Geum.ru

Измененья Времён

Вид материалаДокументы

Содержание


Предощущенье снежности
Аромат творчества
Бессмысленность бытия
Подобный материал:
1   ...   6   7   8   9   10   11   12   13   ...   17

Предощущенье снежности



Вот уж и Покров миновал, и седые, туманные дали ноября241 настали, а холодов и снежности – нет как нет, лишь их предощущенье. Эта странная чистота первого снега, приукрашивающая осеннюю наготу природы, иногда заплакивающего её, превращаясь в слёзы, и в слякоть, и в коричневость – всё ещё осенних листьев. Откуда вот это белоснежное, снежно-нежное, прихорашивающее ожиданье новогодья, солнышка в вершинах берёз, синего – от запутавшихся в ветках теней – снега? И сонного, зимнего царства242 в огромном белоснежном лесу, и горячего глинтвейна с жареными каштанами на предрождественских площадях заморских городов, и бесконечной, бесконечной, бесконечной грусти и предвесеннести февраля… И всё это – ожиданья, предвосхищенья, исчерпанные и неисчерпанные ещё наклоненья и залоги243 - умещаются в одно единственное (чуть не написалось – стихо-творенье – ах, как хочется верить, что когда-то это умелось – в силу новизны и свежести) мгновенье вечереющего предзимья, косого солнешного луча в углу камнной, запаха горячего вина…

Аромат творчества244



Аромат творчества. Еле различимое дуновенье, прохладное осеннее веянье, с оттенком «однажды бывшего». Но зачастую попытки возвращения к обещающему воспоминанье тексту (обещающему - вот сейчас, благодаря аромату аллюзий или восхищению245 любимого автора; или когда-то обещавшему – возвращенье, которое, кажется вот-вот расслышишь нынче) в поисках… – вовсе не приносят того, что желалось. Часто лучшее, что может случиться, это обыденно-безэмоциональное возвращенье в тогда и туда, к себе – тогдашним, и тексту – тогдашнему, ещё не имеющему блёсток и оттенков позднейших восхищений, послуживших поводом для...

И объяснить, почему именно сейчас показалось, что именно этот текст (в данном случае – «Мелкий бес» Соллогуба, с терпко-нежными откровеньями, да гнетущею скукой, слегка попахивающей безумием автора – или его жены?246 … тогда как в самом этом имени – Людмила Рутилова - слышен терпкий и вкрадчивый аромат247… ) и есть нечто такое – невозможно. Почему кажется, что текст этот, вместе со случившимся248 тогда - объяснит (быть может, именно с волшебной помощью позднейших чужих восхищений), чего именно, каких возвращений так хочется сейчас? И, объяснив - сбудется, станет новым, прохладно-прозрачным со-твореньем, несбывшимся тогда, когда листалась в поисках (увы, бесполезных) эта книга со странным шрифтом249? И вернутся те обещанные ароматы, оттенки, ощущенья недоговорённости и неясной скуки, прохлады и терпкости? Но – нет, нет250, изначальный, вызвавший желанье к возвращенью повод - мелькнул, и растаял в других желаниях тех же времён, в других переплётах - детских, том-сойеровских, (со ставшею почти канонической, а потому - не неожиданной, и - страшно сказать! - скушною от повторений розочкою Бекки…) Растаял, а ведь сколько открытий чудных251 могли бы принести такие воспоминанья, ежели б вернувшись, мы попытались поглядеть на них другими глазами…


Но – к чему? Кому, к Богу в рай252, нужны эти тончайшие оттенки причинностей и капризов, беспричинностей и желаний, утраченностей и возвращений253? Если игры большею частью сыграны254, беззащитно-нежные и запретные ароматы и желанья, так много когда-то обещавшие – ах! – лишь поманив, подразнив, исчезли, превратившись в нечто, чего и не ожидаось вовсе, быть может ещё более совершенное, но – иное?

