Федеральное агентство по образованию государственное образовательное учреждение высшего профессионального образования «калмыцкий государственный университет» Мушаев В. Н. Структура и семантика калмыцкого предложения

Вид материала

Книга

Содержание Повелительное наклонение Желательное наклонение Предостерегательное наклонение

Подобный материал:

• Федеральное агентство по образованию, 1608.35kb.
• Федеральное агентство по образованию, 47.63kb.
• Федеральное агентство по образованию федеральное государственное образовательное учреждение, 13.45kb.
• Федеральное агентство воздушного транспорта федеральное государственное образовательное, 204.23kb.
• Федеральное агентство по образованию федеральное государственное образовательное учреждение, 177.08kb.
• Федеральное агентство по образованию государственное образовательное учреждение высшего, 427.38kb.
• Российская федерация федеральное агентство по образованию государственное образовательное, 2107.21kb.
• Методические рекомендации по подготовке курсовых работ москва 2007, 129.9kb.
• Федеральное агентство по образованию федеральное государственное образовательное учреждение, 357.87kb.
• Программа дисциплины сд. Р. 02. Финансовый менеджмент Цели и задачи дисциплины, 325.66kb.

§ 2. О происхождении языковой модальности

Языковая модальность относится к числу самых слож­ных и дискуссионных синтаксических категорий в теорети­ческом языкознании. Этот важный вопрос имеет научное и практическое

практическое значение для синтаксиса современных мон­гольских языков.

Академик В.В.Виноградов указывал, что модальность предложения принадлежит к числу основных, центральных языковых категорий, и каждое предложение включает в себя как существенный конструктивный признак модальное зна­чение, то есть содержит в себе указание на отношение к дей­ствительности [Виноградов 1950, 41]. Модальности посвя­щено огромное количество работ, но, как справедливо заме­тил В.З. Панфилов, пожалуй, нет другой категории, о язы­ковой природе и составе частных значений которой выска­зывалось бы столько различных и противоречивых точек зрения [Панфилов 1977, 37].

Наиболее распространенное определение языковой модальности сводится к тому, что эта категория выражает отношение сообщения, содержащего в предложении, к действительности, устанавливаемое с точки зрения говоряще­го. Модальность прежде всего проявляется на уровне син­таксиса, и обычно она рассматривается в тесной связи с ка­тегорией предикативности. Общее грамматическое значение соотнесенности основного содержания предложения к дей­ствительности, составляющее сущность категории предика­тивности, расчленяясь, выражается в синтаксических кате­гориях модальности, времени и лица [Грамматика 1960, 79]. В.В.Виноградов вслед за И.И.Мещаниновым относит мо­дальность к понятийным категориям, передающим понятия, которые не описываются при помощи языка, а выявляются в нем самом, в его лексике и грамматическом строе [Меща­нинов 1978, 238].

Наличие большого количества разноречивых мнений и оценок говорит о необходимости частных и обобщающих исследований на фактическом материале из разных языков, дальнейшей серьезной разработки теории модальности и вопроса о видах модальных значений, в частности. Вместе с тем, проблема модальности весьма актуальна, особенно в наше время, когда интенсивное развитие двуязычия стало жизненной необходимостью, когда неизмеримо повысилась роль языка


194

как средства коммуникации и передачи инфор­мации [Петров 1982, 20].

Целью данного раздела является в том, чтобы, опираясь на современные теоретические и методологические разра­ботки в области общего и частного языкознания, изучить на материале современного калмыцкого языка семантичес­кую структуру и средства выражения модальности на раз­личных языковых уровнях. История изучения данной кате­гории в монголистике и вопросы, касающиеся происхожде­ния и сущности языковой модальности важны также для обобщения и обоснования собственного представления о модальности калмыцкого предложения.

Для системного представления и изучения теоретических основ, на котором строится описание данной категории, необходимо обратиться к вопросам о ее происхождении.

