Институт научной информации по общественным наукам политические отношения и политический процесс в современной россии
| Вид материала | Документы |
- Вопросы к экзаменам для политологов 3-го курса ф-та социологии, экономики и права, 1161.25kb.
- Программа дисциплины «политические отношения и политический процесс в современной россии, 391.92kb.
- Курс "Политические отношения и политический процесс в современной России", 6240.48kb.
- Доклад на Всероссийской научной конференции «От СССР к рф: 20 лет итоги и уроки», 140.15kb.
- -, 468.55kb.
- Ю. С. Пивоваров Прошу подтвердить получение, 33.67kb.
- Информационное письмо, 177.14kb.
- Эволюция современной демократии: политический опыт России, 843.88kb.
- Информационное письмо, 169.89kb.
- Информационное письмо, 181.25kb.
Рормозер Г. Пути либерализма в России٭ Если свои надежды на нормальную жизнь - что означает: благосостояние, свободы и правовые гарантии - граждане бывшего Советского Союза связывают только с либеральной философией, то это, конечно же, весьма опасно. На смену разочарованию в социализме в таком случае неизбежно придет еще большее разочарование, причем под сомнение будет поставлена вообще способность политического либерализма дать ответ на исторический кризис в России, что может привести к правой диктатуре или авторитаризму, а в худшем случае - даже к тоталитаризму.[…] Фактически Россия находится в ситуации, весьма похожей на ту, в которой оказалась Германия в годы Веймарской республики. Можно сказать, что в демократических странах Запада аналогичное положение. Граждане явно испытывают сомнения в способности парламентской демократии ответить на вызовы новых исторических условий, а, следовательно, относятся к ней в какой-то степени с недоверием, считая, что либерализму не под силу справиться с нынешним кризисом. Выбирая ту или иную философию - в данном случае либеральную, - мы должны найти при этом ответы на следующие вопросы: 1. Может ли либерализм заполнить вакуум, оставленный в России марксистско-ленинской философией? 2. Какие принципы и черты либерализма являются при любых обстоятельствах непреложными для будущей России? 3. Каким либеральным опытом мы обладаем? что в нем применимо и что - неприменимо? Ведь тот либерализм, который мы сейчас наблюдаем, имеет мало общего с принципами классической политической философии; речь идет скорее о либертарной форме либерализма, упадок которой американские консерваторы не замедлили выдать за упадок теории либерализма. Следует прямо признать, что в России возникла эйфория в связи с ожиданиями чуда: надеялись, что удастся, словно по волшебству, так сказать, за одну ночь, создать рыночную экономику, и социалистическое общество превратится из нищенского в процветающее. Эйфория возникла на почве иллюзии, будто можно достичь благосостояния наиболее развитых в промышленном отношении западных стран в кратчайший срок. Мне кажется, эти несбывшиеся надежды на чудеса рыночной экономики связаны с непониманием того, что становление системы рыночной экономики мыслимо не иначе как в результате длительного процесса, продолжающегося на протяжении жизни нескольких поколений (выделено – Е.П.). Она не может быть дарована или построена по плану в административном порядке. Подобные ожидания абсурдны, неудивительно, что экономические эксперты и при Горбачеве, и при Ельцине наталкивались на отклонения от задуманного. Эти молодые, весьма одаренные специалисты пытались добиться невозможного, ибо их модели рыночной экономики осуществимы лишь в рамках длительного исторического процесса. Рыночная экономика не может развиться сама собой, только лишь благодаря введению сверху свойственны рыночному хозяйству институтов (например, благодаря свободе печати). Требуется создание рыночных структур и продуманная, ориентированная на долгосрочную перспективу государственная политика. России для создания устойчивой рыночной экономики настоятельно необходимо сильное, дееспособное государство. Именно ради осуществления либеральных принципов в хозяйственном сообществе государство в отношении собственной власти и дееспособности должно руководствоваться отнюдь не либеральными принципами. Речь должна идти об авторитарном государстве, которое является одним из условий для развития рыночной экономики, ибо только оно обладает реальной властью (выделено – Е.П.). История Пруссии XIX в. служит превосходным примером того, как с помощью исходящих от государства инициирующих импульсов и реформ может сложиться рыночное хозяйство. Мы забываем, что проведение и утверждение либеральных рыночных принципов было делом авторитарного, по нашим понятиям, прусского государства Сильное государство, необходимое для создания рыночной экономики, - это, несомненно, государство, обладающее властью. Решающим для России, на мой взгляд, является вопрос о том, сможет ли она добиться необходимого общественного консенсуса, который и есть источник власти. Располагая согласием общества и используя такое согласие, государство в состоянии руководить развитием общества. В данный момент расчеты на консенсус в России утопичны: после краха социализма отсутствует основа для консенсуса, т.е. готовность народа одобрить план будущего государственного устройства. Для России перемены в государственном устройстве означают по меньшей мере культурную революцию, поскольку сознание людей складывалось в условиях нищеты и коммунистической диктатуры. Отсутствие государственности и государственной власти С точки зрения перспектив либерализма ситуация в России сегодня прямо противоположна той, что в свое время сложилась на Западе к началу его победного наступления там. Его задача там состояла в ограничении, сведении к минимуму всемогущества государства; по идее, в самоорганизующемся обществе государство должно постепенно исчезнуть. Если же речь идет о том, чтобы в России создать предпосылки для относительно нормальных условий, то либерализм здесь не поможет. Он в принципе отвергает власть. Один из его основных постулатов гласит, что все проблемы власти должны быть сведены к проблемам права. Очевидно, что готового политического решения для России вообще не существует. Освобождение ее от тоталитарного коммунизма имеет своим следствием только хаос. Рвутся важнейшие связи общества и наступает такая криминализация всех его сфер, что на этом фоне относительно спокойный брежневский период русским представляется уже чуть ли не раем, и потому они, вместо того, чтобы смотреть вперед, устремляются даже не в далекое, а в совсем недавнее прошлое. Как же объединить атомизированное общество? Либерализм, исходя из абстрактной теории общественной договора, предполагает наличие разумных, сознающих свои интересы и компетентных индивидов, заключающих между собой договор о создании организованного политического общества. Теория либерализма не учитывает, что, согласно данной абстрактной модели, разумные, зрелые, сознающие свои интересы граждане сами являются продуктом исторического развития, и что в России именно это условие отсутствует. Независимых индивидов, которые вместе с остальными членами общества сознают, чего хотят они лично и что выгодно всему обществу, нет в нынешней России, так что теоретические положения либерализма не помогут преодолеть реальный исторический кризис (или катастрофу) таких масштабов, как в России. О развитии гражданского общества в России В России, помимо всего прочего, нет ни либеральной традиции, ни либеральной философии; нет и каких-либо благоприятных для развития либерального сознания общественных условий. Речь идет, говоря конкретнее, о том, что процветающая либеральная система предполагает существование достаточно зрелого общества. В Германии сотни тысяч мелких предпринимателей; в великой России их должны быть миллионы. Совершенная и дееспособная либеральная система требует определенного уровня зрелости гражданского общества. Не случайно благоразумные либералы рекомендуют сегодня России развивать то, что принято называть гражданским обществом. Под гражданским обществом, по мысли Р.Дарендорфа, подразумевается не что иное, как свободная и независимая от церкви и государства многогранная общественная жизнь. Общество, надо сказать, - это не только экономика, но и источник культурной и политической инициативы. В обществе люди должны объединяться друг с другом, чтобы реализовать и свои личные, и общие интересы. Все эти предпосылки в России отсутствуют, и потому было бы в высшей степени ошибочно навязывать России идею, будто она сможет решить свои проблемы посредством принятия того, что на Западе понимается под либеральным обществом и либеральной системой. Серьезнейшие уроки, которые следуют из 70-летнего эксперимента в России, касаются важности: 1) осуществления принципа правового государства; 2) разделения властей; 3) независимости судебной власти от политической. С исторической точки зрения, эти три требования и составляют суть подлинного либерализма. К ним следует добавить и подчиненность политической власти судебной, достаточно сильной, чтобы в случае противоправных действий осуществлять предусмотренные законом санкции, хотя бы это касалось первого лица государства. Без данных условий демократическое развитие России, как мне представляется, совершенно невозможно. Альтернативой им станет либо возврат к какой-то форме сталинизма, либо установление "нового порядка", модифицированного в соответствии с русскими традициями, т.