А. П. Груцо воспоминания и размышления о прожитом и пережитом

Вид материала

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11

Глава IV. Работа в школе и институте языкознания.

После сдачи вступительных экзаменов вопрос о зачислении в аспирантуру решался мандатной комиссией. Это наводило на грустные размышления. Направление по распределению в Минский сельский район на руки я не получил, так как поступал в очную аспирантуру. На всякий случай 1 сентября во второй половине дня заглянул в городской отдел народного образования. На месте оказалась только инспектор по кадрам, симпатичная женщина бальзаковского возраста, которая, с интересом обозрев меня, спросила: «С чем пожаловал?». Я осведомился у нее, нельзя ли устроиться на работу по специальности белорусский язык и литература. Она в свою очередь поинтересовалась, почему я не стал устраиваться согласно направлению? Я объяснил, что сдавал вступительные экзамены в аспирантуру, но не уверен в зачислении. Учитывая сложившуюся ситуацию, она предложила мне место преподавателя белорусского языка и литературы 26 мужской школе (всего 16 часов вместо 18 положенных на ставку). Я поблагодарил и с радостью согласился.

Вопрос с назначением на работу подлежал согласованию с администрацией школы, куда после телефонного звонка мне следовало явиться. В учительской, кроме заведующей учебной частью (директор находился в отпуске), присутствовало несколько учительниц. Осмотрев и порасспросив меня (в свою очередь я постарался не ударить в грязь лицом), женщины пришли к единому мнению, что я оправдаю их надежды. Меня отправили за назначением и заявили, что по телефону сообщат о положительном решении вопроса. Назавтра по расписанию я провел два урока по языку в пятых классах и два по литературе – в восьмых. Кроме того, шесть часов отбыл в качестве дежурного по школе с красной повязкой на рукаве, наблюдая на переменках за бушующей детской стихией. Перекурить не представлялась возможность, и я решил раз и навсегда покончить с этой вредной привычкой. Подводя итог прожитого дня, я пришел к выводу, что пока все складывалось наилучшим образом. Что касается аспирантуры, то вероятность положительного исхода задуманного, по моему убеждению, была равно нулю. Так оно и случилось.

На заседании мандатной комиссии, возглавлявший ее ученый секретарь Президиума АН БССР профессор Моргунский С.П., больше всего интересовался, как я за год до окончания войны оказался угнанным на принудительные работы. Я объяснил, что ранее мне трижды удалось избежать такой участи. На это последовало замечание, что бегать следовало не от немцев к немцам, а через фронт. Видимо, такая пробежка представлялась ему чем-то вроде прогулки по парку Челюскинцев. Каждому свое. Другие бежали до Москвы и Сталинграда, но об этом не то что говорить, думать было опасно. Сам директор Института языкознания К.К. Крапива на заседании не присутствовал. Отстаивать меня он послал ученого секретаря Семеновича А.А., который объявил мне после заседания, что я не прошел по конкурсу, хотя поступал один на три вакантных места. Начальник отдела аспирантуры Осипов, вопреки Моргунскому в этой связи принял воистину соломоново решение. Поскольку право на образование предусмотрено Конституцией, мне разрешалось экстерном сдавать кандидатский минимум. Соответствующая справка сохранилась в моем архиве. Кроме того, меня прикрепили к группе по изучению немецкого языка (всего пять человек, из них двое аспирантов), а также разрешили посещать поточные лекции по философии.

Избранная мною линия поведения оказалась наиболее приемлемой. В этом я убедился, неожиданно встретив в белорусском отделении библиотеки Метельского, который, круто развернувшись, собирался уйти. Я остановил его и рассказал, что в свободное от работы время стал готовиться к сдаче кандидатского минимума экстерном. Подробно расспросив о переживаниях, вымотавших мне душу, он не без горечи сообщил, что и его постигла такая же участь. Из трех отличников, которых готовили для поступления в аспирантуру, зачислен был только Павел Павлович Шуба, воевавший, по его утверждению, пулеметчиком всего лишь один день, так как раненый в голову потерял правый глаз. Из его рассказа следовало, что возмущенный заместитель директора института Иван Емельянович Лакин, распекал Василия. Ведь он подвел под монастырь администрацию, не указав в анкете, что родной брат его матери, угнанный на принудительные работы вместо возвращения домой эмигрировал в Австралию.

Трудно было с жильем. Сначала меня приютили, естественно за соответствующую плату, проживавшие по улице Островского Дмитрий Иванович и Екатерина Александровна Виноградовы, а затем я проживал по Колхозной улице у евреев, снимая комнатушку размером 2 х 2,5 квадратных метра. На октябрьские праздники 1951 года, я отпросился у администрации школы съездить домой за постельными принадлежностями. Спать приходилось на диване в углу у выходной двери из прихожей.

В Осиновке при посадке на поезд мне показалось, что из следующего позади вагона вышел старик, очень похожий на отца. Поезд тронулся, и я не успел его разглядеть. Каково же было мое удивление, когда из письма сестры узнал, что к вечеру того же дня отец вернулся из заключения. Все возвратилось на круги своя, но на это ушло целых десять лет жизни. К сказанному следует добавить, что советская власть, не устававшая по делам карать, умела и миловать. Из рассказа отца следовало, что в зоне к нему стали приставать разные уголовники, но их пахан татарин, поговорив с отцом, велел им оставить его в покое. По дороге домой в поезде на место отца улегся какой-то забулдыга. Возмутившиеся пассажиры выдворили его.

Занятия в школе шли своим чередом. Фактический материал я знал неплохо. Последовательность изучения его была детально расписана и регламентирована программой и рабочими планами. В методическом отношении меня взяла под свою опеку, работавшая в шестых и седьмых классах симпатичная блондинка с толстой косой. Я ей был благодарен и отчасти симпатизировал. На этом основании некоторые «доброжелательницы» советовали ей разойтись с мужем, не преуспевающим периферийным журналистом, несмотря на то что у них подрастал симпатичный малыш. Сложнее было с дисциплиной на занятиях. В пятых классах поддерживать ее на надлежащем уровне помогали второгодники, которым я не скупился на хорошие оценки. Сложнее было в восьмых классах, где тон задавали отпрыски разных высокопоставленных чинуш и их подпевалы. К концу учебного года они присмирели, так как убедились, что дело не обойдется без переэкзаменовки. Кроме того, я напросился в качестве ассистента на экзамен по истории. Задаваемые мною дополнительные вопросы, повлиявшие на оценку знаний, как нельзя лучше показали строптивым, что со мной шутить накладно. На педсовете, когда слушали вопрос о поддержании дисциплины на занятиях, некоторые из преподавательниц, у которых в этом отношении не все обстояло благополучно, выгораживая себя, стали кивать на меня. Я промолчал, но, выполняя решение педсовета учиться мастерству на старших глядя, стал наведываться на занятия к моим критикам. Разгадав мою тактику, некоторые преподавательницы потихоньку посмеивались. Убедившись, что присутствие на уроке другого преподавателя не способствует его успешному проведению, я продолжал избранную линию поведения до тех пор, пока горе-критики не стали умолять меня оставить их в покое. Упрочению моего авторитета среди преподавателей и учеников не могло не способствовать также то, что уже весной я на «отлично» сдал кандидатские экзамены по философии и немецкому языку, а по осени – по белорусскому языку и истории лингвистических учений. Правда, Кондрат Кондратович, перестраховки ради задал каверзный вопрос, какое явление на уровне фонетики отражено в слове бала (вместо была, так называемое усиленное аканье) С ходу я не смог ответить на этот вопрос, а потому оценка была снижении на один бал.

