Измененья Времён

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 ... 9 10 11 12 13 14 15 16 17

Освещенье и послевкусье – придумки сюжета.

Да-ааа… Стругацким – легше (этаким ябеднически-оправдывающимся детсадовским тоном), они с самого начала – писатели и придумщики – всего. В том числе – сюжетов^⁵⁰¹. А мне, а у меня… У меня, собственно, задача – другая. С каждой строчкой это становится всё более очевидным, хотя, видит Бог, сознательно я такой задачи не ставил – мозаика текучих времён, с её постоянствами, изменчивостями, ежедневностями, даже – повторяющимися занудствами порой. С отраженьями (не стану говорить – чего и где, а уж ежели набрать в поиске слово «отраженье» гм…), с ассоциациями, аллюзиями и возвращеньями, с перекличками смыслов – каждый раз разных, не представляющих собою не то, что откровенья, а даже и при-открытья, но вместе, особенно при соответствующем освещеньи^⁵⁰²… Да-да (авторитетно, тоном знатока) - освещенье много значит. Одно дело – «лунный, всегда неверный свет»^⁵⁰³, в котором являются «молчаливые галлюцинации»^⁵⁰⁴, другое вовсе – ослепительные вспышки молнии^⁵⁰⁵ над бушующем морем (быть может – морем листвы? или почудилось?), вырывающие из тьмы картинки робинзоновского кораблекрушенья; и совсем, совсем иное – тихие синие сумерки, замирающие нежным ожиданьем чего-то, яркий солнешный свет, заливающий картинку отблесками и цветом, или его противоположность – густая синяя тень, возможно, готовая налиться дождём и прохладою – с ощущением влажного ветерка. И это – лишь самые распостранённые. Что уж говорить о нюансах…

Впрочем, именно в нюансы, видимые иногда только им (совсем не тот случай, когда прочитав - спохватываешься: надо ж! а я и не…) утыкаются зачастую даже весьма добросовестные комментаторы Борхеса или Набокова, Булгакова или (ох… смотри список чуть ранее. Конечно, не все в нём удостоились изученья учёных мужей, но позвольте… ведь и у Достевского никакого удостоверенья не было, правда?^⁵⁰⁶). Да и дело, на мой вкус, вовсе не в глубине философских построений, лежащих в основе множества любимых текстов^⁵⁰⁷, а в глубине восприятья этих странных, насыщенных смыслом и бессмыслицею отношений между предметами, людьми, и – миром, в котором даже малый нюанс вдруг может оказаться… При – соответствующем освещеньи, разумеется.

(Замечу в скобках – вот сейчас мне подумалось, какую блистательную новеллу могли б сделать Борхес или тот же Набоков, или… да не суть – из остроумного Лотмановского опроверженья одной из любимых Фрейдовских идей^⁵⁰⁸. И что получилось бы у меня («Не, ну ты сравнил, да?» - а что, начальное «Стругацким легше» - было менее нахальным сравненьем? ;-)

И вот это-то освещенье в сочетаньи с «опытом памяти»^⁵⁰⁹ адресата-читателя и даёт… что? Объёмную, многомерную картинку (кстати…а не добавить ли сюда ещё запахи, к примеру? Хотя^⁵¹⁰…) – картинку, само существование которой, пересекаясь с мировосприятием читателя – меняет его^⁵¹¹. Быть может, лишь чуть изменив освещенье. Или – взорвавшись с ослепительной вспышкой, срезонировав, сломав – какие-то внутренние препятствия, препоны, преграды, там существовавшие – спокон веку^⁵¹². Или, быть может – наложившись беззвучно, незаметно, лишь чуть добавив объёмности, или, наоборот - упростив картинку до обыденнейшей двухмерности. Я не слишком-то много понимаю в живописи^⁵¹³, но мне кажется – очень похоже. Пусть меня поправят^⁵¹⁴, если… Странно, ведь вот весь этот нынчешний текст родился из абсолютной пустоты и – сладостной удовлетворённости после долгого, истомного утреннего секса. Нет, я б сказал даже точней: занятия любовью. «Как непохожи – на занятья – прикосновенья этих рук»^⁵¹⁵, угу. И – такая же вспышка наслажденья, разливающаяся по… И – такая ж блаженная, счастливая пустота после, и – доверчиво-привычно уткнувшаяся в плечо…

