Мандельштам Н. Я. Воспоминания. М.: Согласие, 1999, сс

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 27 28 29 30 31 32 33 34 ... 51

только к тем особенностям Бердяева, которые он разделял с символистами. Но

он совсем не сливается с ними - только наряду с философской мыслью

встречаются чисто вкусовые высказывания, напоминающие родимые пятна эпохи.

Очевидно, все подвластны своему времени, и хотя Бердяев, как и О. М.,

говорил, что никогда не был ничьим современником, все же он жил во времени и

с ними. Но именно он сказал самое главное о символистах: для них не

существовало ни этических, ни социальных проблем. От этого они отказались, и

О. М. именно поэтому бунтовал против "всеядности" Брюсова, против зыбкости и

случайности ценностей. Бердяев во всем, кроме вкусовых элементов, преодолел

символистов, но все же остался под обаянием этих великих душеловцев.

Обидно, что О. М. не достал книг Бердяева, хотя искал их. Он не прочел

своего современника, и я не знаю, как он принял бы его учение. К несчастью,

в нашей изоляции мы были отрезаны от всякой мысли. Это одно из величайших

несчастий, которое может выпасть на долю человека.

Архив и голос

"Мироощущение для художника - орудие и средство, как молоток в руках

каменщика, и единственное реальное - это само произведение" ("Утро

акмеизма").

Кое-что из стихов и прозы О. М. пропало, но большая часть сохранилась.

Это - история моей борьбы со стихией, с тем, что пробовало слизнуть и меня,

и бедные клочки, которые я берегла.

В молодости люди не берегут своих бумаг. Разве может мальчишка

представить себе, что те листки, которые он замарал, когда-нибудь

понадобятся? А, может, и хорошо, что пропадают молодые стихи - это

своеобразный отбор, и его необходимо делать всякому художнику. В Киев О. М.

приехал с ручной корзинкой. В ней его мать держала нитки и шитье, и он

таскал ее с собой как единственную вещь, уцелевшую от матери. На корзинке

висел большой замок. О. М. сказал мне, что в ней письма матери и кое-какие

бумаги. Он сам не знал, что он туда сунул. Из Киева О. М. попал со своим

братом в Крым. Шура играл в карты с солдатами, проигрывая одну за другой

рубашки брата. Солдаты в отсутствие О. М. добрались до корзинки, стащили

замок, а потом раскурили бумаги. О. М. дорожил письмами матери и сердился на

брата. О своих бумагах он не думал - все было в памяти.

В первые годы нашей совместной жизни у О. М. не было ни клочка исписанной

бумаги. "Вторую книгу" он собирал по памяти: вспоминал стихотворение,

диктовал или записывал, смотрел, некоторые сохранял, другие выбрасывал. До

этого он отдал кучку черновиков в "Петрополис", их увезли за границу и

напечатали "Тристии". Нам не приходило в голову, что человек может умереть,

а с ним вместе его память. Кроме того, отдавая стихи в редакции, О. М.

верил, что им обеспечено вечное хранение. Он не представлял себе всей

халтурности и распущенности наших редакций.

Мать подарила мне очень милые чемоданы и сундучок с наклейками

европейских отелей. Чемоданы ушли к сапожникам, которые шили нам сапоги из

жесткой чемоданной кожи. По тем временам это было роскошью, и мы одно время

щеголяли в светло-желтых чемоданных обувках. А сундук, небольшой и изящный,

ни для чего не пригодился: откуда взять вещи, чтобы положить в него? И я

начала кидать в него разные бумажки, даже не зная, что это называется

писательским архивом.

Заболел отец О. М., и нам пришлось ехать в Ленинград. Из больницы старик

не мог вернуться в свою чудовищно запущенную комнату. Мы перевезли его к

младшему брату О. М. - Евгению Эмильевичу. Собирая вещи, я наткнулась на

такой же сундук, как мой, только чуть побольше, и тоже с наклейками и

ярлыками. Оказалось, что О. М. купил его где-то в Мюнхене, когда ему

захотелось выглядеть элегантным туристом. Эти сундучки были в моде до первой

войны. В этот сундук дед свалил свои гроссбухи вперемешку с обесцененными

царскими деньгами и керенками. На дне я обнаружила кучку рукописей: клочки

ранних стихов и листочки скрябинского доклада... Мы увезли рукописи вместе с

сундучком в Москву. Так начался архив. В сундук летели ненужные бумажки:

