Мандельштам Н. Я. Воспоминания. М.: Согласие, 1999, сс

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 18 19 20 21 22 23 24 25 ... 51

Часть 2

СОДЕРЖАНИЕ

Двойные побеги

Последняя зима в Воронеже

Ода

Золотые правила

Моя святая

"Один добавочный день"

Бессарабская линейка

Иллюзия

Читатель одной книги

Коля Тихонов

Книжная полка

Наша литература

Италия

Социальная архитектура

Не треба

Земля и земное

Архив и голос

Старое и новое

Милицейская Венера

Случайность

Монтер

Дачники

Волка кормят ноги

Вечер и корова

Старый товарищ.

Беспартийная Таня

Стихолюбы

Затмение

Бытовая сценка

Самоубийца

Вестник новой жизни

Последняя идиллия

Текстильщики

Шкловские

Марьина роща

Сопричастный

Мамочка послала барышню отдыхать в Саматиху

Первое мая

Гуговна

Западня

ОкошконаСофийке

Дата смерти

Еще один рассказ

Примечания

Двойные побеги

Стихотворение "Эта область в темноводье" работалось медленно и трудно,

много дней подряд. О. М. жаловался, что "нечто", почти ощутимое и очень

важное, никак не хочет прийти. Это созревала последняя строфа - она и пришла

последней, что случается далеко не всегда.

О. М. стоял у стола, спиной ко мне, и что-то записывал. "Иди сюда,

посмотри, что у меня... " Я обрадовалась, что "темноводье" кончилось и мы

пойдем гулять. Оно мне надоело, как фанерная карта воронежской области на

телефонной станции, на которой вспыхивали лампочки, показывая, с какими

пунктами есть связь. Но меня ожидало разочарование - на протянутой мне

бумажке я прочла "Вехи дальнего обоза". "Погоди, это еще не все", - сказал

О. М. и записал: "Как подарок запоздалый Ощутима мной зима... " "Ты сошел с

ума! - возмутилась я. - Мы так никогда не выйдем. Идем на базар, или я пойду

одна... "

На базар мы пошли вместе - он находился в двух шагах от дома, - что-то

продали и что-то купили. Кажется, в тот день мы продавали серый пиджак из

торгсиновской материи. "В таких садятся в тюрьму", - сказал покупатель,

умный и хитрый городской мужик. "Верно, - ответил О. М., - но он уже там

побывал; теперь безопасно... " Мужик ухмыльнулся и дал нашу цену. Мы тут же

устроили пир, то есть прихватили лишний кусок мяса или колбасы, если она

тогда существовала, Трудно припомнить, чем нас кормили в разные периоды, но

всегда существовало какое-то "дежурное блюдо", и все его ели. Сейчас для

Москвы это вареная колбаса. В тот период нас, кажется, угощали синеватыми

курами, а консервы в банках считались роскошью. Был период замороженных

фазанов и голубей, но это быстро кончилось. Треска держалась значительно

дольше. В провинцию, правда, почти ничего из "дежурных блюд" не попадало, но

зато там умели ценить насущный хлеб.

Строфа с ночным чайником появилась чуть ли не в тот же день, а два

маленьких стихотворения, вылупившиеся из "темноводья", лишь слегка

дорабатывались. В "Вехах дальнего обоза" запечатлелся пейзаж из окна

тамбовского санатория - вот откуда слово "особняк". Мы жили не в особняках,

а где попало, преимущественно в лачугах. Мне ясно, каким образом стихи "Как

подарок запоздалый Ощутима мной зима... " помогла найти последняя строфа

"темноводья": она дала строчку - "Степь беззимняя гола". Вдруг с этим

стихотворением выявилась особенность времени года - все застыло в ожидании

запоздавшей зимы. Природа ждала зимы, а люди в декабре 36 года уже знали,

что им несет грядущий тридцать седьмой. Для этого не требовалось никакого

исторического чутья - нас успели предупредить еще летом в радиопередаче о

будущих процессах. В этой строфе О. М. сказал про воронежскую землю: "Где я?