е. в любом случае опять будет иметь место подавление созидательных сил русского народа. Без простора для их развития в России и через сто лет ничего не изменится. По каким бы причинам ни была столь живучей вера в спасительность либерализма, исторический опыт, приобретенный нами, доказывает, что либерализм не являет собой ту единственную основу, на которой может происходить развитие России.[…] Два исторически обусловленных фактора всегда придавали либерализму устойчивость, даже во время кризисов. Во-первых, это идея социальной справедливости, во-вторых - национальная идея. Оба эти фактора лишь косвенным образом связаны с либерализмом как таковым, они возникли совершенно независимо от него, но в значительной степени из-за противоречий, присущих ему самому. На мой взгляд, серьезный недостаток либерализма состоит в том, что в определенных условиях он не способен справиться с кризисом. А в состоянии ли он вообще справляться с кризисами? Россия как раз переживает исторический кризис, т.е. распад всех интегрирующих сил общества. В такой ситуации либерализм непригоден ни как метод, ни как терапия. Проблема власти Чего же недостает либеральной философии? Ответ однозначен. У либерализма сложные, отчасти взаимоотрицающие отношения с властью. По его теории, "цель истории" будет достигнута, когда удастся вообще устранить власть, а все проблемы власти преобразовать в проблемы чистого права. Судя по данному тезису, у либералов столь же утопическое представление о прогрессе, что и у марксистов. Согласно либеральной концепции, цель состоит в том, чтобы мир существовал без власти: все народы, все люди, все культуры в мире взаимодействовали бы на основе экономического процветания, а остальные проблемы могли бы решаться совместно в процессе соглашений; сама же власть постепенно устраняется. Но ведь главная проблема России - отнюдь не устранение власти, а напротив, создание легитимной политической власти. Совершенно очевидно, что либеральные отношения могут сложиться в обществе только тогда, когда существующая власть такие отношения создаст и гарантирует их сохранение. Без таких гарантий со стороны власти либерализм невозможен. Проблема гомогенности Вторая проблема либерализма - проблема консенсуса, или, по принятой ныне идеологизированной формулировке, проблема так называемой относительной гомогенности. В философском плане это, собственно, вопрос о том, почему в связи с историческим опытом и историческими судьбами в противовес либерализму возникла проблема гомогенности в качестве национальной проблемы. Парадоксальным образом в России, поверх всех либеральных иллюзий, вновь возникла проблема создания новой гомогенности, причем с такой настоятельностью и такой взрывной силой, каких несколько лет назад наши левые и либеральные теоретики и представить себе не могли. Ту способность приводить к успешным результатам, какою обладает либерализм, мы могли наблюдать в послевоенные годы в Германии, где господство либерализма, занимающего в обществе исключительное место на протяжении последних 20-25 лет, имело революционные последствия. Некоторые революции, протекание которых остается отчасти неосознанным, а отчасти вполне сознается, Ницше называл атомарными. Общество распадается на индивидуализированные составные части, так что в итоге остаются только абсолютно зрелый индивидуализм и недееспособное государство. С утратой же дееспособности государства и страна становится политически недееспособной, она не в состоянии ответить на новые вызовы истории. Вместе с тем проблема гомогенности не есть некая извне предстающая либеральному обществу проблема: либерализм сам парадоксальным образом продуцирует потребность в большей гомогенности, что и приводит к возвращению национализма после краха социализма. Появление новых правых в ФРГ объясняется тем, что для устойчивости обществу необходимы как относительная гомогенность, так и свобода. Приходится признать, что, хотя в исторической перспективе либерализм неизбежен - как для нас, так и для России, однако философия либерализма в чистом виде непригодна.[…] Во-первых, необходимо признать, что Россия стоит на пороге развития и что либерализм входит в процесс этого развития как составная часть и как цель; во-вторых, такое развитие невозможно, если оно будет происходить в пределах лишь либеральной демократии, и здесь требуется не какая-то разновидность "диктатуры ради развития", а тип демократии с элементами авторитаризма. В-третьих, возможности либерализма ограничены. Согласно установленным им самим правилам, общество не может обойтись без сил, выполняющих определенную корректирующую функцию. Как отмечает Й.Риттер, либеральное общество живет в условиях, которые не оно само создало и сохранение которых оно не может гарантировать. Отсюда следует вывод, что устойчивым и жизнеспособным сделает общество только такая общественная и культурная система, при которой, либеральное и консервативное начала находятся в сбалансированных отношениях. Итак, мы подошли к консерватизму. […]в России за последние 200 лет отношения между консерватизмом и либерализмом были, по сравнению с Западом, прямо противоположными. На Западе либерализм, выступавший против феодализма, завоевал все свои позиции в борьбе против консервативных традиций, менталитета и установленного порядка. Либерализм одержал победу в борьбе с консерватизмом - по крайней мере в том, что касается идеологии. Ситуация изменилась с появлением на горизонте опасности социальной революции, и изменилась она именно в связи с угрозой для власти и стабильности. Подчеркнем, что благодаря мощному импульсу, который либерализм получил в Германии после Второй мировой войны, сегодня он остается единственным и бесспорным победителем. После краха социализма в сознание мирового сообщества вошло убеждение - да и сам либерализм утвердился в этом убеждении, - что и в историческом будущем философии либерализма нет альтернативы. Внеисторическое понимание модели либерализма Конечной целью либерализм объявлял уничтожение всех элементов консерватизма; такая цель предусматривалась и в марксизме. Собственно, отношение к консерватизму со стороны либерализма и отношение к нему со стороны марксизма не отличаются друг от друга сколько-нибудь существенно. Причем и в марксизме, как и в либерализме, конечной целью считается устранение всех консервативных элементов посредством легитимной власти. В России же осуществление прав и свобод - а мечтами об этом человечество обязано либерализму - возможно лишь в случае осознания ею необходимости возрождения консервативных традиций и элементов. Либерализм победит в этой стране не ценой борьбы с консерватизмом или уничтожения консервативных сил: если в России у либерализма вообще есть будущее, то ему придется ужиться с просвещенным консерватизмом. Вопрос в том, есть ли у русских консервативных сил достаточно ясное понимание неизбежности либеральных тенденций. Что касается западного либерализма, следует различать условия в Германии и положение почти во всех остальных западных демократиях, таких как Америка, Великобритания, Франция и - с учетом своеобразия - Италия. Для этих демократий никогда не существовало противоречия или конфликта между демократическими убеждениями народов и их национальным самосознанием. Сколь бы либеральными ни считали себя западные демократии, свобода и демократия и там фактически всегда покоились на консервативной основе. Три предела либерализма Либерализм в Германии, ставший эталоном либерализма, почти достиг пределов своих возможностей. Об этих пределах дают представление три фактора непримиримых противоречий. 1. Проблема власти. Либерализм с его классической программой преобразования власти в право достиг такой точки, когда уже нет власти, способной поддерживать право и правопорядок и обеспечивать законность. Взять хотя бы проблему разрастающейся наркомании, организованной преступности и насилия. Всему этому не может противостоять пока ни одно государство, поскольку не располагает монопольной властью. Доходит до смешного, когда левые, лишь вчера фанатически требовавшие уничтожения государства и призывавшие к демократической революции социалистического типа, сегодня жалуются, что государство бездействует, что полиция неэффективна, а суды слишком мягкотелы, чтобы защитить граждан от насилия... 