А. П. Груцо воспоминания и размышления о прожитом и пережитом

Вид материала

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11

Глава II. Война и служба в армии.

С утра 22 июня 1941 года в Пищиках свадьба пела и плясала, женился Алексей Морячков по фамилии Янченко на моей троюродной сестре Екатерине Михайловне (Каци Гарбацикавай). О войне узнали около 12 часов дня, когда вернулись односельчане, ездившие в Дубровно на рынок. Царившее веселье как рукой сняло. Под вечер состоялось собрание с выпивкой в связи с проводами запасников первой категории. Мобилизована была также грузовая колхозная автомашина вместе с шофером. Проводы со слезами состоялись утром следующего дня. Помню, я старался утешить бывшего соседа по хутору Трофима Платоновича, который, видимо, предчувствуя неминуемую гибель, рыдал как ребенок.

В связи с изменившейся обстановкой встал вопрос, как быть дальше? На семейном совете было решено, что мне надлежит ехать к брату Владимиру, который заведовал шахтой в поселке Ирша под Иркутском. В этой связи прежде всего надлежало раздобыть денег на билет и получить аттестат об окончании средней школы, задержка с выдачей которого объяснялась отсутствием бланков, подлежащих заполнению. Немцы в соответствии со своими планами, к сожалению, наступали без задержек. Когда в очередной раз я пришел в школу за аттестатом, они, по сообщению директора, слушавшего радио, были уже в Борисове. Аттестат выписывал обладавший хорошим каллиграфическим почерком одноклассник и секретарь комсомольской ячейки Кытько Николай. Часть наших выпускников, не позаботившихся своевременно получить аттестаты, находили их в куче бумаг, выброшенных немцами из школьной канцелярии. На следующий день я вместе с другими односельчанами был направлен на строительство оборонительных сооружений. У деревни Бахово нам встретилась воинская часть, которая заняла оборону в лесных массивах у деревень Бородино и Сватошицы, и принявшая на себя чуть позже основной удар наступавших немцев. Работали мы около полутора суток у д.Понизовье ниже Орши по течению Днепра, укрепляя его левый берег, чтобы сделать его недоступным для прохода танков. Здесь я в последний раз встретился со своим добрынским дядей Афанасием Тарасевичем, который, а равно как и другие, числившиеся в запасе второй категории, с опозданием был направлен в тыл, но перехваченный немцами погиб как не обмундированный военнопленный.

Когда я возвратился домой, мне рассказали, что в лесу возле соседней деревни Волево несколько вооруженных немцев сделали, как полагали, смертельный укол наткнувшейся на них девушке. На смерть перепуганная, прибежав домой, она рассказала об этом односельчанам. Не спеша предпринятая облава, оказалась безрезультатной. Позже, сопоставляя факты, я пришел к выводу, что это была разведка, целью которой было установить, насколько проходима дорога для автотранспорта у так называемого «польского моста». Как труднопроходимое гиблое место, он упоминался французами, по слухам, наступавшим по этому маршруту во время Отечественной войны 1812 года.

Днем позже к соседке Семчихе, жившей напротив через улицу, приехал муж ее сестры из Станиславова (по местному Слепцы) и привез полбочки спирта из ликвидированного спиртзавода. Кроме того, он сообщил, что его выпущенного из чанов, назапасили все, кому не лень. Не отреагировать на такое сообщение показалось мне недостойным. Вместе с Петром (Петраком) Кабушем, сыном двоюродной сестры, мы запрягли лошадь, взяли пустой бочонок и направились в Станиславово. Как осужденный за потрошение посылок, доставляемых из станции Осиновка в почтовое отделение, он прибежал за трое суток из Минска, где отбывал наказание, сначала в Дубровно, затем в Пищики. По приезде зашли в помещение завода, но так как было темно, Петр наклонившись над чаном зажег спичку. Взорвавшимися парами спирта он был отброшен от чана. Как очумелые, мы выскочили из помещения завода. Оглядевшись, я обратил внимание на ямки у фундамента завода, наполовину заполненные какой-то жидкостью. Обмакнув палец и облизав его, убедился, что это спирт. Мы набрали полный бочонок и в придачу еще ведро, которое наполовину расплескалось по дороге. Удивительно, что нас, проезжавших в оба конца по лесу, в котором располагалась воинская часть, почему-то не задержали. Вернувшись домой, мы разделили спирт пополам. Скорее всего, на следующий день примерно в обеденное время, односельчане обратили внимание на сильный пожар, просматривавшийся несмотря на ярко сиявшее солнце. Предположения относительно того, какая деревня горит, оказались ошибочными. Дотла была сожжена деревня Ланенка в отместку за то, что подходившая к ней немецкая разведка попала в засаду и была перебита.

Утром одного из следующих дней меня разбудила мать и сообщила, что солдаты в клину (часть Боярской дачи между руслом Росасенки и дорогой на д. Чирино) просили привезти питьевой воды. Я запряг лошадь в пожарную бочку о двух колесах, натаскал из колодца воды и поехал в лес. На пригорке у поворота дороги вдоль леса стояло противотанковое орудие, возле которого суетились трое солдат. Въехав в лес и оставив бочку с водой на попечение набиравших ее в фляги, я сунулся к орудию, но меня к нему не подпустили. Вдруг раздались один за другим несколько орудийных выстрелов. Стреляли из Кардашева моха Неготинской дачи через наше поле. Одновременно выстрелила и отмеченная противотанковая пушка. Началась интенсивная ружейная и пулеметная пальба у начала дороги от Макарова моста в направлении деревни Волево, находящейся за лесом. Как потом выяснилось, немецкая колонна, двигавшаяся в направлении деревни Чирино, с левого фланга была внезапно атакована и с большими потерями отброшена до д. Пневичи (по местному Панявiчы). Вся дорога от Боярской до Липецкой дачи была завалена в основном сгоревшими машинами. В кабинах двигавшихся во главе колонны машин, в сидячем положении находились по два-три обгоревших трупа. Не содрогаясь смотреть на все это было невозможно. Не случайно отец и соседи по поселку Влас (Аўлас) и Игнат, выпив для храбрости спирта, привезенного мною накануне, отправившись обозреть поле боя, после увиденного разбрелись в разные стороны, блуждая по лесу.