что со мной дурного? Степь беззимняя гола... Это мачеха Кольцова... Шутишь -

родина щегла!.. " Здесь синтез его настроения тех дней - чувство беды не

могло пересилить вечной и дикой радости жизни, совершенно необъяснимого

веселья запертого в клетку стихотворца. И дальше опять точные подробности

его жизни: к ночи, устав от работы, он выходил побродить по пустому городу,

где всегда была гололедица. Наши провинциальные города после исчезновения

дворников стали областью "вечной скользоты"... Об этом и в воронежских

стихах Ахматовой, совершенно не умевшей ходить по гладкому льду: "По

хрусталям я прохожу несмело... " А чайник был электрический - неслыханная

роскошь по тому времени, но мы ее себе позволяли, потому что во время ночной

работы О. М. всегда пил много чая. Только от двух вещей он не мог отказаться

- от чая и папирос. Остальное, мы считали, приложится.

В Воронеже дважды появлялись "тройчатки", то есть три стихотворения

одного происхождения. Первая "тройчатка" - "Темноводье", "Как подарок

запоздалый" - мы называли этот стишок "вороном" - и "Вехи дальнего обоза".

Другая "тройчатка": "Десятизначные леса", "Что делать нам с убитостью

равнин" и реминисценции Камы - "О, этот медленный, одышливый простор". В

первой "тройчатке" все переплелось, как в цикле, запутанном в клубок. Во

второй все три стихотворения развивались самостоятельно из общего корня.

Строки "Что делать нам с убитостью равнин, С протяжным голодом их чуда" и

"Равнины дышащее чудо" объединяют первые два стихотворения. Третье связано с

темой дыхания, одышки, которая есть и в двух других. "Одышливый простор"

третьего стихотворения перекликается с "дышащим чудом". В стихах, где назван

Иуда, сам ритм организован, как одышка: "И все растет вопрос - куда они,

откуда... " Одышка, мучившая О. М., сказалась в ту зиму на ритме многих

стихов. "Я это я, явь это явь" - тому пример.

В первой "тройчатке" есть еще одно формальное сходство - это рифмы

"совхозных" и "грозных" основного стихотворения и разгул звука "з" в двух

других, например в рифмах: "мороза" - "обоза" - "береза" - "проза"...

В любом стихотворении О. М. выделяется строка, которая пришла первой, но,

ища ее, надо помнить, что она очень редко начинает первую строфу. Выделив ее

- если она, конечно, не исчезла, выпав из окончательного текста, что тоже

бывает, - можно восстановить почти весь ход работы. Вытеснение первой

пришедшей в голову строки из окончательного текста-дело закономерное. О. М.

любил по этому поводу вспоминать слова Гумилева: "Это хорошие стихи, Осип,

но когда ты их кончишь, у тебя не останется ни одной строчки из тех, что

сейчас"... В таких случаях история текста, разумеется, невосстановима: ведь

большая часть работы производится в уме и губами, а на бумаге не

фиксируется.

Первая побудительная строка и последнее найденное слово - это тоже ключи

стихотворной композиции: в них импульс начала и конца. Эпитеты "совестный

деготь труда", "десятизначные леса", "ленивый богатырь" - вот примеры

последних найденных слов.

"Тройчатки" для О. М. редкий случай. Гораздо чаще встречаются

"двойчатки", двойные побеги на одном корню. Среди напечатанных стихов - "Я

не знаю, с каких пор эта песенка началась" и "Я по лесенке приставной лез на

скошенный сеновал", а также "1 января 1924" и "Нет, никогда ничей я не был

современник" - характерные образцы "двойчаток". В воронежский период их тоже

было немало. Два стихотворения о Каме: "Как на Каме-реке глазу темно, когда

На дубовых коленях стоят города" и "Я глядел, удаляясь на хвойный восток" -

представляют обычную "двойчатку". Третье - с окончанием: "И речная верста

поднялась в высоту" - это редкий случай удачной сознательной замены для

цензуры. В стихотворениях "Дрожжи мира" и "Бесенок" сохранился первый

вариант, в котором они оба еще переплетены. Два стихотворения "Заблудился я

в небе" тоже представляют "двойчатку" с одинаковым началом и разным

развитием. Такая "парная структура" очень характерна для О. М.: "двойчаток",

кроме перечисленных, у него еще очень много.