На заседании педсовета я не без удовольствия ознакомил сидящую со мной рядом учительницу с удостоверением об успешной сдаче кандидатских экзаменов по специальности «Белорусский язык». Передавая друг другу с ним ознакомились все преподаватели, обращая внимание не только на оценки, но и на подписи маститых экзаменаторов. Оно сохранилось у меня и поныне.

По предложению Николая Ивановича Гурского я руководил педпрактикой пяти студенток, а в конце учебного года получил курсовку на две недели в Москву, которая оказалась как нельзя кстати. Сочетая приятное с полезным, я занимался в Ленинской библиотеке изучением специальной литературы по теме моей кандидатской диссертации «История сложных форм будущего времени в белорусском языке».

В течение 1951-1952 учебного года рядом с деревянным зданием мужской школы построили четырехэтажное типовое здание школы, которая стала смешанной. Пополнился состав преподавателей. В качестве преподавателя белорусского языка и литературы прислали выпускника педагогического факультета нашего пединститута Михея Н. Он отказался вести старшие классы, так как не имел специальной подготовки. Уступив ему свои шестые, я стал работать в старших классах. Прежде всего надлежало провести переэкзаменовку. В этой связи меня вызвали к директору, у которого находились профессор Сержанин И.Н. с женой. Их оболтус сын игнорировал изучение белорусского языка и вел себя на уроках вызывающе. Они просили меня поставить ему положительную оценку. Иначе его нельзя было перевести в другую школу. С согласия директора я вынужден был уступить. Других, подвергнувшихся переэкзаменовке, я предупредил, что к учебе следует относиться, как нужно и должно. Вопрос об отношении к белорусскому языку был снят. То же самое следует сказать о дисциплине на уроках. Однако заходя после переменки и открыв дверь, следовало выждать, так как по классу летали галоши.

В основном дело шло своим чередом, если не считать, что Михей, не рассчитав усилие, надорвал ухо одному из шестиклассников. Раздутый скандал дошел до министерства. Не обошлось и без такого нашумевшего ЧП. Подходя к школе, директор Сергейчик заметил, что по пожарной лестнице на чердак полезла ученица пятого класса. Через некоторое время таким же маршрутом последовал шестиклассник. Несмотря на свой солидный возраст, директор тоже забрался на чердак и помешал завершению совокупления. Выяснив имена и фамилии провинившихся, он поднял этот вопрос на педсовете. Прежде всего, стал распекать классных руководителей, потом стал распространяться на том, как полюбовно разрешить ситуацию, чтобы и волк был сыт, и козы целы. Я все происходящее слушал с интересом, молодые учительницы потихоньку ухмылялись, а постарше сидели, не поднимая глаз. Наконец одна из них, прервав фарисейские разглагольствования директора, заявила: «Зачем раздувать из мухи слона, родители сами разберутся». На том и порешили.

В 1953-1954 учебном году работы добавилось, так как из 27 средней школы к нам перевели два десятых и три девятых класса. Кроме белорусского языка и литературы, пришлось вести в десятых классах логику. Подводя итог работы в качестве школьного учителя, отрадно вспомнить, что около двадцати моих выпускников, следуя по моим стопам защитили кандидатские диссертации, а Муравьев Г, Левин М., Платков Е. после защиты докторских диссертаций удостоены звания профессора. Профессор Ильин Николай Михайлович в течение ряда лет работал проректором по заочному обучению Университета народного хозяйства.

Ежегодно во время летних каникул я участвовал в работе экспедиции по собиранию материалов для составления диалектологического атласа белорусского языка. Моими напарниками в разные годы были Н. Бирилло, Н. Войтович, Д. Бугаев, Н. Василевский и другие. Вернувшись из экспедиции (в 1956 году материалы собирали в населенных пунктах по течению Днепра в пределах Могилевской и Гомельской областей), я зашел на квартиру своей избранницы Юзефы Станиславовны Лешко. Перед экспедицией я побывал в Пищиках и объявил родителям, что мне пора обзаводиться семьей. Показал фотокарточку Юзи, судя по которой она понравилась родственникам. Их несколько смущало только то, что она была старше меня на десять месяцев. По возвращении мне об этом замечании лучше было промолчать. Выбирая подругу на всю оставшуюся жизнь, я прежде всего учитывал, что она как дочь незаконно репрессированного отца будет понимать меня. Но я не учел того обстоятельства, что перенесенные невзгоды крайне обозлили ее. Сказывалась также так называемое шляхетское фанфаронство и отчасти женская стервозность.

Дома, несмотря на позднее время Юзи не было. Поговорив с хозяйкой, у которой она со старшим братом Людвигом снимала комнату, я решил дождаться на улице возле дома ее возвращения. Каково же было мое изумление, когда она явилась в сопровождении невзрачного с виду кавалера. Подойдя к ним, опешившим от неожиданности, сдерживая себя я спросил: «Как все это следует понимать?». Не выясняя отношений, ее кавалер, медик по профессии, спешно ретировался. Молча, мы зашли в дом. Догадавшаяся о произошедшем хозяйка, симпатизировавшая мне, предложила Юзефине в кратчайший срок освободить комнату.

По-моему, нет ничего страшнее предательства. Меня прорвало от такого незаслуженного вероломства. Когда я уходил, она увязалась проводить меня до квартиры ее среднего брата Викентия. Попросила зайти к нему. Разбудив брата и его жену, рассказала о случившемся, старалась оправдаться. Брат промолчал, а его жена Галина Ивановна заявила: «Хватит валять дурака, давно пора остепениться». Простившись, до конца расстроенный, я направился к себе на квартиру по Колхозной улице. Примерно через пять дней при посадке на трамвай возле Суворовского училища, усевшись на скамейку, обнаружил сидящую напротив заплакавшую Юзю. Восприняв это как указующий перст судьбы, мы помирились.

Куда больше в этом отношении досталось её первому мужу, сокурснику брата Людвига, направленному на работу в Могилёвский пединститут. Они расписались, а во время свадьбы припёрся её ухажёр про запас, потерявший глаз Костя-часовщик и заявил: «Она моя». Разразился пьяный скандал. Вконец издёрганный жених оказался не в состоянии исполнить супружеские обязанности. Это решило исход дела. Юзя наотрез отказалась ехать с ним в Могилев. Вскоре они развелись.

Летом следующего 1956 года мною без отрыва от работы в школе во внеурочное время, за счет работы без выходных и отпусков была подготовлена к защите кандидатская диссертация, опубликован автореферат. Защита должна была состояться осенью. Но изменились правила, кроме автореферата для предоставления диссертации к защите, ее содержание надлежало опубликовать как минимум в двух статьях по одному печатному листу каждая. Для школьного учителя такое препятствие показалось мне непреодолимым. Кроме того, несмотря на то, что в каникулярное время я подвизался читать лекции по русскому языку студентам заочного отделения Института иностранных языков, меня призвали на трехмесячные воинские сборы.