Но это – уже персонажи придуманного^⁵¹⁶ романа: сейчас разгорится камин, звякнет хрусталь, наполняясь красным вином с запахом юга Франции^⁵¹⁷, - и текст, случившийся в этом привычном смешанном освещеньи – от пылающих (вспыхивающих вдруг!) углей – и чуть влажно-сырых весенних сумерек за окном, будет отложен – до следующего раза, когда он случится снова. Но – будет он уже совсем иным, сохранив лишь малую толику^⁵¹⁸ того, что происходит – здесь и сейчас^⁵¹⁹, но всё же, всё же… А…всё-таки!^⁵²⁰.

Всё-таки, то удовольствие, которое дано, даровано мне этими строчками, отражающими - пусть и неточно совсем! – всю эту картинку (в соответствующим освещеньи… - ну, разумеется!) – непередаваемо и бесценно, и если мне удастся сохранить хоть малую толику послевкусья – сродни того, что осталось нынче – от бордо…

А вы – говорите – сюжееет^⁵²¹….

Звучание возвращений

Возвращение в знакомый мир, словно прикосновенье к знакомым клавишам или строчкам – когда открывается книга «зачитанная вхруст»^⁵²² - и не прав ли я был, утверждая, что из каждой строчки «Зеркал», из каждой (ну, почти) фразы «Со-творенья» - можно раскрыть, развернуть, со-творить – целый мир^⁵²³… Так и вот это – вернувшееся сейчас (только без мрачного вовсе налёта): «твоя ли музыка растёт…. моё ль безумие бормочет…»^⁵²⁴ - слышное, различимое в детских воспоминаньях (когда ещё никакого дара - и «Дара» - не было вовсе!) в деревянном перескрипе ступенек наверх, в шорохе осенних листьев на дорожках, в ладном перестуке мешаемых на скарти бамбуковых маджонгных косточек… Занятно, весь вот этот «вспоминательный» отрывок получился из звуков – и тогда уж сюда стоит добавить и влажно шумящий шелест велосипедных шин по мокрой после дождя тропинке, и мокрый, капающий, шум ветра, и (дальше, дальше в детство) – скрип качаемого колодезного рычага с плеском воды в цинковом ведре, на дно которого непременно упадёт или свернувшийся сухой листик, или пара длинных жёлтых сосновых иголок… Или – другое, вечернее: пинг-понговый перестук, приглушённые в отдаленьи голоса, тишина сумерек, и вдруг – прислушайтесь! – где-то совсем близко на сосне – дятел…

Эти восхитительные, самозабвенные, почти - сомнамбулические^⁵²⁵ возвращенья, наверное и дарят мне возможность слиянья – прошлого с настоящим, которое не менее насыщено солнешным или дождевым светом, звуками, запахами, сливающимися с цветами (ирисами, прохладно-голубоватыми, в росе), и вот потому-то^⁵²⁶ именно сейчас вспомнился другой, влажный, иссиня-тёмно-фиолетовый, гладко-махровый ирис – выращенный, довольно случайно, впрочем, бабушкою - в густой дачной траве на так называемой «цветочной грядке», которая вовсе не видна с террасы (из-за сирени) зато хорошо видна из гамака, поскрипывание которого (в нём кто-то читает) смешивается с шумом прохладного предвечернего ветра в верхушках сосен…

Скудость прожитого

Мне и вправду иногда кажется, что прожитого – уже прожитого мною – наяву и в воображеньи ( но больше – наяву всё ж… или – поровну?) – может хватить на несколько жизней, что этим прожитым – можно наполнить жизнь не одного придуманного персонажа^⁵²⁷, но беда в том, что пока (это сейчас мне вдруг показалось, что – пока, а не вообще) я не умею, подобно Набокову, дарить другим^⁵²⁸– все эти несметные богатства…

«Твоя жизнь скудна, игемон»^⁵²⁹ - это новый переплеск – перепев – перекличка ассоциаций в продолженье. Ибо что толку в прожитом - во власти, в окруженьи древних и изысканных вещей^⁵³⁰, ежели душа глуха глуха к их странным, тонким (иногда – даж ядовитым – целебно!) эманациям и призывам?