О. М. собирался сохранить оба побега "Заблудился я в небе" и напечатать

их рядом: композиторы ведь всегда так делают, и художники тоже... Если я

доживу до свободного издания О. М., я обязательно выполню его волю. Но

сейчас, если даже напечатают книгу, которая гниет в "Библиотеке поэта", ни

мне, ни Харджиеву этого не дадут сделать: мы ведь люди бесправные.

Какой-нибудь умный редактор совершенно ясно мне объяснит, что из двух

вариантов надо выбирать лучший; что сами поэты, их друзья и родственники в

этом деле не судьи; что наследство поэта принадлежит не тем, кому в течение

пятнадцати лет полагается получать половину гонорара, а ученым знатокам и

судьям, которые на этом собаку съели и твердо знают, что хорошо и что

плохо... Кроме правильной идеологии, современный советский редактор превыше

всего ценит ясность, аккуратность, гладкую фактуру и пышную композицию, где,

как на блюде, разложены сравнения, метафоры и прочие фигуры речи. О. М. не

дожил до этого расцвета культуры, но уже не раз удивлялся, как наши знатоки

не любят стихов. И Анна Андреевна, узнав, что одного бедного мальчишку*

провозгласили "будущим Пушкиным", сказала: "Это потому, что они так не любят

стихов"... Мальчишка писал гладкие стихи, в которых они узнавали все от века

знакомое. Больше всего им милы переводы с их блеском готовых изделий. Всюду

есть такие знатоки и судьи, но в сталинское время они распустились полным

цветом и сейчас находятся у власти и в живописи, и в архитектуре, и в кино,

и в литературе. Ну и черт с ними... Им ведь приказали делать ренессанс, а

вышло что-то вроде кафе "Ренессанс", но дело с ними иметь непросто.

В юности О. М. вытравлял следы общего происхождения у стихов или

уничтожал одно из родственных стихотворений. Он долго не записывал

"Современника" и "Я не знаю, с каких пор", не признавая за ними права на

самостоятельную жизнь. В зрелый период его отношение резко переменилось:

видимо, он решил узаконить самый принцип двойных побегов и не считал их

больше вариантами: "Одинаковое начало? Ну и что? Стихи ведь разные"... Или:

"Тем лучше, что видно... А что тут скрывать?" - говорил он. Если в молодости

О. М. был скрытен и показывал читателю только отдельные вещи, то в зрелом и

завершающем своем периоде он открывал весь поток и видел ценность в самом

поэтическом порыве, а не в отдельных его проявлениях. В этом сказалась

обретенная им внутренняя свобода. Она и стала камнем преткновения для многих

его старых ценителей. Они видят в этих стихах О. М. незавершенность и

недоделанность. "Он ведь не готовил книгу к печати. Надо бы почистить", -

твердили мне два брата Бернштейна - языковед Сергей

Игнатье---------------------------------------* Валю Берестова. вич и Ивич.

"Сколько тут повторений - ведь это просто варианты", - говорил Орлов.

Слуцкий, как и Орлов, жалуется, что напечатанный Мандельштам понятен, а

ненапечатанный чересчур труден. Хорошо, что появился новый читатель, который

совсем иначе подходит к стихам и к поэзии.

Поэт с резко выраженными этапами осужден на то, что читатели, освоившись

с одним периодом, не примут другого. Многие постоянные слушатели О. М. в

штыки принимали каждое новое стихотворение и новый поэтический ход, потому

что не узнавали в нем старого. Эмма Герштейн долго и упорно твердила, что

после "волчьего" цикла О. М. вообще ничего не должен был писать. Так

встречал новые стихи и Кузин - почти как личную обиду. Но оба они привыкали

к стихам и становились их друзьями. А Шенгели так и не примирился с поздними

стихами, сохранив верность ранним. В зрелых стихах его особенно отвращал

словарь - слова не поэтического словаря. Зато сейчас появилось множество

читателей, знающих стихи по бродячим спискам и еще не заглянувших в книги.

Неизвестно, понравится ли им ранний этап. Но право читателя на выбор также

неоспоримо, как право поэта на печатный станок и на отстаивание своей

поэтической позиции. "Какая есть, желаю вам другую", - сказала Ахматова...

