Мандельштам Н. Я. Воспоминания. М.: Согласие, 1999, сс

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 21 22 23 24 25 26 27 28 ... 51

избежала лагеря, но мне все же пришлось испытать, как склеиваются

разрозненные куски жизни. Человек в такие минуты становится самим собой и

сбрасывает личину, которую волей обстоятельств ему пришлось носить", как

тому, кого прозвали Железной Маской. Ведь многим из нас разрешалось жить при

условии, что мы будем скрывать свою сущность и притворяться одним из тех, в

чье общество мы попали. В этих обстоятельствах не полагалось обнаруживать

никаких связей со своим прошлым. Раскулаченный мог уцелеть, если он вовремя

становился разнорабочим и начисто забывал о земле. Между известием о смерти

Мандельштама и моментом, когда я вынула из тайника и положила на стол -

вернее, в чемодан, потому что стола у меня нет, - кучку спасенных

стихотворений, прошло около двадцати лет, и все эти годы я была кем-то

другим и носила, так сказать, железную маску. В сущности, никому не могла я

признаться, что не живу, а просто жду, затаившись, когда я снова стану собой

и смогу открыто сказать, чего я ждала и что хранила.

Разрозненные части моей жизни склеивались в 56 году, но в мае 1937-го

никакого склеивания произойти не могло: историческая тенденция вела не к

соединению разрубленных частей, а к углублению разрыва между ними, и в день

приезда в Москву мы попросту стали жертвами зрительной иллюзии, чистейшего

обмана чувств. Зато благодаря этой иллюзии О. М. удалось получить свой "один

добавочный день".

В такой жизни, как наша, все охотно поддаются иллюзии, люди активно ищут,

во что бы поверить, за что бы уцепиться, чтобы вернулось чувство реальности.

Окруженный мнимостями человек добровольно уходит в мнимую деятельность",

завязывает мнимые отношения с людьми или мнимую любовь - лишь бы было за что

держаться. "Нам кажется, что все идет, как надо, и жизнь продолжается, но

ведь это только потому, что ходят трамваи", - сказал мне О. М. еще задолго

до первого ареста, когда мы как-то вечером стояли на трамвайной остановке.

Пустая квартира, где ничего не напоминало о Костыреве, и книжная полка -

гораздо лучший предлог для иллюзий, чем переполненный довоенный трамвай... А

мы еще подбадривали друг друга приятными напоминаниями: "Сталин сказал" или

"Ставский сказал"... В то время мы уже отлично знали, что стоит у нас слово

- самая страшнал из всех мнимостей, но старались об этом не думать, чтобы

сохранить благодетельную иллюзию. Вместо того чтобы впасть в уныние, трезво

обсудив положение и придя к ужасным выводам, мы свалили среди комнаты вещи и

сразу пошли к "французам", в маленький музей на улице Кропоткина.

"Если мне суждено вернуться, - часто повторял в Воронеже О. М., - я сразу

пойду к "французам"". Марья Веньяминовна Юдина заметила, как О. М. скучает

по французской живописи: когда она приезжала в Воронеж, он не забывал о них,

даже когда она ему играла. Чтобы утешить его, она прислала ему только что

выпущенный музеем альбом. Все же репродукции, да еще довольно дрянные, это

не подлинники, и они только раздразнили О. М. Не переодеваясь с дороги, едва

выпив вечного чаю, он побежал в музей к самому открытию. Собирался О. М.

сходить и к Тышлеру: "Надо насмотреться, пока еще чего-нибудь не

случилось... " Тышлера он оценил очень рано, увидав на первой выставке ОСТа

серию рисунков "Директор погоды"... "Ты не знаешь, какой твой Тышлер", -

сказал он мне, приехав в Ялту. В последний раз он был у Тышлера и смотрел

его вещи перед самым концом - в марте 38 года.

Бессарабская линейка

Первым гостем у нас была Анна Андреевна. Она пришла в первый день нашего

приезда утром. Свой приезд в Москву она приурочила к нашему возвращению. Я

лежала на кухне на матраце с дикой головной болью, а О. М. бегал взад и

вперед по этой крошечной комнатушке - ведь она у нас называлась "капище" - и

читал стихи. Он отчитывался во второй и третьей "Воронежских тетрадях".

