Измененья Времён

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 7 8 9 10 11 12 13 14 ... 17

Безысходность будущего

Безысходность? Но ведь всё кончается хорошо, и радость творчества – в нём самом, и уж ежели вам перепало (среди прочей грязи) несколько крупинок золотого песка^³³⁶ – от истинных читателей, то это и есть – одна из высших возможных наград. К счастью, предсказания сбываются не всегда, и некоторые романы преподносят-таки ещё сюрпризы^³³⁷…

Тени ужаса

«Два мучительно-чёрных крыла мне сегодня ложились на грудь»^³³⁸ - строки эти писал человек, хорошо знакомый с ужасом приближенья – всё-таки у него было больное сердце… «А напиши что-нибудь этакое….мрачно-депрессивное» - сказали мне как-то^³³⁹, но я, по-видимому, не способен вовсе (или не готов ещё) заполнять текст тёмными глубинами души своей, ужасами и страхами из комнаты-пещеры Ночи^³⁴⁰, легко (или не слишком) отгоняемыми первыми солнешными лучами сознанья… Даже в моих попытках создать мрачного и хоть чуть страшно-обаятельного противника для S. есть нечто весьма игрушечное, сказошное, потому, наверное, что Ночь хорошо стережёт своих настоящих пленников.

Но… Но – Набоков отдал же Себастьяну Найту один из кошмаров, мучивших его самого, а мне, наверное (если доживу)^³⁴¹ – предстоит ещё когда-нибудь придумать героя, которому я мог бы отдать – не сами ужасы, нет, а лишь их отдалённые тени, сгущающиеся на потолке^³⁴², когда в далёком, призрачном свете луны из бездонного колодца, где-то там, на страшной глубине проносятся и шевелятся реальные чудовища, порождённые – чем, чьими? снами разума^³⁴³, наполненными обморочно-жутким стесненьем всех чувств. Или – зарождаются тёмные кошмары преисподней, где всему существу нашему – и душе и телу^³⁴⁴ уготованы пытки и мучения более страшные, чем можем себе помыслить даже в мрачнейших сновиденьях… Взгляд в чудовищный, чёрно-безысходный «колодец бытия», откуда душа в мучительной, непредставимой тоске не видит выхода, не зная, не подозревая даже, и лишь в самой глубине своей (и от этого ещё страшней) лишь смутно представляя – призрачную, жалкую, мучительную надежду в накатывающих волнах невозможности, бессилия, отчаянья и боли^³⁴⁵… Невозможность поднять голову, поднять веки, заглянуть в глаза этому Вию детских страхов, зная всю непереносимую чудовищность там происходящего… Но даже когда глаза неимоверным усильем всего существа открываются-таки, это оказывается лишь провалом в ещё один круг^³⁴⁶ личного, персонального ада, в котором – снова и снова! – даже став одним бьющимся в ужасе сердцем, надо пытаться открыть глаза и душу, чтоб хоть чуть сопротивляться наступающему – тому, что уже простирает чёрные крылья, или ещё только репетирует свой дъявольский танец в заветнейшем месте вашего сознанья…

«Надобно сказать, что вот такие – чёрные, вязкие, безысходные кошмары стали сниться мне относительно недавно, а раньше снились всё чаще бабы. И их появленье я расцениваю…» - ах, блистательный Аркадий Натанович^³⁴⁷, без вашей улыбки не мог бы обойтись этот сновидчески-кошмарный пассаж… К счастью мне для излеченья-облегченья не надо пока прибегать к «испытанному средству»^³⁴⁸, мне достатошно лишь нескольких утешительных строк – своих ли, ваших ли, да утреннего тёплого солнышка, разгоняющего морок. Но какой-то посюсторонний, первобытный, пронзительный, пронизывающий всю душу ужас, даже лишь привидевшийся – всё же остаётся существовать на краешке сознанья – сморщенный, гнусненький^³⁴⁹ - напоминаньем о том, что когда-то случится, быть может.