В Масюковщине, где размещалась дивизия зенитной артиллерии, нас готовили как операторов станции орудийной наводки (СОН), которая, как не отвечающая требованиям (беспрепятственно летающие над нашей территорией самолеты стали сбивать ракетами) вскоре была списана. Я рассчитывал, как потенциальный кандидат наук, усердием к службе повысить свой воинский статус, но этого не случилось, три месяца были истрачены впустую. Короче, на данном отрезке жизни мне везло как утопленнику.

В надежде изменить положение к лучшему мы 19 августа 1956 года отпраздновали свадьбу, расходы на которую я взял на себя. Со стороны Юзефы Станиславовны, кроме ее родственников, присутствовали сослуживцы по школе и подруги, а с моей только В.Метельский и А. Наркевич. Появившихся некстати возле ЗАГСа сокурсниц Нину Колос и Катю Прокопович я пригласить не решился. Вопрос этот не был согласован с Юзей, а к тому же было не ясно, как и в какой связи они оказались именно здесь.

Меня неоднократно спрашивали не только девушки, имевшие на меня виды, почему я «из гурту выбрал курту», то есть, не взял в жёны, как это обычно было принято, девушку на 10-15 лет себя моложе. И сейчас я не могу этого объяснить, исходя из позиции здравого смысла. Такова судьба, а пути провидения неисповедимы. Ведь и загипнотизированный кролик сам лезет в пасть удава. Кроме общих страданий, выпавших на долю «детей врагов народа», подкупала её порядочность, умение вести хозяйство, золотые руки неутомимой труженицы, умение даже шить. Из моих недоношенных брюк она сшила для сына Серёжи пальтишко, в котором он проходил пару лет. Своих сыновей она беззаветно любила. Об этом свидетельствует семейный афоризм с непроизвольной перестановкой компонентов: «Съешь ружьё, дам апельсинку».

В сшитых полотняных тапочках, заправленных в галоши, она ходила на занятия в университет. Однажды в вечернее время она отправилась на лекцию по философии. За ней увязалась собака Лукиных, хозяев дома, приютивших Юзю. Оставленная за дверью аудитории, собака проникла в помещение, и, усевшись возле Юзи, стала внимательно воспринимать происходящее, к немалому удивлению студентов. В притемках (электрическое освещение в Минске еще отсутствовало) преподаватель не сразу заметил непрошенную гостью. На приказание преподавателя убрать собаку, её никак не удавалось выдворить из аудитории. Пришлось Юзефе срочно уходить, собака, естественно, последовала за ней. Слава Богу, эта история с упрямой собакой, пожелавшей заняться изучением марксистско-ленинской философии, не стала предметом дисциплинарного разбирательства.

Примерно через неделю после свадьбы я отправился в библиотеку готовить статью по первой главе диссертации. Вернувшись застал жену в слезах. Оказалось, что ее подруга Лариса Леонидовна с матерью Марией Макаровной пришли к выводу, что я, добившись своего, решил бросить ее. Выслушав такой вздор, я высказал сожаление, что у них не хватило фантазии придумать что-либо посолиднее. Жить в обществе и быть свободным от него нельзя, а потому нужно учитывать, что услужливый дурак – опаснее врага. Опасность таилась в потере полового чувства. Убедившись в моей невиновности в этом отношении, жена пришла к выводу, что все это объясняется перенесенными невзгодами, страданиями и многолетним воздержанием. К счастью, она вскоре забеременела и 14 июля 1957 года родила сына Сергея. В больницу ее положили преждевременно, так как у нее на животе ниже пупка воспалился нарыв, который после родов пришлось иссечь. Желвак, расположенный повыше, врачи предпочли не трогать. Именно он впоследствии явился первопричиной онкологического заболевания, связанного с закупоркой фатерева отсоска.

Сына и его мать, которой первые роды в 34 года дались очень нелегко, я привез в свою, а не частную квартиру. Ей благодаря помощи опекающих благодетелей из администрации 27-ой школы при распределении жилплощади в доме учителей была выделена одна комната в двухкомнатной квартире. При этом ордер был выписан на ее имя, а меня сняли с очереди на жилье. Когда я явился в домоуправление для регистрации, служащие удивились такой казуистике и, изучив мой паспорт с учетом зафиксированных в нем штампов, записали меня как основного квартиросъемщика, а жену и сына в качестве домочадцев.

Впоследствии выяснилось, что все это было сфабриковано не случайно, меня собирались «голым в Африку пустить». Жена, едва переступив порог, начала придираться, мол, то не так, это не этак, недостаточно внимания уделяю своему первенцу. В присутствии, кроме родственников Павла Павловича и Раисы Сергеевны как моих друзей, Галина Ивановна, жена меньшего брата заявила: «Ты, Юзя, имеешь сына и квартиру, так что можешь поступать по своему усмотрению». Я, учитывая сложившуюся ситуацию, старался вести себя безукоризненно. Кроме того, меня с июня 1957 года перевели на работу в Институт языкознания. Как будущему сотруднику этого заведения предложили подготовить для опубликования две статьи по теме диссертации. Одна из них была опубликована в Вестях АН БССР, № 4 за 1957 год, вторая – в № 1 того же издания за 1958 год, то есть были сняты все препятствия для публичной защиты диссертации. Юзефу Станиславовну это не устраивало в той связи, что в Академии я как младший научный сотрудник получал 850 рублей, тогда как в школе имел почти в два раза больше.

Меня поддержал ее старший брат Людвиг Станиславович, который заявил: «Ты ему не мешай, он знает, что делает». Я нашел выход из положения, оставив за собой два десятых класса в 51-ой средней школе.

Оставив на попечение соседей своего годовалого сына, успешно защитил свою кандидатскую диссертацию. После оглашения результатов Юзефа Станиславовна от радости расплакалась. В тот же день также единогласно защитилась сокурсница жены по университету Мурашко Антинея Григорьевна. Днем раньше Марией Андреевной Жидович была защищена докторская диссертация, так что послезащитное мероприятие мы отбывали втроем в банкетном зале гостиницы «Белоруссия» возле стадиона.

Пока я был занят отправкой первого официального оппонента, член-корреспондента, профессора Тимофеева Кирилла Алексеевича, явившийся на банкет без приглашения и напившийся сосед по квартире Товгазов Г.Т., пригласил на танец Юзефину Станиславовну. Он стал настойчиво уговаривать ее бросить меня и отправиться с ним на Кавказ, обещая золотые горы и реки полные вина. Со своей законной женой Марией Николаевной он собирался развестись, так как она его подвела, вместо сына родила дочь. Об этом при моем появлении поведала Нина Григорьевна, жена Людвига. Напакостив вместо благодарности, неотразимый кавказский прелюбодей постарался смыться, домой на ночь не явился, а назавтра укатил к отдыхавшей на Кавказе жене.

Поспешное бегство нашего субквартиранта прежде всего объяснялось тем, что он, юрист по образованию, занялся спекуляцией. На основании сфабрикованной справки привозил из витебского коврового комбината ковры, якобы для оснастки министерских кабинетов. Один из таких ковров продал Юзефе Станиславовне, но когда запахло жареным, вернул деньги и забрал ковёр к немалому её огорчению. Я с сарказмом посочувствовал Юзефе Станиславовне, что она так некстати осталась с носом.

После получения диплома кандидата филологических наук (МФЛ № 001721 от 26 ноября 1958 г.) я стал получать около полутора тысяч рублей. Однако в ученом звании старшего научного сотрудника по специальности белорусский язык был утвержден только 4 июля 1966 года (аттестат МСН № 022123). Такое невнимание к истинным белорусам объяснялось холуйством администрации по отношению к разным пришельцам (их у нас называли варягами), которые принялись приобщать нас к структурализму. Белорусского языка они не знали, тогда как мы, занимались изучением именно его.