Удовольствие воплощенья….

Всё так, как и должно быть на этих старинных фотографиях: «Все так, как должно быть, ничто никогда не изменится, никто никогда не умрет»^⁵³¹… но не потому ль всё это бессмертно, что уже было когда-то? И мы (и вы) можем к этому вернуться… Вернуться – и попытаться расслышать музыку, голоса, звуки – почти неразличимые отголоски которых и нынче – живут с нами…

Но… но вернёмся. Итак, даже если я решусь «отдать» часть этого моего нынешнего, бесконечного, насыщенного мира (который, мне представляется, от этого меньше не станет, хотя Набоков и утверждал обратное^⁵³²), то вовсе не факт, что я смогу создать пару-тройку живых, отличных от меня^⁵³³ персонажей, да ещё так, чтобы… Но что-то – очень-очень-очень отдалённое начинает шевелиться, и – о, Боги! Какое это будет удовольствие проследить путь от замысла (а замысел ещё не точка^⁵³⁴, вы ж помните!) до воплощенья. If any^⁵³⁵. А меж тем с ними, с воображаемыми персонажами моими, вовсе ничего не должно случиться… Просто – время должно течь сквозь них, с вот этой мягкой интонацией: «семидесятые пролетели…»^⁵³⁶, но начаться-то, разумеется, всё должно в по-детски уютных шестидесятых, когда – вот странности! – были живы ещё и Ахматова, и Пастернак, и Набоков. И идут – маршируя сквозь время – стойкий оловянный солдатик, и Алисины, красящие розы, солдаты-двойки, и солдаты, знающие, что такое любовь^⁵³⁷, и… И маленький медвежонок Пух, и Муми-Тролли ещё не обрели налёта того хрестоматийного глянца, который, вместе с глянцем натуральным – роскошных обложек – столь характерен для них нынче. И чтобы пробиться – туда, к ним, надобно, чтобы ваш Карлсон (например) сопровождался скушным дождиком за окном, ощущеньем прикосновенья мохнато-плюшевого покрывала кушетки, да запахом пирога, да фортепьянною пьескою, сыгранною двоюродной сестрицей на старинном старинном светло-коричневом полированном пианино, и ещё - лёгкой завистью, что у меня нет такой книжки… И должно всё это ещё сопровождаться-дополняться картинками уже из своей, не новой (ну и пусть! зато – картинки лучше, уютней) книжки, и радостью от её узнавания – потом, через несколько лет, всякий раз, когда ищущий^⁵³⁸ взгляд останавливается на полке с детскими книжками, прокаждую из которых – можно рассказать подобную же историю…

Вот вам и возвращение – «наверх», по ступенькам, чуть скрипучим, ведущих в несколько солнечных комнат, или вниз, на террассу, к бабушкиной комнате, (но сначала - в кухню, к печке), или с крыльца, на участок, по тропинке – к соснам, беседке, или в малину, за сарай, или по траве, к гамаку, к елкам и осинам - путь^⁵³⁹, направленье, выбирайте сами, главное, что он есть, этот выбор. И откуда всё это вспомнилось, взялось, со-творилось – вот нынче?