И вот уже, пользуясь этой никомуненужностью, забытостью настоящего аромата, схожестью симулякров с… - нынешние удаффчики от литературы выставляют свои, вполне заслуженные, но – пустые, увы! – оценки; я трижды соглашусь, что – КГ/АМ255, четырежды, что - АМ (я уж не говорю про «жжот» и «выпей йаду» - это и вовсе не подлежит сомненью), но я бы хотел слышать нюансы, на которые некоторые из них-таки способны, а не циничный стёб, коврово опошляющий окрестности, ставящий на одну доску тонкие откровенья и экс-крементально-ректальные изыски (стёб, на который, кстати аффтар и сам горазд. Изредка, правда. И, признаться, в менее извращённой и всё же несколько более ароматной256 форме).


Вздохнём по прошлом временам: «Ах, ах, ах!»257 – но вот уже пастернаковская галёрка заполнена зрителями, глядящими на Гамлета - Высоцкого - ещё задолго до начала спектакля! – перебирающего струны, сидя прямо на полу сцены… Высоцкий, Шекспир, Пастернак – лишь пример подобного возвращенья, наложенья… И вдохновенный Любимовский драно-кружевной занавес, сметает со сцены – в зал - некие мгновенья духа. Те самые, что мы по неуловимым признакам, ароматам258 творчества - пытаемся отыскать – в том, что делается нынче, время от времени возвращаясь к…


Бессмысленность бытия




«Всё отнято – и сила, и любовь.

В немилый город брошенное тело

Не радо солнцу…»

ААА


И снова (почти в продолженье) – почему именно эта строфа, это воспоминанье нынче? Да потому, наверное, что единое, мгновенное, неожиданное, ниоткуда – осознанье себя в реальности жизни – сродни вот этому ощущению – отнятости, бессмысленности259. И только мгновенья любви и нежности, запахи и ароматы, пережитые – сейчас, или позаимствованные из прошлого, а быть может, всё это вместе – позволяют отыскать (постепенно, медленно, мгновенье за мгновеньем260) – то единственное место в этой неуютнейшей из вселенных, в котором задувающий отовсюду в прорехи эмоциональных конструкций самосознанья или логических конструкция бытия ветерок бессмысленности – не пронизывает до костей, но лишь холодит напоминаньем о вечности, а мгновения счастья – личного ли, творческого ли, со-творческого – перевешивают скушную длинно-серую рутинно-передоновски-чеховскую261 бессмысленность существованья. И в те мгновенья, когда это, единожды пережитое – за чтеньем, за поцелуями ль, за пустыми мечтами, наконец – вдруг наполняется божественным, ароматным, сотворённым (мною – и вами, вот сейчас!) смыслом сиюминутности и вечности бытия – вот тогда-то - «и кажется совсем нетрудной – дорога… не скажу куда»262. Именно - тогда-то.

И можно забыть о немилом городе, и о том, что вот здесь, рядом – сейчас или через мгновенье – всё вернётся на круги своя, и – «длящаяся радость бытия… не перельётся – через край страницы…»263


«Владеть! Владеть – втайне ото всех… и лишь изредка – любоваться»264


Но стоит лишь попытаться положить ладони (даже если это всего лишь попытка помочь в ласках265), завладеть чем-то (целым миром, философ266!) – как створки этих миров закрываются, схлопываются, подобно створками раковины. Створки раковины сомкнулись, и, выходит, жемчужиною267 нельзя владеть, ею можно только любоваться? А меж тем душа моя болезненно привязана ко многим вещам – книгам, предметам, местам. Не потому только, что в них запечатлено некое значимое случившееся, но и потому, что с течением времени их словно б одухотворяет, окутывает облако прикосновений людей, любовавшихся или просто пользовавшихся ими. И связи, воспоминанья эти идут из глубины времён - глубины, в общем-то, не бесконечной, но всё ж превышающей глубину памяти поколенья... И дивный узор тропических птиц на вензелях экслибриса - живо перекликается начертаньем с символом K'ung – «птичкой», «зеркалом», единичкой бамбуков из старинной китайской (и нашей семейной) игры ма-джонг. И немногие эти хрупкие вещи268 становятся для меня словно некими сосредоточьями, одухотворённостями мира со-творений, помогающие слабой душе моей269 отгородиться от неуюта и жестокости мира реального. Я отчаянно пытаюсь (а-ля Фёдор Симеонович да Кристобаль Хозевич во время приснопамятного испытанья совершенного человека на полигоне270) растянуть – хотя бы на близких! – радужную плёнку защитного поля. Но сил не хватает, да и не все предметы готовы открывать, являть свой скрытый смысл271, подаренный им существованьем, временем и нами. Впрочем, есть вещи, явленья, и событья – легко становящиеся «своими» в этом кругу «чужих»272, изящно заполняющие собою пустоты дивного цветного мозаичного паззла, именуемого….