А быть может – и не случится, но что бы делал наш свет без этой тени, правда^³⁵⁰? Наверное, уже само её существованье придаёт большую глубину нашему бытию. Как странное дуновение тьмы, небытия – в полном безветрии чуть коснувшееся души, но – заставившее её содрогнуться и вспомнить^³⁵¹, пусть тут же забыв – о пережитом единожды. И не единожды. «Не вспоминай, душа твоя богата»^³⁵² - но богата-то она – именно воспоминаньями, светом, тенями. В том числе и…

Воспоминанье о стихах

Ведь надо ж…одни стихи – из случайных, нынешних, мимолётных «Прогулок с Бродским» - принесли воспоминанья о других – своих, позабытых вовсе. В которых тоже – воспоминанье. Но вовсе не такое мрачное, и даже тени от крыльев мраморного льва смотрятся весьма и весьма дружелюбно…

И чуть о стимулах 3 февраля

А теперь – чуть-чуть, сколько позволяет время и место (а оно позволяет совсем немного, всего с пол-странички до конца тетради) – о стимулах. Стимул, в нашем случае, это не морковка, вывешенная перед осликом, ибо со-творенье и само по себе – удовольствие, но вот его направленье, порядок его кристаллизации^³⁵³, появленья – объясним ли только ленивой после-завтракшной, далеко заполуденною истомой, когда тишина словно сдвигается, вбирая в себя всё на свете, стремительно вбирая в своё медленное, неторопливое теченье – воспоминанья, ассоциации, звуки… шорохи. Странно, но вот сейчас, в разгаре зимы, я пытаюсь воспроизвести летнюю тёплую полуденную тишину, с её тенями, соснами^³⁵⁴, ветром. С ощущеньем сосновой коры на кончиках пальцев и тяжёлыми янтарными (а потом засахаривающимися) каплями смолы с ёлок… И тишина эта – благословенна и вечна, или… или она обретает вечность вот только сейчас, становясь текстом? Моим, чьим-то ещё? Хотя, в общем-то, текст столь же слабое утешенье, как «загробная жизнь», игрушка, коей любим поиграться мы, мнящие себя бессмертными^³⁵⁵, или… или – кем, в самом-то деле!? Бог весть, но только существует же нечто, возникающее одновременно снаружи, извне, и – изнутри, то, что позволяет почувствовать, как связаны (неким странным единством тела и души) вещи и предметы, явленья и воспоминанья… Связаны – мгновенными, незначащими словно, витиеватыми ассоциативными вспышками, глубоко личными, но отражающими при этом…что? Структуру ленивого после-полуденного желанья? Проблески смысла в детских случайностях мира? Или всё-таки тот неповторимый (не скажу «волшебный», потому как…) узор, просвечивающий, подобно предвечернему солнышку, сквозь ветренную листву в кружевах текста, слов, фраз – сквозь них, помимо них, вместе с ними – тот самый, что и есть…страшно молвить… - я, угу.

Наверное, именно поэтому так сложно повторенье со-творения, хоть малой его части, кем-то другим, ведь некая часть души должна зазвучать в резонанс, расслышать, почувствовать, стать… мною. Потому, полагаю, и не слишком задумывавшиеся над этим вопросом классики были классиками, стихийно, лишь по потребности (о…вернулась, аукнулась тема стимула) выплескивающими себя с брызгами чернил с гусиных перьев – на пергамент, и были – мучавшие себя халтурщики, пытавшиеся из слов создать текст, что, как много позже покажет Мераб Константинович^³⁵⁶, является затеей бессмысленной.