Совпадения музык…

Помнится, кто-то из столь сильно повлиявших (почти в детстве) на меня людей сказал однажды: «А ты почитай записные книжки Блока – там слышна та же музыка, это у него – от Бога…» Странно, что я не помню, кто именно это был – это мог быть и… это могла быть и… - Мнемозина раскрывает передо мною веер равновероятных возможностей, а ведь сейчас уже и не спросишь… Тишина промолчит, не ответит^⁵⁴⁰… Но в данном случае – не суть: я тогда не то что записные книжки – прозу и литературные заметки Блока читал мало. И - прочёл, разумеется, и образ Блока (дополняемый потом – о, как много-и разно- образно – и воспоминаньями Белого, и Бекетовой, и Соловьёвых, и даже – Ахматовой) изменился, обоготавшись его звонко-прозрачною, чистой и почти чеканной, но в то же время очень нежной^⁵⁴¹ – прозой…

Что же, образ, как образ – и записные книжки и литературные заметки на много лет остались для меня живым воспоминаньем, менявшим, дополнявшим ощущенье от прикосновенья к плотной, гладко-бело-синей тиснёной обложке тома «Театра» и «Лирики»^⁵⁴² - да ощущенья ещё под пальцами коленкоровой шершавости (чуть запылённой, увы) – «Блока о литературе»… А вот нынче – случайно, по прихоти воспоминанья открытая, эта книга вдруг подарила странные совпаденья. Постойте-постойте…что это!? Те же интонационные паузы, подчёркнутые дефисами и чёрточками, те же ударенья на словах, выделенные курсивом и разрядкою – ради звучания фразы, единственности её интонационно-смыслового пониманья… Вот только троеточий ещё не хватало^⁵⁴³. Я словно гляжусь в зеркало – тех, старинных ещё времён, когда казалось, что текст – может стать пережитым, а пережитое – текстом, в зеркало, чуть потемневшее от слоёв времени, от благородного незнанья, что будет потом, несуетное, отражающее радости наши, и горести, и проходящих – случайно – мимо, и глядящихся в него людей – с мудрым пониманьем, что «и это – пройдёт…». А что останется – и останется – самая малость: «лишь горсточка пепла.. да пониманье божественных этих стихов…»^⁵⁴⁴…

А сколько, наверное, ещё таких открытий готовят мне когда-то (и не раз, многожды!) читанные тома – из тех, что стоят сейчас на книжных полках вокруг меня… Это – словно возвращенье в детство, в юность, в «туда и тогда» - только уже с иным, горько-сладострастно-ностальгическим привкусом знанья того, что будет «потом»…

Пасхальная суббота

А ведь нынче – пасхальная суббота, и как всегда, пронзительно-свежая весна, и чуть ветер, и облака, и синева небес, и запах куличей, и мозаичная неразбериха солнешных теней на глазури, мармеладках, свечках, вербных пушистиках^⁵⁴⁵, пасхах, выложенных для освещения за ажурной оградой церкви. Словно поторжественевшая позолота куполов, подчёркиваемая синевою небес. А за этим – странно, но вот у меня вовсе нет религиозного чувства^⁵⁴⁶, но есть ощущенье – продолжающейся, осмысленной - уже только своим существованьем - радостной, весенней жизни… которая была испокон века, и столько ж ещё будет , пусть даже вне нас, или без нас вовсе….

«Снами измучен я, снами…»^⁵⁴⁷

«И родились эти люди, и вышли из снов…»

М.Булгаков

«Это приступ неврастении – объяснил я кошке»

Тот же «Театральный роман»