Исходя из точки зрения, что историю мышления и язы­ка следует представлять в целом как единый поступатель­ный процесс, возникновение и развитие различных типов лингвистических образований, например, модальных, необ­ходимо также представлять как эволюционный [Серебрен­ников 1970, 337].

Считается, что теория предполагаемых стадий в разви­тии мышления не дает прямого ответа на вопрос о времени и причинах возникновения и развития разных типов грам­матических значений, их взаимодействия с эволюцией со­знания древних людей. Происхождение практически всех грамматических явлений своими корнями уходит в раннюю эпоху возникновения языка. К примеру, существует мне­ние о том, что категория наклонения глагола, и вместе с ней весь класс модальных форм, является относительно моло­дым по времени образования грамматическим значением, но просодические, интонационные средства выражения модаль­ности и прообраз повелительного наклонения, по всей ве­роятности, существует с периода «наглядно-действенного мышления и сигнальной речи» [Серебренников 1970, 335]. Наиболее вероятной, на наш взгляд, кажется точка зре­ния о том, что некоторые виды средств выражения императивно-контактных, эмоционально-

экспрессивных модаль­ных отношений начали формироваться в самый ранний пе­риод возникновения языка. Сохранение этих древних форм общения в современном языке закономерно, если исходить из того, что одним из кардинальных принципов развития является сохранение последующим звеном развития суще­ственных особенностей предшествующего звена. И в подтверждении этого и ныне информацию о чувствах содержит просодия, которая тесно связана с интонацией высказыва­ния [Артемов 1976, 65]. Таким образом, не следует считать модальные значения относительно молодым явлением в язы­ке, и его происхождение и развитие не поддается четкому разграничению по периодам. Причины возникновения и развития грамматических значений, в том числе модальных, надо искать не в типе мышления, а в самих свойствах мыш­ления, которое с помощью языка отражает реальную дей­ствительность и находится с ней в разнообразном взаимо­действии. А назначение самого языка (три функции языка) как формы мышления, как средство общения, состоит в воз­можности выступать в качестве средства регистрации и зак­репления результатов познания.

Исходя из приведенных выше трех функций языка как социального явления, можно выделить три группы грамматических категорий и на ее основе построить представление о понимании сущности языка [Петров 1982,114]. Возникно­вение и функционирование языка как социального явления началось с накопления слов-названий в ходе развития вы­деляющей, обобщающей и определяющей способности со­знания. С накопления таких слов-названий обобщение на уровне отдельных слов постепенно перешло в членораздель­ную речь. Качественным скачком в этом процессе было со­единение названия предмета с его динамическим признаком (действием) и создание первоначальной модели современ­ного нераспространенного двусоставного предложения типа Һал шачана «Огонь горит». Именно в таких предложениях шел процесс образования группы имени и группы глагола, складывались предикативные


197


отношения, а глагол-сказуемое выступал как носитель форм предикативности и модаль­ности. Позже вокруг этих групп образовались другие части речи и выработались элементы механизма функционирова­ния языка.

Словарный состав языка первоначального периода, ког­да люди еще не научились общаться с помощью предика­тивных единиц, характеризовались наличием двух основных категорий: назывательной и дейктической [Майтинская 1974, 97]. В этот период вся грамматика была представлена своеобразными субъективными отношениями, выработан­ными общением людей на уровне отдельных слов, которые сопровождались дейктическими словесными знаками, пред­ставляющими собой звуковые аналоги указательных и иных жестов. Были и интонационно-просодические средства при­влечения внимания собеседника и передачи эмоций, упот­реблялись звательная, побудительная, вопросительная ин­тонации, зачатки указательно-выделительной модальности и субъективно-модальные образования типа современных м «на», н «ну, ладно», э «да», уга (го) «нет» и др. Для речи были характерны односоставные выражения-предложения бытийного, звательного, побудительного, вопросно-ответ­ного характера.