После защиты кандидатской диссертации можно было почивать на лаврах. Именно так поступает большинство защищающихся, поддерживая свой имидж публикациями на уровне статей или тезисов-докладов по лингвистике или методике дисциплин лингвистического цикла. Меня такой путь не устраивал. Учитывая свои возможности я стремился к большему. Еще при подготовке кандидатской диссертации я обратил внимание на то, что глагол будет (форма 3-го лица будущего простого от быти), употреблявшийся в качестве основного грамматического показателя будущего времени глаголов несовершенного вида, в русском языке закрепился в качестве условного союза, равного если (буде любишь, так скажи, а не любишь, откажи). Особенно широко он в этом значении представлен в «Соборном уложении» 1649 года царя Алексея Михайловича. В белорусском языке ему соответствовал, начиная с конца XIV века, условный союз если (из есть ли) в конструкциях, возникающих в результате объединения в одно сложное синтаксическое целое вопроса и предполагаемого ответа на него.

Без отрыва от работы по составлению «Дыялекталагiчнага атласа беларускай мовы» я подготовил примерно на пятьдесят страниц машинописного текста работу о развитии сложноподчиненного предложения с придаточным условия в белорусском языке в течение всего исторического периода его развития. Рукопись была положительно оценена профессором Аванесовым Р.И. Окрыленный успехом я обратился к директору Института языкознания с просьбой опубликовать ее. Мне было заявлено, что как подлежащая опубликованию в качестве отдельного издания она по объему должна быть вдвое больше. Рубен Иванович посоветовал дополнить ее, разработав складывание и развитие относительного подчинения придаточных определительных и изъяснительных, то есть подчинения с помощью относительных местоимений, от местоименных наречий и отчасти союзов.

В течение примерно двух лет и эта работа была завершена. Находясь в командировке в Ленинграде я попросил моего первого оппонента по кандидатской диссертации профессора Тимофеева К.А. оценить подготовленную рукопись. Он согласился и, пригласив меня к себе на квартиру, предложил познакомить меня с профессором Коротаевой, которая защитила докторскую диссертацию по развитию сложноподчиненного предложения на фактическом материале древнерусского и старорусского языков. Кирилл Алексеевич высказал мнение, что разработанная мною аналогичная тема на материале старобелорусского языка XIV-XVII вв. окажется не менее интересной и заслуживающей внимания и одобрения. Рубен Иванович Аванесов был того же мнения. Однако опубликовать подготовленную рукопись опять-таки не представилось возможным, как было заявлено мне, из-за отсутствия бумаги. Итак, не рассчитывая на то, что моя тема может быть включена в план исследований по Институту языкознания, я без отрыва от основной работы стал подпольно готовить докторскую диссертацию. Конечно «доброжелатели» и соглядатаи о своих догадках докладывали заведующей сектором диалектологии профессору Ю.Ф. Мацкевич. Она парировала тем, что и вам, мол, никто не запрещает, кроме выполнения запланированной работы, параллельно заниматься другими вопросами вместо того, чтобы «утюжить» в свободное время институтские коридоры.

По каждому разделу я готовил и публиковал статьи в отечественных и зарубежных изданиях, так как согласно инструкции 60% содержания докторской диссертации подлежало опубликованию. Когда директор раскусил в чем дело и отказался принять для опубликования мою очередную статью, заявив при этом, что я своими статьями заполонил весь свет, было уже поздно совать мне палки в колеса.

Так как наша семья по сравнению с семьями братьев Юзи оказалась более богатой и, кроме того мы жили в центре города возле так называемых «глушителей», по праздникам и выходным дням обычно все собирались у нас. Бывали ее подруги Т. Комар, Т. Лукьяненко, Л. Кизилло и другие из бывших соседей и друзей. Однажды строивший по соседству два дома прораб Степан Лукин, услышав кем-то произнесенное редкое встречающееся имя Юзя, решил проверить, та ли это девушка, которая жила у него на квартире во время войны и после ее окончания. Оказалось, что он не ошибся. Юзя обрадовалась ему как родному, угостила старика, который и позже несколько раз заходил к нам. С его сыном Виталием, доцентом нашего университета, я с сыном Игорем поддерживаем дружеские отношения и поныне.

Не совсем удачно, скорее совсем неудачно сложилась судьба сестры Валентины. По первому разу она расписалась с инвалидом второй группы, потерявшим на войне ногу Коньковым Михаилом. Он был награжден орденом Отечественной войны и вместе с Петром Кабушем стоял на очереди для получения мотоколяски. Этот ранее неоднократно упоминавшийся сын двоюродной сестры Марфы, как злой гений не только нашей семьи, но и всей деревни (вряд ли найдется хоть один из односельчан, кто помянул бы его добрым словом) был заинтересован в поддержании тесной связи с Михаилом. Познакомил его с Валентиной. Поначалу все обстояло вполне благополучно, но затем (не знаю, насколько меня правильно информировали) он стал настаивать, чтобы я забрал к себе отца. В 1954 году я сам скитался по чужим углам. Будучи в Минске я не мог влиять на ход событий. Все решалось без моего ведома самой Валентиной не без согласия родителей. В результате размолвки он оставил беременную жену, а сам уехал на родину в Костюковичский район. Вернулся он оттуда по весне в сопровождении то ли родственника, то ли собутыльника. Однако разобиженная сестра не пустила их переступить порог, заявив, что ожидаемого ребенка вырастит и воспитает без его участия. В октябре 22 числа она родила замечательного сына. Дед, обрадованный появлением внука, выбрал в лесу дубок и посадил его в честь внука на месте бывшего схрона, а затем погреба, примерно в семи метрах от места, где был убит пулеметчик-татарин. Разросшийся дуб, о сохранении которого я просил обосновавшегося на нашем подворье Алешина Григория Евдокимовича, символизирует как бы торжество жизни и неизбежность смерти. Память человеческая священна во веки веков. Зять Григория обрезал нижние сучья дуба. Возможно, именно поэтому его одежда попала в зубчатую передачу обслуживаемой им в Сватошицах машины, в результате чего он был искалечен и умер.

Вторично сестра вышла замуж за уроженца деревни Малое Бабино Оршанского района Бахмута Григория, с которым прожила около семнадцати лет в мире и согласии, но об этом чуть позже.

После завершения картографирования с учетом составления комментариев к картам основная работа сектора диалектологии была сосредоточена на анализе, обобщении и интерпретации полученных фактических данных на уровне фонетики, грамматики и лексики. Определялось распространение особенностей белорусской диалектной речи в пространстве не выходя за пределы республики. На основании пучков изоглас по отдельным явлениям были установлены основные массивы и зоны, а также более мелкие ареалы внутри каждой из них так или иначе отличающиеся от литературной разновидности белорусского языка. Я в основном занимался изучением в этой связи распространения особенностей белорусских говоров на крайнем юго-западе Брестской области, которые по ряду своих особенностей были схожи с соседними говорами украинского языка. Предполагалось, что впоследствии мы займемся вопросами исторической диалектологии, то есть распространением особенностей белорусского языка во времени, начиная с изучения племенных говоров, трансформации их в территориальные, которые в свою очередь легли в основу языка белорусской народности, а затем нации. Но эта идея не получила своего воплощения в жизнь, так как подготовленные для этой работы сотрудники разбредись по разным высшим учебным заведениям республики. Отчасти в этом отношении сыграло предпочтение отдаваемое администрацией Института языкознания разным пришельцам, выскочкам извне.