Возвратившись с полупустой бочкой, я застал на выгоне посреди деревни подводу с жителями деревни Волево, которые суетились, успокаивая убитую горем женщину. Оказалось, что ее муж, заехавший на грузовой машине домой, заснул за рулем и в таком положении был застрелен наехавшими немцами, которые, скорее всего, не предполагали, какая участь их ждет впереди.

Вечером после боя в поселок забрели три солдата, конвоировавшие пленного немца. Они остановились на ночь в крайней избе упомянутого выше Игната. Хозяева, естественно, разбрелись по соседям. Уже впотьмах на выгоне, где я в то время находился, остановилась колонна машин Первой пролетарской мотострелковой дивизии полковника Я.Г.Крейзера. Я рассказал о случившемся одному из младших командиров. Взяв с собой нескольких солдат, он приказал мне сопровождать их. Ворвавшись в избу с оружием на изготовку, они арестовали и немца и пленивших его. Допрос учинили, доставив всех на выгон. Прежде всего немца, унтер-офицера обыскали, обнаружив в его брючном кармане заряженный пистолет. Пленившие его солдаты оправдывались как могли. В вину им, кроме потери бдительности, ставилось то, что они отбились от наступающей части. Отправляясь в сторону деревень Сова, Зубри, Тушевая, мне выдали в награду совершенно новые неношеные ботинки. Я хорошо знал дорогу в указанном направлении, так как в д.Гривец проживала семья сестры моей матери, и предлагал показать, как лучше туда проехать, но от моих услуг отказались.

Позже один из дубровенских полицейских забрал эти ботинки, хотя к немецкому обмундированию они не имели никакого отношения. Буквально среди бела дня посреди улицы разули старика-отца, вдобавок выстрелом из винтовки перебили левую переднюю лапу нашей собаке. Болтавшуюся нижнюю часть ее отрубил топором по моей просьбе Володька Игнатов.

Отмеченная выше отвратительная картина сгоревших в разгромленной немецкой автоколонне человеческих тел предстала нашему взору, когда вдвоем с Егором Сергеевичем мы тоже отправились посмотреть, как влетело немцам на Липецкой дороге. На подходе к кургану с сгоревшими автомашинами мы наткнулись на труп лежащего на спине немца. Егор похлопал по карману его брюк и сказал: «Ничего нет, я пойду направо, а ты спускайся вниз».

Спустившись я очутился у несгоревшей машины, остановившейся на месте, где ранее находился упоминавшийся выше «польский мост». Рельеф местности изменился, и только во время снеготаяния и обильных дождей это место было труднопроходимым. Прежде всего, я обратил внимание на два винтовочных штыка в ножнах. Прихватив их и кое-что из лежавшего на машине солдатского барахла, и прождав некоторое время так и не появившегося Егора, я отправился домой.

Как потом выяснилось, он все-таки достал из кармана убитого пистолет, а также нашел полевой бинокль. По возвращении домой я бросил прихваченные трофеи в сарай, где уже лежали оставленные матери голодавшими солдатами за несколько буханок хлеба две плащ-палатки. Штыки, смазав маслом из оружейной масленки, положил на прислоненное к стене у ворот корыто для сечки капусты.

Не знаю, как развивались бы события, но опять-таки к счастью, несчастье помогло. После проигранного немцами боя наступило относительное затишье. Немцы нащупывали место для нанесения полу окруженным нашим войскам (к тому времени уже был захвачен Смоленск) решающего удара. В деревне Сватошицы, находившейся на нейтральной полосе, появилась немецкая разведка. Сбив замки с кооперативной лавки, немцы прихватили несколько бутылок водки и на сей раз благополучно унесли ноги. Остатки товара растащили жители, в том числе и отец принес 40 пачек махорки. В результате, несмотря на возражения отца, я приобщился к курению табака. Мне льстило, что солидные дядьки просили у меня закурить.

Но не все коту масленица. Следующая разведка из восьми человек напоролась на засаду и была захвачена в плен. Племянник отца Поликарп Евдокимович случайно оказался свидетелем разговора старшего лейтенанта, который спрашивал вышестоящего начальника, как быть с захваченными в плен. На что последовал приказ: «В расход!». Пленных расстреливали опьяневшие от побед немцы, их тоже не щадили, несмотря на постановления разных международных конвенций. Несчастных вывели за Боярский мост и расстреляли в лесу слева от дороги. Уже после того как, деревня была оккупирована, похоронить их было поручено Ковалеву Родиону, у которого из-за болезни пропал нюх.

Что касается погибших на Липецкой дороге немцев, то, поскольку эта дорога проходила по чиринскому полю, их хоронили уроженцы деревни Чирино. По слухам, набросали в полузаплывшие колодцы бывших липецких хуторян. Естественно, снимали кольца, нательные кресты и другие украшения, за что несколько жителей позже были расстреляны. Жизнь человека (военного или штатского) на войне не стоила ломаного гроша и всецело зависела от Его Величества случая, несмотря на то, что, как говорится, береженого и Бог бережет.

Заодно, во время отмеченного разговора решался вопрос о зачистке оставляемой территории от «ненадежных», на что присутствовавший при разговоре председатель сельсовета Храмцов Павел заявил, что этот вопрос он, как оставляемый в качестве одного из вожаков партизанского отряда, решит сам. Во исполнение принятого им решения вместе с упомянутым старшим лейтенантом, он явился к нам с обыском. Отца дома не было. Прежде всего обратили внимание на лежавшие на виду два немецких штыка. Забрали их, а также плащ-палатки и прочее барахло. Две немецкие шинели валялись после оккупации деревни под навесом у колхозных амбаров, а потом как сквозь землю провалились. Все-таки кое-что у меня осталось, а именно сапоги на ногах, за что я чуть не поплатился.