черновики стихов, письма, статьи. О. М. не возражал, и груда росла. В сундук

не попадала черная повседневная работа: переводы стихов и прозы, журнальные

статьи, рецензии для издательств на получаемые книги и рукописи -

преимущественно иностранные. Рецензии все погибли в Ленгизе - О. М. верил,

что они там сохранятся. Две или три случайно сохранились в сундуке, по

недосмотру, так сказать. Журнальные и газетные статьи понадобились, когда О.

М. собирал книгу статей. Тогда я и брат мой Женя переписывали их в

библиотеке, вероятно, с цензурными искажениями. Почему-то не удостоился

архива и "Шум времени". Должно быть, сундук появился позже.

Перелом в отношении к бумагам произошел после "Четвертой прозы", вернее,

это был первый сигнал, напомнивший о необходимости что-то делать с бумагами.

Второй сигнал - арест 34 года.

Мы уезжали в Армению, и мне не захотелось везти с собой единственный

экземпляр "Четвертой". Время хоть и было нежнейшим, но за эту прозу О. М. бы

по головке не погладили. Пришлось искать верного человека, чтобы ее

оставить. Это была наша первая проба хранения не дома. Впрочем, не совсем

первая. В Крыму в девятнадцатом году О. М. написал два стихотворения,

которые не захотел хранить, и они погибли у его друга Лени Ландсберга. Этого

человека я один раз видела в Москве, и он сказал, что стихи целы. Случилось

это году в двадцать втором. А потом и стихи и Леня пропали. Я помню только

строчку или две из этих стихов. Но, видно, они никогда не выплывут. Вот это

и научило меня присматривать за всеми местами, где лежат рукописи, и хранить

их в множестве копий. "Четвертую прозу" мы никогда не держали дома, а в

нескольких местах - и я переписывала ее от руки столько раз, что запомнила

наизусть.

Мы вернулись из Армении, стихи пошли густо, и О. М. сразу ощутил свое

изгойское положение. Мне запомнился разговор в Ленинграде. На Невском, в

конторе "Известий", представитель этой газеты, человек как будто

дружественный, прочел: "Я вернулся в мой город" и сказал О. М.: "А знаете,

что бывает после таких стихов? Трое приходят... в форме"... Мы это знали, но

терпеливая советская власть пока не спешила... Стихи распространялись с

невероятной быстротой в довольно узком, правда, кругу. О. М. считал, что это

и есть способ хранения: "Люди сохранят". Меня это не удовлетворяло, и время

показало, что я была права. Уже тогда я начала делать списки и прятать их. В

основном я их рассовывала у себя во всякие щели, но несколько экземпляров

всегда отдавала на хранение. Во время обыска 34 года мы увидели, где ищут, а

стихи уже были зашиты в подушку, упрятаны в кастрюлю и в ботики. Туда не

заглянули. К несчастью, во всех этих местах были копии и притом не полные:

не расшивать же подушку ради каждого нового стихотворения... Из подушки,

приехав в Воронеж, я вынула стихи об Ариосто.

Воронеж - это новый этап жизни и новое отношение к хранению. Эра

идиллических подушек кончилась, а я ведь еще помнила, как летел пух из

еврейских подушек во время деникинских погромов в Киеве... Память О. М. с

возрастом ослабела, и мы уже знали, что она погибает вместе с человеком, а

цена жизни на нашей таинственной бирже падает с каждым днем. Надо было

искать людей, готовых хранить рукописи, но их становилось все меньше. У меня

появилась профессия: все воронежские три года я переписывала стихи и

раздавала их, но серьезного места хранения у меня не было, кроме моего брата

Жени, да и то он их дома не держал. Вот тут-то и подвернулся Рудаков.

Сергей Борисович Рудаков, генеральский сын, был выслан из Ленинграда с

дворянами. В начале революции у него расстреляли отца и старших братьев.

Вырастили его сестры, и он провел обычное советско-пионерское детство, был

передовиком школы, кончил даже вуз и готовился к вполне пристойной

деятельности, когда на него свалилась высылка. Подобно многим детям,

оставшимся без родителей, он очень хотел ужиться с временем, и у него даже

была своеобразная литературная теория: надо писать только то, что печатают.