Во время летних каникул 1955 года я носил моего племянника Володю на прививку и был весьма польщен, что он во всех отношениях выглядел лучше его одногодков из односельчан. Накануне октябрьских праздников 1957 года умерла моя мама, Матрена Тимофеевна. Осенью, помогая сестре по хозяйству, я последний раз встречался с ней, проводил ее домой из леса, куда она уходила на целый день. Она была благодарна в той связи, что зимой этого года познакомилась с Юзей, надеялась увидеть внука Сережу, но, к сожалению, этого не случилось. Сожалеть пришлось и в той связи, что ее сестры Агафья и Анисья опоздали на похороны.

Летом следующего года сестра Валентина получила телеграмму от племянницы Эллы, дочери сводного брата Владимира, гостившей у своего дяди Вадима в Москве о ее намерениях приехать в Пищики. Сестра, работавшая бригадиром и гордившаяся тем, что наконец обрела доверие власть предержащих, неделю ездила за семнадцать километров встречать ее. Увидев девушку, вышедшую из вагона и размахивавшую пустой авоськой, догадалась, что это и есть долгожданная племянница. Посадив ее на велосипедную раму, привезла в деревню, где племяннице понравилось гораздо больше, нежели у родного дяди и проживавшей с ним бабушки в Москве. Со стороны племянницы это была разведка боем. Впоследствии, окончив десятилетку с серебряной медалью, она приехала поступать для продолжения учебы в Минск, несмотря на то, что в Москве в этом отношении было больше возможностей. Поступить удалось только на вечернее отделение Политехнического института при обязательном условии устроиться на работу и прописаться. В этом помог нам работавший в качестве одного из начальников администрации подшипникового завода Радюков. Павел, его средний сын был женат на Юлии, меньшей дочери ранее упоминавшейся моей двоюродной сестры Марфы Сергеевны. После сдачи на «отлично» первой экзаменационной сессии Элла перевелась на стационар и устроилась в студенческом общежитии.

В сочельник 1960 года Юзефа Станиславовна родила мне второго сына Игоря, выросшего настоящим человеком с большой буквы. Он пошел по моим стопам, во многом повторив мой жизненный путь. Подробнее об этом будет сказано ниже. Роды в отличие от первых прошли сравнительно легко. Юзя даже агитировала жену Товгазова последовать ее примеру, но, Мария Николаевна, зная предрассудки представителей кавказской национальности, не решилась. С Игорем и возни в детском возрасте было меньше. Сергей, которого мне помогли устроить в академический детсад, обычно становился впереди меня и поднимал руки, давая понять, что он устал и, следовательно, его нужно нести. Однажды в саду дети, оставленные без присмотра, устроили бой подушками. Сережа упал на железное основание кровати, и за ухом у него образовалась кровоточащая рана. Воспитательнице пришлось отвести его в расположенную через дорогу первую клиническую больницу, где ему наложили два шва. К удивлению присутствующих при этом он кричал: «Где мой папа, позовите моего папу». Обычно дети в критической ситуации зовут маму. Такая же ситуация случилась с Игорем, у которого под нижней губой осталась на всю жизнь метка от подобного падения в садике по недосмотру воспитателей. Это случилось, когда Юзю почти на два месяца положили в больницу в связи с обострением радикулита и выпадением межпозвоночного диска. В конце января 1961 года она, запеленав годовалого Игоря, вышла подышать свежим воздухом, присела на заснеженную скамейку и сильно простыла. С трудом и не сразу ее удалось положить в больницу, а мне пришлось одному работать, заниматься детьми и хозяйством. Хорошо, что Викентий Станиславович, работавший начальником финансовой части Министерства просвещения, нашел место в садике для Игоря. Обычно с утра я брал обоих сыновей с собой, сначала отвозил Игоря в садик около железнодорожного вокзала, а затем Сергея – в академический детсад, после чего сам шел на работу. Вечером все повторялось в обратном порядке. Помню, когда 12 апреля 1961 года сообщили, что Гагарин полетел в космос, а возвратившись из больницы, узнал, что первый космический полет благополучно завершился.

В связи с болезнью учебную нагрузку жене пришлось сократить до минимума, предусмотренного сохранением непрерывного стажа. Но и без того работы по хозяйству с избытком хватало для женщины. У Игоря, спавшего в детской кроватке, стал развиваться сколиоз, пришлось срочно устраивать его в плавательный бассейн «Малютка» при Институте физкультуры на площади им Я. Коласа. Сначала заодно с ним занимались Сергей и Саша Щербо, сосед по дому. На первом занятии Игорь не решался плыть опустив голову в воду, пока я, наблюдая из застекленного коридора, не показал ему кулак. Как показавшего хорошие результаты его зачислили в группу начинающих, заодно даже согласились зачислить вместе с ним и Сергея. Как зачисленный в плавательную секцию Игорь неоднократно поощрялся и заслуженно гордился своими значками и прочими регалиями. В течение ряда лет он проводил лето в спортивных лагерях. Работавший в ЦК комсомола Кабуш Владимир Трофимович, внук Марфы Сергеевны, регулярно снабжал нас путевками в пионерские лагеря. Так Сергей около месяца пробыл в Артеке, а Игорь трижды побывал в «Зубренке» на озере Нарочь.

27 апреля 1961 года умер наш незабвенный отец Петр Павлович, не дождавшийся меня, потому что я мог приехать только на майские праздники. Он прожил жизнь честного труженика, около двадцати лет верой и правдой служил царю и отечеству, по заслугам был и награжден. Когда я приехал сестра, поднимавшая захиревший колхоз, была на работе, усопший отец лежал на лавке у окна, а малолетний внук Володя сидел на печи. Собравшиеся родственники из Пищик и Добрыни, отпели его по христианскому обычаю и схоронили в шелковой рубашке и его же офицерских брюках с красными кантами. Он честно отслужил, отвоевал и отсидел за всех нас ныне здравствующих его потомков. Честь и слава ему во веки веков.

Назавтра, после поминального завтрака сестра, работавшая бригадиром, ушла завершать посевную. Она гордилась и дорожила своей должностью, старалась работать не за страх, а на совесть. Когда зашатались основы колхозного строя, руководство страны стало доверять детям бывших «врагов народа», изгнанным на принудительные работы и другим безосновательно униженным и оскорбленным, избирать их на руководящие должности и даже награждать по заслугам. Из наград, полученных сестрой, наиболее значительной является медаль «Ветеран труда».

Я с племянницей Элеонорой Владимировной, побывав перед отъездом на кладбище, отправились в Минск.

Валентина Петровна на могилы родителей заказала ограды и кресты, я выслал деньги на их оплату, а Владимир Михайлович прикрепил к крестам им отполированные металлические пластины с выгравированными на них соответствующими надписями.

В мае 1964 года мне исполнилось сорок лет. Отметить круглую дату сотрудники предложили после работы в помещении сектора. Случайно забежавший к нам директор, угостившись маринованными боровиками с Боярской дачи, особо отметил кулинарное мастерство Юзефы Станиславовны и потом несколько раз вспоминал маринованные боровики.