Учитывая предстоящие бои, жители стали строить убежища. На улице напротив избы я выкопал яму глубиной около метра, длиной в два метра и шириной метр с четвертью. Сверху положил оставшиеся от строительства избы бревна и присыпал их землей. Сосед Влас с женщинами готовили такое же убежище, но более крупного размера. Однако его пришлось оставить, так как один из двух пролетавших самолетов накренившись, засек строившееся сооружение. Эти два самолета через несколько минут разбомбили эшелон с боеприпасами на перегоне Шуховцы – Осиновка. Бомбежке подверглась также колонна автомобилей, обслуживавшая батарею крупного калибра, расположенную в лесу возле деревни Коровино. По дороге на Чирино за Боярским мостом справа и ныне сохранились следы этой бомбежки.

В эти же дни деревня осталась без руководства, так как разбушевавшийся бык, оставшийся без стада, отправленного в тыл, изрядно помял назначенного в качестве председателя колхоза Леонова Филиппа Мироновича. Быка затем прирезали на пропитание солдатам, а угнанное стадо было перехвачено наступавшими немцами. Стада некоторых колхозов вернулись обратно, а ответственный за угон нашего Янченко Стефан (Морячок), чтобы поскорее возвратиться домой, «подарил» его одному их колхозов на Смоленщине, заручившись пустопорожней бумажкой с гербовой печатью. В результате, наложенную примерно через год контрибуцию, в размере 20 голов скота с деревни, пришлось выплачивать не из общественного стада, а за счет ее жителей, а потому и наша семья в числе других осталась без коровы.

В колхозной канцелярии разместился госпиталь. Раненых было не много. Примерно в конце первой недели июля врач в чине капитана (по одной шпале в петлицах) осматривал на выгоне трех раненых. Один из них был ранен в живот тремя пулями и просил врача скорее его прооперировать. Врач ответил, что до вечера оперировать нельзя. Во время операции солдат умер и был похоронен санитарами за глухой стеной помещения.

Когда после описанного боя стабилизировалась линия обороны, с отступающим подразделением на выгоне верхом на лошади появился начальник высокого ранга. На войне – не на параде, чтобы не оказаться мишенью для снайпера, командиры как наши, так и немцы рядились под рядовых. Обрадованный, что встретил тех, кого ему нужно было встретить, он из рук в руки передал мне повод оседланного коня и сказал: «Береги до востребования». После оккупации по осени одноглазый Яков Храмцов (по матери Самарихин, а по кличке Мага) явился ко мне с письменным повелением из волости сдать седло. Пришлось подчиниться. Но как потом оказалось, ему из седла сшили сапоги. Возле волости он вертелся не случайно. После того как ранней весной 1942 г. были ликвидированы колхозы и стали делить землю, он был назначен старостой.

С утра 20 июля, а не после обеда, как ошибочно указано в книге «Память» по Дубровенскому району (см. кн. 1, стр. 264. Минск, 1997), немцы перешли в наступление на позиции 97 стрелкового полка, занимавшего оборону фронтом на запад от деревень Бородино и Сватошицы. После захвата д. Бородино бой продолжался почти до вечера в Бородинском лесу, где находился штаб 18 стрелковой дивизии К.В. Свиридова.

Только после прорыва танков по окраине Бородинской дачи наши отступили отчасти по открытой местности через пищиковское поле, отчасти через негатинскую дачу в лес на восток от д. Пищики. Занимавшие оборону на подступах к нашей деревне отступали через наш поселок в направлении д. Быстриевка. Раньше других в этом направлении уходили легко раненые. Задержавшись на перекур возле нашего убежища, они делились мнениями о ходе боя и воспоминаниями о боях, участниками которых они были. Командир пулеметной роты, раненый при передвижении ползком в выпуклость, из которой растут ноги, рассказывал о бое при переправе через Днепр. Он сдерживал своих пулеметчиков, стремившихся прежде времени открыть огонь по сосредотачивавшимся для переправы немцам. Переправа была сорвана, противник понес большие потери.

Ближе к обеду через поселок на передовую проследовало до взвода подкрепления. Солдаты спрашивали меня, далеко ли немцы, а командир в этой связи неистово матерился. Осознавая, что по-настоящему запахло жареным, я перебрался в убежище, где, кроме родителей, находилась соседка Смоленская Наталья с дочкой Валей и сыном Эдиком. Сестра Валентина находилась в землянке на скате возвышенности вместе с соседями. По предложению учительницы Анны, падчерицы Власа, у входа в землянку посадили бабушку Марзейку, мать Дарьи Алешиной с тем, чтобы она прикрывала всех остальных в случае, если в сидящих в землянке начнут стрелять (случалось и такое).

Когда я в очередной раз высунулся из окопа, перед носом прожужжало несколько пуль, которые, перебив две частоколины рядом находившейся изгороди, зарылись в землю. После этого я не высовывался даже тогда, когда мимо неслись отступающие. Тотчас с верха нашего убежища стал строчить пулемет. После того, как окончилась стрельба, раздался трудно передаваемый возглас. Отец, обратив на это внимание присутствовавших, несколько раз перекрестился. Выглянув в щель между не плотно лежащими бревнами, я вздрогнул, так как на нас двигалась цепь немецких автоматчиков. Несколько из них проследовало мимо убежища прямо в избу. Опорожнив три кринки топленого молока, стоявшие на подоконнике, немцы подошли к входу в убежище. Сдернули мой картуз и, убедившись, что шевелюра на месте (солдаты были стрижены наголо), велели вылезать вон. За мной последовали и все остальные. Было приказано в убежище больше не прятаться.

Прежде всего бросилось в глаза, что немцы поголовно курили сигареты. Один из них, по обмундированию не отличавшийся от других, давал указания, где окапываться пулеметчикам, где стоять автомашинам с боеприпасами и пр. Один из солдат поднял ручной пулемет, лежавший возле сраженного в десяти шагах от нашего убежища пулеметчика. Немец стал бить прикладом о бревно, чтобы привести пулемет в негодность, но у него ничего не получилось. Не знаю почему, я поднял и подержал в руках этот пулемет. Подошедшие два немца, видимо из другой команды, повернули лежавшего ниц пулеметчика (им оказался татарин), достали комсомольский билет и ушли. В наступивших вскоре сумерках немцы на соседнем поселке продолжали тушить загоревшуюся от ракеты избу Ивана Ивановича, умершего одновременно с моим дядей по линии отца Сергеем Павловичем накануне войны. Необычно было слышать, раздававшиеся в нашей деревне в связи с тушением пожара громкие гортанные команды на немецком языке, которым, по мнению М.В. Ломоносова, прилично говорить с неприятелями.