А вот имя – придумайте сами, вы прошли со мною уже достатошно273, чтоб я мог вам доверить без подсказок выбрать имя, хоть оно и не столь важно здесь, в сравненьи с его значеньем в некоторых магических заклинаньях, странах274 – да и текстах тож…

Сны и …извне


Странно, сны – имеют обыкновение быстро забываться. Наверное, именно потому, что они – сны. А наша жизнь…не сон275? Но сны ещё – имеют обыкновение и сбываться. Впрочем, к счастью (или к несчастью, быть может) мои сновиденья живут своей, отдельной от этого мира жизнью, вовлекая лишь мою душу в свой мир – больной или нежный, яркий или пронзительный, навязывающий длинные безысходные повторенья276 или обещающий ослепительное, волшебное блаженство – вкусов, красок, ощущений, счастья. Мир, сконструированный специально для неё, и, подозреваю – из её кусочков. Потому-то, наверное, даже ярчайшие из подобных сновидений-воспоминаний хранят в себе (словно настоящую воду под стеклянной поверхностью льда, притворяющегося водой) некую неясную возможность выхода, выхода – за пределы их мира, их свойств и субстанций, их существованья. А меж тем – подозревает ли спящая душа о возможном существованьи этого внешнего мира, и ежели да, то хочет ли она – туда277?


«Чего твоя душенька пожелает…»278


«Желанье – один из посланцев внутренней темноты, желанье темно и уникально»279. На самом же деле мне нынче хотелось (было желанье, угу!) отыскать другую цитату – о том, что именно дополняется пространством наших желаний. А ведь во многом именно благодаря ему, этому пространству, наш мир становится – многомерен. Живущие среди нас посланцы темноты – смутные, стыдные, иногда - подавляемые280, примитивные, или восхитительные в своей сконструированной сложности, сталкивающиеся, рождающиеся, умирающие – они, право ж, достойны пристального внимания психолога и философа. «Желанья – что толку напрсано и вечно желать?»281, а меж тем уже сама напряжённость, насыщенность желания добавляет свою, уникальную ноту в эту их, на первый взгляд – грандиозно-какафоническую мешанину. Но – прислушайтесь – вот прозвучала одна знакомая тема - словно из сонаты Вентейля282, вот – другая, а вот они слились вместе, и исчезли в третьей, и уже перед нами сложная, стройная, изменчивая конструкция, живущая в нас, и вне нас – в нашем мире, дополняющая и расширяющая его. «Имею желание – но не имею возможности»283 - к счастью, этот знаменитый тост столь же напрасен, как множество наших желаний, напрасен хотя бы и просто (хоть и не только) в силу их противоречивости. «Не же-ла-ем жить – эх! по-другому!... Не же-ла-ем жить – эх! по-другому!...» - этим разбойниче-мультяшным хором284 и завершится этот маленький экскурс-отступление в тему желаний и не-желаний, ибо не-желание есть – всего лишь285 …судите сами. А теперь – меня манят другие желанья.