Обычай отчитываться друг перед другом в каждой написанной строчке

установился у них с ранней юности. В тот день Анна Андреевна прочла впервые

обращенные к О. М. стихи про Воронеж. Они кончаются строчками: "А в комнате

опального поэта Дежурят страх и муза в свой черед"... Действительно, когда

Анна Андреевна гостила в Воронеже, у нас у всех случился припадок отчаянного

и бессмысленного страха. Произошло это вечером, в комнате у "агента",

который жарил мышей. Мы сидели при коптилке - свет выключили, как это часто

бывало в провинции. Вдруг дверь открылась, и в комнату вошел без всякого

предупреждения ташкентский биолог Леонов с каким-то спутником. Пугаться не

было никаких оснований: мы знали, что у Леонова в Воронеже живет отец ион

часто к нему приезжает. Сам Леонов - анахорет или российский дервиш,

домашний философ, всегда немного под хмельком - был абсолютно свой человек.

Его привел к нам Кузин, и с тех пор он иногда у нас появлялся, а потом снова

исчезал в свой ташкентский университет, где он когда-то работал вместе с

Поливановым и приобрел вкус ко всякой филологии и поэзии. Откуда же испуг?

Встречаясь с Анной Андреевной, мы всегда чувствовали себя по крайней мере

заговорщиками и могли испугаться чего угодно. Впрочем, все советские

граждане пугались неожиданных посетителей, машин, если они останавливались у

дома, и поднимающегося ночью лифта... К приезду Анны Андреевны в Воронеж

страх еще не дежурил у нас, а только иногда хватал нас за горло. Зато в

Москве, в дни, когда нами овладела иллюзия, мы не боялись ничего. Мы впали в

ничем не объяснимое спокойствие и почему-то поверили в прочность нашей

жизни. Это невероятно, но факт.

От этих дней в Москве у меня сохранились очень странные отрывочные

воспоминания, как будто очень яркие отдельные кадры, а между ними

невосстановимые провалы. Следующий кадр, в котором участвует Анна Андреевна,

- это несносное ожидание Харджиева: он обещал приехать и привезти вина, но

непростительно опоздал, как умели опаздывать только москвичи, когда ни у

кого не было часов, а трамваи и автобусы ходили как попало. Анна Андреевна

не дождалась Харджиева и ушла к себе - в тот приезд она остановилась у

Толстой на Пречистенке. Харджиев все же явился. "Надо водворить ее обратно",

- сказал О. М. и позвонил Толстой. Был час пик, Анна Андреевна не попала на

трамвай, прошла всю дорогу пешком и едва вошла в переднюю, как ее позвали к

телефону. "Возвращайтесь", - сказал О. М., и она тотчас двинулась в обратный

путь, как Феб из "антологии античной глупости", шуточных стихов, которые

сочиняли в дни беспечной юности Гумилев, Георгий Иванов, Лозинский и О. М.:

"Катится по небу Феб в своей золотой колеснице, Завтра тем же путем он

возвратится назад"...

Мы сидели в большой комнате - сейчас мы называли ее "костыревской", - а

когда пришла Анна Андреевна, вернулись в нашу - проходную, перегороженную

шкафом, очень узкую и маленькую. За шкафом стояли только столик и матрац на

ножках: однокомнатные люди быстро научились обходиться без кроватей. Матрац

стоял обычно возле стены, но сейчас мы поставили его поперек комнаты,

испугавшись клопов, - изголовьем к стене. Он занимал почти всю ширину

комнаты - оставался только узкий проход к окну, широкому и распахнутому. Я

возилась на кухне, а они трое сидели на матраце.

- Бессарабская линейка, - заявил О. М., когда я вошла. - Обнищавшая

помещица со своим управляющим, а я - жид...

В отношениях О. М. и Анны Андреевны всегда чувствовалось, что их дружба

завязалась в дурашливой юности. Встречаясь, они молодели и наперебой смешили

друг друга. У них были свои словечки, свой домашний язык. Припадки озорного

хохота, который овладевал ими при встречах, назывались "большой смиезь" -

посмотреть, скажешь: не двое измученных, обреченных людей, а дрянная

девчонка, подружившаяся по секрету от старших с каким-то голодранцем...