Постелив плащ-палатки, немцы улеглись спать на полу, а мы каждый на своем месте. Ранним утром меня что-то кричавший немец стащил с кровати. Оказалось, что по бляшкам, которыми для прочности были подбиты подметки, он определил, что у меня на ногах немецкие сапоги. Возле, размахивая руками суетилась мать. Урезоненный то ли сослуживцами, то ли командиром, который еще вчера показался мне порядочным человеком, он меня оставил в покое. Мать стащила с меня и бросила сапоги в угол около устья печи. Провалявшись минут 10-15 и придя в себя, не отдавая отчета о случившемся, я опять натянул сапоги и вышел во двор. Приставив лестницу, один из немцев забрался на крышу с биноклем и стал обозревать окрестности. Отец в этой связи заявил, что, заметив наблюдателя, наши откроют артиллерийский огонь. Взяв корову, он погнал ее на пастбище, а немцы отправились не на юг в сторону Липецкой дачи, а на восток через Боярский лес в сторону деревень Коровино и Юково. Проходивший мимо офицер, из ночевавших в избе соседа Власа, обозрев меня, заметил: «Наши подошвы» - и прошел мимо. Только теперь я понял, в чем дело, и сняв сапоги, забросил их в картофельную борозду. С ними пришлось расстаться несколько позже. Летом 1942 года я косил клевер у большака Дубровно-Баево. Проезжавшие мимо полицейские, конвоировавшие уроженцев д. Слатовщина, арестованных за связь с партизанами, подъехали ко мне и велели разуваться. Так я остался без сапог, которые начальник отряда передал своему холую.

Только 23 августа, понеся большие потери, 18 дивизия, переправившись через Днепр, вышла из окружения. Убитый татарин-пулеметчик вместе с его пулеметом был сначала захоронен нашими соседями в готовившемся в качестве убежища окопе за околицей поселка, а затем, в числе 73 павших преимущественно в бою за деревню Бородино и в Бородинским лесу, в братской могиле возле школы в деревне Сватошицы. В другом конце деревни в упор были расстреляны трое солдат, которые шли сдаваться в плен. Не понимая по-немецки, вместо того, чтобы поднять руки и бросить оружие, они тащили с собой винтовки. Их похоронил Алексей Янченко опять-таки в окопе возле моста. Кроме того, в результате очистки захваченной территории от враждебных элементов днем позже полевыми жандармами были расстреляны трое военнослужащих. Двое молоденьких лейтенантов из их числа, встретили смерть крепко обнявшись.

Общеизвестно, что наступающая сторона несет более ощутимые потери, нежели обороняющаяся без паники. О значительных потерях немцев уже говорилось выше. Потери их в последнем из описанных боев также были большими, так как им пришлось штурмовать не только полусожженную деревню, но и хорошо укрепленные позиции в прилегающем лесу. Преимущество их как наступающих заключалось также в том, что своим раненым они немедленно оказывали необходимую медицинскую помощь, а убитых для захоронения с воинскими почестями отправляли по месту рождения.

Из односельчан погибли две женщины, а именно: жена Никиты Янченко, оставившая убежище во время обстрела, и жена Павла Студнева, убитая автоматной очередью вместе с грудным ребенком. Когда их извлекли из убежища, односельчане обратили внимание немецких солдат на такое кощунство, но те, оправдываясь, заявляли, что в этом виноваты отступавшие русские. Как говорится, с больной головы на здоровую. Хоронили их на деревенском кладбище с заупокойным пением. В исполнении односельчан, большинство из которых были участниками церковного хора, оно трагически-торжественно разносилось по окрестностям, как бы напоминая о наступившем лихолетье.

Попутно следует заметить, что нельзя обрекать себя на заклание, за свою жизнь надо бороться до последней возможности. При этом нельзя заранее все предусмотреть. Упоминавшийся Егор Сергеевич перед войной построил новую избу, которая единственная в деревне была покрыта гонтом. Корову сестры Марфы Сергеевны он закрыл в сарае, а свою оставил под навесом, полагая, что если загорится сарай, то его корова сможет убежать. Немцы, обстреливая деревню, исходили из предположения, что в единственной крытой гонтом избе должен проживать кто-то из местного руководства. Снаряд разорвался во дворе, между избой и сараем. Хозяйская корова была убита, а корова сестры вопреки прогнозу не пострадала.

Более того, перед возможной смертью принято надевать не только чистое белье, но лучшее из одежды. Такими оказались синие галифе с красным кантом, вытащенные, как об этом говорилось выше, его племянником из распотрошенной почтовой посылки. На эти брюки немцы не могли не обратить внимания. Но поняв, в чем дело, Егор Сергеевич сумел улизнуть, спрятавшись в соседнем схроне, а племянника Петра прихватили и заперли в амбаре на выгоне. Вместе с ним находился человек средних лет, растерявшийся и считавший себя обреченным. Улучшив момент, когда часовой уселся перед дверью, Петр оторвал потихоньку одну из половых досок опустился вниз и через просвет между бревнами и землей вылез вон и прибежал на наш поселок. Встретив меня, рассказал о случившемся. Я посоветовал ему спрятаться на чердаке у Агафьи, сестры его матери. Он предлагал убежать и находившемуся с ним в амбаре человеку, но тот наотрез отказался и в результате наступившей ночью был расстрелян неподалеку от деревни.

