начали появляться еще тогда, когда Новые Левые и контркультура были очень даже живы и сосредотачивались вокруг двух в основе своей новых целей: экологии и феминизма.


Консервативные движения, даже движения в защиту окружающей среды с целью исправить специфические загрязняющие злоупотребле­ния, имеют длинную историю в англоговорящих странах, особенно в Соединенных Штатах и Центральной Европе, где мистификация при­роды относится еще к позднему средневековью. Возникновение капи­тализма и повреждений, нанесенных им природному миру, придали этим движениям новое чувство безотлагательности. Признание, что возник­новение особых болезней, вро­де туберкулеза — известной «Белой чумы» девятнадцатого века — связано с бедности и пло­хими условиями работы, стало основным выводом многих со­циально сознательных врачей, таких, как Рудольф Виркоу, не­мецкий либерал, глубоко озабо­ченный антисанитарными усло­виями жизни бедняков Берлина. Похожие движения возникли в Англии и распространились на большую часть Западного мира. Связь между окружающей сре­дой и здоровьем, таким образом, виделась как проблема перво­степенной важности для благо­получия на протяжении века.

По большей части эта связь рассматривалась с точки зре­ния практики. Потребность в чистоте, хорошей еде, чистом воздухе, здоровых условиях ра­боты имела дело с весьма узки­ми условиями, не бросавшими вызова социальному порядку. Движе­ние в защиту окружающей среды стало реформистским. Оно не касалось широких проблем, помимо гуманного отношения к бедным и рабочему классу. Его сторонники полагали, что со временем и при помощи последовательного проведения реформ можно избежать кон­фликта между ориентацией строго на окружающую среду и капита­листической системой.

Другое движение защитников окружающей среды, в основе сво­ей американское (хотя весьма широко распространенное в Англии и

Германии), возникло из мистической страсти к дикости. Состав прим­кнувших к этому движению слишком смешанный, чтобы его здесь рассматривать. Американские защитники рек и лесов, такие, как Джон Мур, увидели в дикости духовно возрождающуюся форму об­щинной нечеловеческой жизни, той, которая, предположительно, пробуждает глубоко сидящие человеческие желания и инстинкты. Это мнение во времени существует по времени даже дольше, чем идиллические стремления Руссо к одинокому образу жизни в есте­ственном окружении. Как сентиментальность, оно всегда было от­мечено изрядной долей двусмысленности. Дикость, или то, что от нее сегодня осталось, может дать чувство свободы, усиленное чувство плодовитости природы, любовь к нечеловеческим формам жизни, и более богатую эстетическую перспективу и восхищение естествен­ным порядком вещей.

Но она также имеет и менее невинную сторону. Она может при­вести к отрицанию человеческой природы, интровертному отрече­нию от социального общения, ненужному противопоставлению ди­кости и цивилизации. Руссо склонялся к этой точке зрения в XVIII в. по различным причинам, которых нет необходимости касаться в дан­ной дискуссии. То, что Вольтер называл Руссо «врагом человечества», не совсем преувеличение. Энтузиаст дикости, уединявшийся в гор­ных районах и избегавший человеческого общества, создал образы неисчислимых мизантропов на протяжении лет. Для людей племени такие индивидуальные уходы, или «поиски видений», были путями возвращения в их общины с большей мудростью, а для мизантропа — восстанием против своего собственного вида, на самом деле, отка­зом от естественной эволюции, воплощенной в человеке.

Это натравливание «первой природы» на социальную «вторую природу» связано с неспособностью понимать, что иррациональное и антиэкологическое в капиталистическом обществе могло бы быть рациональным и экологическим в свободном обществе. На обществе — клеймо продажности. Человечество, независимо от своих внутрен­них конфликтов между угнетателем и угнетаемым, превращается в единое целое, становится одним «видом», оказывающим пагубное влияние на первобытный, предположительно «невинный» и «этич­ный» естественный мир.

Такие мнения с легкостью продуцируют биологизм, который не видит способа существования человечества и общества в природе или, более точно, в естественной эволюции. Тот факт, что люди — тоже продукт естественной эволюции, и общество выросло из это­го эволюционного процесса, включило в свою эволюцию природный мир, измененный для социальной жизни, обычно занимает под­чиненное положение по отношению к очень статичному образу при­роды. Этот упрощенный тип представления видит природу простым куском пейзажа типа того, с которым мы встречаемся на открыт­ках. Это мнение больше эстетическое, чем экологическое. Энтузи­аст дикой природы обычно либо гость, либо отдыхающий в мире, и в основе своей чужой для его или ее собственной социальной окру­жающей среды. Такие энтузиасты диких мест переносят свое соци­альное окружение внутрь себя самих, знают они об этом или нет, это так же верно, как то, что рюкзаки у них за плечами зачастую являются продуктом в высшей степени индустриализированного мира.