Выражение "большой смиезь" пошло с тех пор, как Анна Андреевна позировала

Альтману, а О. М. прибегал на сеансы. Они рассказывали, будто вошел сосед

Альтмана, тоже художник, итальянец по национальности, и услыхав, как они

хохочут, сказал: "А здесь, оказывается, большой смиезь"... Были и другие

традиционные слова. Услыхав о какой-нибудь нелепой сцене, О. М. всегда

говорил: "И никакой неловкости не произошло"... Эта фраза тоже имела свою

историю. Как-то Анну Андреевну попросили зайти с поручением к старому,

парализованному актеру Г-ну... Ее привели к старику и сказали, кто она. Он

посмотрел на нее мутным взглядом и произнес: "Совершенно неинтересное

знакомство"... О. М. в незапамятные времена выслушал про этот визит и

резюмировал: "И никакой неловкости не произошло"... Так эти две фразы и

остались жить... Жизнь делала все, чтобы отучить их смеяться, но они оба

туго поддавались воспитанию.

В день, когда грохотала бессарабская линейка, появилось еще одно

словечко. Я зажарила яичницу из принесенных Харджиевым яиц и вошла с

подносом в комнату. Все трое протянули ко мне руки и закричали: "Она наша

мама!", а О. М. тут же переиначил: "Она мама нас!" Я рассердилась: "Старые,

противные, почему я вам мама?" - но ничего не помогло, и я так и осталась

"маманасом"... Образумить стариков - Николай Иванович был, впрочем, моложе

меня - мне не удалось - они ведь были трудновоспитуемые...

Сцена на линейке - последний кадр с Анной Андреевной... Она, вероятно,

уехала в Ленинград объясняться с Пуниным. У них уже давно не ладилось - я

даже не вспомню, когда она мне в первый раз сказала: "Мне здесь плохо... " В

Москве же у нее было объяснение с Гаршиным, которое подтолкнуло

окончательный разрыв с Пуниным. После ее отъезда на линейке появились

Яхонтов с Лилей. По наружности Лилю вполне можно было бы принять за

бессарабскую дамочку, но она не смеялась, а тщательно перевоспитывала О. М.

в духе чувствительного и сентиментального сталинизма - такой тоже был... По

ее мнению, писатель, который забыл посвятить себя служению Сталину, -

погибший человек: ему закрыты все пути в литературу - кто же станет такого

читать? - и он навеки будет предан забвению. Что Сталин - спаситель

человечества, Лиля не сомневалась. Между прочим, она собиралась написать

Сталину, что нужно помочь О. М. стать на правильный путь и для этого скорее

напечатать все его стихи. Впоследствии такие настроения стали называться

"гапоновщиной". Лиля была начитана в партийной литературе, потому что

составляла монтажи для Яхонтова. Каждый день у нее появлялся дежурный

рассказ о чудесах, творимых вождем. Яхонтов ее настроений не разделял - он

больше пошучивал и разыгрывал забавные сценки. Одной из коронных было

изображение собственного отца, большого, тучного, потного чиновника,

дрожавшего перед начальством. Лилин комментарий: "При царизме все чиновники

трусили"... Иногда Яхонтов читал лермонтовского "Пророка", играя палкой, как

марионеткой. Палка пробиралась сквозь толпу, пугливо шарахалась, смиренно

кланялась Лиле: "Он наг и беден", - говорил Яхонтов, показывая на О. M., a

O. M. показывал на Яхонтова, который тогда тоже был нищим. Но деньги в те

дни нам, вероятно, давал он, и никаких затруднений не было.

Когда мы уезжали, Лиля сняла с полки какие-то марксистские книжки и

хотела дать их О. М. для просвещения, но Яхонтов сказал: "Незачем,

совершенно бесполезно", - и подарил О. М. собственную Библию. Он тоже был

трудновоспитуемым. Библия и сейчас у меня.

Анна Андреевна хорошо знает и любит Ветхий Завет и охотно обсуждает

всякие тонкости с Амусиным, великим знатоком, которого я к ней привела. А О.

М. побаивался ветхозаветного Бога и его тоталитарной грозной власти. Он

говорил - и эту мысль я впоследствии нашла у Бердяева, - что учением о

троичности христианство преодолело единовластие иудейского Бога.

Естественно, что мы страшились единовластия...

Иллюзия

Понятие "иллюзия" пришло к нам осенью тридцать третьего года, когда мы

только обживали единственную и невосполнимую нашу квартиру в переулке,

переименованном в честь наших соседей из Нащокинского в Фурманов.