Через пару дней жандармерия и другие тыловые подразделения немцев ушли за передвигавшимися вперед регулярными частями. Наступило безвластие. Некоторые из моих сверстников обзавелись найденными револьверами и пистолетами, что мне никак не удавалось. Осматривая возвышенность между Пищиками и Бородино, бывшие со мной подростки в одной из стрелковых ячеек обнаружили выпиравший из земли надетый на ногу ботинок. Возникло подтвердившееся подозрение о захоронении арестованного немцами Янченко Т.А. Обратившемуся ко мне в этой связи его меньшему брату Алексею, я объяснил, как найти место захоронения, заодно расспросил его о случившемся. Из его рассказа следует, что к злополучной карте, которую нашли и принесли дети брата и из-за которой его ошибочно причисли к героям (см. Книга «Память», 1. стар. 264, Минск, 1997), он не имел никакого отношения. Поводом для расправы послужили обнаруженные у него при аресте документы партизана периода гражданской войны.

Накануне решающего боя в Пищиках, на подворье Егора Сергеевича остановилась подвода с вещами семьи директора Дубровенской десятилетки Комара Митрофана Андреевича. С ним была жена, дочка и своячница, рыжеволосая (по-белорусски: што рыжэй, то даражэй) дивчина, которую я раньше не встречал. Я находился на дороге в Боярский лес, когда подъехавшая ко мне на велосипеде эта девушка, очень взволнованная, с ходу выпалила: «Поедем в лес, потешимся (по современному «трахнемся») все равно погибать». После такого столь откровенного предложения при том исходящего от девушки любой мог опешить. Я, однако, сделал вид, что вполне понимаю ситуацию и разделяю ее мнение, но задал встречный вопрос: «А как ехать?». Она предложила мне садиться на велосипед и крутить педали, а сама предполагала усесться возле руля на раму. Я заметил, что из этого ничего не получится, так как я ни разу не ездил на велосипеде. В результате переговоров я постарался ее успокоить, и, оставив велосипед, отправиться в лес пешком. Она согласилась, заодно я попросил ее передать поклон Митрофану Андреевичу, который недавно вручил мне аттестат за десятилетку. Мое сообщение, по-видимому, смутило ее, в результате она передумала и не появилась.

Прождав какое-то время, я отправился к себе домой. Поразмыслив на досуге, я пришел к выводу, что в любой ситуации нельзя с ходу с головой бросаться в омут (не зная броду – не суйся в воду). Больше я ее не встречал. Возможно, что она нашла себе более решительного утешителя и ушла вместе с отступающими. Что касается ее родственника, то он появился зимой вместе с полицейскими и потребовал возвратить подаренный Петру Кабушу фотоаппарат. По слухам, он уехал с семьей на родину в Брестскую область, где учительствовал после войны.

На непродолжительное время сложилась патовая ситуация: советская власть в связи с оккупацией была ликвидирована, а немецкая еще не появилась. Объявились уцелевшие и избежавшие плена окруженцы. Одни из них осчастливили засидевшихся в девках местных «красавиц», в свое время не востребованных по разным причинам; другие, присоседившись, помогали хозяевам по хозяйству, третьи пошли служить в полицию. Более сознательные пробивались к своим. К сожалению, таких было не много: никто не хотел умирать. Кроме того, до поражения немцев под Москвой исход войны был непредсказуем, а потому «здравомыслящие» боялись прогадать.

Двое окруженцев (один русский, второй чуваш) обосновались на нашем поселке. Беседуя со мной и убедившись, что я не верю в окончательную победу немцев, они стали советоваться, как лучше спрятать полковое знамя. Я посоветовал положить его в пчелиный домик, но такое предложение было начисто отвергнуто, так как любителей полакомиться сладким было предостаточно. Тогда я предложил зашить знамя в подушку под наволочку, с чем они согласились. Но спрятанного ими в лесу знамени на месте не оказалось. Раздосадованный русский вскоре куда-то ушел, а чуваш Алексей пристроился примаком к племяннице отца по женской линии Любовицкой Федоре (Хадоре), с которой прижил сына. Из его рассказов мне запомнилось то, что родился он в окрестностях железнодорожной станции Тюрлема, имел высшее образование и, следовательно, являлся офицером запаса. В 1942 году он ушел в партизаны, а вместе с ним татарин Андрей, Авдотьин примак, крымский грек примак Веры Груца и примак Храмцовой Авдотьи. К сожалению, имена их запамятовались. Примак Авхимьи Шашкиной, называвшийся Константином Кочкиным, чтобы не идти в партизаны, отрубил себе три пальца левой руки. После воссоединения упомянутый Алексей, много сделавший для организации партизанского движения (мне он велел спрятать валявшийся на выгоне ручной пулемет, который затем был передан мною партизанам), был осужден, скорее всего, за утерю знамени и расстрелян.

Сын его, окончивший Витебский ветеринарный институт разыскал мать и сестру отца, но был холодно принят ими и вернулся раздосадованный. Заходил он и ко мне во время моего отпуска, учитывая то обстоятельство, что я уважал его отца, но, не зная сути дела, я не смог по-настоящему его утешить. Уже сказанное выше убедительно свидетельствует о том, что жизнь продолжается несмотря на сопутствующие трудности и осложнения.

Приближалась уборка озимых, а колхоз, как об этом говорилось выше, остался без руководства. На собрании односельчан, состоявшемся утром возле колхозных амбаров с молчаливого согласия бывшего руководства сельсовета, председателем колхоза был избран отец. Я опоздал на собрание, так как проспал. Узнав о случившемся, я настаивал на том, чтобы отец отказался от такого предложения. Мотивировал свои возражения тем, что война еще продолжается и неизвестно, чья сторона возьмет верх. Кроме того, я заметил, что старший брат Владимир, как и я, не одобрил бы такого решения отца. Но он возражал, что жить надо, а в трудную минуту народ доверяет ему.

Негативные последствия принятого решения не замедлили сказаться. Из Дубровно на грузовой машине появились немцы и потребовали у отца указать, у кого из жителей можно конфисковать свинью. Отец оказался в затруднении. Пока он размышлял, Сулимов Василь, почувствовав неладное, погнал свою свинью в Бородинский лес. Заметившие это немцы, оставили отца, настигли убегавших. Пристрелив свинью, погрузили ее на машину и уехали, а отец оказался в положении без вины виноватого. На следующий день появившиеся немцы на пароконном фургоне, прихватив без объяснения причины отца, уехали в направлении деревни Чирино. Оказалось, что они направлялись в деревню Ирвеницу. Их интересовал уроженец этой деревни, по фамилии, если память не изменяет, Иванов, находившийся во время Первой мировой войны в немецком плену и, по-видимому, завербованный немцами.