Связи и бессвязности… и бездонности…


Сколько ещё – этих «сбывшихся воспоминаний» осталось у меня? Так ли бездонна эта копилка – «вот, запомни!»286, этот заветный сундук, как казалось когда-то Марине287? Наверное, и вправду – так, потому как пространство впечатлений288 - многомерно, и может раскрываться, разворачиваться – в любом из измерений, и там, где одно из них достигнет предела (скорей памяти, нежели – чувственности), предел этот может быть преодолён (как мне кажется вот сию минуту, а быть может – это и неправда!) за счёт примыкания к нему других миров и пространств, связанных с ним – чем? Да ничем, всёго лишь мимолётною ассоциацией. Стоить лишь захотеть289…


Ритм Рима


Странно – старые, нашедшиеся вдруг в черновиках290, порадовавшие стихи – почти сбили ритм римских воспоминаний. А меж тем они сами – прямое порожденье, со-творенье тогдашнего, плеск и блеск солнешного Рима, его прохладных фонтанов, лестниц, храмов, да разогретых парапетов, садов, площадей и древне-говорящих развалин. «Поговорим о странностях…»291 - не любви, а воспомнаний. Не у Коллизея ли писал когда-то портрет принцессочки придворный художник292, да так, что при взгляде на картину слышались (вместе с ясным и непередаваемым ощущеньем её прелести) – рычанье львов да крики восхищённой толпы? Какими образами-воспоминаньями – прозрачными, накладывающимися друг на друга, была рождена эта картинка? Но Рим – дивный град, и – говори не говори293 - перемешивает эпохи294 воспоминаний, не навязывая, пожалуй, но – подсказывая им свой ритм, своё теченье, свои сиюминутные звуки. А потому – всё их многообразье, включая запечатлённое и просто услышанное мною тогда – и есть… И вот сейчас мне кажется, что я, подобно Чердынцеву, «выжимаю последнюю каплю меда» из тогдашних «Римских каникул»295, а ведь я знаю, что стоит мне вернуться из чуть иного литературного путешествия, пусть и в те же края, как…


Хрупкость наворожённого


Кажется, вот придумай такую «Хромую судьбу» - чтенье на все случаи жизни, вещь волшебную, подводящую296 итоги творческой и личной судьбы, и – ничего более не надобно на свете. А меж тем я настолько хорошо понимаю, когда можно написать такое, и настолько болезненно ощущаю хрупкость вот этого нынешнего благополучного равновесия, что – весьма суеверен, и не рискую прикоснуться к нему – даже и мысленно, чтоб не… Потому как – «не властен человек над жизнью своей»297. И всё же хочется (порою – мучительно, а порой – я вовсе к этому равнодушен, ибо «что пользы человеку от трудов его, которыми он трудится под Солнцем»298), чтобы вот эти строки, этот текст – остались после хоть в нескольких душах… Хоть и понимаю я, что ни оправданьем, ни спасеньем это не станет, но какое-то странное бессмертье (не то, Пилатово299, а иное, иное) принесёт, оставив жить часть души моей, часть, пускай маленькую и вовсе не похожую на настоящую – в осколках ощущений и отражений – в душах тех, кто когда-нибудь, может быть300 прикоснётся к этому тексту. И хотя я уже очень хорошо знаю, что сбывающееся – вовсе непохоже на те дивные, мечтательные картинки, которые каждый из нас (ах, признаемся!) лелеет иногда (особенно – перед сном), но знаю я и то, что свою награду (даже за попытки прочесть этот текст – в будущем) я уже получил. «Ибо нет и не бывает награды за муку творческую. Мука эта – сама заключает в себе награду»301. И вот это-то ощущение муки от невозможности вылить, передать, отдать часть себя – тексту – и есть та пресловутая радость творца302? Увольте!

Я могу допустить, что эта часть моя вмещает - вот сейчас! – и дивный детский летний солнешный полдень на берегу извилистой речки, и предвкушение сумерек303, и ожидание какого-то необыкновенного, волшебного подарка-свидания вечером, и неверие в него, и – мечтательные же воспоминанья о дне вчерашнем, и планы на далёкое, непредставимое сейчас завтра, и всё это – лениво плывущее в медленном течении реки сквозь полуденное прозрачное марево, параллельно совсем иным воспоминаниям – о таком же, пыльно-лесном луче солнца, в моховой еловой чащобе, и восхитительной, округлой, сыро-оранжево-пахучей рыжести лисичек в этом мху, которые собираются – сначала в горсти, потом – в снятую рубаху – чтоб можно было довезти на велосипедах до дачи из неожиданного (по прихоти родителей) отклонения от обычного пути велосипедной прогулки… И – собирающийся дождь, и первые капли за окном, и долгожданные сумерки, и – ожидание вечернего ма-джонга. Откуда мне сие304?