Необходимость подняться выше этих традиционных течений в вопросах, касающихся охраны окружающей среды, возникла в на­чале 1960-х, когда в 1964 году анархистские авторы попытались пере­работать идеи свободы с проэкологической позиции. Не отрицая по­требности остановить деградацию окружающей среды из-за загрязнения, обезлесивания, сооружения ядерных реакторов и тому подобного, реформистские подходы, сфокусированные на отдельных проблемах, были оставлены ими во имя революционного подхода, основывающегося на необходимости тотально перестроить общество в экологическом направлении.

Что характерно в этом новом подходе, корни которого можно най­ти в трудах Кропоткина, это определение отношений, которые оно создало между иерархией и доминированием человека над природой. Выражаясь просто, сама идея подавления природы берет начало от подавления человека человеком. Как я уже отмечал в этой книге, эта интерпретация полностью перевернула традиционное либеральное и марксистское мнение о том, что доминирование людей над людьми происходит от исторической необходимости доминирования над при­родой, что, используя человеческий труд, можно преодолеть, «куса­чий», неподатливый природный мир, чьи «секреты» должны быть раскрыты и принести пользу при создании процветающего общества.

Ни одна идеология со времен Аристотеля фактически не сделала больше для того, чтобы оправдать иерархию и доминирование, чем миф о том, что доминирование над природой предполагает домини­рование «человека над человеком». Либерализм, марксизм и более ранние идеологии нерасторжимо связали подавление природы со свободой человека. Ирония в том, что доминирование людей над людьми, подъем иерархии, классов и государства, рассматривались как «предпосылки» для их устранения в будущем.


Идеи, выдвинутые анархистами, умышленно назывались социаль­ной экологией, чтобы подчеркнуть, что большинство экологических проблем коренятся в социальных проблемах, проблемах, относящих­ся к самому началу патрицентрической культуры. Подъем капитализ­ма, основными законами жизни которого были конкуренция, накоп­ление капитала и неограниченный рост, сделал эти проблемы — экологические и социальные — особенно важными, причем настолько, что это не имело прецедентов ни в одной более ранней эпохе человеческого разви­тия. Капиталистическое общество, занятое переведением органического мира во все более безжизненное, неорганическое со­брание товаров, было предназначено для упрощения биосферы, чтобы посредством этого «стричь против шерсти» естествен­ную эволюцию с ее движением по направ­лению к дифференциации и разнообразию.

Чтобы это изменить, капитализм следу­ет заменить экологическим обществом, базирующимся на неиерархических отно­шениях, децентрализованных общинах, экотехнологиях вроде солнечной энергии, органическом сельском хозяйстве и индус­трии, короче, демократическими формами типа «лицом к лицу» поселе­ния, экономически и структурно связанного с экосистемой, в которой оно локализовано. Эти идеи выдвигались в таких статьях, как «Эколо­гия и революционная мысль» (1964) и «По направлению к свободной технологии» (1965), за годы до того, как был объявлен «День Земли» и в повседневную речь стало входить непонятное слово «экология».

Следует особо отметить, что данная литература поначалу привязы­вала экологические проблемы к иерархии, а не просто к экономичес­ким классам; что была сделана серьезная попытка выйти за рамки еди­ничных проблем окружающей среды в направлении к глубоко засевшим экологическим неполадкам монументального характера; что отношение природы к обществу, формально рассматриваемое как изначально ему антагонистическое, раскрывалось как часть продолжительного истори­ческого континуума, на которой общество отодвинулось от природы в результате сложного и кумулятивного эволюционного процесса.

Возможно, требовалось слишком много от становящихся все бо­лее маоистскими Новых Левых и — все более коммерческой контр­культуры: и те, и другие обладали слишком большой склонностью к действию и все более глубоким недоверием к теоретическим идеям, чтобы включить в себя социальную экологию как целое. Такой тер­мин, как «иерархия», редко используемый в риторике Новых Левых, был широко распространен в радикальных дискуссиях конца 60-х и оказался соответствующим новому движению, а именно феминиз­му. Категория иерархии с ее определением женщины как жертвы «цивилизации», ориентированной на мужчин, независимо от ее «классового положения» и экономического статуса, оказалась осо­бенно подходящей для ранних феминистских анализов. Социальная экология все больше перерабатывалась ранними радикальными фе­министскими авторами в критику иерархических форм, а не просто классовых форм.

