Мандельштам Н. Я. Воспоминания. М.: Согласие, 1999, сс

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 ... 19 20 21 22 23 24 25 26 ... 51

щегле и щеголе, он не мог не вспомнить, что и его литературный товар больше

никому не нужен, и, может, именно поэтому он так настойчиво приказал себе

жить.

Щегла запрятали в клетку, не выпустили в лесную саламанку... "А меня

нельзя удержать на месте, - сказал О. М. - Вот я побывал контрабандой в

Крыму". Это он говорил про "Разрывы круглых бухт". В этих стихах резко

замедленный темп - "И парус медленный, Что облаком продолжен". Нас всегда

угнетало, что время неслось в каком-то неслыханном темпе, и у О. М. было

ощущение, что настоящее по-прежнему ощутимо на юге, и только на юге.

"Ты и в Тифлис съездил", - сказала я, вспомнив стихи о Тифлисе.

"Вынужденное путешествие, - ответил О. М. - Туда меня затащила нечистая

сила". К стихам о Тифлисе его привела попытка написать оду Сталину.

Амнистировав опальные стихи "Не сравнивай, живущий несравним", О. М.

заявил: "Теперь я по крайней мере знаю, почему мне нельзя поехать в Италию".

Оказывается, его туда не пускала "ясная тоска" - "И ясная тоска меня не

отпускает От молодых еще воронежских холмов К всечеловеческим, яснеющим в

Тоскане... " Италия по-прежнему жила у нас в доме итальянскими поэтами,

архитектурными ансамблями. О. М. звал меня погулять под флорентийской

крещальней, и эта прогулка радовала его не меньше, чем выход на площадку

перед домом... Менялись времена года. О. М. говорил: "Это тоже путешествие,

и его нельзя отнять"... Этот бесконечно жизнелюбивый человек черпал силы из

всего, что других, в частности меня, могло только привести в отчаяние, как,

например, осенняя слякоть или холод. И у него было ощущение, что раньше ему

принадлежало все - юг, путешествия, поезда и пароходы, - и поэтому он

употреблял для своего ссыльного прикрепления к воронежской земле только одно

СЛОВО: "ОТНЯЛИ"...

Когда пришли стихи о звездах, О. М. огорчился. По его примете, звезды

приходят в стихи, когда порыв кончается или "у портного исчерпан весь

материал". Гумилев говорил, что у каждого поэта свое отношение к звездам,

вспоминал О. M., a по его мнению, звезды - это уход от земли и потеря

ориентации.

Еще большее огорчение принесла "Киевлянка", второе в ту зиму

стихотворение о женщине, которая будет искать мужа. Первое - "Омут ока

удивленный, Кинь его вдогонку мне... " "Это неспроста", - повторял он: его

всегда преследовал страх разлуки. И он часто боялся того, что проявлялось в

стихах, а больше всего песенки о женщине, чьим ногам ходить "По стеклу

босиком Да кровавым песком... " Прочел он мне только несколько строк - я

запомнила про утюги и веревки - и никогда больше про эти стихи не упоминал.

"Не спрашивай, - просил он, - а то в самом деле случится".

А у нас была примета, что вещи, попадающие в стихи, должны пропасть. О.

М. самым нелепым образом потерял белорукую трость, упомянутую в "Патриархе"

- "То усмехнусь, то робко приосанюсь И с белорукой тростью выхожу"; плед,

которым я должна была его укрыть - "Ты меня им покроешь, как флагом военным,

когда я умру", - расползся почти сразу, от него осталась только тряпочка, и

я все вожу ее с собой... И квартиру, за которую я столько боролась, О. М.

загубил, и щегла съела кошка, и сама потом пропала. Хорошо еще, что я не

ослепла. Этого я всегда боялась, но один мудрый художник еще в сталинское

время утешил меня: мы раньше умрем, чем ослепнем, да нам еще помогут...

Ода

Понимание действительности приходит к поэту вместе со стихами, потому что

в них заключен элемент предвосхищения будущего. Глаз хищной птицы плохо

разбирает ближние предметы, но способен обозреть огромный охотничий участок,

а жители ада, как известно, слепы к настоящему, но видят будущее. "Все они

такие", - равнодушно сказала Анна Андреевна, когда я ей показала какой-то

стишок О. М. с явным предвидением будущего. "Их" она изучила и ничему не

удивлялась...