А ещё при всём при том, душе моей – вот сейчас! - надобна любовь и восхищенье душ конгениальных305, пусть даже и совсем немногих, но – способных разделить со мною эти восхитительные, мечтательные воспоминанья – пускай лишь на мгновенье… И тогда – лёгкий отсвет вдохновенья ложится на страницу, текст приобретает объем и заполняется смыслами, и сказошность становится реальностью, и – наоборот. И пусть всё это длится недолго, солнце заходит, связь рвётся306, отзвуки стихают… Остаются – отраженья в зеркалах текста, в которых мы – «станем древних, станем мудрых – ворожить»307…

А без этой ворожбы, наверное, и…


Извне308


Вдохновение – то самое, «лёгкий огнь, над кудрями пляшущий»309 - не как процесс, а как состоянье310 - всё чаще требует внешних источников. То есть – «с Самим собой, как… кто? борясь, вокруг себя – как змей, виясь»311 - перекраивая, переинаичивая312 структуру лишь своих внутренних связей – не получается (невозможно вообще?) – со-творить313 нечто, принципиально отличающееся от тебя (или для этого нужна кардинальная ломка – извне – внутренних, гармоничных для вас личностных структур, например – за счёт наркотиков, болезней, потрясений). И даже пресловутая «Башня из слоновой кости»314 - не тот пример, ибо туда уходит художник, переполненный внешним, и для того лишь, чтобы гармонизировать – собою – безумье окружающей повседневности. Счастлив тот, кто уходит в эту условную башню, в это параллельное пространство – легко и непринуждённо, через ворота тишины или прорехи музыки, сквозь зеркала или пятна света в пейзаже. Побыл, погостил, прикоснулся, просуществовал какое-то мгновенье в мире, где всё волшебно взаимосвязано, и нервный голос флейт окуджавских флигель-адьютантов перекликается с волшебною флейтой Моцарта, помня при этом – и о флейте козлоногого Пана…

Вот эти – разлетающиеся из единой точки бесконечные и прекрасные вселенные (ах, какой уж тут «большой взрыв» - вселенная была сотворена не в день отдыха даже, по Набокову, а – в день отдохновенья), существующие – лишь несколько мгновений, в момент вдохновенья их творца, рассыпаются и меркнут, оставляя на мокром песке…( нетушки, это вы уже не раз читали, а потому)…оставляя – слова, нотные знаки, воспоминанья, картинки. По которым – потом, кто-то вовсе другой сможет попытаться воссоздать – на основе уже своего накопленного, в меру своих сил, привидевшееся волшебство. И зачем я это пишу? Ведь для многих (или немногих даж, пусть – всё равно!) это – тривиальные истины, а другие многие – даже и не задумываются об этом никогда. Но я – я пытаюсь это понять – для себя: откуда берутся эти сказки, эти хрустальнейшие из миров?

Кстати, о сказках. Из всех сказок я по-настоящему315 не верю316 лишь в одну сказку – о полном взаимопониманьи, о пресловутых «андрогинах-половинках», о половинке души. А ежели я в неё не верю – ведь человек зачастую и Сам не понимает своих очевиднейших стремлений и желаний, то как она может существовать? Да-да, оно есть, это сотворённое пониманье, оно бывает317, но лишь на мгновенье, на узких кусочках душ, после которого – «суда уходят в плаванье к далёким берегам»318, а нам – нам остаётся лишь любоваться их парусами, да ждать возвращенья. И дай-то Бог, чтобы возвращающиеся паруса не оказались – чёрными319…