И всё ж… какое странное, неясное и мне самому желанье заставило меня нынче потянуться к полке, где стоит лучшее, пожалуй, на тот момент собранье собранье Б. Л., и открыть тёмно-синий том «Доктора Живаго»? Том, к которому я не прикасался уж пару лет… Ведь не запах же мандарина, и знакомое ощущенье на кончиках пальцев от его кожуры, на мгновенье напомнившее^³⁵⁷… и вызвавшее из сумрака^³⁵⁸ не-воспоминанья сразу весь тот возвышенно-стремительно-весенний, почти бессознательный круговорот, в который душа вовлекается – вместе с Ларой^³⁵⁹, пробегая мимо прозаических невнятностей великого поэта, возвращаясь в то – стремительное и беззащитное, интеллектуальное^³⁶⁰ и хрупкое время, странно перекликающееся с тем временем, когда ваш покорный слуга открывал для себя – ну, к примеру – завсегдатаев того времени, которое позже назовут «Серебряным веком». Вот эта связь времён, похожесть на старых фотографиях Пастернака на моего деда, старинные семейные документы и фото, вензеля которых – лишь на первый взгляд чинные! - обрамляют похожие же безумства моих предков – Лариных времён, тогдашнего начала века, и уходят ещё дальше в прошлое, перекликаясь уже с моряками старинных фамилий, любящими далёкие горизонты^³⁶¹, и – протягиваются в настоящее, потому что я – плоть от плоти их, и, возвращаясь к позвавшим меня^³⁶² страницам, я со-творяю некое пространство обитания их душ… И пусть оно – мгновенно и преходяще, но оно есть, возникает, оживает, давая мне (к слову) возможность и иных со-творений. И эта связь и цепочка времён вполне бесконечна (как мне хочется верить – вот сейчас!) и именно она и заставляет меня вновь и вновь, и вновь – повторять и возвращаться – уже чуть иначе! – в тот день, когда была ёлка у Свентицких^³⁶³. Впрочем, это лишь обозначенье, это мог быть и тот день, когда Феликс Александрович раскрыл синюю папку, или два литератора пришли на аллею Патриашьих, или когда маленькая девочка в зарослях боярышника, не отрываясь, глядела на автора^³⁶⁴, или когда в длинное окно у потолка пахло левкоями, светила заря, и вдалеке были слышны флейты^³⁶⁵, или в мгновенье звучания «Yesterday»^³⁶⁶….

А вы говорите – «стимул»… Кстати, чуть «под спудом» остались ещё две темы: непосредственное удовольствие от моего представленья, как этот текст будет читаться^³⁶⁷, и – странная, бессмысленная, абсурдная^³⁶⁸ и неразумная вера, что он будет хоть кем-нибудь читаться – вообще. И единственным разумным обоснованием веры этой видится мне не-придуманность, не-вымученность текста, (при том, что вымученность - каким-то непонятным образом убивает саму возможность со-творенья, потому, быть может, что в этом случае в нём не отражается…или не отражаются….^³⁶⁹