Сам он писал модные по тому времени, изысканные стихи не без влияния Марины

и выбрал Воронеж, чтобы быть поближе к О. М. Он появился без меня, когда я

торчала в Москве, добывая перевод, и около месяца пробыл без меня с О. М.

Когда мы ехали с вокзала с О. М., он мне сказал, что появился новый

приятель, не Борис Сергеевич, а Сергей Борисович, который собирается писать

книгу о поэзии и вообще славный мальчик После болезни О. М., вероятно, не

верил в свои силы и нуждался в дружественном слушателе вновь появившихся

стихов. Впрочем, он никогда не мог работать в полной пустоте, и я не думаю,

что кто-нибудь способен на это.

В Воронеже Сергей Борисович даже не пытался устраиваться - он не терял

надежду, что жена вытащит его через кого-то из крупных генералов,

впоследствии в 37 году погибших. Он снял койку в одной комнате со славным

рабочим парнем Трошей, а ел и пил у нас. Для нас это был сравнительно

благополучный период с переводом, театром и радио, и нам ничего не стоило

прокормить бедного мальчишку. Без меня Рудаков тщательно собирал все

варианты писавшегося при нем "Чернозема". Когда я приехала, мы с О. М.

начали восстанавливать пропавшие во время обыска стихи, а Рудаков все

списывал себе в тетрадку. Наутро он приносил стишки, написанные смешным

каллиграфическим почерком с завитушками на кусочке псевдоватмана. Он

презирал мой куриный почерк и полное отсутствие эстетики рукописи. Писать

чернилами, например, Рудаков считал зазорным - только тушью... Он еще

рисовал тушью силуэты, не хуже пропойц, промышлявших этим на бульварах, и с

гордостью демонстрировал нам свои шедевры. А мне, показывая красиво

выполненную рукопись стихотворения О. М, говорил: "Вот это будут хранить в

архивах, а не ваши с О. М. каракули"... Мы только посмеивались и мальчишку

не обижали.

Нередко мы предупреждали Рудакова, что ему может повредить знакомство с

нами, но он отвечал таким набором благородных фраз, что мы только ахали и,

может, именно из-за этого относились мягче, чем следовало, к некоторым

неприятным его чертам. Уж слишком, например, он был высокомерен и вечно

хамил с вторым нашим постоянным посетителем - Калецким, тоже ленинградцем и

учеником всех наших знакомых - Эйхенбаума, Тынянова и других... Скромный,

застенчивый юнец, Калецкий говорил иногда вещи, которые другие тогда не

решались произнести. Однажды он с ужасом сказал О. М.: "Все учреждения,

которые мы знаем, никуда не годятся, они не способны вьдержать ни малейшего

испытания - мертвый, разлагающийся советский бюрократизм... А что если армия

тоже такая, как и все остальное? И вдруг война"... Рудаков вспомнил, чему

его учили в школе, и заявил: "Я верю в партию". Калецкий смутился и

покраснел. "Я верю в народ", - тихо сказал он. Он выглядел совсем невзрачно

рядом с рослым и красивым Рудаковым, но внутренняя сила была на его стороне,

а Рудаков, издеваясь, называл его "квантом" и пояснял: "Это самая маленькая

сила, способная выполнять работу"...

Вторая тяжелая черта Рудакова - вечное нытье. В России, по его мнению,

среда "всегда заедала талантливых людей", и он, Рудаков, не выполнит своего

назначения, не напишет книги о поэзии, не раскроет людям глаза... О. М.

таких разговоров не терпел: "А почему вы сейчас не пишете? Если человеку

есть что сказать, он всегда скажет... " На этом всегда вспыхивали споры.

Рудаков жаловался на условия - комната, деньги, настроение, - сердился и

уходил, хлопнув дверью... Через часок-другой он все же являлся как ни в чем

не бывало...

У Рудакова оказался резко выраженный учительский темперамент. Он учил

всех и всему: меня - переписывать рукописи, О. М. - писать стихи, Калецкого

- думать... Всякое новое стихотворение он встречал буйной теорией из своей

ненаписанной книги, в которой звучало: "Почему вы меня раньше не спросили?"