И, вернувшись к вопросу о внешних источниках – они, наверное, лишь стимул, чтобы достать из бездонной кладовой, того Самого сундука320 - ощущенье прикосновенья, осколок старинного кувшина, утренний запах одинокого моря, и, с их помощью воссоздать настоящее – вовсей его полноте321, и - утащить к себе, и припрятать, – там, где Том… (но от многократного повторенья даже драгоценнейшие находки тускнеют). Словом – чуть-чуть, на полшага, пол-фразы расширить вселенную своего существования, своего внутреннего «я» - за счёт улыбки ли собеседницы, тёмного ли искушенья322 – игры на грани фола по созданию личности, или – чего-то иного совсем?


«Возвращайся, сделав круг…»323


Ещё Набоков, помнится, говорил о повторном возвращении архаизмов - эпитетов и рифм, бившихся в гортани: «хладный», «прекрасный» и прочее в этом роде324. Истёршиеся когда-то от тысяч употреблений, ставшие штампами, и вдруг – воротившиеся, сделав круг (лети-лети-лепесток!) с некими новыми оттенками, уже – обогащёнными (пусть даже и своею былой нищетой), снова – влажно-ароматными, как та классическая роза. Тот же Набоков обстоятельно изложил мученья юного стихотворца325, в распоряженьи которого весьма ограниченный пейзаж рифм и «летучий» влечёт за собой неизбежное «неминучий», а глаза синеют в обществе бирюзы и стрекоз326… Но как раз здесь я рискну поспорить, ибо звук (тот самый, волшебный, что не был дан ни ему, ни его любимцу Ходасевичу – в стихах) может сложиться даже и из простых, обыденнейших фраз (пример, навскидку - Ахматовское: «Настоящую нежность не спутаешь – ни с чем. И она тиха…»327) или из манерно-изысканных романтичностей, «описаний предметов, принятых считать тонкими: севрских чашек, гобеленов, каминов, арлекинов, рыцарей и мадонн»328. «Ах, какое махровое, салонное пшено!» - сказал бы Феликс Александрович329, и был бы прав, когда б не случалось и с некоторыми из этих салонностей тех же волшебных превращений330, что и с прочими, прошедшими уже этот путь, архаизмами и со-твореньями. Но увидеть, почувствовать тонкую грань этого возвращенья, пробуждения ароматности – не только нам, но и нашим читателям под силу далеко не всегда, ибо и они «застревают» (в силу индивидуальных, личных ли пристрастий, воспитанья ли, или в силу чего-то иного) – в тех или иных литературно-временных пластах, и то, что кажется божественным открытьем одному – вызывает лишь скуку или невыносимый скрежет зубовный у другого, ибо…

К примеру, для меня Набоковская проза (прежде всего – «Дар», но и «Другие берега» и «Лолита») – остаётся образцом прохладно-нежного, бездонного, прозрачно-весеннего душистого многотемья, любое сочетанье слов, движенье мысли которого – уводит в свои глубины, в свои, отзывающиеся, резонирующие, совпадающие и возвращающиеся звуки, ощущенья, воспоминанья331… И увы, насытившись этим чудом, этим волшебством, я не могу воспринимать современные мне вещи (быть может, разве что…чудо332 - и они мне просто не попадались?) – в которых такие совпаденья и открытья встречаются, дай Бог, раз в десять глав. А посему…

Впрочем, не исключаю, что это как раз-таки я и застрял там, «в веке суетных маркиз»333, карнавалов, масок и прочее, и потому вот это бытовое, безусильнейшее на первый взгляд волшебство, в котором Набоков превращает обыденные вещи в бездонные воронки334 смысловых ощущений, не передаваемых текстом только, захватывает и покоряет меня совершенно. В нескольких звуках – и весна, и прохладный ветерок, и подтаявший снег, и головная боль, и подступающее ощущенье освобожденья, и груз воспоминаний, и чувство полёта, и ностальгия, аххх…

Ну, что ж… Не забыть бы и моим словам – вернуться335. Когда-нибудь.