Любовь к Черному Квадрату или Эрос Супрематизма

Вид материала

Статья

Содержание Русские хилеры или терапевтическая герилья

Подобный материал:

• Философия любви (на основе работы э. Фромма «искусство любить»), 68.76kb.
• Друнвало Мельхиседек Любовь, Эрос и духовный путь, 1475.42kb.
• Возникновение и становление супрематизма, 115.05kb.
• Лекции профессора А. И. Осипова в 2005 году в храме Илии Пророка (Москва). «Пора роковая», 320.45kb.
• Любви в литературе всегда была актуальна. Ведь любовь – это самое чистое и прекрасное, 234.28kb.
• Любовь да не умрет любовь и не убьет, 863.74kb.
• Тренер-Любовь, 113.09kb.
• Виктор Доброславович Любовь или влюбленность?, 2868.55kb.
• Доклад О. Бабинич «любовь мужчины. Любовь женщины. Любовь между ними», 32.05kb.
• Сном уголке между центральной набережной Алушты и курортной зоной «Профессорский уголок», 71.64kb.

Русские хилеры или терапевтическая герилья

Со времен митрополита Иллариона состояние общественного сознания в России принято описывать как катастрофическое. Катастрофа есть любимейший спорт русских и самый доходный национальный промысел, поставленный теперь на промышленную основу. Но всегда остается неловкое ощущение от принадлежности к этому цыганскому племени, распевающему "Поможите пожалуста". Впрочем, и истерики типа "бедный, но гордый" ничем не лучше монотонных "страданий" в очереди за гринкартой, которые с таким техническим совершенством вокализует Илья Иосифович Кабаков.

Что же касается искусства и дискурса, здесь все просто - истинность или неистинность месажа, отправляемого художником, не может быть предметом обсуждения. Художник всегда неправ. Посему всякие возмущения относительно неправильного отражения действительности нелепы до крайности. Другое дело - наблюдение за перцепцией и виртуальными изменениями, которые эти послания производят в социальных и культурных контекстах. Например, в случае с "Туалетом" важнее не мой глупый вскрик "Русские не живут в туалетах", а сам вопрос, заданный благожелательной немецкой дамой или, например, снисходительное отношение к Олегу Кулику, кусающему за ноги важных художественных персон. Боюсь, что и в последнем случае никто не поверил бы пылкому возмущению критика, утверждающего, что русские вовсе не так озверели, что кусают добрых граждан.

Правда, настоящее искусство только тогда остается искусством, когда оно непосредственно является этой самой реальностью. Тем более, что сам Кабаков неизменно настаивает на самой прямолинейной реалистичности своих манифестаций. Но случай Кабакова не имело бы смысла вновь проговаривать, если б не одно обстоятельство. Великий магистр контекстов никак не отрефлектировал многомерную реальность того ушедшего дуалистического мира, которым он продолжает оперировать. А в том манихейском миропорядке все было очень просто - противоборствующие монстры рассматривали внутренних диссидентов на противоположной стороне как свою пятую колонну. Конечно, единственная достойная цель искусства - сопротивление и деконструкиция социолектов. Но поляризованные языки поддаются деконструкции только по отдельности. Художник мог анализировать только ту реальность, которая находилась у него перед глазами. Иная реальность, мир по ту сторону, "за бугром", доставался как миф из рук прямого противника всякого художника - массового сознания. Фикции капитализма или коммунизма оставляли в культурном сознании колоссальные поля мифологии. Железный занавес был ментально непрозрачен, то есть позволял надеяться на новую жизнь по другую его сторону. А ожидание иной жизни, вообще говоря, порождает этическую вседозволенность в этой.

Но все кончилось, небесные воинства Пентагона и Лэнгли победили в бескровной битве Лубянку и Старую Площадь. И дело теперь вовсе не в шизофреническом поиске компарадоров в себе самом или награждении партизан и отличившихся диверсантов. В красной империи, особенно под конец, царил довольно противный запах, и по большому счету ее ничуть не жаль. (Хотя вполне можно разделить чувства тех эстетов, которым жаль утраченного величия.) Более того, геронтологический режим был слишком удобным и размягченным противником, во взаимодействии с которым большинство местных художников совершенно потеряло какие-либо способности к сопротивлению и борьбе.

Сам я принадлежу к этому поколению, которое привыкло только к осторожному хождению по колено в вонючей болотистой жиже. Не делай резких движений, доберись до кочки и наблюдай, как слишком торопливых с хлюпаньем засасывает трясина. Все, однако, изменилось самым странным образом. Еще во времена железного занавеса его непрозрачность играла злые шутки со внутреними инсургентами. Террор в области социолекта, так весело производимый майскими студентами, породил кровавого монстра Пол Пота, великие революционные террористы вроде Ильича Карлоса оказались тривиальными наемниками революции мусульманской. Боюсь, что и великий Че кончил бы чем-то подобным, если бы ему не была дарована героическая смерть и глорификация. С другой стороны, советские диссиденты также потерпели грандиозный этический крах. Как еще можно расценить ситуацию, когда бесстрашный конкистадор прав человека Сергей Ковалев суетился около кровавого бандита Джохара Дудаева? Балканы и Кавказ поставили новый ограничитель для политически активного искусства. Мир эпохи четвертой мировой войны расколот не пополам, но на множество осколков, каждый из которых по отдельности вызывает при ближайшем рассмотрении только тошноту. К счастью, рассчитывать на фиктивных союзников уже поздно.