В широком смысле, социальная экология и ранний феминизм пря­мо бросили вызов марксисткой ориентации на экономические осно­вания в социальном анализе. Они воспроизводили антиавторитарную перспективу Новых Левых с более четким и более выраженным вы­делением иерархического доминирования. Приниженная позиция женщин как рода и статусной группы делалась очень явной на фоне ее кажущегося «равенства» в мире, управляемом правосудием нера­венства равных. В то время как Новые Левые преобразовывались в марксистские секты, а контркультура трансформировалась в новую форму розничной продажи, социальная экология и феминизм рас­пространяли идеал свободы, выходящий за рамки всех созданных недавно границ. Иерархия как таковая, в форме способов мышления, основных человеческих отношений, социальных отношений и взаи­модействия общества с природой, могла быть высвобождена из клас­сового анализа, который скрывал ее в экономической интерпрета­ции общества. Историю теперь можно исследовать в терминах, понятных всем, таких, как свобода, солидарность и эмпатия какого-либо рода; на самом деле потребность быть действующей частью при­родного баланса.

Эти интересы уже не были специфическими для особого класса, рода, расы или национальности. Это были универсальные интересы, разделяемые всем человечеством в целом. Не то чтобы экономичес­кие проблемы и классовые конфликты можно было игнорировать, но ограничение только ими оставляло искаженные чувства и отноше­ния, с которыми следовало бороться и которые следовало исправлять, используя более широкие социальные перспективы.

В терминах, которые были более выразительными, чем любые дру­гие, сформулированные в 60-х или раньше, революционный проект мог теперь быть четко определен как уничтожение иерархии, регармонизация отношений человека с природой путем регармонизации отно­шений человека с человеком, достижение экологического общества, структурированного на экологически проверенных технологиях и де­мократических общинах типа «лицом к лицу». Феминизм сделал воз­можным определить значение иерархии в очень экзистенциальной форме. Срисованный из литературы и языка социальной экологии, он изобразил иерархию при помощи статуса женщины во всех классах, занятиях, социальных институтах и семейных отношениях конкрет­ной, видимой и мучительно реальной. Он показал ужасные жизнен­ные условия, в которых страдали все люди, и особенно женщины, он разоблачил неуловимые формы иерархии, существовавшие в детской, спальне, кухне, на игровой площадке и в школе, а не только на рабо­чем месте и вообще в общественной сфере.

Следовательно, социальная экология и феминизм логически пе­реплетаются друг с другом и дополняют друг друга в процессе демис­тификации. Они разоблачили демонического инкуба, извращавшего любое продвижение «цивилизации» ядом иерархии и доминирова­ния.

Поле деятельности, даже большее, чем предложенное ранними Новыми Левыми и контркультурой, было создано в середине 60-х и предлагало развитие разработок, образовательной деятельности и серьезной организации с целью «достучаться» до всех людей без ис­ключения, а не только части популяции.

Этот проект мог быть подкреплен проблемами, «стригущими про­тив шерсти» все традиционные классовые линии и статусные группы: искажением обширных естественных циклов, возрастающим загряз­нением планеты, массовой урбанизацией и увеличением связанных с плохой экологией заболеваний. Стало появляться все больше людей, чувствующих себя глубоко вовлеченными в проблемы окружающей среды. Вопросы роста, выгоды, будущего планеты предполагали на сво­ем собственном пути всеохватывающий, социально планетарный ха­рактер; это больше не были одиночные проблемы или классовые про­блемы, но человеческие и экологические проблемы. То, что различные элиты и привилегированные классы еще преследовали свои собствен­ные буржуазные интересы, могло осветить границы, в которых капи­тализм сам по себе становился особенно неинтересным, и его суще­ствование больше не могло быть оправдано. Это вполне могло доказать, что капитализм не представляет универсальную историческую силу, и еще меньше — универсальные человеческие интересы.

Конец 60-х и начало 70-х гг. образовали период, наполненный эк­страординарными альтернативами. Революционный проект ушел в себя. Идеалы свободы, чьи нити были оборваны марксизмом, были вновь собраны и проведены по анархическим и утопическим лини­ям, чтобы охватить универсальные человеческие интересы — инте­ресы общества как целого, а не национального государства, буржуа­зии или пролетариата как специфического социального феномена.

Достаточно ли было. Новых Левых и контркультуры, для того что­бы воспользоваться расширенным революционным проектом, откры­тым социальной экологией и феминизмом, для спасения от процесса разложения, последовавшего в 1968 г.? Могли ли радикальные мне­ния и энергия радикалов быть мобилизованы в масштабах и с интел­лектуальностью, равных обширному революционному проекту, пред­ложенному этими двумя направлениями?