Достаточно много лингвистических фактов, которые го­ворят о былой общности или тесных контактах языков, и свидетельствуют о древнейшем происхождении ряда обра­зований субъективно-модального плана. К этим фактам можно отнести общность частиц и формантов указательно-выделительного характера группы ностратических языков (евразийская группа семей, в том числе индоевропейская и алтайская), или хронологическая и структурно-функцио­нальная близость звательной формы (вокатива), или общ­ность указанных выше дейктических образований в алтайс­ких и индоевропейских языках [Жирмунский 1945, Иллич-Свитыч 1971, Петров 1982].

Существует языковое значение, имеющее отношение к рассматриваемой группе лексических единиц, и которое определяется как субъективный компонент. Считается, что круг

единиц плана содержания, которым приписывается субъективный компонент шире, чем собственно модальные значения. К этой группе можно отнести все те грамматичес­кие и лексические значения, в которых обычно по интуи­ции исследователя усматривается присутствие индивидуаль­но-оценочных компонентов. Кроме приведенной выше груп­пы слов, в качестве примеров приводятся различные формы местоименных наречий: энд «здесь», тенд «там, туда», ода «сейчас», тиикт (тиигхд) «тогда, давно», өцкүлдүр «вчера» и т.д. Таким образом, опорной точкой проявления субъектив­ности в языке являются различные указательно-замести­тельные слова местоименного типа: собственно местоиме­ния, наречия, прилагательные, т.е. лексические единицы на­зываемые дейктическими знаками. О субъективности содер­жания дейктических знаков обстоятельно писал Э.Бенвенист [Бенвенист 1974]. Сторонники данной точки зрения счита­ют, что анализ содержания дейктических знаков, который ранее проводился вне отношения к категории модальности, в действительности может помочь в решении проблем зна­чений с субъективным компонентом, вообще, и проблемы модальных значений, в частности.

Дейктические слова традиционно считаются знаками язы­ка, которые наполняются значениями лишь в речевом упот­реблении. Однако вопрос о том, содержанием какого харак­тера эти знаки наполняются, является относительным и не имеет окончательного решения. Привлекает внимание то, что дейктические слова, с одной стороны, замещая полнозначные знаки в речевом контексте, как бы заимствуют их зна­чения, т.е. соотносятся с теми явлениями действительности, которые обобщены в данных заимствованных значениях. С другой стороны, нельзя не заметить, что содержание дейк­тических знаков находится в зависимости от говорящего субъекта и конкретной обстановки речи, т.е. пространствен­ной, временной, локальной и другой характеристики обста­новки момента речи. В качестве иллюстрации данных поло­жений можно привести следующие примеры из калмыцко­го языка. Так, местоименное наречие тенд «там», синтаксически замещая существительное хорад


198

199

«в комнате», может указывать не просто на место, соответствующее содержанию слова хорад, но и указывать на место (в комнате), находяще­еся в отдалении от субъекта, который произносит данное слово тенд. Итак, дейктическое слово, отмечая некоторую объективную сущность, одновременно предполагает нали­чие определенного индивидуального, субъективного момен­та, который учитывается говорящим при употреблении дан­ного слова. Хотя и несколько скрыто, присутствие субъек­тивного момента необходимо. Иначе было бы невозможно установить, каким образом, например, местоименное наре­чие тенд одновременно обозначает отдаленность указывае­мого предмета и его место. Для определения отдаленности (расстояния) необходимы две точки: за одну точку, в приме­ре со словом тенд, принимается указываемый объект, а вто­рая точка — пространственное положение говорящего в мо­мент речи. Изменение пространственного положения гово­рящего приводит к тому, что на один и тот же объект прихо­дится указывать разными словами. На вопрос: Шир тенд бәәнү? «Стол находится там?» - собеседник, который нахо­дится непосредственно близко к предмету, отвечает: Э, энд «Да, здесь». Отсюда ясно, что, исходя из различных простран­ственных положений собеседников, которые ими и учиты­ваются, в подобных примерах различны субъективные мо­менты и употребление деиктических знаков. Таким же об­разом можно объяснить субъективность дейктического зна­ка тиикт «тогда, давно», имеющее время некоторого прошед­шего действия. И здесь существуют две точки: время сооб­щаемого действия и время данного высказывания. После­днее, время данного речевого акта, представляется в виде субъективной характеристики дейктического знака.