Лабиринты…

Лабиринт был всеобъемлющ^³⁷⁰. Правда, написать такое проще, нежели представить. Потому как ни лабиринт Минотавра^³⁷¹, ни фаюмский^³⁷², ни даже лабиринты Джорджа^³⁷³ или Томсойеровых пещер^³⁷⁴ не дают возможности глянуть на них со стороны, сверху, откуда на них глядят вполне равнодушные звёзды, и откуда ильмы роняют свои листья в единственный открытый из них… Но всё они предусматривают вашу (добровольную ли?) вовлечённость в сложно-геометрические поиски выхода, ощущенье безнадёжности прикосновенья ладони к пока ещё не враждебной, но уже – тупиковой стене, и предчувствие^³⁷⁵ неизвестной, но грозной опасности^³⁷⁶, таящейся или рычащей уже где-то в тёмной его глубине. Наверное, именно вот эта потерянность в пространстве (за которой довольно быстро следует потерянность во времени) и манила воображенье создателей и ноги зевак к этим чудовищным каменным нагроможденьям… А мне – мне с самого детства для ощущенья «вселенскости», «всеобъемлющности» Лабиринта всегда не хватало … ну, хотя бы одного лишнего измеренья - уж слишком скушны были двумерные картинки, из которых героям предлагалось найти единственный и вполне тривиальный выход путём назойливых повторений одного и того же пути - вдоль разных стен. Зато стоило появиться ещё одному-двум-N-уровням^³⁷⁷, и задачка становилась и вправду интересной, захватывающей, пространство воображенья послушно складывалось лентой Мёбиуса^³⁷⁸ до одномерной поверхности, и вдруг растворяло в своих лабиринтах время, рождая нечто, чего и на свете-то не бывает!^³⁷⁹ – или, напротив, изымая из привычности – привычнейшие же детали – подобно тому, как в давнем, читанном в детстве рассказе^³⁸⁰, в хитросплетеньях тоннелей исчезал на годы поезд метро… Впрочем, изученье многомерных пространств, столь изящное в математике, и столь заманчивое в искусстве и философии^³⁸¹, тут мне не поможет вовсе, потому как даже простейшее моё ощущенье себя – вне лабиринта (или внутри другого лабиринта^³⁸²) объединяет в себе – пусть не бесконечное, но неанализируемо большое, многосвязное множество эмоциональных, чувственных, да даже и физиологических составляющих^³⁸³, переменных, текучих, как само время. И стоит измениться лишь одной из них… и различье, как в той (или вопреки той? – не вспомню) – «моноканской»^³⁸⁴ ереси станет бесконечным; но останется бесконечным же (ибо бесценным!) – сходство. И вот интересно, а обращал ли кто-нибудь вниманье, (и если да, то кто и когда?) на странное, эмоциональное, я б даже сказал – взглядо-мировоззренческое^³⁸⁵ сходство между Грином и ранним Борхесом? Речь, к примеру о «Судьбе, взятой за рога», или – «Повести, оконченной благодаря пуле»: «…он отвергал всё, что не отвечало его наклонностям; в живом мире любви страданий и преступлений, ошибок и воскресений, он создал свой, особый мир, хотя этот его мир был тем же самым миром, что и у других, только пропущенным сквозь призму случайностей (его) настроения, возведённых в закон». И теперь уже только он сам, повинуясь лишь мгновенным прихотям, выбирал свой путь, свой поворот, своё направленье в этом творческом лабиринте. А вот можно ли вообще – так выбраться из него, или удовольствоваться иллюзией выхода? И – иллюзией же дивного, умиротворённого созерцанья^³⁸⁶? Я и сам не могу ещё, пожалуй, вербализовать это неуловимое сходство, но некое ощущенье откровенья вселенского лабиринта, его случайностей, влиянья пред-чувствий и пред-определённостей, и жестоко-нежные развязки («Продавец Счастья»)… Возможно, чуть вспомнив, перечитав, вчитавшись последовательней в этот любимый (и временами – ежедневный даже) серый шеститомник^³⁸⁷, я пойму, откуда и куда пришёл Грин, и смогу сравнить их пути… И не только пути, но и цели, потому как представляется мне, что прихоти эти и желанья – приводят каждого именно туда, куда и… Таков уж этот лабиринт, и не случайно он отсвечивает для меня нынче картинкою двух сплетённых египетских змей^³⁸⁸, мудрая древность и радостная, но чуть равнодушная всеобъемлющность^³⁸⁹ и завершённость которых так дивно соответствует моим нынчешним ощущеньям.

А завтра… Быть может, завтра будет совсем иное настроенье, для иного лабиринта, например - Борхесова (который написал многожество стихотворных лабиринтов, и в разных настроеньях) и мне снова захочется вспомнить его слова: «…любому из носящих в душе музыку при известной благосклонности звезд под силу сочинить за жизнь десять-двенадцать совершенных стихотворений…»^³⁹⁰

Что есть совершенство?

Совершенных? Это тех, «в которых отразился век, и современный человек изображён довольно верно»^³⁹¹? Нет, нет, нет – и ещё раз – нет, тем более, что речь идёт не о романе. Речь об отражении этой самой своей, собственной музыки души в созвучных, звучащих текстах, отдаче, выплеске наружу этой мгновенной, но включающей в себя всю бесконечность предыдущих состояний музыки – именно такой, чтоб её посчитали своею те немногие, у кого слух настроен на восприятие подобных музыкальных текстов (быть может, в силу некоторого родства душ, или порождаемых ими – музык), те немногие, у кого есть (я не устану повторять это высказывание Набокова) «свой орган восприятния поэзии»^³⁹², и кто, сам того не замечая, может стать в момент со-творенья – со-автором…