Поэтому я совершенно иначе отношусь к читателям с их вкусами и даже

капризами, чем к редакторам, обладающим правом запрета и любящим задерживать

рукописи. Что же касается до "незавершенности" О. М. последнего периода, то

есть до его желания раскрыть свою лабораторию, то она-то и есть закон для

посмертных изданий, поскольку прижизненных, несмотря на желание автора, не

было. Ведь умел же он обособлять стихи друг от друга, когда считал это

нужным.

Вероятно, двойные побеги не представляют индивидуальной особенности О. М.

Точно такие пары есть и у Ахматовой: "Данте" ("Он и после смерти не вернулся

В нежную Флоренцию свою") и "Зачем вы отравили воду И с грязью мой смешали

хлеб" - несомненные "двоичатки". Во многих случаях эти пары служат друг

другу комментарием: "Нет, без палача и плахи Поэту на земле не быть, Нам

покаянные рубахи, Нам за свечой идти и выть" - общий импульс двух

стихотворений.

Собирая книгу, О. М. сохранил все "двойчатки", но во время работы у него

в последний период было много колебаний. Так, он хотел отказаться от "Я

около Кольцова, Как сокол, закольцован", потому что помнил, как это

стихотворение послужило импульсом к другому - "Когда в ветвях понурых

Заводит чародей Гнедых или каурых Шушуканье мастей". Эти "двойчатки"

совершенно лишены внешнего сходства, и тем не менее О. М. не хотелось

оставлять первое как чересчур прямое и в лоб. Самооценка поэта, вернее, его

отношение к своим стихам в период работы, всегда пристрастна и обусловлена

множеством сложных причин. Отказ от какого-нибудь стихотворения, может быть,

вызван просто тем, что оно заслоняет новое, которое уже брезжит и не может

пробиться. Иногда в старом содержится плодоносная почка какого-нибудь нового

ростка, и когда этот росток появится, автору кажется, что первое было только

заготовкой, прелюдией рабочего процесса. Это ощущение особенно сильно при

появлении парных ростков и быстром расхождении обоих побегов. Так

происходило с "Улыбкой" и "Щеглом". В готовых текстах между ними нет ничего

общего, между тем "Щегол" вылупился из "Улыбки". Случайно уцелел черновик, в

котором обнаруживается взаимосвязь этих стихотворений. Там есть строфа, где

детский рот, мякина и щегол. Именно мякина привела щегла, а сама сохранила

одно свойство - колючесть - и обернулась колючим морозом этой не холодами

страшной зимы. А О. М. вначале считал "Щегла" незаконным детищем.

А два стихотворения об Ариосто появились совершенно иначе. Первое было

написано летом 33 года, когда мы гостили с выпущенным из тюрьмы Кузиным в

Старом Крыму, у вдовы Грина. Рукописи и черновики отобрали при обыске, в мае

34 года. В Воронеже О. М. попытался вспомнить текст, но память изменила, и

вышел второй "Ариост". Вскоре, съездив в Москву, я нашла "Ариоста" 33 года в

одном из своих тайников. Вот и оказалось два стихотворения на одну тему с

одним материалом.

Новелла эта в духе времени, и я дарю ее будущим комментаторам.

Последняя зима в Воронеже

Летом 36 года нам удалось съездить на дачу. У Анны Андреевны появились

деньги. Я уже говорила, что она взяла что-то еще у Пастернака, потом

прибавил Евгений Яковлевич, и у нас образовалась сумма на несколько недель

дачной жизни. А это было очень важно, потому что припадки все усиливались.

Мы выбрали Задонск, городок на Дону, некогда прославленный благодаря своему

монастырю и старцу Тихону Задонскому. Так мы прожили около шести недель на

верховьях Дона, радуясь и ни о чем не думая. Но тут радио оповестило нас о

начале террора. Убийцы Кирова, сказал диктор, найдены, готовятся процессы...

Выслушав сообщение, мы молча вышли на монастырскую дорогу. Говорить было не

о чем - все стало ясно. В тот день О. М., ткнув палкой, показал мне следы

лошадиных копыт, в которых застоялась вода - накануне шел дождь. "Как

память", - сказал он. Эти следы стали потом "подкопытными наперстками",

когда звучавший в памяти голос прославленного диктора побудил О. М. принять

меры для собственного спасения.