Отмечая, что дейктический знак указывает объект высказывания и предполагает определенный субъективный момент, важно обратиться к взаимоотношению двух указан­ных компонентов, определяющих значение знака в целом. При этом важно избежать две крайние точки зрения, когда преувеличивается значение (гипостазируется) или объективный, или субъективный

фактор. Не соглашаясь с гипостазированием объективного момента в концепции о пустых заменителях и с гипостазированием субъективного момен­та в концепции о лингвистических индивидуалиях, мы вме­сте с тем должны понимать, что назначение деиктических слов является не указание на один из выделенных моментов или на оба вместе, а в том, что указанные дейктические сло­ва выступают в качестве обозначений отношений между ними. Эти отношения не сводятся к простой сумме объек­тивных и субъективных моментов, а представляют единое и целое явление, основанное на разрабатываемую в логике те­орию отношений. Определив дейктические слова как обозначения отношений, устанавливаемых между некоторыми объективными и субъективными моментами, мы получаем то, что относится к семантической специфике данных слов. Общепризнано, что категория отношений является более сложной и абстрактной категорией науки, чем категории предмета и свойства. Если предметы и свойства можно чув­ственно воспринимать, то отношение чувственно не воспри­нимается [Уемов 1963, 47,64].Категория отношения в тече­нии последних двадцати лет изучается лингвистами. Несмот­ря на то, что объекты логики не совпадают ни с объектами реальной действительности, ни с объектами языка, катего­рию отношения причисляли и к грамматическим категори­ям, и к понятийным, и к логическим, и к философским. Это объясняется тем, что между явлениями действительности, с одной стороны, и языком — с другой, в качестве посредника выступают человеческое мышление и сознание, поэтому категория отношения, как и другие категории лингвисти­ки, связана с логическими и понятийными категориями и ее лингвистический анализ невозможен без представления о ее содержании в философии. С точки зрения содержания в языке, категория отношения является понятийной кате­горией, которая на языковом уровне связана с лексическим и грамматическим значением слов и представляет собой вза­имообусловленность языковых единиц, обозначающих раз­личные явления действительности [Р.А. Будагов, И.И.Ме­щанинов, А.В. Бондарко и др.].


200

Обращается внимание на то, что соотносимые при употреблении каждого отдельного дейктического слова элемен­ты не постоянны, т.е. они меняются в каждом новом упот­реблении этих слов. Но эта переменность элементов никак не доказывает неустойчивость самого отношения, обозна­чаемого данными словами. Логично, что дейктические сло­ва вне речевого употребления в системе языка являются аб­страгированными от каждый раз меняющихся объективных и субъективных моментов обозначениями отношений меж­ду ними. И нет противоречий в том, что хотя дейктические слова в каждом конкретном употреблении выражают отно­шения между каждый раз меняющимися различными явле­ниями, сами эти отношения остаются одними и теми же.

Несмотря на имплицитный характер элементов (явлений объективного и субъективного порядка), если мы принима­ем положение о реальности этих явлений, вступающих в отношение, то следует признать, что обобщенный характер субъектно-объектных отношений, который обозначается дейктическими словами придает им статус самостоятельно­го понятийного образования (значения).