2. Проблема гомогенности - второй источник противоречий либерализма. Нередко утверждают, будто призыв к гомогенности сродни лозунгам фашистского толка. Мы, немцы, наблюдаем сейчас у себя в стране странную ситуацию: даже представители бундесвера считают, что гомогенность таит в себе опасность фашизации, и либерализм, по их мнению, противостоит гомогенности. Они предлагают заменить гомогенность гетерогенностью, поскольку полагают, что всякая форма гомогенности отличается реакционностью, несет в себе атавизм, а в худшем случае даже приводит к фашизму. Представители нашей либеральной интеллигенции, будь то либералы или неомарксисты, сплачиваются в единый фронт, выступая против любой формы гомогенности в Германии. Они полны решимости устранить то, что возродилось на почве социальной революции, как птица Феникс из пепла: народ. Народ, считают они, - понятие, которое должно исчезнуть из политического словаря немцев. Но в то же время они сетуют, что в этом прославляемом ими гетерогенном обществе распадаются все связи и не к кому обращаться с социал-демократическим призывом к солидарности. Тотальная утрата гомогенности приводит не только к утрате политической власти государства, но и к потере политической дееспособности. В политике это ведет к тому, что все политические категории заменяются экономическими понятиями. У нас больше нет политики, которую мог бы занимать какой-либо иной предмет, помимо движения финансов и проблем распределения. В гетерогенном обществе каждый хочет увеличить свою долю общественного богатства, но не готов что-то отдавать обществу. К такому положению привели государство как раз те, кто сейчас на него жалуется. Неизвестно, до чего дошло бы дело, если бы в Германии не возникла проблема беженцев и миграции. При наличии 6 миллионов иностранцев в Германии немцы вновь вспомнили о своей гомогенности. Они обнаружили, что существуют в своей собственной культурной среде, имеющей глубокие исторические корни. Тот, кто и в дальнейшем намерен решать проблему беженцев в Германии в соответствии с либеральными принципами, должен понимать, что открывает путь, который, не исключено, уже завтра приведет к гражданской войне. Я ни в коем случае не выступаю в защиту тотальной или расовой гомогенности, иначе ко мне и в самом деле можно было бы применить определение "фашиствующий", но существует ведь форма культурной общности, исторически сложившееся бытие тех, кого объединяет общая судьба, историческая память и кто выступает как однородная общность, отличная от других, располагающих иными формами культуры и иными историческими традициями. Возрождение темы национального самосознания представляется, при всех различиях, сходным феноменом у русских и у немцев. 3. Внеисторичность. Важный урок, который следует извлечь из либерально-либертарной тенденции, состоит в том, что этот путь ведет в никуда. Если немцы не переосмыслят свою роль в истории и свое будущее, то Россия не найдет в Германии того партнера, на которого она вправе рассчитывать. Известно, насколько судьба немцев зависит от того, как сложатся российско-германские отношения, безотносительно к тому, осуществятся ли планы экономического и политического объединения Европы.[…] Саква Р. Режимная система и гражданское общество в России٭ […]Посткоммунистическую Россию можно изучать в рамках целого ряда обобщающих дискурсов (таких как демократия, либерализм, права человека, патриотизм), которые по-разному соотносятся с обществом в целом и с различными его частями. Имеются, используя терминологию М.Фуко, разнообразные "стратегии власти", что лишает "тиранию глобализированных дискурсов" реальной основы. Падение коммунистического режима в России сопровождалось едва ли не осязаемым ослаблением управления: волна государственной мощи, достигшая своего пика в советский период, откатилась, и общество оказалось брошенным на произвол судьбы, будучи не в состоянии самостоятельно справиться с собственными патологиями: продажностью, преступностью и коррупцией. В очередной раз выяснилось, что хотя издаются указы и принимаются законы, но общество их игнорирует, явно живя совсем по другим правилам. Социальные движения перестроечных лет не смогли обрести устойчивых институциональных форм, и начавшее было зарождаться гражданское общество так и осталось несформированным и относительно изолированным от политического процесса. Экономический и социальный кризисы стимулировали опасения, что демократический эксперимент вновь, как и в 1917 г., окажется мертворожденным. По мере того, как новые формы власти пытались вписаться в структуры социальных институтов, постепенно складывался новый политический порядок, но демократичность системы была лишь поверхностной. Анализу природы этого нового порядка, который я называю "режимной системой", и посвящена данная статья. Режимная система Революция предполагает изменение структуры власти, отношений собственности, а также смену правящего класса. Произошедшая в России революция была неполной: изменилась структура власти, трансформируются отношения собственности, но правящий класс в целом сохранил свои позиции, устранив лишь верхний эшелон старой политической системы. Незавершенная демократизация породила некий гибрид, соединивший демократию и авторитаризм. Согласно российской конституции 1993 г., "носителем суверенитета и единственным источником власти Российской Федерации является ее многонациональный народ" (ст.3.1), однако на практике суверенитет народа подменен тем, что я буду именовать "авторитарной демократией", оформившейся как режимная система правления. В теории международных отношений "режим" трактуется как способ упорядочения анархичной по своей сути системы. Используя эту интерпретацию применительно к внутринациональным политическим системам, я вкладываю в нее сходное значение.[…] Своеобразие посткоммунистической России состоит в доминировании режимных (хотя и неформализованных) отношений над политическим сообществом и законным правительством. Понятие режимности может использоваться не только по отношению к России, но именно в ее отношении оно принимает наиболее жесткую форму и фокусирует внимание на следующих особенностях ее политического устройства. Во-первых, после августа 1991 г. к власти пришел новый блок, отражающий неустойчивое сочетание классовых и политических сил. Основой августовского режима (этим термином я обозначаю систему, появившуюся сразу после неудавшегося путча августа 1991 г.) стал необычный и нестабильный альянс, в котором доминировала созревшая для реформ часть российской бюрократии, тогда как его идеологиекая программа вышла из-под пера либералов-западников, а разрозненные демократические движения играли по преимуществу вспомогательную роль. Режиму не удалось институционализировать ни политическое влияние социальных движений через партийные формы представительного правления, ни свою собственную ответственность перед обществом посредством законодательного органа или сети коммуникативных органов, таких как средства массовой информации и другие элементы плюралистического гражданского общества. Хотя "вторая русская революция" и содержала революционные элементы, в целом она оказалась на удивление ненасильственной и элитарной, и легко смогла погасить запал, мобилизовавший массы в 1989-1991 гг… Демократическая мятежность последних лет горбачевского правления не привела к появлению функционирующей партийной системы: зародившееся политическое сообщество так и осталось недоразвитым и изолированным от реальных центров принятия решений. Для происходившего в России характерно полное отсутствие тех великих социальных или политических соглашений, которые так любит описывать классическая литература по транзитологии. Заключавшиеся порой неустойчивые альянсы имели неформальный характер и являлись скорее отражением временного совпадения позиций, нежели коалицией политических интересов. Чаще всего различные группы попросту нейтрализовывали друг друга, тем более что ельцинский стиль правления поощрял формирование параллельных организаций (находившихся, в свою очередь, в состоянии постоянной перестройки). Все это способствовало тому, чтобы политический курс диктовался не имманентной необходимостью, а порочными альянсами сиюминутных интересов. Короче говоря, демократическая мятежность 1989-1991 гг. была поглощена тем, что получило известность в качестве "партии власти". Во-вторых (и этот момент непосредственно связан с отмеченным выше), режимная система характеризуется усилением социальной роли партий и одновременно их маргинализацией в политическом процессе. Партиям не удалось стать ни массовыми объединениями, апеллирующими к конкретному социальному классу или к определенной группе избирателей, ни классическими универсальными ("саtch-аll") организациями, подобными американским или западноевропейским партиям послевоенного образца. Вместо этого начала складываться "кадровая" партийная система, ориентированная не столько на выполнение типичных функций посредника между государством и гражданским обществом, сколько на поддержание межэлитных связей. Эта псевдопартийная система явилась и причиной, и в то же время следствием режимной системы, при которой партиям отводится маргинальная роль в процессе управления.