В следующем 1965 г. вместе с доцентом Войтович Н.Т., благодаря усердному старанию которой на государственном экзамене по белорусскому языку оценка мне была снижена на балл, чтобы исключить возможность поступления в аспирантуру, я был командирован в Киев для участия в очередной конференции по украинской диалектологии. После прочтения доклада, устав от ученого словоблудия, я потихоньку оставил зал заседания и направился осматривать достопримечательности матери городов русских в пределах пешей досягаемости. Прежде всего осмотрел памятник крестителю Руси, князю Владимиру, затем фрески на стенах Киевской Софии XII столетия и сам музей. Посетил также расположенный по соседству собор, в котором шла служба в канун Воскресения Господня. Наплыв верующих был столь велик, что выбраться из собора удалось не сразу. Возвратившись в общежитие, я умолчал о деталях моей экскурсии. Нина Трофимовна имела скверную по тем временам привычку демонстративно заносить в свою кантычку всё, что казалось ей крамольным или несоответствующим поведению советского гражданина. После разоблачения культа личности И.В. Сталина такая линия её поведения, неоднократно осмеянная, прекратилась. Боязнь подвергнуться репрессиям в связи с неосторожно обороненным словом, которое могло быть неправильно истолковано, заставляла людей быть предельно осторожными. По выходе из академии, когда я сказал, что с Г.К. Жуковым обошлись по-свински, Николай Павлович Лобан, заведующий сектором словарей, в подчинении которого я тогда работал, автоматически повернулся, чтобы удостовериться, что никто не услышал. Судьбу Григория Константиновича решила выдержка из речи, произнесённой им в поддержку перетрусившего Н.С. Хрущёва во времена разоблачения антипартийной группы Молотова и иже с ним о том, что без его (Жукова) приказа ни один танк не тронется со своего места.

Летом 1967 года по разнарядке Института русского языка вместе с сотрудниками этого института Романовой Г. и Харпалевой В., а также представителями украинской лингвистической школы Болдыревым Р. и Кадемцовой мне пришлось отправиться в Братиславу для участия в работе курсов по изучению словацкого языка при университете им. Яна Амоса Коменского. По принципу «сочетания приятного с полезным» аудиторные занятия чередовались с экскурсиями. По возвращению из поездки в Татры мы с Ростиславом обнаружили на подоконнике в своем номере погашенный окурок сигареты, свидетельствовавший о том, что мы находимся «под колпаком». Это подтвердилось, когда меня по возвращению вызвал начальник отдела кадров и, протянув мне мое удостоверение личности, спросил, где и когда я утерял его. Я ответил, что его изъяли у меня при таможенном досмотре, который проводился в мое отсутствие. Он еще раз напомнил мне, что во время командировок за пределы страны, кроме загранпаспорта, никаких документов, удостоверяющих личность у командированного не должно быть. Об этом удостоверении, которое обычно находилось в наружном нагрудном кармане я, к сожалению, забыл. При последующих посещениях шести социалистических и пяти капиталистических стран, ничего подобного не случилось.

По окончанию занятий нам выписали соответствующие свидетельства. Просматривая врученное мне, я обнаружил, что или по недогляду или нарочно, я значился в нем как женщина и потому вернул его. Запахло скандалом и некоторые из обучавшихся стали ухмыляться. Возмущенный я ушел, а вечером на банкете начальник курсов официально извинился. Хотя инцидент был исчерпан, неприятный осадок не покидал меня. Посидев за столом с сокурсницами по группе, я ушел по-английски, не прощаясь. Я уже улегся спать, когда появился возбужденный Ростислав. Мне он ничего не сообщил, хотя, как оказалось, поговорить было о чем. На другой день после завтрака я нос к носу встретился с американским евреем, который, круто развернувшись, быстро удалился. С ним носились, как с писаной торбой. Жил он в отдельной комнате с мягкой мебелью. Однажды преподаватель Чабола затянул к нему меня и Ростислава. Барские повадки этого типа нам претили, и мы решили с ним впредь не общаться. В обед я был удивлен тем, что раздатчик-словак, смерив Ростислава презрительным взглядом, не хотел давать ему положенную к обеду бутылку пива. Ситуация прояснилась чуть позже, когда обеспокоенная Романова Г. рассказала мне, что после моего ухода с ней стал флиртовать упомянутый еврей, который на замечание Ростислава выплеснул ему в лицо вино из своего бокала. Поступая по-мужски Ростиславу следовало зарвавшемуся негодяю дать сдачи. Белорусская пословица гласит, что «храбры жыд i ў школе бздзiць», то есть даже в еврейском храме не прочь напакостить, беззвучно испуская ветры. Вместо Ростислава с обидчиком надлежащим образом разделалась «гарна украинска жинка» Кадемцева. О скандале стало известно в Москве и Киеве.

Для меня эта поездка оказалась полезной в том отношении, что я прослушал магнитофонные записи словацких говоров, познакомился с профессорами Ружечкой и Штольцем, которые подписали мне свои монографии. Мало приятного было в том, что на вокзал нас отвез сокурсник немец на своей машине. Утром на пограничной станции Чоп в ожидании советского поезда мы от нечего делать занялись обсуждением пережитого. Преподаватель Чабола предложил обучающимся письменно изложить свои впечатления о курсах и Братиславе. У меня получилась неплохая статья. Наши впечатления были им опубликованы в газете, а гонорар он положил себе в карман. Правда, предлагал угостить нас пивом, но мы отказались.

В поезде я оказался в одном купе с нашими женщинами, тогда как Ростиславу пришлось ехать в компании с негром. Он пытался уговорить меня поменяться с ним местами, но я отказался в той связи, что мне ехать до Москвы, а ему выходить в Киеве. После сдачи загранпаспортов нам вернули незаконно удержанные деньги как оплату за оплаченные устроителями курсы, о чем нам стало известно из сообщения профессора Паулини. Финансирование обучения на курсах было обеспечено принимающей стороной, о чем в Москве, отправляя нас, не могли не знать.

Воспользовавшись тем, что обувь в Братиславе была дешевле, чем у нас, я запасся ею, обеспечив своих домочадцев. Для Юзи купил оригинальные туфли с плетеным верхом, которые, к сожалению, оказались узки. Двоюродному брату Петру Афанасьевичу, женившемуся в мое отсутствие – модную по тем временам белую нейлоновую рубашку.