Мы вернулись в Воронеж, и оказалось, что все двери закрыты. Никто с нами

не разговаривал, никто не принимал, никто не узнавал, во всяком случае, в

публичных местах. Но потихоньку еще старались помочь. Так, театральный

администратор устроил нам комнату у театральной портнихи. Дом стоял на горе

над рекой - вросшая в землю лачуга. С площадки около дома мы видели

противоположный берег с полоской леса. Мальчишки слетали на саночках прямо к

реке. Этот пейзаж все время стоял перед глазами, и О. М. то упоминал его, то

проклинал в стихах, и все им любовался.

Мальчишки спрашивали: "Дяденька, ты поп или генерал?" О. М. неизменно

отвечал: "И то, и другое понемножку"... Они заподозрили в нем генерала, как

скоро выяснилось, потому что он очень прямо держался и "задирал нос", то

есть закидывал голову. Через Вадика, сына хозяйки, О. М. участвовал в

птичьем торге. Птицы доставались Вадику. "У мальчиков особое отношение к

птицам, - говорил О. М. -Видела ли ты когда-нибудь девочку с голубями или на

торге?" Птицы попали в стихи. О. М. обидел только московку и ничего про нее

не сказал. Впрочем, он уверял меня, что московка просто синичка, а им он уже

отдал дань, правда, в детских стихах.

Мы знали, что эта бедственная зима - наша последняя передышка, и взяли от

нее все, что она могла дать. Как в стихах у Клычкова, которые любил О. М.:

"Впереди одна тревога, И тревога позади. Посиди со мной немного, Ради Бога,

посиди... " Вот почему самая светлая и жизнеутверждающая тетрадь появилась

именно в этот период.

Человек для всякой интеллектуальной работы нуждается, как инструмент, в

настройке. Вероятно, существуют разные человеческие инструменты - одни

действуют бесперебойно, настраиваясь на ходу, другие, перестав звучать,

должны заново настроить свою клавиатуру. Поэты с явно выраженными этапами

принадлежат ко второму типу, и ключевые стихи, служащие как бы камертоном,

приходят в начале нового этапа. В начале "Второй тетради" оказался "Гудок".

"Почему гудок?" - спросила я. "А, может, это я", - ответил О. М.

Как мог этот загнанный, живущий в полной изоляции человек, в той пустоте

и во мраке, в которых мы очутились, почувствовать себя "гудком советских

городов"? Ведь из полного небытия О. М. сообщал, что он - тот голос, который

разносится по советским городам. Вероятно, это и есть чувство правоты, без

которого нельзя писать стихи. Борьба за социальное достоинство поэта, за его

право на голос и свою позицию - основная, пожалуй, тенденция, определявшая

жизнь и работу О. М. Об этом упомянуто и в "Разговоре о Данте", и я еще

упрекала его, что он сводит личные счеты, но он только отвечал: "Так и

нужно"...

И во "Второй тетради", сразу с "Гудка", возникла тема самоутверждения

поэта в поэзии. Разумом дойти до такой темы в год величайшего зажима было бы

невозможно. Тема пришла сама - ведь это всегда явление, а не рациональный

замысел. Вначале она звучала скрытно, пряталась за реалиями, вроде гудка,

или была недосказана, как в "Не у тебя, не у меня - У них вся сила окончаний

родовых... " "Кто это они? - спросила я, - народ?" "Ну нет, - ответил О. М.

- Это было бы чересчур просто... " Значит, "они" - это нечто, существующее

вне поэта, те голоса, та гармония, которую он пытается уловить внутренним

слухом для людей, "для их сердец живых"...

В стихах о щегле тоже намечается тема поэта, но отголоски ее можно

заметить только в варианте, где О. М. приказывает щеглу, своему подобью,

жить. В одной из статей О. М. рассказывает о юноше-поэте, который бегает по

редакциям и всюду предлагает свой совершенно никому не нужный литературный

товар. Этот юноша, как и щегол, назван щеголем. О. М. никогда не забывал

своих прежних ассоциаций и мыслей или, как это называют, образов. Говоря о

Blog

Мандельштам Н. Я. Воспоминания. М.: Согласие, 1999, сс