Во "Второй воронежской тетради" есть цикл, маткой которого была

насильственная "Ода", но она не выполнила своего назначения и не спасла О.

М. Из "Оды" вышло множество стихов, совершенно на нее непохожих,

противоположных ей, как будто здесь действовал закон об отдаче пружины.

"Щеглиный" цикл развивался на обостренной жажде жизни, на ее утверждении,

но предчувствие беды пробивалось в нем с первых минут. Оно в предчувствии

приближающейся смерти: "В сиреневые сани усядусь поскорей" - О. М. вспомнил

"в санях сидючи"; в предвидении нашей разлуки и ужасов, нас подстерегающих.

Мы переживали только "начало грозных дел", а будущее приближалось

"осторожно", "грозно" и неотвратимо, как туча в стихах о "темноводье".

Наконец, О. М. написал стихи про равнины и как по ним ползет тот, "о котором

мы во сне кричим - народов будущих Иуда", и увидел все с такой ясностью, что

перед ним стала дилемма: пассивно дожидаться гибели или сделать попытку

спастись. 12 января 1937 года - переломный момент - и конец "щеглиных"

стихов, и начало нового цикла, выросшего вокруг "Оды".

Человек, которому написана "Ода", так занимал наше воображение, что

замаскированные высказывания о нем можно обнаружить в самых неожиданных

местах. Ассоциативные ходы всегда выдают О. M. - y него прочные и постоянные

ассоциации. Откуда, например, появился "кумир", живущий "внутри горы", -

здесь может быть внешнее сходство: Кремль - кремень - камень... Кумир этот

когда-то был человеком - приезжавшая с Яхонтовым жена Лиля, сталинистка

умильного типа, рассказывала О. М., каким дивным юношей - революционером,

смельчаком, живчиком - был Сталин... И тут же в этом стихотворении возникло

опасное слово "жир", напоминавшее о жирных пальцах... Живя в Ассирии, нельзя

не думать об ассирийце, и О. М. начал готовиться к "Оде".

У окна в портнихиной комнате стоял квадратный обеденный стол, служивший

нам для всего на свете. О. М. завладел столом и разложил на нем карандаши и

бумагу. Ничего подобного он никогда не делал: бумага и карандаши ведь

требовались только в конце работы. Но ради "Оды" он решил изменить свои

привычки, и нам пришлось отныне обедать на краешке стола, а то и на

подоконнике. Каждое утро О. М. садился к столу и брал в руки карандаш:

писатель как писатель. Просто Федин какой-то... Я еще ждала, что он скажет:

"Каждый день хоть одну строчку", но этого, слава Богу, не случилось...

Посидев с полчаса в писательской позе, О. М. вдруг вскакивал и начинал

проклинать себя за отсутствие мастерства: "Вот Асеев - мастер. Он бы не

задумался и сразу написал"... Потом, внезапно успокоившись, О. М. ложился на

кровать, просил чаю, поднимался, кормил сахаром через форточку соседского

пса - чтобы добраться до форточки, надо было влезть на стол с аккуратно

разложенной бумагой, - снова расхаживал по комнате и, прояснившись, начинал

бормотать. Это значило, что он не сумел задушить собственные стихи, и они,

вырвавшись, победили рогатую нечисть. Попытка насилия над собой упорно не

удавалась. Искусственно задуманное стихотворение, в которое О. М. решил

вложить весь бушующий в нем материал, стало маткой целого цикла

противоположно направленных, враждебных ему стихов. Этот цикл открывается

стихотворением "Дрожжи мира" и идет до конца "Второй тетради".

Формальный признак родства "Оды" и стихов этого цикла - повторяющиеся и

здесь, и там слова и звуковой состав ряда рифм. В "Оде" стержневое слово -

"ось": "мира ось", "сходства ось"... Оно встретится и в "Бесенке", и в

"Осах": "Вооруженный зреньем узких ос, Сосущих ось земную, ось земную"... По

всем стихам цикла и "Оды" разбросаны рифмы и ассонансы со звуком "с": окись

- примесь, косит - просит, голос - боролись, Эльбрус - светло-рус, мясо -

часа, износ - разноголос... Но существенней формальных примет смысловая

противопоставленность "Оды" и свободных стихов этого цикла.