Однажды к нам постучался человек с дорожной котомкой и спросил брата О.

М. - Шуру. У нас гостил отец О. М., и он сразу вспомнил этого человека:

носил он невероятную фамилию, состоящую из многих феодальных примет, вроде

Долгопаловых, но пользовался он только первой из причитающихся ему кличек, и

звали его Бублик. Я хотела отослать гостя к Александру Эмильевичу - пусть

сам разбирается с Бубликом! - мне уже надоели ночлежники, которые за

неимением гостиниц всегда заезжают в Москве к знакомым, но за Бублика

вступился дед. Бублик учился в гимназии с Шурой, и дед помнил его холеным

розовым гимназистом. "До чего он дошел!" - чуть не плача, сказал дед. Это

была старая тема: "Дети, вы обнищали, до рубища дошли"... О. М. знал, что

это значит, и, отпихнув меня в сторону, пригласил Бублика войти. Пришелец

решил успокоить нас и тотчас объяснил, что сидел по уголовному делу, так что

нам бояться нечего: страшной пятьдесят восьмой даже не пахнет... В те годы

О. М. твердо помнил, что у полицейских на Западе есть подлые резиновые

дубинки, но Бублик только усмехнулся: "Если б вы знали, что наши делают с

уголовниками!" - сказал он. Впрочем, слухи о том, что делают "наши",

доходили до нас еще в начале двадцатых годов - и не только с уголовниками.

Бублик был неискоренимо веселый человек. Он убегал встречаться с

какими-то товарищами, с которыми собирался податься на дальний север, где

"нашего брата полным полно" и, значит, как-нибудь и его пристроят. Ванны он

не признавал - у нас еще не было газового прибора, и мы грели воду в котле

на кухне - и бегал по субботам попариться в баню, чтобы потом сразу выпить

дома чаю с пряником. Моей заваркой он бывал доволен, но все же предпочитал

заваривать собственной рукой. Ему нравилось хлопотать по дому, он любовно

прибивал гвозди, закреплял полки и натирал пол воском и мастикой до полного

блеска. Он отвык от домашней работы и был рад вместе с О. М. позабавиться

самыми мужскими видами работы в нашем упрощенном быту. О. М. часто посылал

его с доверенностью в Гослит, и Бублик приносил домой довольно крупные

деньги: нам выплачивали 60% за собрание сочинений, которое так и не увидело

света, потому что О. М. не пожелал отказаться от "Путешествия в Армению",

кучи стихов и многих статей. Издание, впрочем, все равно бы не осуществилось

- у Бухарина не было "приводных ремней", и на каком-нибудь этапе всё бы

зарезали, но тактически следовало бы пойти на компромисс и постараться

выпустить что угодно. Отсутствие книг позволило нашим официальным лицам

распространить слух, что О. М. бросил уже в двадцатых годах поэзию и бродил

по кабакам. На эту удочку попались многие у нас, и особенно на Западе. Ведь

на Западе отсутствие книг означает, что писатель выбыл из строя - как им

объяснить, что у нас бывает и иначе! Но поэзия - странная штука: ее

почему-то нельзя заживо похоронить, и она воскресает несмотря на усилия даже

такого мощного пропагандистского аппарата, как наш. "Я теперь успокоилась, -

сказала мне Анна Андреевна в шестидесятых годах. - Ведь мы узнали, до чего

живучи стихи... "

Бублик приносил деньги в портфеле и требовал, чтобы я их пересчитывала -

он позволял себе истратить только на бутерброд, чтобы скрасить стояние в

очереди к кассе. "Бублик стал незаменим", - говорил О. М. Он особенно ценил

гостившего у нас гостя, потому что тот оказался первоклассным латинистом.

С каждым приходящим к нам в дом у О. М. был особый разговор. Кузин и

биологи разговаривали о генетике, бергсоновской жизненной силе и

аристотелевой энтелехии. Все они принадлежали к разряду рассказчиков, а не

разговорщиков, и О. М. больше прислушивался к их рассказам, чем

разговаривал. С Кузиным О. М. часто ходил на концерты - оба они были

отличными слушателями музыки и умели - О. М. высвистать, а Кузин напеть -

сложнейшие симфонические вещи. Человеком-оркестром был и Маргулис. Жена

Маргулиса, Иза Ханцын, преподает в консерватории. Она часто вспоминает, как

О. М. слушал музыку и как она ему играла. Но Иза жила в Ленинграде, а

Маргулис мотался по Москве в поисках заработка. О. М. говорил, что Маргулис

заменил ему печатный станок: жадный до стихов, он выпрашивал каждый новый

стишок, и они расходились в списках. Начиналась эра рукописной литературы,

осложненная тем, что при обысках изымались и рукописи, и книги поэтов.