[…] В-третьих, августовская система соединяла в себе элементы демократической процедуры (типа выборов) с классическими формами элитарного правления. Вопрос о том, когда именно некая форма правления становится режимом, остается спорным, однако очевидно, что одним из главных критериев такой трансформации, безусловно, является способность властей оградить себя от демократического контроля. Режим действовал в соответствии с набором относительно устоявшихся правил, одни из которых были демократическими, тогда как другие основывались на традиционных формах клиентелизма, получивших теперь дополнительную подпитку от новых типов коррупции. Президентская система опиралась на многочисленные параправительственные структуры в собственном аппарате, а тем временем ельцинский квазихаризматический стиль руководства разрушал институты и процедуры, подготавливая почву для персонифицированного правления. Подорвав роль парламента и судебной власти, режим сумел в значительной мере обезопасить себя от превратностей электоральной борьбы и оградить от контроля общественности. Декабрьские выборы 1995 г. знаменовали собой становление упорядоченной политической жизни, однако беспорядочный институциональный контекст, в котором они проводились, не позволяет считать, что российская демократия уже состоялась. Политическая жизнь обрела парламентские формы, но сам парламент по-прежнему играет относительно маргинальную роль в функционировании политической системы. В-четвертых, смена правительства все еще способна повлечь за собой смену политической системы, которая пока лишена пластичности, связанной с обретением легитимности. В этом смысле Россия, бесспорно, остается несложившейся демократией, хотя бы потому, что она не прошла даже через одну смену правительства, тогда как признаком консолидированной демократии принято считать две подобные смены. Потому-то режим и стремится оградить себя от электоральных сюрпризов. Состязательные выборы лежали в основе его легитимности, однако сам электоральный процесс имел болезненный характер и сопровождался многочисленными нарушениями. Вплоть до конца 1996 г. президентской администрацией назначалось большинство российских губернаторов, которые, в свою очередь, определяли мэров входивших в их области городов и населенных пунктов, да и практика подотчетности властей народу была повсеместно ограничена. Само переизбрание Ельцина на пост президента в июле 1996 г. явилось не столько вотумом доверия россиян его правлению, сколько проявлением опасений, что альтернативный выбор, в особенности приход к власти Коммунистической партии Российской Федерации (КПРФ) Г.Зюганова, приведет к утрате тех свобод (пусть даже половинчатых), которые удалось обрести после 1991 г.[…] Парадокс, однако, заключался в том, что, хотя речь действительно могла идти о выборе не между правительствами, а между альтернативными режимами, в реальности не избиралось даже правительство. Никакой смены правительства после двух относительно демократических парламентских и одних президентских выборов так и не произошло, правда режим все-таки среагировал на электоральные сигналы, несколько скорректировав политический курс кабинета и осуществив некоторые персональные перестановки в его составе. В-пятых, термин "режим" употребляется, чтобы подчеркнуть относительную аморфность государства. Российское государство все еще находится в процессе распада и к нему едва ли применимо веберовское определение - упорядоченная административная иерархия, способная принимать подкрепленные силой властные решения на всей своей территории. Возникновению в России режимной системы способствовало сложившееся там противоречие между слабостью государства (признаками которой могут служить ограниченность сферы влияния судебной власти, налоговая неразбериха, тупость администрации и т.п.) и гипертрофией государственного аппарата. Появление крайне бюрократизированной (правда, принципы функционирования российской бюрократии весьма отличаются от описанных Вебером), но полуперсонифицированной полуинституционализированной системы осуществления власти повлекло за собой изменение содержания классических понятий государства и управления. Были воспроизведены многие черты советской системы, но их реадаптация к новым условиям означала, что они выполняли некие жизненно важные функции. Покуда будет господствовать режимная система, российское государство, равно как и политически организованное гражданское общество, обречены на слабость. Наконец, следует подчеркнуть, что данная проблема отнюдь не является исключительно российской - политические устройства режимного типа характерны для всех посткоммунистических государств бывшего СССР (но не для стран Центральной Европы). Об этом свидетельствуют не только неоправданно высокий объем полномочий исполнительной власти, широкое распространение персонифицированных форм руководства, когда личность определяет контуры политической системы, манипулирование парламентами, слабость судебного надзора, неразрывность связей между политической и нуворишской социоэкономической элитами, смешение общественных и частных постов и еще многое другое. По самой своей сути посткоммунизм в этом регионе принимает оттенок того, что можно назвать "децентрированной" политикой. Несмотря на повсеместное усиление власти исполнительных структур, это -не классические президентские режимы латиноамериканского типа. Политика здесь слишком слабо структурирована, слишком изменчивы институты, и акторы слишком скованы возникающей классовой системой и межэтническими противоречиями, чтобы могло сложиться четкое равновесие влияний. Напротив, режимная политика определяется постоянными метаниями между различными крайностями самого переходного процесса: ее нельзя назвать полностью произвольной, однако она и не упорядочена как часть политического порядка. Ее нормы, хотя и признаются, но никак не формализированы. Короче говоря, политическому процессу в России не хватает субъекта, который бы сосредоточивался не на неких личностях или институтах, а на изменчивых, но ритуализированных отношениях между универсально объективированными процессами. Воплощением типичных для режимной системы процессов явилась политическая карьера Ельцина. Личная харизма, блестящее использование новых электоральных возможностей, аморфности политического поля и ad hoc перестройки политических институтов - все это стало отличительными признаками новой системы. Окончательное становление режимной системы персонифицированной (но не личной) власти произошло, однако, не сразу.[…] Учитывая неразвитость в России институционализированных демократических традиций, там всегда существовала вероятность появления режимной системы.[…] Следует отметить, что понятие режимной политики фокусирует внимание не только на управлении, но именно на характере взаимоотношений между номинальными держателями власти и обществом.[…] Корни посткоммунистической режимной системы в действительности кроются в пороках прежнего устройства (в присущем ему клиентелизме, появлении политико-экономической мафии и т.п.), но специфика этой системы заключается в том, что при ней неформальные отношения превращаются в новый государственный порядок. Режимная система возникает тогда, когда государство слабо институционализировано, а в обществе отсутствуют эффективные политические структуры. Слабость институциональных и общественных структур связана не только с крахом предшествующего политического устройства, чем бы он ни объяснялся (в Италии и Японии он был следствием поражения в войне, в России - внутренней эрозии политической консолидированности), но также - и в первую очередь - с природой этого предшествующего устройства. Подчиненность российского государства коммунистической партии нанесла серьезный ущерб его институциональной структуре... Партия выполняла функции, которые в обычных условиях являются прерогативой государства, и действительно составляла организующее ядро всей политической системы. Устранение этого ядра могло привести к повторению анархии 1917 г., когда разрушение монархической власти полностью подорвало и способность государства как такового к управлению. В посткоммунистической России этого не произошло потому, что - на счастье или на беду - там уцелели многие административные порядки, клиентарные связи и поведенческие нормы, которые были восприняты следующим поколением ведущих политиков. Режимная система по сути дела есть скопление пережитков, отсвет авторитарных политических систем (скрепленных монархией - в Японии, фашизмом - в Италии и коммунизмом - в России) после их распада или свержения. Таким образом, режимная система является архаической политической формой, даже если ее назначение - способствовать модернизации и прогрессу. В латентной форме основные компоненты режимной системы присутствовали в возникавших в последние советские годы неформальных структурах, но тогда их удавалось сдерживать, причем не столько с помощью остатков политического влияния партии, сколько посредством организаций типа КГБ и его союзников в государственном аппарате. К.