Я видела, что он часто мешает О. М., и мне часто хотелось его выставить. О.

М. не позволял: "А что он будет есть?" - спрашивал он, и все продолжалось

дальше. И все-таки и Рудаков и Калецкий были большим утешением. Если б не

они, мы бы почувствовали изоляцию гораздо раньше. Оба вернулись в Ленинград

в начале 36 года, и мы остались одни. Тогда-то и пришла к нам Наташа. В

Воронеже, когда мы жили у "агента", жарившего мышей, Рудаков заболел

скарлатиной и в больнице познакомился с "барышнями", которых отчаянно от нас

скрывал. С Наташи, одной из этих "барышень", он даже, уезжая, взял слово,

что она к нам не придет, но она слово не сдержала и хорошо сделала...

Словом, мальчишка был чудак, но в наше время знакомства с чудаками кончаются

плохо. Это ему я отдала на хранение все самое ценное из автографов, а

Ахматова свезла на саночках архив Гумилева.

Рудаков после первого ранения стал в Москве воинским начальником. К нему

явился кто-то из его родственников, сказал, что он по убеждениям толстовец и

не может воевать. Рудаков своею властью освободил его от повинности, был

разоблачен и послан в штрафной батальон, где тут же погиб. Рукописи остались

у вдовы, и она их не вернула. В 53 году, встретив Анну Андреевну на

концерте, она сказала, что все цело, а через полгода объявила Эмме Герштейн,

что ее под занавес арестовали и все забрали. Потом версия изменилась - ее

забрали, а "мама все сожгла"... Как все произошло на самом деле, установить

нельзя. Мы знаем только, что кое-какие рукописи Гумилева она продавала, но

не сама, а через подставных лиц.

Анна Андреевна рвет и мечет, но ничего поделать нельзя. Однажды мы

зазвали вдовушку - Рудакову-Финкельштейн - к Ахматовой под предлогом статьи

Рудакова: нельзя ли ее, мол, напечатать, но добиться от нее толку было

невозможно. Больше всего повезло Харджиеву - он проник к ней, она дала ему

письма Рудакова и разрешила переписывать все, что ему нужно. Харджиев ведь

великий обольститель, Цирцея, красивый и очаровательный, когда захочет,

человек. Но в письмах Рудакова, которые он писал ежедневно, как дневник, и

тщательно нумеровал для потомства, ничего существенного для нас не

оказалось. Несчастный мальчишка был, очевидно, тяжелым психопатом. Письма

полны безумных речей вроде в комнате О. М. сошлась вся поэзия - не помню,

мировая или русская: он, О. М. и книжка Вагинова - тоже великого поэта... Он

учит О. М. писать стихи, объясняет ему все, и в ужасе, что все похвалы

достанутся не ему, а Мандельштаму... Сам Мандельштам ведет себя

по-державински: он то кричит, что он царь, то жалуется, что он червь... В

одном из писем Рудаков объявляет себя наследником Мандельштама: будто О. М.

ему сказал: "Вы мой наследник и делайте с моими стихами все, что сочтете

нужным"... Я цитирую эти письма по памяти, копии находятся у Харджиева.

Прочтя их, мы поняли, что украденные архивы - не случайность: так было

задумано Рудаковым и вдова только выполняет его волю. То, что мы принимали

за чистую коммерцию - выгодно продавать автографы, - оказалось результатом

бредовых идей самого Рудакова. Трудно сказать, что бы случилось, если б я

умерла. Возможно, что Рудаков восстановил бы справедливость и выдал стихи за

свои. Но ему пришлось бы нелегко, потому что большинство стихотворений все

же ходили в списках. Такая попытка начисто сорвалась у Севы Багрицкого и

кончилась скандалом, когда мать опубликовала "Щегла" как стихотворение Севы.

Хуже было бы, если б я послушалась в свое время Рудакова - он действовал на

меня через Эмму Герштейн, с которой подружился, - и отдала ему все без

исключения бумаги О. М. Он мотивировал это тем, что все бумаги должны быть в

одном месте, но мы с Харджиевым рассудили, что лучше не концентрировать их -

одно место провалится, сохранятся списки в другом... У Рудакова погибло

несколько стихотворений, почти все воронежские черновики и множество

автографов "Тристий". О. М., видно, предчувствовал, какая судьба ждет его

архив, когда писал в "Разговоре о Данте": "Итак, сохранность черновиков -

закон энергетики произведения. Для того, чтобы прийти к цели, нужно принять

и учесть ветер, дующий в иную сторону"...