Неопределенные требования демократии участия, социальной справедливости, разоружения и тому подобного должны были стать в перспективе последовательной программой. Они требовали направ­ления, которое могло быть дано только более глубоким теоретичес­ким пониманием, соответствующей программой и более четкими организационными формами, чем могли создать Новые Левые 60-х. Призыв Руда Дучке к «Длинному маршу через институты», обращен­ный к немецкой СДО (SDS) и оказавшийся немногим больше, чем призывом приспособиться к существующим институтам, не заботясь о создании новых, привел к потере тысяч в их недрах. Они вошли — и никогда не вышли.

Хаким Бей

МИЛЛЕНИУМ

Когда двое встречаются для трапезы или дуэли, появляется третий, третий лишний паразит, свидетель, пророк, беглец.

М. Серрес Гермес

1. Джихад

Пять лет назад все еще было возможно занять в мире позицию тре­тьего. Отказаться от выбора, вывернуться, увильнуть, построить свое царство вне диалектики, даже целое подпространство отдохновения от борьбы. Исчезнуть — означало «проявить волю к власти».

Теперь есть только один мир, мир победителя, с его триумфом «кон­ца Истории», конца невыносимой боли, причиняемой воображением, апофеоз кибернетического социал-дарвинизма. Деньги выступают от имени самой Природы и требуют для себя абсолютной свободы. Пол­ностью превращенные в дух, освобожденные от телесной оболочки (проще говоря, от продукции), мгновенно обращающиеся в бесконеч­ности гностической нумисферы далеко за пределами Земли, именно деньги, и только они одни, будут определять сознание. Двадцатый век закончился пять лет назад; наступил Миллениум. Где нет второго, нет оппозиции, там не может быть третьего с его позицией. Так что выби­рать приходится: или мы признаем себя «последними людьми», или поймем, что мы в оппозиции. (Либо автомонотония, либо автономия.) Все позиции, предполагающие воздержание от конфликта, должны быть пересмотрены с новой точки зрения, основанной на новых стра­тегических данных. Короче, мы загнаны в угол. Пользуясь определе­ниями идеологов прошлого, можно сказать, что мы снова находимся в «объективно предреволюционной» ситуации. Позади временные ав­тономные зоны, мятежи... нужна революция, джихад.

2. Однообразие

Если в XX веке разменной монетой была энтропия, в веке XXI ее место занимает настоящий хаос. Буржуазные и антибуржуазные школы мысли предлагали картину единого мира, унифицированного благодаря научному сознанию, но в конце концов такой мир созда­дут деньги.

Деньги не мигрируют в простран­стве. И если кочевник движется с мес­та на место, деньги перемещаются от момента времени к другому его момен­ту, уничтожая пространство. Деньги не ризома, а хаос, многомерный, неорга­нический, но репродуцирующийся (в ходе бесконечной регрессирующей бифуркации¹). Это половое размноже­ние мертвого тела.

«Капитал» в таком случае должен считаться «странным аттрактором»². Сама математика денег («вышедших из-под контроля») может быть рассмот­рена на примере закрытых корпора­тивных сетей типа SWIFT, банковских интернет-систем и систем элек­тронного арбитража. Триллион долларов ежедневно проносится по киберпространству (причем едва ли 5% от этой суммы имеют хотя бы косвенное отношение к реальной продукции).

Мир может взаимодействовать с хаосом, но вся подлинная слож­ность будет сведена к однообразию и расщеплена. Само сознание «есть часть представления». Живой опыт, требующий присутствия, будет от­вергнут из простого опасения: как бы он не открыл нам глаза на мир по ту сторону электронного забора. Меня ожидает жизнь после жиз­ни на экране монитора, в этих гностических звездных вратах, в бутыл­ке джинна, уготовленной для моего развоплощенного духа. Бесконеч ность однообразия в бескрайних глубинах цифрового зиндана, безгра­ничные возможности связи и безграничное одиночество, безмерная схожесть желаний и безмерное расстояние до их реализации...




¹ Концептуальные понятия из области квантовой теории систем. Бифуркацией или «вил­кой» называют точку на оси времени, в которой реализуется одна из двух возможных аль­тернатив развития системы, вторая становится «виртуальной». Говоря философским языком, в точке бифуркации возможность становится действительностью. Хаким Бей не вполне корректно использует это понятие для обозначения процесса симуляции, то есть удвоения системой самой себя.