Джовитт уже привлекал внимание к тем чертам советской системы, которые делают ее сходной с османской, в частности, к тому, что для поддержания ее целостности требуются боевая задача и воинственный этос, в случае же отсутствия таковых она становится жертвой узких интересов собственных кадров. Присущие позднекоммунистическому режиму "султанические" тенденции были выпущены из-под контроля в последующий период. В Центральной Европе государство было менее деинституционализировано, чем в СССР, сохраняя более высокий уровень формальной автономии и легитимности; и потому в странах типа Венгрии или Польши имелось государство, которое в ходе либерализации могло быть приведено в изначальное состояние ценой отказа от коммунистических партий. В России, напротив, тенденция к возрождению государства проявлялась куда слабее, и в любом случае непродуманные административные реформы Горбачева окончательно подорвали ее. Другим решающим фактором, воспрепятствовавшим развитию в странах Центральной Европы полновесных режимных систем, явилось наличие там сильных гражданских обществ.[…] Августовская система в России не была диктатурой, но она не была и представительной демократией в ее классическом понимании. То был режим, руководствовавшийся своими собственными правилами и в значительной мере свободный от парламентского и судебного контроля. Иначе говоря, августовский режим являлся своеобразным гибридом демократических процедур и авторитарных моделей вождистской политики. Он представлял собой вождистскую политику, корни которой уходили в старые элитные структуры и зарождающийся социоэкономический порядок. Подобная ситуация сложилась не только в центре, но и была воспроизведена во многих республиках и регионах России. Режимная система - не деспотическое правление, она действует в соответствии с логикой досовременной дворцовой политики, накладывающейся на запутанность современной экономической системы.[…] Авторитарная демократия Возникающий в России посткоммунистический порядок характеризуется сочетанием традиционных форм с радикальными новшествами. Августовский режим был не в состоянии просто формализовать существующие структуры власти и собственности, но, создавая новый социоэкономический и политический порядок, пытался использовать элементы прежнего. Августовский режим являлся особой гибридной системой: апеллируя ко всеобщим нормам демократии и либеральных прав, он в то же самое время был занят радикальной перестройкой общественного порядка, известного как "демократизация". Противоречие между демократизацией и демократией как таковой стало мощным источником конфликта и придало всему процессу оттенок безальтернативности. И поскольку наличие альтернатив и возможности выбора (путь даже ограниченной), безусловно, составляет суть демократической политики, российская демократия с самого начала была урезанной.[…] Августовский режим основывался на достигнутой в августе 1991 г. договоренности, предполагавшей: появление "малой России" и имплицитно ликвидацию СССР; приверженность рыночной экономике; стремление к экономической и политической интеграции в мировую систему; ориентацию на установление либерального общественного строя, базирующегося на демократических процедурах; компромисс со старыми элитами при условии ограниченной декоммунизации. Несмотря на то, что многие из этих пунктов вызывали серьезные разногласия, отличительной чертой политической жизни посткоммунистической России оказалась, как это ни странно, слабость организованной оппозиции…В процессе непрерывной эволюции августовский режим абсорбировал многие позиции своих противников, и потому формальный политический дискурс между конкурирующими партиями и программами оказался нарушенным. Важнейшей особенностью режимной системы является не столько провал какой-либо конкретной оппозиции, сколько постоянная эрозия самого принципа политической оппозиционности и альтернативности. Наиболее выпукло эта особенность проявилась сразу же после президентских выборов 1996г., когда главные политические баталии начали разворачиваться в рамках т.н. демократических и проельцинских реформаторских кругов (всепоглощающая "партия власти"), тогда как коммунисты и "Яблоко" оказались на положении маргиналов.[…] Хотя основные структурные признаки старой системы (однопартийное государство, командная экономика, вездесущая система безопасности) и исчезли, элементы того, что Т.Х. Ригби назвал "бюрократической криптополитикой", продолжали существовать в новой форме, но теперь к ним добавился целый ряд дополнительных общественно-политических сфер: институт президентства, парламент, средства массовой информации, бизнес и т.п. Иными словами, несмотря на то, что режимная система ограничивает рамки политической жизни, это - не полномасштабный авторитаризм, а скорее синкретическая помесь авторитарных, корпоратистских, либеральных и демократических элементов, которую можно определить как авторитарную демократию. В неустоявшихся демократиях лидер может стать настолько сильным, что окажется в состоянии игнорировать тех, кого по идее должен бы представлять. По мнению О'Доннела, демократию, сложившуюся в подобных странах, следовало бы называть скорее "делегативной", нежели представительной, поскольку электорат этих стран якобы делегирует исполнительной власти право делать то, что она считает нужным, "будучи ограниченной лишь неопровержимостью существующих отношений власти и конституционно определенным сроком полномочий". Так возникает форма правления, "по самой своей сути враждебная моделям представительства, обычным для укоренившихся демократий", "деполитизирующая население, за исключением тех кратких моментов, когда необходимо получить плебисцитарную поддержку". Понятие делегативной демократии полностью применимо к России и неоднократно продуктивно использовалось при анализе региональной политики. Предлагаемые мною концепты режимной системы и авторитарной демократии, безусловно, имеют много общего с концептом делегативной демократии О'Доннела, но при этом между ним есть серьезные различия. Концепт режимной системы обращает внимание не столько на отдельных лидеров, сколько стремится вписать происходящее в более широкий социоэкономический и элитный контекст, характерный для посткоммунизма, а идея авторитарной демократии фокусируется на функциональном контексте постсоветской политической жизни и поднимает более общие вопросы относительно социальной роли самих демократизационных процессов. Режимная система базируется на двух противоречащих друг другу принципах, которые, удобства ради, можно обозначить как "функциональный", с одной стороны, и "легитимационный" - с другой. У режимной системы - неполитические истоки, и потому она испытывает перманентный кризис легитимности, но ее функциональность в процессе перехода придает ей жизнестойкость. Политики, способные ликвидировать разрыв между этими принципами путем обретения легитимности (прежде всего посредством выборов), могут в какой-то мере выйти за рамки функциональных ограничений режимной политики: именно обретение легитимности позволило Ельцину расширить свою политическую базу и опереться не на бюрократический клан, а на избирателей в общестрановом масштабе. И все же сосуществование режимной системы и демократии дается весьма непросто. Режимная система глубоко авторитарна и стремится оградить себя от эффективного демократического контроля. Однако, чтобы удержаться, она использует демократические процедуры, такие как выборы и другие формы мобилизации народа (во время октябрьского кризиса 1993 г. "Демократическая Россия" и другие "демократические" силы оказали серьезную помощь режиму в его борьбе с оппонентами). Подобное сосуществование, естественно, приводит к возникновению институтов, которые, будучи формально демократическими, в конечном счете, ответственны исключительно перед самими собой. Демократический фасад сохраняется, но снижается роль представительных институтов (Дума), и усиливаются персоналистские элементы демократической легитимности (президентство). Иными словами, режимная система все больше сближается с делегативной демократией, хотя само по себе последнее понятие далеко не полностью и не совсем точно описывает режимную систему. Концепт авторитарной демократии умышленно парадоксален, ибо, отражая гибридность и противоречивость возникающей системы власти, он в то же время указывает на то, что при определенных обстоятельствах сам процесс демократизации может иметь авторитарный подтекст. У демократии есть свои институты принуждения: необходимым условием функционирования демократического государства является наличие сильного и авторитетного правительства, не только способного выступать в качестве посредника между различными интересами, но и наделенного властью навязывать свой политический курс социальным и экономические группам, Ответом на некомпетентность правительства и слабость социальной базы демократии в России стало усиление авторитаризма, выступавшего не в качестве прямого противовеса демократии, а в качестве ее дополнения. Сложная и запутанная система демократического правления может укорениться только медленно и постепенно, а тем временем в ход идут более грубые методы властвования. Изменение