В истории с Рудаковым я виню не глупого мальчишку, каковы бы ни были его

цели. Виноваты те, кто создал нам такую "счастливую жизнь". Если б мы жили,

как люди, а не как загнанные звери, Рудаков был бы одним из многих бывающих

у нас в доме, и вряд ли ему пришло в голову похищать архив Мандельштама и

объявлять себя его наследником, а вдове - торговать гумилевскими письмами к

Ахматовой.

Рудаков - один из важнейших моментов хранения архива, но, кроме него,

было еще много и удач, и бед. Мелькнули эпизоды, годные для сценария:

Наташа, уносившая письма О. М. ко мне в жестяной коробочке из-под чая, когда

наступали немцы и уже горел Воронеж. Нина, уничтожившая список стихов О. М.

в дни, когда она ждала вторичного ареста своей свекрови, и ее друг Эдик,

хваставшийся, что сохранил те листочки, которые я ему дала, хотя хвастаться

было нечем, потому что он жил у своего тестя - ташкентского самоубийцы... А

я раздавала списки и гадала, который из них сохранится. Моим единственным

помощником в этом деле был мой брат, и мы все ходили и перекладывали с места

на место основной фонд... Я таскала за собой в чемодане кучку черновиков

прозы, перекладывая ее грудами языковедческих записок к диссертации, чтобы

неграмотные стукачи, если они залезут без меня, не поняли, что к чему, и

стащили не то, что требуется. Изредка у меня пропадали бумаги, и это

продолжается и сейчас, но, вероятно, по какой-то другой причине. Запомнить

все бумаги я не могу, но мне бросилось в глаза, что у меня недавно исчезла

целая папка с наклейкой "Материалы к биографии". Они сохранились в копии, но

куда девались подлинники, понять нельзя. В книге, купленной мной за двести

рублей, было четыре автографа, а остались два: это издание "Камня" с

вписанными Каблуковым вариантами и вложенными автографами. Еще исчезло

письмо ко мне Пастернака, где он писал, что в современной литературе - дело

было сразу после войны - он интересуется только Симоновым и Твардовским,

потому что ему хочется понять механизм славы. Мне сдается, что это письмо и

автографы просто стащены любителями и не пропадут. Во всяком случае, после

этих пропаж я перестала держать дома - а дома-то у меня нет! - что бы то ни

было, и опять меня мучит мысль: где уцелеет, а где пропадет...

Так или иначе, я дошла бы до финиша с небольшими потерями, но финиша все

еще не видно. Только от одного способа хранения мне пришлось отказаться

просто по возрасту: до 56 года я все помнила наизусть - и прозу, и стихи...

Для того, чтобы не забывать, надо твердить каждый день какие-нибудь куски, и

я это делала, пока верила в свою жизнеспособность. Теперь поздно... И в

заключение я расскажу новеллу уже не про себя.

Женщина, про которую я рассказываю, жива, и поэтому я не называю ее

имени. В 37 году в газетах каждый день появлялись статьи против ее мужа,

видного сановника. Он ждал ареста и сидел у себя дома, не смея выйти, потому

что дом был окружен шпиками. По ночам он сочинял послание в ЦК, и ночью жена

заучивала его кусками наизусть. Его расстреляли, а она добрых два десятка

лет скиталась по лагерям и тюрьмам. Вернувшись, она записала послание мужа и

отнесла его туда, куда оно было адресовано, и там оно кануло, надеюсь, не в

вечность... Сколько нас таких - твердивших по ночам слова погибших мужей?

И еще о голосе... Фонотеку Сергея Игнатьевича Берн-штейна уничтожили, а

его выгнали из Зубовского института за формализм. Там были записи Гумилева и

Мандельштама. Это было в период, когда рассеивали по ветру прах погибших.

Фотографии - их очень мало - я хранила наравне и теми же методами, что и

Blog

Мандельштам Н. Я. Воспоминания. М.: Согласие, 1999, сс