Поездка на упомянутые выше курсы в следующем году оказалась крайне неудачной. Кроме меня, назначенного за старшего, были командированы две москвички и одна киевлянка. Добрались мы с опозданием. Меня поселили со студентами под предлогом, что в процессе общения с ними я лучше овладею словацким языком. Политическая обстановка в период «пражской весны» была тревожной. Газетные сообщения с избытком пестрели явной антисоветчиной. Читая газеты, я особо отмечал чрезвычайно резкие высказывания. Утром с тревогой появившийся студент сообщил, что на улице русские танки. Быстро одевшись, я подошел к окну и убедился, что это именно так. Из общежития я прямо направился к воинской колонне и спросил сидевшего в кабине майора, в чем дело. Он сообщил мне, что ночью был получен приказ, согласно которому их Витебская мотострелковая дивизия перешла границу. На это я заметил, что как уроженец Дубровенского района рад встретить своих земляков. Мне предложили, забрав вещи, ехать с ними. Встретив в коридоре встревоженных женщин, я сообщил им о своем решении. В свою очередь они заявили мне, что без ведома посольства мы не имеем права уезжать. Пока мы препирались, как нам быть, колонна с моими земляками ушла. Из посольства, куда мы дозвонились с трудом, сообщили, что за безопасность находящихся на территории Чехословакии наших туристов и командированных они не несут никакой ответственности, т.е., как говорится, «умыли руки». Осложнения не заставили себя долго ждать. Один из молодых преподавателей в присутствии сокурсников из других стран обвинил меня, что я прихватил учебники, по которым занимался. Облыжное обвинение стало очевидным, так как тотчас появился с злополучными учебниками студент, за сохранность которых он отвечал. Презрительно усмехнувшись, я в упор посмотрел на зарвавшегося нахала и демонстративно повернулся к нему спиной. Другой из ему подобных сокрушался, почему, мол, наши, т.е., словаки не стреляют. Вскоре зазвучали выстрелы. Находившийся по соседству с университетом железнодорожный мост, построенный нашими саперами во время войны, был взят под охрану. Молодая девушка из группы бесновавшихся студентов, ринулась к часовому-казаху с криком: «Русские оккупанты, убирайтесь вон». Он предупредил ее не подходить, но так как она продолжала бежать к нему, выстрелом с близкого расстояния сразил ее наповал. Остальные студенты, не ожидавшие такого исхода, отступили. В других частях города дело тоже дошло до автоматных очередей, а потом по радио было объявлено, что солдаты выполняют приказ и их нельзя провоцировать.

В головной танк колонны, расположившейся возле упомянутого моста, была брошена бутылка с зажигательной жидкостью. Вышедший из машины танкист, копая землю лопатой, забросал пламя. Приехавшие пожарные не успели сфотографировать разбежавшихся злоумышленников. После того, как в небе появились два истребителя, барражировавшие кругами над городом, стало ясно, что предпринимаемые провокации, замешанные на махровом ультранационализме, могут дорого обойтись, в Братиславе все успокоились. К сожалению, этого не случилось в других местах.

Само собой разумеется, что о продолжении функционирования курсов не могло быть и речи. Первыми собрались и уехали шведы, отдавшие должное уважение нашей выдержке. Назавтра нас, венгров и румын на университетском автобусе отвезли на венгерскую границу. Принявшие нас без досмотра и прочих формальностей венгерские пограничники, сделав в паспортах необходимые отметки, посадили на пригородный поезд с последующей пересадкой на скорый Вена-Будапешт. Так нежданно- негаданно очутившись в венгерской столице, мы по предложению сокурсников мадьяр и румын осмотрели Старый город, пострадавший во время событий 1956 года. На обратном пути прошли по мосту, на котором, чтобы воспрепятствовать проходу советских танков, восставшие уложили завернутых в пеленки младенцев из соседнего детского сада. Нашим солдатам, под огнем пришлось выносить их. А также мы прошли мимо венгерского Парламента, оригинального в архитектурном отношении здания. На полпути я не заметил, как сопровождавшие меня женщины затерялись в толпе. По-немецки я спрашивал прохожих, как пройти к вокзалу. Один из них с жаром стал говорить о происходящем. Я понимал его с пятого на десятое и поэтому, сославшись на недостаток времени, поспешил уйти. Страшное дело оказаться в иноязычной среде. Вскоре появились затерявшиеся сокурсницы. Утро мы встречали на венгерской стороне на уже упоминавшейся пограничной станции Чоп.

Направляясь на упомянутые курсы по второму разу, я преследовал и другую цель, а именно, прихватив один экземпляр монографии по развитию сложноподчиненного предложения в белорусском языке, на всякий случай, хотел заручиться солидной объективной рецензией. Однако в связи с отмеченными событиями вышеназванный экземпляр остался на кафедре русского языка университета. Забрать его не представилось возможным. Я хотел отправиться на кафедру, чтобы взять его, но мне посоветовали не делать этого, так как митингующие студенты по принципу око за око, а зуб за зуб могли запросто со мной расправиться. Мол убили одну нашу – угробим одного вашего. Поскольку на сей раз мы были командированы с обычными паспортами и, следовательно, в Москву ехать было не обязательно, я сошел в Киеве надеясь добраться домой побыстрее. Возвратившись я сдал директору Института прихваченные мною публикации, в том числе и обращение президента Чехословакии к народу. Сотрудница одной из газет предлагала мне как очевидцу, объективно в статье положительно оценить негативную реакцию словаков на свершившееся, но я был иного мнения и потому отказался.

Тайное рано или поздно становится явным, а потому я пришел к выводу, что хватит играть в прятки, дальше надо действовать в открытую. Направившись к директору Института М.Р. Суднику, я доложил ему, что в течение десяти лет (с 1958 по 1968) сверх работы над запланированной тематикой подготовил докторскую диссертацию, 60% содержания которой мною опубликовано (16 статей примерно по печатному листу каждая) в разных отечественных и зарубежных изданиях. Я просил его запланировать мою тему и предоставить мне годичный отпуск для завершения. Михаил Романович в ответ сообщил, что он в курсе моих дел, но больше чем полгода по решению ученого совета предоставить мне не может. Я заметил, что другим в этой связи как минимум представляется трехгодичный отпуск. Вместо ответа директор только пожал плечами. Заодно я просил перепечатать от руки написанный текст на пишущей машинке. Ответ опять был негативным: деньги на подготовку машинописных вариантов расходуются только по запланированным темам.