Я… с каким-то опасливым почтением отношусь к этим запискам, зная, что всё это случается само собою, и стоит только начать, как совершенно неведомые мне ангелы и демоны берут дело в свои руки – «и словно продиктованные строки – ложатся в белоснежную тетрадь…»^⁵⁴⁸. При этом (что меня перестало удивлять) – строка, ощущенье или предчувствие, послужившие поводом - странным образом трансформируются, превращаясь^⁵⁴⁹ если и не в свою противоположность, то в нечто иное; и вот этот поток на грани удовольствия и сна (ежели всё хорошо) или на грани неврастении и возбуждения, (если…) и становится, меняясь, и проливаясь – текстом. И все попытки «насильственно скелетизировать»^⁵⁵⁰ его, навязав ему некий сюжет, последовательность, строй, обречены (как кажется мне сейчас, но это не значит, что я оставлю эту затею вовсе, и когда-нибудь не попытаюсь вновь…). Выходит – «Еже писах – писах…»^⁵⁵¹ - и, наверное, это и есть отраженье (о, эта тема зеркал, столь заманчивая у всех, но нынче – у Борхеса^⁵⁵²) некой неупорядоченности, случайности моего со-творенческого сознанья. Тёмными камнями на его дно падают боль, страхи, неверья, ощущенья бессмысленной и беспричастной конечности этого мира и тонкой хрупкости моего «я» - ничегошеньки, вовсе ничего в нём не значащего, и, мало того, балансирующего порой на грани безумия^⁵⁵³... Теневые химеры^⁵⁵⁴ сознанья, от которых мы пытаемся отгородиться – кто чем; но никому, никому^⁵⁵⁵ не удаётся удержать руками^⁵⁵⁶ эту дверь, эту стену, за которой… Впрочем, не стоит и пытаться воплотить – вспомните пещеру Ночи из «Синей птицы» - и поместите – там, за дверью – все свои страхи, ужасы и ночные кошмары – мучительные и заветные… Не равносильна ли эта попытка отгородиться – незнанью, жизни царевича Гаутамы^⁵⁵⁷ – до? Сделать вид, что там, на дне этой бурлящей в любом (пусть даже не со-творческом) удовольствии чаши – нет тёмного яда, который, стоит лишь зачерпнуть поглубже… Это всё слабость, слабость моя^⁵⁵⁸… Впрочем, небольшие дозы этого яда (как давно показано медициною, и…Дюма в «Графе Монте-Кристо») могут даже спасти. А… побольше? Что ж, бывали случаи, когда переболев, перемучавшись, некоторые сбрасывали старую кожу, и… А бывали…

Вот здесь – небольшое отступленье: в этот момент поток со-творенья текста прервался – на чуть - дремотою, в которой странным образом уложилось, пришло в соответствие, гармонию и равновесие всё вышесказанное – и всего-то за счёт нескольких точных фраз. И, разумеется, разумеется, как только объятья Морфея^⁵⁵⁹ разомкнулись, я не вспомнил ничегошеньки…

Итак, сбрасывали старую кожу, и? И – их сны становились чем-то новым, совсем иным; их со-творенья черпали теперь силу из своей обожжёности ядовитыми испареньями этой тьмы. Более того, кажется мне, что именно значительной долей этого яда (правда, по выбору автора – любимого!) и объясняются столь любимые мною моно-маньякские склонности многих персонажей и их создателей. А солнце уже заходит, и тот светлый, бестеневой, безъядовитый, поверхностный наш мир скоро уступит ночи, отголоски страха перед которой присутствуют даже у столь здешнего, «дневного» Джерома – помните^⁵⁶⁰? Впрочем, ночь вовсе не обязательно значит – сон, порождающий чудовищ^⁵⁶¹ – вспомните, ведь их порождает чуть иной сон. А мой – мой пусть будет светел и волшебен, и пусть в нём смешается всё – «все отраженья и залоги»^⁵⁶², и всплески^⁵⁶³ и темнота, поднимаемая иногда бурленьем со дна… И чтоб он был долог и счастлив, и чтобы – вырвавшиеся, родившиеся, вышедшие из снов созданья – вернулись туда же. Только… только теперь – это будут наши с вами сны…