Вскоре он объявился в качестве одного из руководителей оккупационной администрации. Поскольку вопреки их ожиданиям мост через Росасенку оказался целым и, следовательно, отпала необходимость искать объезд, отца отпустили. У нас этот новоиспеченный управитель появился в связи с взиманием контрибуции с нового урожая. Дело в том, что градом была отбита окраина житнего поля, расположенного вдоль Барбакова болота. Обозрев этот участок, во время выпивки у нас в избе этот Иванов распорядился составить письменное заявление о случившемся, в связи с чем выплаты наложенной контрибуции удалось избежать. Что касается изъятия фургонов, то, несмотря на карантин из-за чесотки лошадей, их было приказано вывезти за околицу. Оставленные возле кладбища они были увезены по распоряжению волостной администрации.

Рожь сжали по старинке серпами. Определенную инициативу по организации жатвы проявила Акулина, жена прежнего председателя колхоза. Что касается овса, то сжали его мы вдвоем с окруженцем Алексеем, используя жнейку-самосброску. Обмолот ржи был организован по- колхозному, так как в нашей деревне сохранился зерновой комбайн, приводившийся в действие трактором. Как оказалось, один трактор, на котором работал наш односельчанин Артем Порфененко, сохранился в деревне Коровино. В этой связи объединение усилий двух деревень по молотьбе было предопределено. Остановка была связана с отсутствием топлива и смазочных материалов, которые было решено выменять у немцев на шпик и яйца. С этой целью специально снаряженную команду отправили в Оршу. За старшего был назначен Ковалев Родион, который как бывший военнопленный, мог объясняться по-немецки.

Вопреки многим сомневающимся и неверующим гешефт состоялся. Три дня я вместе с Володькой Игнатовым отвозили намолоченное зерно в амбар. На третий день он предложил мне сбрасывать по мешку зерна ежедневно, проезжая мимо его и моей избы, на что я, не привыкший воровать, не согласился. На следующий день он в свою очередь отказался работать со мной на пару. Обиженный, я посчитал непорядочным для себя докладывать о его предложении даже после того, как он с заменившим меня Константином Студневым украли спирт у бабы Семчихи. Остановившись у ее избы, они стали о чем-то спрашивать, а когда хозяева ушли обедать, стали топать под навесом, чтобы узнать, где закопана бочка со спиртом. Обнаружив ее под наложенными поверх досками, обрадовались и не обратили внимания на меня, подошедшего со стороны улицы. Ситуация прояснилась только на завтра, когда выяснилось, что почти весь спирт был извлечен из бочки с помощью резинового шланга.

Обоснованные подозрения не вызвали сомнения, но опять-таки я предпочел промолчать, не пойман – не вор. Баба Семчиха прокляла виновников, и ее проклятия сбылись. Примерно на Масленицу отец Володьки Игнат на пирушке у своего зятя Семена Леонова хватил не разбавленного спирта, обжег внутренности и умер еще до наступления весны. Оба инициатора содеянного погибли во время наступления в Пруссии перед окончанием войны. При этом накануне Володька вынес с поля боя раненого в ногу своего соседа Петра Кабуша.

Остановлюсь еще на одном случае, из которого следует, что доверяя – проверяй. Накануне Нового 1942 года Владимир Игнатович и Петр Денисевич, оба Храмцовы, предложили мне выгнать в складчину из ржаной муки самогонки. Я принял предложение и оказался в дураках, так как жидкую брагу, содержавшую перебродивший спирт, они сцедили. В оставшейся гуще спирта почти не осталось, и притом она оказалась подгоревшей. Суть этой махинации мне потом объяснил отец.

Поскольку комбайн и трактор увезли коровинцы, не обмолоченный овес зимой разделили снопами. Сев озимой ржи также провели по- колхозному, однако оставшихся лошадей распределили по дворам. К сожалению, они дохли, как мухи. В этой связи в начале зимы в деревне появился Дубровенский комендант в светлой дубленке, который кричал что-то по-немецки. Он зашел в нашу избу, постоял у порога с интересом рассматривая подростков, игравших в подкидного дурака, и ничего не сказав вышел. По его распоряжению было произведено в специально сделанной камере окуривание серой всех оставшихся лошадей и упряжи. Заодно дубровенский ветеринар с этой целью передал отцу добротного мерина, которого год спустя забрала полиция. В качестве компенсации выдали клячу с побитыми гноящимися плечами, которую отец безуспешно пытался вылечить.

Примерно к этому времени относится неблаговидное, достойное порицания событие, дающее ответ на вопрос, так заинтересовавший моего племянника Владимира и сына Игоря: «Почему их бабушку в деревне звали ведьмой?». Во-первых, так её обзывали такие же тёмные, необразованные люди, как и она сама. Представители старшего поколения, а также их необразованные потомки продолжали слепо верить в нечистую силу, разных домовых, водяных и прочих её представителей. Например, считалось, что если у соседа утащить цедилку, то своя корова станет давать больше молока за счёт сокращения удоя соседской. Именно такое идиотское утверждение сыграло свою роковую шутку. Мать зашла к соседу Власу, и, увидев повешенную для просушки цедилку, решила воспользоваться сложившейся ситуацией. Она прислонилась неподалёку возле печи. Хозяева разгадали её намерение, но сделали вид, что ничего не заметили. В результате пойманная за руку мать была выпровожена вон. Об этом стало известно всем соседям, а также сестре Валентине, которая в слезах прибежала домой и всё рассказала мне.

Я был взбешён от негодования и с сарказмом спросил у матери, стоила ли овчинка выделки, а заодно, как нам, опозоренным детям, жить дальше. Отцу решили не говорить, зная его крайне негативное отношение к таким поступкам. Правда, в глаза меня никто не называл сыном ведьмы, потому что я за словом в карман не лез, всегда был готов на достойную отповедь. Однако это умение достойно отбрить всякого, так или иначе посягнувшего на мою честь, не раз сыграло со мной злую шутку. По возможности я старался сдерживать себя и не лезть на рожон без достаточных на то оснований.