Я решил идти напролом и направился к академику-секретарю Горбунову Т.С., который, внимательно выслушав мое сообщение, заверил меня в том, что готовить и планировать исследования типа докторских диссертаций имеет право каждый сотрудник Академии наук. Он пообещал мне обсудить этот вопрос с директором Института. В итоге деньги на подготовку машинописи нашлись. Четыре машинистки в течение двух недель отстукали четыре экземпляра монографии, объемом свыше четырехсот страниц каждый и несколько экземпляров автореферата в два печатных листа. Отступать было поздно и нецелесообразно. Приехавший из Москвы мой руководитель член-корреспондент Р.И. Аванесов написал обстоятельную положительную рецензию, после чего подпольно подготовленная диссертация была рекомендована на публичную защиту как соответствующая всем предъявляемым требованиям. Ее направили на внешний отзыв на кафедру белорусского языка Минского пединститута им. А.М. Горького. Мне разрешили опубликовать автореферат. Вопрос о назначении официальных оппонентов остался открытым, так как никто из десяти докторов филологических наук республики не решился меня поддержать. Возникли осложнения с публикацией автореферата, так как академическое издательство с трудом справлялось с выпуском запланированных изданий. Каждый шаг, как говорится, приходилось преодолевать с боем, тогда как комсомольских вожаков, сталинских стипендиатов в науку тащили буквально за уши да еще подталкивали сзади. Но взялся за гуж, не говори, что не дюж. Кроме всего по Институту поползли слухи, порочащие Рубена Ивановича, мол, он не занимался вопросами исторического синтаксиса. Раздосадованный я опять направился к директору и заявил ему, что профессор Аванесов известный ученый действительно не занимался вопросами развития сложноподчиненного предложения, а потому направьте меня к академику Борковскому Виктору Ивановичу, который является общепризнанным специалистом по историческому синтаксису восточнославянских языков. Директору мое предложение пришлось по душе. Видимо, он учитывал, что вышепоименованные ученые прохладно относились друг к другу. С запечатанным в конверте письмом директора, прихватив один экземпляр рукописи и несколько экземпляров автореферата, я отправился в Москву. По приезде представился Виктору Ивановичу и вручил ему письмо от Судника М.Р. Взяв письмо, он не стал читать его в присутствии своих сотрудников. Расположившись в пустом конференцзале Института русского языка на Волхонке, он в моем присутствии прочел письмо, усмехнувшись, заявил, что меня не по заслугам жалуют. К сказанному добавил, что он ознакомился с публикациями по теме, в которых содержится ряд впервые высказанных интересных и убедительно аргументированных положений на фактическом материале, который ранее не был предметом исследования. Посмотрев на переплетенный солидного объема машинописный текст работы он, кроме того заявил, что, судя по публикациям, она вполне соответствует требованиям, предъявляемым к докторским диссертациям. Читать и анализировать ее – удел официальных оппонентов, поэтому он согласился прочесть рукопись автореферата и пообещал в ближайшие три дня прислать ответ на письмо директора и отзыв на мой автореферат. Я искренне поблагодарил его за столь лестную оценку моей работы. Заодно я зашел к Рубену Ивановичу и рассказал о разговоре с Виктором Ивановичем. Рубен Иванович остался доволен услышанным и в качестве официального оппонента предложил заведующего кафедрой русского языка Московского городского педагогического института доктора филологических наук, профессора А.И. Василенко. Полистав рукопись диссертации и оставив себе экземпляр автореферата, он согласился. Со своей стороны посоветовал с аналогичной просьбой обратиться к доктору филологических наук, профессору А.Н. Стеценко, который непосредственно занимался историей подчинения. При этом высказал замечание, что выступление в качестве официальных оппонентов двух сотрудников одной и той же кафедры у Высшей аттестационной комиссии не вызовет возражений. Заручившись согласием на оппонирование профессора Стеценко А.Н., окрыленный я возвратился домой, где меня ожидал «холодный душ».

Оказалось, что готовилось публичное избиение зарвавшегося, которому, как угнанному на принудительные работы, в свое время было отказано даже в поступлении в очную аспирантуру. Сочувствующие мне сотрудницы, рассказывая об этом, сокрушаясь считали, что я сам себя загнал в угол, сидел бы тихо не возникая и все было бы в ажуре. Все точки над «i» расставил ответ академика Борковского В.М. на письмо директора и присланный им отзыв на автореферат моей диссертации. В этой связи все недоброжелатели, как говорится, поджали хвост, а заведующему кафедрой белорусского языка пединститута доценту Янковскому Ф.М. по третьему разу пришлось переписывать внешний отзыв, сменив гнев на милость. На заседании Ученого совета института директор М.Р. Судник, изложив суть дела, стал сокрушаться, мол, в республике нет докторов наук, которые как официальные оппоненты соответствовали бы профилю диссертации представленной к публичной защите. Я поспешил его успокоить заявив, что в этом качестве согласны выступить доктора филологических наук, профессора Василенко А.И., Стеценко А.Н. и мой учитель по пединституту Булахов М.Г., который с подобным отношением к себе столкнулся четырьмя годами ранее, а потому перешел на работу в Белорусский государственный университет, где его назначили заведующим кафедры русского языка.

В двадцатых числах декабря 1968 года издательством ГПТУ-32 г. Минска был опубликован автореферат докторской диссертации «Развитие сложноподчиненного предложения в белорусском языке» объемом 2,5 печатных листа и тиражом 250 экземпляров. Итак, все препятствия были преодолены и на 24 января 1969 года была назначена защита моей докторской диссертации на заседании Объединенного ученого совета институтов Отделения общественных наук Академии наук Белорусской ССР. Председательствующим был академик АН БССР П.Ф. Глебко. Присутствовали 19 из 24 членов совета. Наиболее известные из них академики Сербента В.А., Атрахович К.К., Борисенко В.В., Бровко П.У., Лыньков М.Т., Кравченко И.С., члены-корреспонденты Каменская Н.В., Буслов К.П., Степанов В.И., Мацкевич Ю.Ф. В целом защита прошла успешно, а потому останавливаться на подробностях нет надобности. На основании результатов тайного голосования членов Объединенного ученого совета («за» - 19, «против» - нет, недействительных бюллетеней – нет) мне была присуждена ученая степень доктора филологических наук. У меня, как говорится, гора свалилась с плеч, но настоящая радость пришла только после получения диплома доктора наук (МФЛ № 000552) за подписью Председателя Высшей Аттестационной комиссии В. Елютина (протокол № 20 от 11 апреля 1969 г.).

Смелость и решительность по подготовке к защите докторской диссертации отчасти была продиктована положением униженного и оскорбленного, стремлением постоять за себя. Времена изменились и это сыграло свою положительную роль. Недаром говорится, что смелость города берет.

После того как «Комплекс работ по белорусской лингвогеографии» как завершенный был представлен на соискание Государственной премии СССР, встал вопрос, чем заниматься дальше сектору диалектологии. В качестве перспективных рассматривались две темы: «Дыялектны слоунiк» и «Лексiчны атлас беларускiх народных гаворак». Последняя по решению сектора была включена в перспективный план фундаментальных исследований по белорусистике. Приступая к ее исполнению, мы прежде всего разработали и опубликовали инструкции по собиранию фактического материала, а затем занялись его сбором и обработкой.

Несколько слов об упомянутом представлении на присвоение Государственной премии, которое с благословления отдела науки Центрального комитета компартии республики было составлено не без учета традиций периода культа личности. Так в качестве исполнителей были представлены директор Института Р.М. Судник, как обеспечивший финансирование издания за государственный счет, доктор филологических наук М.А. Жидович, олицетворявшая судьбу женщин в условиях социалистического строя и старший научный сотрудник П.П. Шуба, как подающий большие надежды представитель нового поколения белорусских лингвистов. При этом умолчали, то есть забыли упомянуть, что они как авторы ни в одном из трудов комплекса не значатся, так как не написали ни строчки. Меня, сотрудницу сектора диалектологии Е.И. Владыко, а также перешедшую на кафедру русского языка БГУ А.Г. Мурашко как основных исполнителей в список представленных не включили в надежде на то, что мы промолчим, не рискнем лезть на рожон. Но не тут то было. Узнав о сфабрикованном за нашей спиной решении, я спросил у завсектором Ю.Ф. Мицкевич, как такое безобразие могло случиться? Не получив приемлемого разъяснения, заявил ей, что жалок тот, в ком совесть нечиста. По решению нашей обиженной троицы я составил соответствующее заявление в комитет по Ленинским и Государственным премиям, в которых подробно изложил суть дела. Подписанная нами копия была направлена в газету «Известия». Ответные меры со стороны администрации были незамедлительно приняты. Меня перевели в сектор истории белорусского языка, мотивируя изменением специализации. После защиты докторской диссертации я стал заниматься разработкой фундаментальной темы «Гicтарычны слоўнiк беларускай мовы». В этой связи в течение года работал над составлением картотеки этого словаря. Кроме того, запланированную к изданию мою монографию «Развiцце складаназалежнага сказа ў беларускай мове» из плана издания исключили и перенесли в план редакционной подготовки.

Blog

А. П. Груцо воспоминания и размышления о прожитом и пережитом