Русские художники оказались в очень странном положении. С одной стороны, они, несомненно выступают в локальной культуре как агенты некоего обобщенного Запада, так как используют универсальный язык, почти фатально не считываемый прочими аборигенами как язык искусства. Русская литература с ее инерционной наследственностью не смогла найти сколь-нибудь современного языка и остается странным ретроспективным симулякром самой себя. Визуальное искусство, не имеющее глубокой традиции, неожиданно оказалось в привилигированном положении как раз из-за отсутствия прямой генеалогии - современное искусство было придумано абсолютно заново в кругу московских концептуалистов.

Оказавшаяся в культурном и социальном вакууме небольшая группа художников, у которых наличествует хотя бы минимальная воля к аналитическим манифестациям и радикальной работе с социотекстом, "снаружи", то есть со стороны Запада, кажется странным несвоевременным ремейком социального и художественного драйва шестидесятых - семидесятых. Все дело в том, что западная культура совершенно утратила способности к спасительному самоанализу, растворившись в мерцающем болоте посткапитализма, который всякий раз консумеризирует любую направленную против его господства или девиантную интенцию. Все что угодно - левые профессора, панки, рейверы, независимые сетевики - с потрясающей легкостью засасываются этим болотом.

В буржуазном цирке для всякого найдется место - для всякого, кто готов встать на то место, на которое его поставили. В сущности, и пресловутая политическая корректность есть не более, чем способ буржуазного общества указать художнику его место. Он может заниматься частными проблемами или копаться в собственном экзистенциальном дерьме. Но превысить допустимый уровень радикальности, выйти в открытий социум - это уж вы увольте. Место художника - в цирке, среди клоунов, канатоходцев, атлетов, шпагоглотателей и дрессировщиков тигров. Цирк, собственно и есть сосредоточие самых изощренных телесных практик. И художник, практикующий даже самые радикальные эксперименты с собственным телом, только тешит буржуазную публику. Посему всякая радикальность и революционность неизменно сводится к какому-то идиотскому джихаду канатоходцев. Господ с пакетиками попкорна не проймешь ничем.

Однако раздраженная агрессивность свидетельствует о том, что все не так просто. Умудренность здесь явно проистекает из фаталистического отступничества и капитуляции. Последний гвоздь в идею современного искусства вбил постмодернизм, окончательно легитимизировавший предельно капитулянтскую идею Великого Поражения и лукаво и предательски подменивший Великий Отказ и величие "абсолютно отчаянного характера революции", о котором говорилось в сюрреалистической декларации 1925 года. Чтобы всякие интеллектуалы не путались под ногами у буржуазии, лучше было б, чтобы они завели себе какую-нибудь цацку, поговорили бы, например, о Новой утопии, постструктуралистской фаланстере или о чем еще таком. Утопия и ценности, о которых толкует Кристева в своей речи на конгрессе АИКА, абсолютно аппроприированы буржуазией. Правда, в ее руках Утопия, которая разогревала сокрушительную машину раннего модернизма, превратилась в очередную ловушку с расплывчатыми признаками, как то водится у всякой буржуазной затеи. Впрочем тех, кто так искренне тянется к этой самой утопии, можно понять - и с той и другой стороны бывших баррикад люди привыкли чувствовать за своей спиной незримую, но вполне реальную силу - то ли левую идею в лице Москвы, то ли абстрактный, но столь притягательный "Свободный мир".

Небесная Москва старых левых провалилась в то же самое болото, а свободный мир оказался тоже довольно вонючим местом, только побрызганным идеологическим дезодорантом. Так что у русских художников есть колоссальная фора - они оказались между молотом "старого" буржуазного общества и наковальней нового русского капитализма, склеенного, как Франкенштейн, из кусочков мифологем и трупов умерших общественных систем. О том, что все люди равны, любой желающий может убедиться на собеседовании в американском посольстве или в очереди за германской визой. Настоящие неоколониалисты - народ вежливый и предупредительный до тошноты, вот только сам ты должен прикинутся несчастным страдальцем коммуналки или животным. Все просто прекрасно - нет никакой надежды на помощь извне и нелепы далее все ссылки на бога из машины, который вызволит нас из всего этого дерьма. Тот, кто намерен бороться, имеет восхитительную возможность выступать в одиночку.

Возможно, что и среди художников Восточной Европы могут найтись такие, кто сможет отрефлектировать свое собственное нелепое положение и понять, что единственный способ стать европейцем и западным человеком - это перейти на позиции радикальной критики этого самого западного общества. Никакого такого особенного "Запада" не существует, граница проведена совершенно произвольно и обозначает только линию репрессии по отношению к потенциально слабому. Различные стадии капитализма различаются только номинально, и дикий капитализм эпохи первоначального накопления и предельно репрессирующего потребления по своей сути ничем не отличается от "цивилизованного" так называемого посткапитализма. Мне почему-то душевно ближе прекрасные в своем безумии комбатанты растущих рынков и невтоны биржевых спекуляций, чем скучные клерки Уолл Стрита. Кроме того, в стратегическом плане интересы революционных маргиналов естественно совпадают с интересами нового национального капитала. Всякие попытки самостоятельного управления денежными массами со стороны самой компарадорской части русского капитала встречают предельно жесткие ограничительные меры со стороны транснациональных корпораций. Русские художники имеют столь же мало возможностей самостоятельных манифестаций на интернациональной сцене, как и русские банкиры - открыть независимый филиал в Лондоне или Цюрихе. И тем и другим для любой манифестации необходим местный поручитель и ходатай.

Впрочем, за набиванием патронов в Калашникова остается подумать над одной очень простой штукой. Не окажется ли, что вся эта гремучая левацкая идеология и сокрушительные стенания также поражены ржавчиной и тлением?. Тогда получается, что правый декаданс галереи Якута может оказаться наиболее адекватной тактикой сопротивления свинцовым мерзостям победившего повсеместно капитализма.