Ощущенье текста

…Вот – лишь мгновенье назад мелькнула - не идея даже, а – ощущенье: чёрно-белой, ещё без красок, неторопливой пригородной улицы^³⁹³, и так же неторопливо разворачивающегося – на ней, по ней, вдоль неё ^³⁹⁴ - течения времени, и - текста…

…А краски - вот эти, дневные, или предсонные, нежно-розовые, или сиреневые, с лёгкой предсумеречной синевою, вдруг возвращаются, проступают - откуда-то, из пережитого, случившегося когда-то, единожды виденного^³⁹⁵ - вот также, хранившегося где-то глубоко в воспоминаньях, и вдруг – ожившего, Бог весть почему…

… А по всему этому слою – как изящный, но стершийся уже узор по лезвию старинного кинжала дамасской стали, бегут воспоминанья уже совсем другого рода – литературные, дачные, семейные…

«Есть три эпохи у воспоминаний…»^³⁹⁶

- а мне порою кажется, что и не три их вовсе, а бесконечные, уходящие в давнишние пласты детства (подобно тому, как в детских же, давних, необыкновенно-роскошно-огромных книгах о динозаврах – подаренных дальней родственницей ещё задолго до начала всеобщей на них моды, привлекали меня (а потом и сына) – пересекаются эти «слои», эпохи и следы-отпечатки^³⁹⁷… ) кусочки, яркие вспышки, или смутно-медленные проступанья, неполные мозаики детских воспоминаний – дополняются, пронизываются, сливаются – с воспоминаньями совсем-совсем других эпох. И я не поручусь, что в них, в этих (быть может – сновидческих иногда) воспоминаньях – мы не проживаем вновь – жизни других времён, других столетий^³⁹⁸… Причём здесь меня не слишком интересует история сама по себе, а скорее – превращение личного, индивидуального времени – в историю. Потому что я, родившись чуть позже середины прошлого века, помню ещё тех, кто видел его начало, и даже конец предыдущего, а ведь для нынешних, живущих в XXI веке – это век уже позапрошлый… Вот так-то. И не эпохи разделяют их (и нас) а – степень яркости воспоминаний. Любое из них может стать – эпохой, а может остаться чем-то и вовсе незамеченным, незаметным, непрожитым… таким, что лишь потом, при геологических раскопках (с использованием, правда, несколько иных инструментов – станет артефактом, и будет идентифицировано нами (взявшими на себя этот труд) как нечто прекрасное, единожды случившееся, застывшее в своём совершенстве, достойное помещенья в пантеон^³⁹⁹ памяти, или… или – просто когда-то случайно позабытою частичкою нас самих, с видом учёных знатоков рассуждающих сейчас об эпохах воспоминаний… В которых мы, на самом-то деле – ничегошеньки не понимаем, и которые можем (в лучшем случае!) разве что – чувствовать. Sic!

Есть три (?) эпохи у воспоминаний?

Тишина – и обстоятельство места

Наконец – случилась тишина^⁴⁰⁰… в которой можно прислушаться – к себе, к сумеркам, к серым, весенним по срокам, но ещё вовсе зимним, холодным небесам… Закрыть глаза, прислушаться к этой тишине и пустоте внутри – на далёких окраинах осознанья которой мелькают старинные гобелены, гул колоколов, высокие сводчатые окна, флейточка да виола-да гамба…