Итак, субъективность предстает как элемент системы, образуемой субъектно-объектными отношениями. Дейкти­ческие слова, существующие в системе языка как обозначе­ния абстрагированных отношений, в речевом употреблении по-своему актуализируются, т.е. образуют системы из эле­ментов субъективного и объективного характера. При этом дейктические слова не становятся обозначениями каждый раз заново создаваемых систем. Объединяемые данным от­ношением в систему элементы непосредственно не включа­ются в содержание дейктического слова. Важно, что эти эле­менты в совокупности составляют ту базу, на которой воз­никают и существуют отношения, обозначаемые словами рассматриваемого типа. И только в таком плане допустимо утверждение, что субъективность в данном случае не огра­ничивается формой выражения, а распространяется в область денотативной соотнесенности. Думается, что данный подход вполне обоснован и

может быть использован в изучении других языковых значений с субъективным (модальным) компонентом.

Данная точка зрения могла бы помочь более системно и последовательно взглянуть на сложность в различных ти­пах отношений, возникающие при описании некоторых из­вестных языковых единиц. К подобным вопросам, в продол­жение нашего исторического экскурса об образовании ка­тегории модальности, можно отнести историю изучения ме­стоимений.

В свое время еще А.М. Пешковский отмечал, что местоимения, несмотря на широту субъективного применения в меняющейся предметной соотнесенности, всегда обознача­ют такое, чего никакими другими словами не выразишь [см. Виноградов 1972, 156]. Но описание местоимений иногда ограничивалось описанием элементов, между которыми это отношение существует. Ситуация осложняется тем, что в качестве одного из элементов выступает явление сугубо индивидуального характера. В учебниках по грамматике, во-первых, утверждается, что местоимения не имеют собствен­ных значений: они получают их, заменяя другие части речи или указывая на них. Во-вторых, в буквальном смысле рас­крываются значения местоимений вне конкретного речево­го употребления. Таким образом, хотя и несколько в проти­воречивом контексте, местоимениям, как одной из разно­видности дейктических знаков, может быть придан статус понятийного образования (самостоятельного значения).

Именно с местоимениями (лично-притяжательными) ис­тория лингвистики связывает появление первых двусостав­ных предложений. Считается, что наиболее логичным и ес­тественным является древнейшее происхождение трех лич­ных местоимений от трех первичных дейктических частиц, относящихся к трем разным степеням удаленности [Майтинская 1969, 204].

Полагая, что познавательная деятельность человека с са­мого начала шла под флагом присвоения предметов окру­жающей действительности, необходимо согласиться с мне­нием, что понятийная категория принадлежности была одной из


202

203

ной из первоочередных категорий, которая выработала свое словесное выражение на основе ассоциации по близости пространственного расположения предметов [Абаев 1970, 235; Серебренников 1970, 338].

В соответствии с данным подходом для обозначения понятия принадлежности были использованы дейктические слова или «частицы», выражающие субъективную ориентацию говорящего по степени удаленности предмета от него. Считается, что они же образовали указательные местоиме­ния с дейктической функцией (напр., калм. би «я» - чи «ты» - тер «он»).

С большей долей уверенности можно полагать, что категория принадлежности и категория лица и их формы возникли из одних и тех же первичных дейктических слов или «частиц». По мнению Б.Б.Бадмаева и Ц.Б. Цыдендамбаева, частицы личного притяжения 1-го и 2-го лица единствен­ного и множественного числа восходят к личным местоиме­ниям [Бадмаев 1966, 73; Бурятская грамматика 1962, 93]. Относительно аффиксов 3-го лица очень интересным и обо­снованным представляется высказывание по этому поводу Алексея Бобровникова. В 1849 году он отмечал, что притя­жательные местоимения третьего лица (inu, anu в древнем книжном языке; ni «его, их» — в разговорном языке) про­изошли вероятно от утраченного личного местоимения тре­тьего лица. При этом ученый, не соглашаясь со сводом пра­вил правописания и чтения того времени «Джурукхэну тол-то» о назначении inu для слов мягких, a anu для слов твер­дых, утверждает, что древние монгольские книги и калмыц­кое написание частицы inu сохранившейся в книжном язы­ке не подтверждают это. Считая, что inu было формой един­ственного числа, a anu - множественного, А.Бобровников говорил о более древней форме притяжательных местоиме­ний ni, т.к. в новом языке они были не известны и большая часть переводчиков книг знали эти частицы не из живого языка, а из древнейших книг [Бобровников 1849, 78]. Это можно сравнить с утверждением на материале тюркских язы­ков, что аффикс 3-го лица (-s) i восходит к указательному местоимению iti (n), а отличие звукового состава притяжа­тельных аффиксов от