Ранней весной 1942 года колхозы на Витебщине были ликвидированы. Вместо прежних председателей появились старосты. В Пищиках исполнять обязанности старосты был назначен уже упоминавшийся ранее Храмцов Яков Гаврилович.

С наступлением весны активизировалось партизанское движение. Когда однажды я набирал воду у колодца посреди деревни, обратившийся ко мне прохожий спросил, как пройти к Храмцову Павлу Максимовичу, бывшему председателю Сватошицкого сельсовета. Я объяснил, что сворачивать следует именно здесь, у колодца. Стоявший через дорогу у своего дома Сидор (Лёксочкин), работавший охранником фабрики «Днепровская мануфактура» (охрана должна была составить костяк партизанского отряда) спросил меня, знаю ли я, с кем разговаривал. Я пожал плечами, а он сообщил, что это Максименко, работавший первым секретарем Дубровенского райкома.

Отмеченный визит его не был случайным. Состоялось партийное собрание в лесу у деревни Посудьево, но не в конце 1941 г. (см. «Памяць», кн. 1, Минск, 1997, стр. 288), а в апреле 1942 г. По слухам, С.С. Максименко с протоколом собрания был арестован у себя на квартире. Во время проведения немцами облавы были арестованы все участники собрания. В Пищиках дело обстояло следующим образом. Появившийся в избе возбужденный отец заявил, что немцы собирают всех мужчин на бывшем заброшенном кладбище посреди деревни. Я на ходу схватив шинель бросился бежать в направлении Липецкой дачи, но был остановлен сватошицким полицейским из окруженцев, который безуспешно пытался стрелять по убегавшему в том же направлении упоминавшемуся Сидору Янченко. Клацая затвором, так как не мог вытащить из патронника застрявшую гильзу и обругав меня, он отправился на соседний поселок, а я перемахнув через курган побежал низиной в направлении на восток, в сторону урочища Боярщина. Как только я выскочил на возвышенность над головой прожужжали две пули, а третья пролетела буквально у правого уха. Спасло то, что оказавшись в следующей низине, а впереди была очередная возвышенность, я понял, что убежать невозможно.

Сбросив шинель, я направился на встречу гнавшимся за мной немцам, которые обыскав меня, повели на кладбище, где бывший коммунист полицейский допрашивал арестованного патриота коммуниста, дубася его палкой. Арестованным оказался упоминавшийся выше сельсоветский председатель Павел Храмцов. Он успел спрятаться (ради его ареста и была проведена отмеченная акция) под кучей хвороста позади Микодихиной избы, но был обнаружен опытной ищейкой.

После того как меня доставили, полицейский, оставив допрашивать Павла, спросил у меня, почему я пытался убежать. Я ответил, что испугался стрельбы и так как побежали другие, я тоже побежал. На что последовал совет: «Иди домой и больше не бегай». Впервые этот полицейский, впоследствии убитый где-то на Витебщине во время облавы на партизан, появился в Пищиках зимой в связи с изъятием у парней и сверстников раздобытых ими пистолетов и револьверов. К сказанному следует добавить, что в присутствии наблюдавших за происходящим стоявших на улице женщин и детей, отец при каждом по мне выстреле осенял себя крестным знамением. Не исключено, что именно поэтому предназначенные мне пули пролетели мимо.

Проведенная экзекуция получила следующее продолжение. Полицейский, который играл в ней не последнюю роль, повел отряд не прямиком на Сватошицы, а в обход с выходом на Глебовскую дорогу. Остановившись возле урочища Облоги он велел Янченко Вассе (Васюте), которая позволяла себе нелестные замечания о случившемся (вместе с ней следовала Смоленская Наталья, родная сестра арестованного), встать на колени и просить прощения. В итоге, задрав юбку (деревенские женщины в то время под ними ничего не носили) и под гогот немцев, ударив несколько раз палкою, велел возвращаться домой и впредь не болтать лишнего. Изрядно избитого на допросах Павла, как не принявшего активного участия в партизанском движении не без обильных подношений удалось выгородить, т.е. избавить от наказания. Высланный с семьей из деревни в числе других беженцев он умер в конце 1943 г. В упоминавшейся книге «Памяць» (кн. 1, стр. 400. Минск, 1997) он ошибочно числится как погибший на войне.

Немного раньше, а именно во второй половине марта окруженцы, осевшие в Пищиках и окрестных деревнях, но не из числа примаков, были отправлены в Германию. Принудительный вывоз гражданского населения на каторжные работы практиковался немцами вплоть до освобождения. Летом 1943 года в числе других односельчан должна была отправиться и сестра Валентина. В Дубровне ее заплаканную взяла под свою опеку бывшая любовница коменданта, заявившая, что ей нужна прислуга. Через несколько дней отец отвез откупного пуд пшеницы и сестра возвратилась домой. Другие, чтобы избежать отправки стали срочно жениться. Семейные в то время еще не подлежали угону. Не раз упоминавшийся сын двоюродной сестры Петр Кабуш расписался в волости с Ефросиньей Храмцовой, а его родная сестра Вера оформила брак с Петром Денисовичем Храмцовым, который ранее «добровольно по принуждению» был зачислен в полицию. У него появился наган без патронов.. Патроны от немецкого автомата не входили в ствол, а потому он стал опиливать их. Это стало известно немцам, которые возмущенные таким варварским новаторством, забрали наган, а его владельца угостили палками. В связи с непредсказуемостью такого служаки, его выгнали из полиции, чему, конечно, нельзя было не обрадоваться.