Забегал к нам Чечановский, с которым я служила в начале тридцатых годов в

ЗКП. Этот приглашался специально для того, чтобы поспорить с марксистом.

"Развитие, - говорил Чечановский, - прогресс. Мы не позволим Мандельштаму

отнимать у нас прогресс... " Это именно Чечановскому поручили предложить О.

М. отречься от "Путешествия в Армению". Занимался ли Чечановский слежкой -

неизвестно. Похоже, что нет, да это и неважно: роковых стихов О. М. ему не

читал, а каждый вечер давал сколько угодно других поводов для ареста - у нас

это не так трудно... Словом, он "наговаривал на десять лет"...

Еще был Нилендер, эллинист и знаток древнееврейского. Бывший морской

офицер, он работал в Публичной библиотеке и приходил обычно под полночь,

захватив с собой на всякий случай пакетик чаю. Он переводил Софокла и все

рассказывал о "золотом сечении". Однажды Шервинский пригласил О. М. с Анной

Андреевной послушать перевод. Вдвоем пускать их не следовало: они чего-то

там натворили, пришли с хохотом, и О. М. объяснил: "Знакомства нашего на

склоне Шервинский нас к себе зазвал Послушать, как Эдип в Колонне С

Нилендером маршировал"... Еще встречались мы в тот год с Выготским,

человеком глубокого ума, психологом, автором книги "Язык и мышление".

Выготского в какой-то степени сковывал общий для всех ученых того периода

рационализм... На улице мы останавливались со Столпнером, переводчиком

Гегеля, который убеждал О. М., что он мыслит не словами...

Среди всех этих немногочисленных собеседников нашел свое место и Бублик С

ним тоже был свой разговор, и с полки снимались книги. О. М. воспользовался

чудесной гимназической эрудицией Бублика, и они вместе упивались

изгнанническими посланиями Овидия, один - предчувствуя свое будущее, а

другой -уже испытав на себе прелести советского изгойства.

Бублик прожил у нас несколько недель и был очень доволен неожиданной

передышкой. С его кожи сошел зеленоватый каторжный налет, он посвежел и стал

похож на учителя латыни в провинциальной гимназии доброго старого времени.

Но товарищи торопили, а ужас перед милицией гнал его прочь из Москвы. Мы

попросили его довезти до Ленинграда отца О. М., так называемого "деда".

Бублик заботливо уложил в смешной старомодный чемодан все жалкое дедово

тряпье, да еще выпросил старый чайник - "чтобы сбегать когда за кипяточком"

- и рваное одеяло - "нечего нам в вагоне на белье тратиться"... Чайник он

заботливо привязал к ручке чемодана - "не то потеряешь"...

Мы проводили их на вокзал, а на следующий день от деда пришла негодующая

телеграмма: Бублик бросил деда на перроне и исчез вместе с чемоданом. Старик

оскорбился совершенно смертельно и требовал, чтобы угрозыск немедленно

поймал Бублика, отобрал чемодан, вернул владельцу, а преступника предал

праведному суду. Для этого О. М. должен был подать хорошо написанное

заявление в угрозыск, затем пойти на прием к начальнику и крепко на него

нажать, пригрозив своей принадлежностью к писательскому сословию... Иначе,

подозревал дед, чемодана не найдут... О. М., конечно, ни в какой угрозыск не

пошел, а только удивлялся, почему Бублик соблазнился дедовым чемоданом с

заботливо привязанным к ручке чайником, а не приличными госиздатскими

деньгами. Мы очень оценили благородство Бублика и купили деду новые фуфайки

на остатки госиздатских денег, но старик еще долго бушевал и жаловался, что

сам настоял на том, чтобы мы впустили "этого бродягу", который так его

Blog

Мандельштам Н. Я. Воспоминания. М.: Согласие, 1999, сс