общепринятой последовательности развития, когда демократии предшествует либерализм, наложило свой отпечаток на демократический процесс. Государству пришлось взять на себя функцию создателя социальной базы, на которой предстояло покоиться демократии, потому произошла новая подмена и "демократический режим" выступил в роли местоблюстителя либеральных социальных сил; и снова закон и легитимность оказались подчинены политической целесообразности. В 1991 г. Ельцин призвал народ на защиту российского Белого дома во имя сохранения конституции и законно избранных органов власти, но как только путч был подавлен, "демократические" силы стали грубо попирать принципы конституции и законности. Именем демократии Ельцин издавал указы (например, о конфискации собственности КПСС без санкции закона) и игнорировал пожелания выборных органов. Формирование суперпрезидентской формы правления ставило под угрозу хрупкие достижения демократии. Кризис конституционной легитимности продолжался вплоть до решающего противоборства между парламентом и президентом в октябре 1993 г. и даже тогда не был окончательно разрешен. Октябрьские события 1993 г. выявили сущностную неопределенность авторитарной демократии. Сторонники Ельцина признавали, что произошел антиконституционный переворот, но при этом утверждали, что он был "совершенно необходим". Сам Ельцин заявлял, что сильная президентская власть компенсирует слабость демократии "в стране, привыкшей к царям или вождям; в стране, где не сложились четкие группы интересов". Несмотря на призывы полностью запретить коммунистические и националистические организации ввиду того, что они замешаны в якобы имевшей место попытке "красно-коричневых" захватить власть, Ельцин настаивал на том, что эти организации должны быть допущены к участию в выборах, разве что суд докажет их преступную виновность… По-видимому, переход от коммунизма к либеральной демократии, осуществляемый при отсутствии либерального класса, должен пройти через стадию обновленного авторитаризма, но авторитаризма особого типа. В годы перестройки было немало споров относительно необходимости крепкой власти (сильной руки), чтобы навязать обществу реформу. Эта идея хорошо разработана в китайской политической мысли, где концепция "нового авторитаризма" была предложена группой интеллектуалов, сплотившихся вокруг бывшего секретаря Китайской коммунистической партии Цзяо Цзианя. В Советском Союзе перестроечной эпохи ее выдвигали такие сторонники реформы, как И.Клямкин и А.Мигранян, и в какой-го мере претворил в жизнь М.Горбачев в своем ползучем президентском перевороте конца 1988 г. Главный аргумент новых авторитаристов заключался в том, что невозможно прямо перейти от тоталитаризма к демократии, минуя при этом неизбежную стадию авторитаризма. Чтобы провести экономическую реформу и упрочить новые социальные отношения, на смену народной демократии должно прийти сильное государство. Только после того, как будет создана либеральная, или рыночная, экономика, окончательно разовьются институты и сформируются культурные обычаи гражданского общества, могут быть установлены институты развитой демократии. Если раньше говорили о высшей и низшей стадиях социализма, то теперь на стадии стали делить демократию. Возникновение авторитарной демократии отразило попытку соединить политическую результативность с легитимностыо; сама по себе "сильная рука" мало что дает, но если режим "сильной руки" сочетается с видимостью демократии, то он выгадывает в плане легитимности и, в известной степени, в эффективности… Достичь удалось куда меньшего, чем мечтали, но, как это ни парадоксально, использование элементов авторитарного правления, в первую очередь президентских указов, открыло возможность дальнейшего развития, хоть и со срывами, процессов демократизации. Таким образом, возникла своеобразная гибридная форма политии, авторитарная по своим врожденным склонностям и практическим действиям, но, тем не менее, скрывающая простор для развития демократических норм и обычаев. В конечном итоге внутреннее противоречие между авторитаризмом и демократией должно быть так или иначе разрешено; сейчас слишком рано судить, является ли эта фаза "управляемой демократии" переходной или же она станет прообразом грядущей политии. С.Хантингтон утверждал, что общества, находящиеся на стадии перехода к современности, требуют твердого, если не военного, руководства, чтобы преодолеть громадное напряжение, связанное с осуществлением быстрых перемен. В России "преторианскую" роль сыграла скорее президентская власть, нежели армия. Она начала воссоздавать центр, причем не только нации, но и политического сообщества, тот самый центр, который рассыпался при Горбачеве. Вызов, брошенный этому "центру" старым Верховным Советом и Съездом, привел к глубокому политическому кризису, из которого президентская власть вышла с еще более широкими властными полномочиями. Тем не менее, сам "центр" охватывает собой весьма изменчивое пространство, где интересы и институты движутся и складываются как узоры в калейдоскопе. Политическая стабилизация, начавшаяся с 1994 г., отразила не консолидацию демократии, а выдающуюся способность Ельцина удерживать элементы режимной системы в состоянии шаткого равновесия.[…] Августовский режим и социоэкономический порядок […]Теоретики модернизации упорно доказывают, что советская система оказалась своим собственным могильщиком, ибо модернизировала общество до такой степени, когда его невозможно стало и далее удерживать в авторитарном панцире советского режима. Процесс созревания гражданского общества привел к тому, что М.Лафер называет "актом перестройки власти" или, если определить произошедшее в нормативных терминах, к демократической революции. Но советский модернизационный проект был по самой своей сути крайне амбивалентен, и возникшая к 1980 г. социоэкономическая система весьма отличалась от тех, которые, как правило, складывались в других странах. По Джовитту, "в СССР существовала нетрадиционнная политическая экономия... [походившая] скорее на oikos,٭ чем на современную экономику, - то есть такая конфигурация общества, когда социальная, политическая и экономическая сферы его жизнедеятельности не были институционально или концептуально очерчены в плане разграничения между частным и государственным". Если в Англии XIX в. демократия была надстроена на либеральную систему собственности и закона, то в России политическая демократия не только лишена социоэкономической базы, но и, кроме того, унаследованная ею система благоприятствует слиянию политической и экономической идентичностей. Советская модернизация и посткоммунистическая ремодернизация подорвали то, что обычно считается основой современной либеральной демократии. Демократическая революция произошла раньше буржуазной; политические перемены предшествовали созданию экономической и социальной базы, на которой они могли бы укорениться. В своем выступлении от 28 октября 1991 г. Ельцин заметил, что экономическую основу государственности следует искать на путях проведения земельной реформы, приватизации и создания рыночной экономики: "Мы отстояли политическую свободу. Теперь надо дать экономическую". Первейшей задачей режима было "организовать обогащение", и все прочее было подчинено этой задаче. Государству не удавалось поддерживать порядок, возникло чудовищное неравенство, социальный сектор задыхался от отсутствия средств и т.д., но условия для обогащения части общества были обеспечены.[…] Казалось, что в скором времени демократию придется бросить на алтарь рынка - гибрид, который Б.Кагарлицкий окрестил "рыночным сталинизмом". Вопрос о характере взаимосвязи между политической властью и экономической реформой встал с удвоенной силой. Необходима ли демократия для проведения экономической реформы, или это не обязательно? Бывший мэр Москвы Г.Попов всерьез утверждал, что демократия и чрезмерное вовлечение народа в политику тормозят экономическую реформу. Аргументом служил тезис о том, что сильному режиму якобы проще, чем строго демократическому, навязать жесткий экономический курс и реформировать администрацию.