Соседка Семчиха, чтобы избежать отправки дочери Ольги, обратилась к отцу с предложением, пусть, мол, Алексей распишется с Ольгой, а ее брат Николай с нашей Валентиной. Я уверенный, что из этого предложения ничего путного не получится, все же с интересом ожидал, что скажет отец, но он после минутного раздумья развел руками и этим было все сказано. А ведь можно было безболезненно выйти из создавшегося положения, заключив так называемый фиктивный брак, о сущности которого у деревенских жителей не было ни малейшего представления. Упомянутая Ольга в конце войны вышла замуж за голландца, уроженца Амстердама, и вместе с мужем, сыном и дочерью приезжала потом в нашу нищую, забытую богом деревню. Советские полонянки, как представительницы победившего народа, пользовались на Западе определенным успехом.

Самым важным, определяющим событием ранней весны 1942 года был раздел земли в зависимости от количества душ в семье. Как в доколхозной деревне появились разной ширины полосы (их у нас называли резами) До осени 1943 года мне приходилось пахать, бороновать, молотить, косить и др. Лишь сеять отец не доверял.

Война шла своим чередом. Если после разгрома под Москвой немцы еще язвили, мол, измученные большевики взяли Вязьму, то после Сталинграда мало кто сомневался, что победы немцам не видать как своих ушей. Опасаясь повторного окружения, немецкое командование стало на подступах к Москве выпрямлять конфигурацию линии фронта. В этой связи во время весенней распутицы были мобилизованы все транспортные средства для эвакуации гражданского населения из оставляемых захватчиками территорий. В Пищиках и окрестных деревнях разместились беженцы преимущественно из в конец разоренной несчастной Смоленщины.

О положении на фронте в Пищиках знали из первых рук: у Сидора Янченко сохранился радиоприемник, иметь который запрещалось под страхом смерти. Предлагалось держать его у нас, но наша изба, как и изба Сидора, находилась в окружении близко расположенных соседских, а потому конспирация как таковая исключалась. Выход был найден. Радиоприемник разместили у Храмцова Евдокима, изба которого находилась на значительном удалении от других.

В ходе обсуждения того, как будут в перспективе развиваться события на фронте, один из собеседников заметил, что скоро каждому придется давать отчет о поведении во время оккупации. Высказанное предположение оказалось пророческим. В этой связи я заметил, что не знаю, как отчитаться за порученного мне до востребования коня с седлом. Конь находился у бывшего председателя сельсовета, а седло, как всем в деревне было известно, обманом выуженное у меня, староста перешил на сапоги. Об этом разговоре услужливые друзья не замедлили ввести ему в уши. Недаром говорят, что услужливый дурак опаснее врага. Через несколько дней я вместе со Студневым Михаилом и Кабушем Николаем был отправлен на Осинторф рубить лес. Заготовленную древесину по узкоколейке отправляли в Оршу. Примерно через неделю на взорванном партизанами рельсе застрял мотовоз, упершийся передним колесом в поврежденный взрывом рельс. Прибывший из Орши немецкий офицер допрашивал ни в чем не виноватого перепуганного машиниста, а всем рабочим было приказано выстроиться на улице у бараков. Предчувствуя неладное, я затаился в уборной, находившейся с противоположной стороны. Также поступил и мой однокашник Студнев Михаил Яковлевич, тогда как односельчанин Кабуш Николай Васильевич вместе с большинством других был отправлен в Оршу, откуда ему удалось бежать. Когда все успокоилось, я с Михаилом вернулись в барак и попали в руки добровольцев, охранявших лагерь. Последние наотрез отказывались отпустить нас домой. Так как нас наряжали на неделю, а задержали дольше. Назавтра в лагере появился мой отец и брат Михаила Евмен, привезшие нам продукты. Обрадованные добровольцы, забрав продукты, проводили нас за охраняемые часовым ворота.

В начале лета 1943 г. меня опять отправили в Дубровно перегружать вывозимую немцами мебель. Чтобы не уехать вместе с мебелью куда-нибудь подальше, я уклонился от работы, за что был оштрафован. Штраф пришлось уплатить советскими деньгами. Встретившись потом на улице с этим одноглазым старостой, я с вызовом посмотрел на него, а он, смутившись, отвернулся. За свои художества по отношению к односельчанам он получил сполна от возвратившихся живыми соседей-фронтовиков и потому сидел взаперти, не показываясь на людях. Такова горькая участь не только проходимцев и пройдох, но и многих не виноватых. Каждый из смертных самостоятельно несет свой крест на Голгофу.

В это же время произошла передислокация партизанского отряда с Заднепровья в лесной массив в районе деревень Сова – Зубри. Немцы засекли маршрут движения и устроили облаву. Для перехвата в Пищики со стороны Сватошиц прибыла немецкая команда с комендантом, ехавшем на лафете противотанковой пушки. В качестве проводника был задействован бывший лесник Любовицкий Владимир Иванович. Были последовательно прочесаны полукругом окаймлявшие деревню Бородинская, Негатинская и Боярская дачи, но партизаны как в воду канули. Под вечер, когда немцы убрались восвояси, партизаны не таясь проследовали через Пищики в указанном выше направлении. Оказалось, что они залегли во ржи слева от дороги на Пищики на опушке Неготинского леса. Участником этого рейда был доцент, доктор экономических наук, заведующий кафедрой политэкономии нашего университета Янченко Стефан Ефимович, уроженец деревни Антипенки, с которым мне довелось побеседовать на эту тему.

К этому периоду относится следующее событие, скорее всего связанное со сбором сведений о партизанах. На нашем подворье появился служивший в полиции мой соученик по Дубровенской десятилетке Николай Королев с двумя подростками. Фамилия одного из них была Стрижка. Переночевав на сеновале, утром они голодные ушли в Дубровно. Выправив фамилию Королев на Ковалев, Николаю некоторое время удавалось избегать наказания. Будучи изобличен, он не избежал своей участи, получил заслуженный «червонец», то есть десять лет тюрьмы.

Из односельчан в партизанах был только Груца Леон Федорович, который был седьмым единственным потомком мужского пола. Когда утром у его малолетней сестры Феодосии (Хадоссi) соседи спросили: «Кто у вас родился?», она ответила: «Не знаю», но потом добавила «Девочка с доўгай курiцай».

Так как слово

Blog

А. П. Груцо воспоминания и размышления о прожитом и пережитом