Отраженья неслучившихся времён

Есть, право, что-то умиротворяющее в старинных английских и старорусских усадьбах, некий отсвет – той, иной жизни, что так складно-уютно видится нам – отсюда, из нынче. Или, быть может, эти уютные отраженья у каждого свои, а мои – это всего лишь воспоминанья о других жизнях, прожитых (согласно удобной религии, придуманной индусами^⁵⁶⁴) моею душой когда-то? Бог весть, но есть нечто странно-заманчивое в этом мимолётном совмещении времён, когда тёплый луч красноватого закатного солнца мягко золотится в облаках, и в собственном, сквозь далёкие кружева деревьев - отраженьи в зеркале озера, слегка волнуемого таким же закатным ветерком - подсвечивая этот дом, это озеро, это воспоминанье – о бывшем, и – небывшем вовсе… И я, словно во сне, гляжу на это белое, чуть багрянеющее золото, размытую, сливошную голубизну небес, и заветные очертанья этого дома, спускающегося лесенками, баллюстрадами и беседками к озеру – отсюда, с другой стороны, или даже ближе – с воды… Но вот – ощущенья сливаются вновь, и это лёгкое, незаметное почти волненье тёмно-зеркальной (там, где нет отраженья) поверхности воды заканчивается, исчезает – прямо у ног, мягко волнуя устланную кой-где сосновыми иголками кромку песчанного берега… Это сосны, до того тесно обступавшие тропинку, разошлись в стороны, чтобы дать место волшебному появленью – из ничего^⁵⁶⁵, из ниоткуда! – этого закатного озера, на другом берегу которого… Но я, сколько ни пытаюсь, не могу различить там усадьбу – лишь тёмная стена леса… возможно, она из другого сна?

И вправду, эти детские, ностальгические воспоминанья обманчивы, и не случайно это именно пред-закатные сумерки: длинный яркий и разноцветный день, с его множеством событий – пролетел незаметно, и теперь начинает таять; время для уставшей детской души, вместившей в себя столь много - растянулось, замедлилось; звуки и свет стали приглушёнными, вечерними^⁵⁶⁶, и грустные спутники – одиночество и ностальгия - по несбывшемуся^⁵⁶⁷ - уже напоминают о своём вполне сумеречном и ночном существованьи… Да-да, припомните – ведь это Набоковское уменье «заклинать и оживлять былое… еще тогда, когда в сущности никакого былого и не было.»^⁵⁶⁸ - присуще целому тогдашнему русскому поколенью, у которого это прошедшее всё же было. А мне – и откуда мне сиё^⁵⁶⁹? – иногда дано (о, очень изредка, но…) – уменье, дар – заклинать, оживлять – неслучившееся будущее. Будущее, которое – узнаваемо, возможно, могло быть здесь – вот только что! – в отраженьи пастернаковского трюмо^⁵⁷⁰; будет вот за этим поворотом тропинки (стоит только перевернуть страницу), или вглядеться повнимательней в хитросплетенья сосновых ветвей, отражающихся в закатном зеркале озера, на другом берегу которого…о! вот и она. Здравствуйте^⁵⁷¹, шершавые прикосновенья штукатурки баллюстрады (местами осыпавшейся) старинные, стёртые ступени, тяжёлые тёмные двери, распахивающиеся в залы с витражными окнами…. И на всём – отпечаток спокойной, неторопливой старины, быть может, уже когда-то прожитой мною…

PS: Что-то подсказывает мне^⁵⁷², что здесь – продолженья не нужно, что ещё один кусочек мозаики, мозаичного текста, лёг на своё место в паззле, общий смысл которого я до сих пор не могу ни разглядеть, ни придумать, сколько ни пытаюсь. Зато – из него выплывают, выпадают, материализуются иногда – вот такие вот фрагменты…

Щенячье ^⁵⁷³

И – да, надобно будет ещё повспоминать о Бимке, Бимыче^⁵⁷⁴, существованье которого в моём детстве началось словно бы с розыгрыша: стук в знакомой, чуть уменьшившейся (традиционно после лета) прихожей, приоткрывшаяся нижняя дверца тумбочки, и оттуда…. Даже показалось сначала (первая, спасительная мысль не находящего объясненья сознанья), что кто-то маленький (лиллипут?) засел в этой маленькой тумбочке, и, натянув на руку тёмный бабушкин чулок с чем-то блестящим на конце, пытается этак пошутить, но в этот момент одновременно возникшее: пыхтенье, уши-лапы-глаза – и плюх! всё это свалилось с пятисантиметровой высоты тумбочки боком прямо на ковёр, и было мгновенно поднято, схвачено, заласкано… И – на ближайшие 12 лет.

Blog

Измененья Времён

Содержание