[…] Политическая экономия режимной системы опирается на сравнительно немногочисленную группу, вовлеченную в процесс принятия экономических решений и управления экономикой (наследие монополизма советской экономики), и основана на взаимопроникновении экономических и политических элит, неограниченных возможностях для узаконенного "хапанья" ("прихватизация") и грабежа во время массовой приватизации и либерализации. Незавершенность процесса либерализации сама по себе имеет серьезные последствия, и одно из них - бескрайний простор для коррупции в правительственных органах и для произвольных административных вмешательств. В таких условиях на смену демократии приходят клиентелизм, коррупция и патримониальный подход к власти и собственности… Тем не менее, режимная система — это особая форма компромисса между авторитаризмом и демократией, отражающая противоречие между сравнительно развитой экономической инфраструктурой России и ее плачевно недоинституционализированными социальными и рыночными отношениями. Режимная система и фрагментированный плюрализм Хотя политическая ситуация продолжает оставаться изменчивой, можно говорить о появлении в России особой "властной элиты" как структурированной системы политики, основанной на группах интересов и давления. Политическая и экономическая сферы остаются сравнительно обособленными, и стремление региональных лидеров к совмещению государственной службы с частным бизнесом постепенно идет на убыль, но в то же самое время налицо "возрождение власти номенклатуры и активизация прежних социальных связей". В дополнение к реконституированной номенклатурной элите (и нередко как часть ее) в ходе экономических реформ возникли могущественные финансово-промышленные группы, которые, похоже, становятся главными арбитрами в московской борьбе за власть. По мере появления зачатков финансовой и торговой рыночных систем постепенно сходит на нет пропасть между целевыми установками новых предпринимателей и традиционных руководителей государства. При всем том, что сейчас мало кто выступает о против интеграции России в мировую экономику, большинство высказывается за о поддержку правительством отечественных промышленности и коммерции посредством политики национального капитализма. В посткоммунистической России преобладала флюидная модель элитной политики, отражающая дробный плюрализм общества. Слабость политических партий означала отсутствие какого-либо действенного механизма осуществления народных чаяний путем законодательной деятельности и последующей поддержки обществом проводимого парламентом курса. Эта слабость, правда, вполне компенсировалась за счет формирования густой сети групп интересов, давления и лоббирования. И все же само по себе существование многочисленных групп интересов и аналогичных объединений отнюдь не является свидетельством наличия плюралистической системы.[…] В самом деле, режимная модель четко указывает на возникновение относительно разделенных центров власти. В сегодняшней России такими центрами могут выступать, например, президентская администрация (с июня 1996 г. сплотившаяся вокруг главы администрации А. Чубайса), федеральное правительство, Федеральное Собрание и региональные сатрапии типа лужковской в Москве, шаймиевской в Татарстане и многих других. Каждый из этих центров стремится к расширению и вовлечению все новых сфер в свою партию-государство, во многом подражая прежним советским образцам. В подобном контексте неизбежно возникает тенденция к "огосударствлению" партий, к их ориентации не столько на общество, сколько на включение в режимную систему. И правда, мы можем (за редкими исключениями) говорить о наличии в России "режимных партий", что является одновременно и причиной, и следствием существования режимной системы. Новый плюрализм несет на себе печать своего старорежимного происхождения. Поскольку борющиеся между собой предприятия добивались получения кредитов, мало-помалу были воспроизведены прежние вертикальные связи, а приватизация в известной мере явилась попыткой государства избавиться от прямой бюджетной ответственности. Те группы, которые были сильны еще при старом режиме, оказались в стратегически выгодном положении, позволявшем им воспользоваться новой ситуацией. Отраслевые группы, хотя и утратили свое стратегическое место в сердце правительственных структур, по-прежнему сохранили привилегированный доступ к принятию государственных решений. Группы, подобные военному, директорскому (предприятия тяжелой промышленности) или аграрному лобби, перестали составлять часть самой системы, но обрели в ней корпоративную идентичность. Наиболее впечатляющего успеха здесь добились Газпром и некоторые крупнейшие нефтяные компании.[…] Возникла псевдоплюралистическая система. Бюрократический государственный социализм подорвал автономию общественных групп и ограничил пространство их равноценного взаимодействия; плюралистическая политика была сведена к корпоративным интересам групп (вроде военных, промышленников и аграриев), конкурировавших за скудные ресурсы, которые распределялись центральной административной системой. Только с величайшими оговорками можно назвать совокупность представителей этих групп "элитами", и точно с такими же оговорками следует использовать данный термин при рассмотрении политической жизни режимной системы. О.Крыштановская и Ст.Уайт определяют элиту как "правящую в обществе группу, которая состоит из людей, принимающих решения общегосударственного значения". Бывшая единой старая советская элита, отмечают исследователи, раздвоилась на политическую и экономическую: принадлежность к первой связана с положением индивида в политическом истеблишменте, в то время как влияние второй обусловлено контролем над капиталом. Тем не менее, в основе режимной политики лежит высокая степень взаимопроникновения этих двух групп: банкиры становятся министрами, а политики вплотную сотрудничают с финансовыми или промышленными объединениями. Использование для описания такого рода групп выражений типа "клан" или "клика" отражает неадекватность применения в данном случае понятия "элита" - ведь подобные кластеры лишены автономной социальной базы и возносятся наверх или сбрасываются вниз в зависимости от колебаний самой режимной политики. Тот факт, что большинство партий берет начало из неформальных движений, наложил свой отпечаток на зарождающуюся партийную систему. Для фазы брожения была характерна "антиполитика" по образцу гражданского общества, что привело к маргинализации политических партий как инструментов мобилизации и политической коммуникации. Многопартийная система развивалась в "расщелине" политической жизни; партии были всего лишь одной из форм, в которых структурировалась посткоммунистическая политика. С ними конкурировали общественные ассоциации, такие как профсоюзы и объединения предпринимателей, а также всевозможные организованные, но не всегда институционализированные социальные силы, подобные "мафии" и элементам старой номенклатуры. Возникли разнообразные группы давления, нацеленные на продвижение особых точек зрения и интересов, и наиболее распространенным обвинением против депутатов было то, что они превращаются скорее в лоббистов, отстаивающих частные интересы, нежели в выразителей общественного блага. Поскольку не было ни закона о лоббировании как таковом, ни регулирующей деятельность лоббистских групп детализированной парламентской процедуры, то и уровень взаимопроникновения политических элит и специфических групп интересов измерить весьма трудно… Режимная система в ее истинном свете В России на смену ликвидированной политической монополии КПСС пришло не многопартийное правление как таковое, а режимная система, где власть сконцентрирована в руках исполнительных институтов при неустойчивости их отношений с законодательной властью, общественными движениями и социоэкономическими элитами. Плюрализм этой системы несомненен; сомнительно то, в какой мере институционализованы открытые демократические формы конкурсного состязания интересов различных сил. Отнюдь не обязательно, что становлению работающей демократической системы мешают те же самые факторы, которые препятствуют развитию многопартийности, но, так или иначе, судьба демократии зависит от интеграции в систему управления новых политических сил. Если формальное соотношение властей в конституционном смысле вполне демократично, контроль политического сообщества над правительством остается весьма слабым. Таким образом, чтобы там ни говорили теоретики модернизации, проблема, которая волновала Дюркгейма, - как объяснить тот парадоксальный факт, что "более демократические социальные формы могут быть "нейтрализованы" путем смены формы управления в противоположном направлении", - несмотря на ее якобы неизбежные политические следствия, до сих пор остается нерешенной. Вместо отчетливо выраженного политического сообщества, в котором относительно автономные социальные институты объединены с государством в законодательно упорядоченную систему, мы имеем в России режимную систему, покрывающую собой то самое пространство, которое должно принадлежать политическому порядку. Процесс вычленения политической власти требует структурирования институциональной социальной власти, и здесь советское наследие играет громадную роль. Технократия versus партократия - таковым в течение долгого времени был основной мотив советской политики.