современных личных местоимений является остатками более древних систем местоимений [см. работы А.Н.Кононова, Н.А.Баскакова, Вл.Котвича и др.].

Существует мнение, что первичные личные местоимения, видимо, были лично-притяжательными, и воспринимались они через призму посессивных (притяжательных) отноше­ний. Доказательством этому служит то, что личные место­имения и сегодня во многих языках совмещают притяжа­тельное значение, например, в калмыцком языке: мини ахм «мой брат», чини ахчн «твой брат». Кроме мнения, что лич­ные окончания глаголов восходят не к личным, а к притяжательным местоимениям, существует гипотеза, что в ран­ний период развития языка в функции притяжательных местоимений выступали личные местоимения [см. работы В.Вундта, Э.Кассирера, К.Майтинской].

Однако более логично считать, что лично-притяжатель­ные аффиксы образовались на базе посессивных местоиме­ний, так как они контекстуально сохраняют в калмыцком языке притяжательный оттенок значения при причастных субстантивах.

Аффиксы сказуемости, созданные от современных лич­ных местоимений, не имеют посессивного оттенка (ср.мана малтс + мдн «то, что вскопано нами» - малт +җ+видн «ока­зывается копали (-Җ аффикс прошедшегорезультативного времени, -видн лично-предикативн. частица 1 лица, мн. чис­ла)»; чини малтлһи+чн «твое копание» - малт+на+ч «копа­ешь (-на аффикс наст, времени; -ч лично-пред. частица 2 лица, ед. числа)» [см. также Бурятская грамматика 1962,266].

Говоря о связи личных местоимений и притяжательных аффиксов с возникновением средств выражения модально­сти, следует подчеркнуть особую роль посессивных аффик­сов в формировании категорий современных нефинитных глагольных форм. Кроме того, считаем, необходимым подробнее остановиться на проблеме соотносительной древно­сти имени и глагола и вопросов глагольно-именной омони­мии, синкретичности первичных корней слов и др. первоочередных категорий, которая выработала свое словесное выражение на основе ассоциации по близости пространственного расположения предметов [Абаев 1970, 235; Серебренников 1970, 338].

205


Ученые на материале различных языков в свое время высказывали мнение об именной природе финитных форм. На примерах из монгольских языков об этом писал Н. Поппе [Рорре 1955]. Авторы же описательных грамматик мон­гольских языков называют субстантивные имена и причас­тия отглагольными именами, чем дают повод рассматривать их как части речи, образованные от глаголов. И, действи­тельно, при синхронном определении структурной взаимо­связи именных и глагольных основ это именно так, ср. калм.үмкәр «куском» (үмк «откуси» - глагольная основа, внешне совпадающая с формой повелительного наклонения 2 лица, ед. числа, р - аффикс орудного падежа), бур. бууда-ха-шни «твое стреляние» (бууда «стреляй» - глагольная осно­ва, ха - аффикс причастия будущего времени, шни - аффикс личного притяжания 2 лица, ед. числа).О глагольно-именной омонимии как рудименте древнего состояния тюркских и монгольских языков см. работы: [Севортян 1974, 32-40; Дарваев 2003, 71].

Но существует мнение, что при историческом подходе то, что называлось выше глагольными основами могли не иметь морфологический статус глагольности, а были недифференцированными глагольно-именными основами.