Но – что прибавил примерно часовой (и довольно сладкий, надобно признаться) – сон в промежутке^⁴⁰¹ к этому ряду? Разве что – балетную туфельку, да синюю, словно отретушированную по старинной моде, глубокую тень в дверях…Арлекиниада теней…или красок^⁴⁰²? Откуда вообще взялся этот арлекински-рыцарский набор? Для полноты картинки не хватает разве что скрещённых шпаг – или мечей! – над камином, да разноцветных пятен солнца на полу, на шашечных паркетах замка… И – готовы ли вы со мною – в это невесть откуда взявшееся воспоминанье, отчётливо пахнущее литературными мистификациями^⁴⁰³? Но вот только кто нынче всерьёз относится к таким вещам, кроме, разве что сочинителей детективных рассказов да авантюрных романов. Потому и я не рискую («писать надо либо о том, что знаешь очень хорошо..»^⁴⁰⁴) после фантазийно-романтишных кусочков Со-творенья… А меж тем иногда очень хочется набравшись отчаяннной – наглости даже, не смелости, – отгородиться, по принципу Шекли^⁴⁰⁵, от всего окружающего, и вдруг представить себе арбалетную^⁴⁰⁶ стрелу, почти по оперенье вонзившуюся в потолочную балку, и нарушившую мирное теченье позвякивающего старинным фарфором неторопливого, позднего завтрака – потому что конечно же к этой стреле будет привязана записка, в которой будет^⁴⁰⁷ говориться…Бог весть о чём, но будут там и волненья, и зеркала, и невинная девушка, и благородный рыцарь, и козни врагов, а главное – будет то, чего так мучительно не хватает мне сейчас – ощущения вос-создания и собственной сопричастности^⁴⁰⁸ к этому миру, в котором лучи солнца в утренней пыли – золоты, как мёд^⁴⁰⁹…

Наверное, именно вот этого ощущенья рас-творенья и не хватает мне, а потому единственной – увы! – доступной мне альтернативой является взгляд на текст (не на происходящее в нём даже, а на сам текст) – со стороны – глазами с такою любовью выдуманных мною читателей – вашими ли, Мэриными ли, некими^⁴¹⁰…

Похожее (или мне кажется?) от-страненье я нахожу у Борхеса, который сущностью стихов^⁴¹¹ или мироощущенья порою настолько близок мне, что кажется иногда достатошным заменить в некоторых его текстах лишь обстоятельства места, чтобы… Да, иногда он уходит в неясные мне литературности, или в собственные боязни или привязанности, но очерченное им пространство собственной тишины, на далёких окраинах сознанья и восприятья которой мелькают…

Вот круг и замкнулся^⁴¹². Мелькают – снова – образы: шпаги, луны, рыцаря, зеркал, страха, пред-определённости…. Достатошно их чуть разбавить обстоятельствами места….

Всё-таки не получилось…

Нет, всё-таки мне не понять, что так восхищало Борхеса в Честертоне. Каждый раз упоминание этого имени вызывает священный трепет в рядах любителей детектива, (точнее, его классической, исконной разновидности – детективного рассказа^⁴¹³) а я, как ни стараюсь, не могу закрыть глаза на некую ходульность и прямолинейную нравоучительность большинства его вещей. Ну, не говоря уж о том, что даже и в детективно-расследовательно-поисковых текстах мне интересно прежде всего не что и почему, а – как. К сожалению, большинству авторов подобных текстов приходится, решая задачу непротиворечивого (хотя бы!) сопряжения этих что и почему громоздить массу ненужных фигур, деталей, подробностей, для того лишь, чтобы исключить возможность других, вполне очевидных решений. Более того, мы^⁴¹⁴ (в силу примитивно-ленивого нежеланья увидеть картинку в целом, ну и того, разумеется, что автор порой просто не даёт нам такой возможности) зачастую оказываемся настолько в плену хода мысли-взгляда расказзчика, что даже и не пытаемся представить себе других (столь очевидных при взгляде со стороны!) – вариантов. В самом деле: «Джексон выстрелил в Сундукова!» и «Джексон оказался женщиной»^⁴¹⁵ - неужели между этими вариантами нет ничего, что могло б взволновать и занять автора, а за ним и читателя? Взволновать настолько, что он не просто не заметит «тихий, опровергающий ход пешки на другом конце доски»^⁴¹⁶, но даже и не станет его искать… Ибо читателю, на мой вкус, важно его со-участие в процессе расследывания-разгадывания, или собственно процессе совершения преступления. И вот уменье вовлечь его в это, заставить со-творять, со-участвовать^⁴¹⁷, есть уменье великое, доступное лишь немногим. Возможно, я говорю для всех очевидные банальности, да ведь я никого и не собираюсь поучать, а пытаюсь лишь понять, что и почему не получилось у меня в «Поисках…»

Blog

Измененья Времён