[…] С падением советского режима привлекательность функционального авторитаризма отнюдь не сошла на нет, и после августа 1991 г. были восстановлены некоторые элементы технократического правления (хоть и не всегда силами самих технократов), призванные поддержать правление "правительства профессионалов" во имя реформ. Восстановление экономической рациональности встало над демократией и справедливостью, что привело к формированию авторитарной демократии. Военные и промышленные группы интересов, предприниматели и финансисты оказывают на правительство непропорционально большое влияние, но рудиментарная форма уравновешивания властей зачастую выхолащивает его. Именно потому я предпочитаю использовать термин "режимная система", который предполагает наличие довольно гибкой, разумно открытой и политически обусловленной системы правления, а не какую-либо корпоратистскую терминологию, способную создать превратное впечатление, будто мы имеем дело со стабильным альянсом политических групп с определенными группами интересов, давления или же профессиональными группами. Описываемая разновидность политической системы поощряет процесс горизонтального торга, особенно в экономической сфере, в результате чего возникает некая имитация плюрализма, стимулирующая развитие партий и политических движений, но включающая их не в полностью сложившуюся корпоративную систему (данная полития слишком изменчива для этого), а в мягкий авторитаризм режимной системы.[…] Режимная система не является ни корпоратистской, ни неокорпоратистской в связи со слабостью организованных интересов, рыхлостью государства, отсутствием согласованности в государственной политике и идеологическим ветром, упорно дующим в сторону либерального принципа "laissez-faire". Относительная независимость правительства как от парламентского надзора, так и от партийного контроля и тесное переплетение правительственных структур с президентской системой привели к возникновению режимной политики, заполнившей пространство между плохо сформированной государственной системой и рудиментарным гражданским обществом. Исполнительная власть, начиная с президента и кончая районным префектом, стала во многом независимой от политических организаций и представительных институтов, а тем самым? в конечном счете? и от граждан. Связь между исходом выборов и составом правительства почти неуловима. Парламент превратился скорее в представительное собрание, нежели в законодательный орган (тем более что президентские указы также имеют силу закона). Неструктурированная и фрагментарная партийная система не играет практически никакой роли в выработке политического курса или в определении состава исполнительных органов, да и сам парламент тоже в какой-то степени маргинализирован. Могущественные корпоративные акторы прежних времен, чтобы выжить, прибегают к новым формам лоббирования, но сам корпоратизм, традиционно сопровождавший все попытки капитализма самоорганизоваться, в условиях российского хаоса так и не смог укорениться. Возрастание классовых различий, возникновение концентрированной монополистической псевдокапиталистической элиты, полуприватизированные и государственные отрасли промышленности, в которых допускается, словно бы с их соизволения, существование капиталистического сектора, отсутствие сильного среднего класса - все это напоминает некоторые латиноамериканские модели. Власть удерживают малочисленные элиты, и периодически, когда социетальные и политические противоречия становятся слишком велики, в политику вмешиваются военные. Российской судьбой оказалась не западноевропейская демократия, а нестабильная политическая система, возведенная на искаженной и неадекватной социальной основе.[…] Режимная система правления была тесно сплетена с формирующимся государством и в какой-то мере подменила собой само государство. Падение режима было опасным для существования государства, ставя в очередной раз под угрозу все важнейшие институты: конституцию, президентство, парламент и даже государственные границы. Ельцинский режим опирался на неустойчивый "августовский блок" сил, основой которого служили прежде всего значительная часть старой номенклатурной элиты регионального и центрального уровней и новые корпоративные интересы (типа могущественных финансово-распределительных комплексов); устойчивость этого режима была связана также с присущей ему способностью инкорпорировать элементы оппозиции путем изменения своей идеологии в направлении более патриотических, если не имперских, установок. Самому Ельцину не удалось создать политическую партию, которая бы институционализировала его отношения с обществом, и он предпочел окружить себя представителями конкурирующих элит. Августовский блок, представлявший собой союз реформаторской части старой элиты с либералами-западниками, был расколот, отражением чего стало отсутствие последовательной стратегии проведения реформ: участники блока заботились главным образом о том, как бы не поставить под угрозу собственные интересы, и стремились переложить все издержки курса реформ на плечи других. Конфликты между различными группами номенклатуры за прибыль от приватизации, споры относительно экспортных лицензий и т.п. постепенно подточили и так ограниченную гегемонию нового класса. Получившее широкое распространение в обществе негодование по поводу бюрократии, обернувшейся буржуазией, сделало маловероятным благоприятный исход попыток этого класса обрести демократическую политическую легитимность.[…] Если режим подменил собой государство, то сложная система элит подменила собой развитие гражданского общества. Классические политические выражения гражданского общества, такие как партии, парламент и власть закона, подорваны межэлитными сделками, основанными на личных связях и неформальном торге. Чтобы предотвратить межэлитные столкновения, угрожавшие существованию самих элит, требовался сильный лидер, способный выступать в качестве арбитра, - роль, которую Ельцин и режимная система в целом исполняют достаточно эффективно. В тоже самое время тип легитимации остался демократическим, сохранились и демократические процедуры, такие как выборы (даже если они используются спорадически), что вносит в режимную систему элемент непредсказуемости. Политические элиты, в т.ч. значительная часть коммунистической оппозиции, приняли условия электоральной политики, видя в ней средство борьбы за ревизию августовского соглашения. Альтернативой, как показал октябрь 1993 г., была бы гражданская война. Отличительной чертой российской политики середины 1990-х годов стало многообразие элитных структур. С самого начала августовский режим не сводился к небольшой группке идеологов, проводящих в жизнь утопическую программу реформ, но сейчас он вобрал в себя широкий спектр социальных групп, чьи интересы связаны с защитой августовского соглашения, пусть даже только из чувства самосохранения. Сопротивление пересмотру этого соглашения будет исходить от финансовых и промышленных фирм и связанных с ними центров власти, т.е. от тех, чьим интересам угрожала бы полная отмена реформ.[…] Следует подчеркнуть ограниченность режимного правления. Режимная система функционирует на основе незначительного числа устойчивых политических институтов и не имеет стабильной социальной базы. Возможности режима успешно маневрировать все время сокращаются. Больше нет единого централизованного аппарата власти; бюрократическая система распалась на куски, став объектом противоборствующих влияний; и в определенный момент новый социоэкономический класс вполне может осознать, что более упорядоченное государственное устройство и более отвечающее принципам законности разделение властей будут неизмеримо лучше обслуживать его интересы, нежели импульсивные (хотя и не лишенные логики) методы режимного правления. Уже исчерпана способность местных властей контролировать электоральный процесс.[…]Хотя местное руководство обладает огромной властью, оно вынуждено использовать весь мыслимый арсенал средств - подкупы, органы массовой информации и многое другое, - чтобы повлиять на электоральное поведение граждан. Короче говоря, независимая политическая идентичность государства и наличие в обществе политического сообщества уже признаны, однако ни то, ни другое еще не способно отстаивать свою автономию по отношению к режиму. Режим присвоил себе роль опекуна над обществом, и потому все еще сохраняется некоторая доля политической инфантильности, которая была характерна для периода большевистского правления. Сочетание авторитаризма и демократии неустойчиво по самой своей сути. Достижением прошедшего периода стала политическая адаптация элит-наследниц к требованиям электоральной политики: политические акторы (за весьма немногими исключениями) настроены добиваться власти с помощью избирательной урны, а не путем переворотов и общественных беспорядков. Режимная система осталась уязвимой относительно превратностей электорального процесса, отказаться от которого она не может, не изменив при этом самих основ своей власти.[…] Еще один фактор неустойчивости - отсутствие работающего механизма преемственности: становлению политики режимного типа во многом способствовал ельцинский сумасбродный стиль правления. Проблема, однако, отнюдь не только в личностях: при отсутствии развитой социальной базы единственной силой, способной навязать демократию и рынок, оказывается та сила, которая находится вне контроля самого электорального процесса.[…] И все же в конечном итоге политика режимного типа исчерпывает себя и уступает место новому политическому устройству: и лишь тогда на смену демократизации приходит демократия. |