Уместно здесь и высказывание А.А. Потебни, что не следует представлять причастия непременно словом отглагольным: оно не происходит от глагола, а появляется вместе с ним [Потебня 1958, 95)]. Подобный подход позволяет избежать излишней категоричности и может наметить новые направления исследований. Из пос­ледних работ хотелось бы обратиться к серии системных исследо­ваний, проведенных С.Л.Чарековым.

В первобытном сознании, пишет ученый, дифференцировались наименование предмета (существительное) и действие этим предметом или же действие самого предмета (глагол), наименование предмета и материала и характеристика предмета по материалу (прилагательное). Таким образом формируются синкретические слова типа существительное/глагол и существительное/прилагатель­ное и т.д. Эти различия возникли уже в рамках синкретического слова и выявлялись в зависимости от контекста самого высказы­вания и ситуации. Дальнейшая эволюция могла идти различными путями. Одним из таких путей, по которому в частности пошли ал­тайские языки - суффиксация. Именно суффиксация дала возмож­ность более четкому разграничению грамматических разрядов и образованию новых слов, относящихся к той или иной категории, и оказала сильное влияние на самые разные аспекты языка и осо­бенно на семантику. А семантика порождает структуру языка, при­спосабливая ее для передачи необходимых идей [Чареков 1997,61].

Опираясь на данную точку зрения, С.Л.Чареков разрабатывает эволюционный подход к языковым фактам, который предполагает наличие в синхронном срезе конкретных языков (в данном случае в бурятском и эвенкийском) явлений, относящихся к различным ста­диям развития как отдельных морфем, так и грамматических ка­тегорий в целом. Эволюционная морфология охватывает сферу не­глагольного (существительное, прилагательное, наречие) и глаголь­ного словообразования. Например, классификация синкретических форм типа существительное/глагол носит не лингвистический ха­рактер. Классифицируются не имена, обозначающие предметы, а сами предметы и не глаголы, обозначающие действия, а сами дей­ствия. Такой подход позволяет установить связь между фактами реальной действительности и ее отражением в языке. В плане рас­сматриваемой нами проблематики отметим, что это важно для син­кретических форм, которые обозначают круг реалий и действий, наиболее близких к архаическому укладу жизни древнего челове­ка. Отсюда же и принцип классификации предметных реалий, осно­ванный на субъективном восприятии человеком окружающей дей­ствительности (объекты) и на его способности влиять на эти объекты (действия) [Чареков 1999; Чареков 2000, 5].

Факты глагольно-именной омонимии в древних и современных алтайских языках позволяют думать, что в праязыке почти любой первичный корень обозначал и предмет и действие - состояние, т.е. был синкричным [см. работы: Радлов 1897, Клоусон 1967, Щер­бак 1975 и др.].

Считается, что исходным материалом для собственных глаголь­ных форм в тюркско-монгольских языках явились имена действия.


206

207

Роль имен действия велика. Образуясь от недифференцированных, синкретичных глагольно-именных основ, в тех случаях, когда они выступали как наименование процессов и состояний, имена дей­ствия создавали базу для того, чтобы передавать языковыми сред­ствами отношения действия к моменту речи и точки зрения гово­рящего, на отношение действия к его исполнителю. Несмотря на то, что в именах действия соотнесенность с конкретными видо-временными и модальными значениями отсутствовала, именно в них были заложены черты, предопределившие семантическую структуру времен и наклонения [Щербак 1975,23].

Далее А.М.Щербак, отмечая, что в монгольском письменном языке глагольные формы изъявительного и условного наклонения не включают в себя обозначение лица и последнее обозначается за пределами действия, считает необходимым согласиться с точкой зрения В.Таули, что обычный путь финитного глагола - из сочета­ния: имя, обозначающее действие, + личное местоимение (1-го и 2-го лица) и степень глагольности устойчиво выполняющих предика­тивные функции имен действия находятся в прямой зависимости от уровня формализации слившихся с ними личных местоимений.