В "Оде" художник в слезах рисует портрет вождя, а в "Осах" О. М.

неожиданно сообщает, что не умеет рисовать: "и не рисую я, и не пою"... О.

М. сам удивился этому неожиданному признанию: "Смотри, в чем мои недостатки:

оказывается, я не рисую"...

Эсхил и Прометей из "Оды" привели в вольных стихах к теме трагедии и

мученичества, а губы - орудие работы поэта - наступают и вводят "прямо в

суть" трагедии. Тема мученичества повторилась в "Рембрандте", где О. М.

прямо говорит о себе - "резкость моего горящего ребра" - и о своей Голгофе,

лишенной всякого великолепия. Рембрандтовская маленькая Голгофа, как и

греческая керамика черно-красного периода, - остаток богатств Дерптского

университета - находились тогда в воронежском музее, куда мы постоянно

ходили.

Кавказ, упоминаемый в "Оде" как место рождения воспеваемого лица,

запомнил не властелина, а стихотворца со стертыми подошвами. Эльбрус

становится мерой потребности народа, который нуждается и в его снегах, и в

хлебе, а в такой же мере и в "таинственно-родном" стихе. А самой первой

реакцией на "Оду" была жалоба, что "мое прямое дело тараторит вкось", потому

что "по нему прошлось другое, надсмеялось, сбило ось"...

Поэзия - это "дрожжи мира"; "сладкогласный труд" - безгрешен. О. М.

заявил в этом цикле, что он поет, когда "не хитрит сознанье", и восхвалил

"бескорыстную песнь": "Песнь бескорыстная сама себе хвала, Утеха для друзей,

а для врагов - смола". Враг, вселенный в нашу квартиру, так называемый

писатель-генерал, самолично переписывал на собственной машинке - тогда почти

ни у кого не было такой роскоши - все стихи О. М. Это называлось

любезностью, но отказать ему в текстах было невозможно - он бы раздобыл их

из-под моей подушки. Для острастки он подчеркнул красным карандашом строчки

о бескорыстной песне. Когда откроются архивы, стоит поискать донос об этом

стихотворении.

В стихах этого цикла О. М. прославил человека: "Не сравнивай - живущий

несравним" и отдал последнюю дань жизнелюбию. И он оплакал погасшие очи,

которые были "острее точимой косы" и не успели вглядеться "в одинокое

множество звезд". Там же он подвел итоги жизни: "И я сопровождал восторг

вселенский, Как вполголосная органная игра Сопровождает голос женский".

Говоря о себе, он употребил "неумолимое прошедшее", как сказано в "Разговоре

о Данте". Прошло еще несколько месяцев, и он сказал Анне Андреевне: "Я к

смерти готов... " Эти слова вошли в ее поэму, а на посвящении стоит дата

смерти О. М. - 27 декабря 1938.

Но вершиной цикла были гордые слова обреченного на смерть, но еще

боровшегося за жизнь человека:

"Несчастлив тот, кого, как тень его, Пугает лай и ветер косит, И беден

тот, кто, сам полуживой, У тени милостыни просит".

Тот, у кого все просили милости, назван тенью, и, действительно, он

оказался тенью. Бородатый, задыхающийся, всем напуганный и ничего не

боящийся человек, растоптанный и обреченный, в последние свои дни еще раз

бросил вызов диктатору, облеченному такой полнотой власти, какой не знал

мир.

Люди, обладавшие голосом, подвергались самой гнусной из всех пыток: у них

вырывали язык, а обрубком приказывали славить властелина. Инстинкт жизни

необорим, и он толкал людей на эту форму самоуничтожения, лишь бы продлить

физическое существование. Уцелевшие оказались такими же мертвецами, как и

погибшие. Перечислять их имена не стоит, но из действовавших в те годы

поколений не сохранилось даже свидетелей и очевидцев. Запутавшиеся, они все

равно не распутаются и ничего не скажут обрубками своих языков. А среди них

было много таких, что в иных условиях нашли бы свой путь и свои слова.

"Ода" все же была написана, но своего назначения не выполнила и О. М. не

спасла. В последний момент О. М. все же сделал то, что от него требовали, -

сочинил славословие. Быть может, именно поэтому меня не уничтожили, хотя

сгоряча пробовали. Обычно вдовам все же зачитывалось, если муж выполнял

"заказ", даже если этот заказ не принимался. И О. М. это знал. А я спасла

стихи, иначе они сохранились бы только в диких бродячих списках 37 года.