² «Странный аттрактор» - модель квантовой системы, в которой происходит т.н. «квантовый скачок», т.е. переход системы из одного устойчивого состояния на другое с выделением энергии или ее поглощением, а также точка, в которой происходит этот скачок. - Прим. пер.

7. Моральность насилия


Парадоксальное возрождение мора­ли здесь начнется с руин ортодоксии. Однако на этот раз воздвигается жили­ще не более постоянное, чем черные палатки бедуинов ибн Халдуна. Рано или поздно джихад (т.е. борьба) приво­дит обратно (путем та'уиля или герме­невтической экзегезы) к шариату (т.е. закону). Но «шариат» также означает «путь», или «дорога», это «открытая до­рога» неприкаянного странника. Цен­ности произрастают из способности к воображению, иными словами, из спо­собности к движению. Место, «где боги остановились», реально. Но боги про­должают движение, они движутся по­добно бликам на воде в «Одах» Пин-дара.

Привлекать внимание при помощи террора не аморально. Это просто не­возможно. Послание «терроризма» состоит в том, что здесь нет никакого «здесь»; только кибергностическая свалка истории, куча мучительной никчемности, ограниченная ответ­ственность как космический принцип. Можно подумать, что мораль­но (пусть даже в соответствии с «воображаемой моралью») насилие над идеями и институтами, но в языке не хватает слов для реализа­ции такой формы насилия, которая неизбежно приводит к слепым атакам, даже к дефициту необходимого внимания. В любом случае все это даже не вопрос чьего-нибудь «духовного состояния». Просто схема восприятия автоматически перестраивается. Это не состояние, а «остановка» в терминологии суфиев. Таково наше видение да'ва аль-кадими или Древней Пропаганды. Заимствуя фразу измаилитов, можно сказать, что она устарела, ибо никогда не рождалась вполне.

11. Революционная сотериология

Таким образом, «мир, который будет спасен» благодаря джиха­ду, это не только Природа, которая не сможет пережить неволю без гибельного отчуждения сознания от всякой «изначальной близос­ти», но также пространство культуры, пространство самотожде­ственного становления «Земли и Воли». Возделывание земли это тра­гическое Отпадение от естественной человеческой экономики собирательства, охоты, обмена, даже больше — катастрофический сдвиг в самом сознании. Но настаивать всерьез на прекращении сельского хозяйства — значит заниматься махрово-мальтузианским, жизнененавистнеческим нигилизмом, подозрительно напоминаю­щим гностическое самоубийство. Теперь мораль отрицания — это мораль освобождения, и наоборот. Ядро нового общества всегда зреет внутри старой скорлупы. Все, что единый мир пытается унич­тожить или смешать с грязью, приобретает в наших глазах непов­торимое сияние органической жизни. Это справедливо в отноше­нии всего, что касается нашего нынешнего «позднего каменного века» с его фурьеристскими усовершенствованиями и сюрреалис­тическим урбанизмом. Даже «Цивилизация» может оказаться «не­плохой идеей», если освободить ее из-под гнета ее собственного все­пожирающего детерминизма. Таков наш консерватизм. Так, несмотря на ни на что, несмотря на титанические опустошения, про­изведенные искусственным интеллектом Капитала, «мир, который будет спасен» подчас отделен от «этого» мира лишь тонким волос­ком сатори³. Миллениум всегда раскрывает момент настоящего, но он же завершает целый мир.

³ Буквально это слово переводится как «Просветление». Также мотив Просветления, как мгновенного перехода из одного состояния в другое персонифицирован в образе мифи­ческого существа-сатори японской народной мифологии. «Сатори изображаются как люди среднего роста, с очень волосатой кожей и пронзительными глазами. Живут сатори в отда­ленных горах, как звери, охотясь на мелких животных и не встречаясь с людьми. Согласно легенде, такими становятся монахи-даосы, достигшие полного понимания Дао и Просвет­ления. Они могут читать мысли собеседника и предугадывать каждое его движение. Люди от такого иногда сходят с ума.» (Б. Иванов «Введение в японскую анимацию») Упоминание реалий Дальнего Востока и, в частности, персонажей японской мультипликации и японско­го кинематографа настолько же характерно для Хаким Бея, насколько употребление суфий­ских терминов. Жанр аниме был чрезвычайно популярен в молодежной среде Америки конца восьмидесятых - начала девяностых годов. Из аниме в большинстве случаев молодые аме­риканцы подчерпывали сведения о японских боевых искусствах (например, айкидо), а так­же образы мифических чудовищ. - Прим. пер.