Чтобы понять до конца моление о чаше, надо знать, до чего невыносимо

медленное и постепенное приближение гибели. Ждать "свинцовой горошины"

гораздо труднее, чем упасть скошенным на землю. Мы ждали конца весь

последний воронежский год, а потом еще один год скитаний в Подмосковье.

Чтобы написать такую "Оду", надо настроиться, как инструмент, сознательно

поддаться общему гипнозу и заворожить себя словами литургии, которая

заглушала в наши дни все человеческие голоса. Поэт иначе ничего не сочинит -

готового умения у него нет. Начало 37 года прошло у О. М. в диком

эксперименте над самим собой. Взвинчивая и настраивая себя для "Оды", он сам

разрушал свою психику. "Теперь я понимаю, - сказал он Анне Андреевне, - это

была болезнь".

"Почему, когда я думаю о нем, передо мной все головы - бугры голов? Что

он делает с этими головами?" - говорил мне О. М.

Уезжая из Воронежа, О. М. просил Наташу уничтожить "Оду". Многие

советовали мне скрыть ее, будто ничего подобного никогда не было. Но я этого

не делаю, потому что правда была бы неполной: двойное бытие - абсолютный

факт нашей эпохи, и никто его не избежал. Только другие сочиняли эти оды в

своих квартирах и дачах и получали за них награды. Только О. М. сделал это с

веревкой на шее... Ахматова - когда веревку стягивали на шее у ее сына. Кто

осудит их за эти стихи?!.

Золотые правила

В начале января 1937 года, когда О. М. только что записал "Улыбнись,

ягненок гневный", к нам пришел мальчишка, совершенный сопляк, и, усевшись,

сказал, что "писатели должны сотрудничать с читателями". Песенка была

знакомая: он добивался, чтобы О. М. выдал для переписки новые стихи. За этим

его и прислали, но забыли проинструктировать - он путался, врал, нес ахинею

и не сумел даже толком объяснить, что ему нужно.

Все мы народ терпеливый, и у нас есть золотое правило: если на тебя

наседают, ни в коем случае не упрямься - голосуй, подписывайся под любым

воззванием, покупай облигации и отвечай стукачам на все вопросы, чтобы они

могли отчитаться перед своим начальством, иначе "затаскают", как говорят в

народе, и своего все равно добьются. Главное в этих ситуациях - поскорее

отвязаться от наседающих. О. М. тоже придерживался этого правила, но тут

почему-то разозлился или, как это называла Анна Андреевна, "вышел из

берегов". На фоне общего безлюдия такие визитеры, как этот мальчишка, были,

по-видимому, совершенно непереносимы. Сгоряча О. М. выгнал непрошеного

гостя, а потом сам над собой смеялся: экая блажь пришла в голову - требую,

чтобы ко мне присылали квалифицированных сексотов! Но когда на смену

изгнанному явился второй, постарше, но той же квалификации, О. М. уже не

смеялся, а просто "забился в падучей" - я опять прибегаю к терминологии

Ахматовой.

Разоблачать агентов не полагалось - стоящее за ними учреждение не

терпело, чтобы компрометировали его работу, и рано или поздно обрушивалось

на разоблачителя. Даже и сейчас многие из побывавших в тюрьмах и лагерях

предпочитают помалкивать о своих "крестных отцах" - не стоит связываться,

потом не развяжешься... А в те годы молчали все. Редкие исключения только

подтверждают правило. Таким исключением, например, считалась Мариэтта

Шагинян. Все знали, что она к себе не подпускает никаких шпиков - если кто

из них осмелится приблизиться, она поднимает крик, чтобы изобличить его при

всем честном народе. В 34 году она проделала такую штуку при мне, и я,

кажется, разгадала ее хитрость. Мы вместе вышли из Гослитиздата, и она

расспрашивала меня о нашей воронежской жизни - в те дни никто не избегал и

не боялся нас, потому что уже широко разнесся слух о разговоре Сталина с

Пастернаком. Вслед за нами выскочил и побежал вдогонку за мной поэт Б. - ему

тоже хотелось узнать про О. М. Б. -то и попался под горячую руку Мариэтте.

"Меня принимают в ЦК, - кричала она. - Я не позволю, чтобы за мною гонялись

шпики... " Я пыталась остановить Мариэтту, объясняя, что Б. мой хороший

знакомый. Она и слышать ничего не хотела, и у меня появилось подозрение, что

выбор объекта для скандала произведен вполне сознательно. Мариэтта

набрасывалась на вполне порядочных людей, надеясь отпугнуть этим настоящих

стукачей, с которыми она, конечно, не посмела бы себя так вести. Но даже

Мариэтта, повторяю, была исключением, и осведомители, не встречая ни

малейшего сопротивления, становились все распущеннее и наглее.

Воронежский стукач, сменивший изгнанного сопляка, приходил, когда ему

вздумается, в самое неурочное время: утром, вечером, днем - да к тому же без

стука - дверь в "домике без крыльца" обычно не запиралась, потому что Вадик,

горячий участник птичьего торга и знаток снегирей и щеглов, непрерывно гонял

на улице. Новый стукач так неожиданно возникал на пороге, что мы только

ахали и не успевали убрать со стола рукописи. Не раздеваясь, он присаживался

к столу и начинал перебирать бумаги, сопровождая это занятие своими

комментариями: "Сколько здесь куплетов? Ничего не разберешь - что за почерк!

Вот у нее (то есть у меня) хороший"... О. М. вырывал у него рукописи и в

бешенстве рвал их на куски. Потом приходилось восстанавливать записи по

памяти, и это еще больше разжигало наше бешенство.

"Почему вы приходите в рабочие часы?" - спрашивал О. М.: стукач выдавал

себя за рабочего, фрезеровщика или слесаря... Тот отвечал, что отпросился

или что у него теперь ночная смена. "И вас отпускают с завода, когда вам

захочется?" - спрашивали мы, но ему все было нипочем, и он говорил первое,

что ему придет на ум, нисколько не заботясь о правдоподобии. Выпроводив его,

О. М. всякий раз говорил: "Теперь кончено, он больше не придет"... Ему

казалось, что у парня не хватит совести снова прийти в дом, где его

разоблачили... Напрасная надежда: дня через два или три все повторялось

сначала. Какой дурак признается начальству в своей неудаче, а ведь

разоблаченному агенту полцены...

В работе уже была "Нищенка" - "Несчастлив тот, кого, как тень его, Пугает

лай и ветер косит", когда О. М. позвонил в ГПУ и потребовал приема у

начальника. Он этого добился вопреки всем обычаям; нормально было бы, если б

ему предложили написать заявление и опустить его в специальный ящик в

комендантской. Общение со всяким начальством ведется у нас такими

заявлениями, которые опускаются в ящик. Я узнала об этой затее, когда прием

уже был назначен, и пошла в "большой дом" вместе с О. М. После припадка

стенокардии летом 36 года О. М. избегал выходить один. Он даже не пошел бы

звонить по телефону без меня, если б телефонная станция с ближайшим

автоматом не находилась в двух шагах. Кстати, Наташа вспомнила, что однажды

они вышли вместе погулять и О. М. потащил ее к автомату, позвонил в ГПУ и

справился, назначен ли уже прием. От меня он попросил это скрыть - знал, что

я буду против: все равно ничего не выйдет, а напоминать о себе не следует...

В комендантской после недолгих переговоров нам выдали пропуск на двоих -

в Воронеже знали, что О. М. болен и один не выходит. Нас принял заместитель

начальника, человек общекрасноармейского типа. Этот типаж часто встречается

среди высших начальников карательных учреждений. О. М. уверял, что таких

специально держат для внешних сношений, чтобы по их широким, открытым лицам

нельзя было бы прочесть того, что делается "внутри". Тот, который принимал

нас, вскоре перешел в кинематографию, и Шкловский уверял, что с ним можно

иметь дело - широкий человек... Вероятно, симпатией кинематографистов

пользовался и Фурманов-младший, проделавший тот же путь. Впрочем, в

кинематографии людей с такой анкетой хоть пруд пруди. Их полно и в других

местах, особенно в научных институтах и вузах, где они занимаются научной

работой на кафедрах литературы, философии и экономики. Принимают их всюду с

Blog

Мандельштам Н. Я. Воспоминания. М.: Согласие, 1999, сс

Содержание