Во времена, когда не было различий между именем и глаголом, посессивные аффиксы с именами выражали принадлежность, а с глаголами присвоение названного действия, т.е. указывали на носи­теля процессуального признака. Употребление указанных аффик­сов сыграла большую роль для формальной дифференциации имен и глаголов, и это достаточно последовательно сохраняется в агг­лютинативных языках, в том числе и калмыцком.

Посессивные аффиксы и частицы монгольских языков одинаковы и расхождение в них вызваны закономерностя­ми чередования и способом примыкания личного показате­ля к основе слова.

Например:

1 лицо ед. число — м; мн. число - мдн

(ср. бур.-мни~ни; -мнай-най)

2 лицо ед. число — чн; мн. число — тн

(ср. бур. -шни~ш; - тнай)

3 лицо ед. и мн. число -нь

(ср. бур. -нь (-гынь, -иинь)

Показателями безличного притяжения в калмыцком язы­ке выступают: ан ~н (-н, -нь, -иинь, -рн). В современном монгольском языке используются специальные постпози­тивные частицы притяжания: в единственном числе, 1 лицо - минь, 2 лицо - чинь (тань), 3 лицо - нь. Во множественном числе, 1 лицо - маань, 2 лицо - таань (тань), 3 лицо - нь. Со­храняются более древние формы, напоминающие форму ро­дительного падежа: миний, чиний, манай, танай. Обстоятель­но и всесторонне категория принадлежности в монгольских языках описана в одной из последних работ С.М.Трофимо­вой [Трофимова 2001, 86-110] и в статье Б.В.Бадмаева [Бадмаев 2002, 97].

Повелительное наклонение — самое древнее наклонение в тюрко-монгольских языках, также сложилось благодаря посессивным аффиксам, т.к. в формах повелительного наклонения наглядно обнаруживают генетическую связь с именными формами принадлежности [см. Чареков 2000, 41].

Но вначале обратимся к системе парадигмы косвенных наклонений в калмыцком языке. Следует отметить, что в сравнении с большей частью монгольских языков (кроме бу­рятского, дагурского, а также баргу-бурятского и ойратского диалектов монгольского языка Китая) калмыцкому язы­ку свойственно личное спряжение глагола, которое оформ­ляется при помощи лично-предикативных частиц, представляющих собой усеченные формы личных местоимений 1-го и 2-го лица ед. и мн. числа, а 3-е лицо ед. и мн. числа остает­ся лично неоформленным. Присоединяясь к глаголам, лич­но-предикативные частицы (либо их отсутствие в 3-м лице) указывают, кому принадлежит действие, т.е. на носителя процессуального признака.


208

209

Косвенное наклонение в калмыцком языке возникло вследствие дифференциации повелительно-желательных форм по их доминирующему модальному признаку, а также по лицам и характеризуются особыми показателями, соот­носительными с определенным лицом (1-, 2-, 3-е лицо) и числом (ед. и мн. число). Действие, выражаемое формами этих наклонений, благодаря их общей побудительной семан­тике, следует за моментом речи, т.е. проецируется в будущее [Харчевникова 1995, 65].

ПОВЕЛИТЕЛЬНОЕ НАКЛОНЕНИЕ

	Ед. число	Мн. число
1 лицо	-	-
2 лицо	Чи ир «Ты приходи» (совпадает с исходной формой) Чи ирич, чи ирхнчн «Ты приходи же»	Тадн иртн «Вы приходите»; Та иртн «Вы приходите» (вежливое обращение) Та ирит, та ирхнтн «Вы приходите же»
	(просительная формачастицы -и,-хн)
3 лицо	_ _

ЖЕЛАТЕЛЬНОЕ НАКЛОНЕНИЕ

Ед. число		Мн. число
1 лицо	Би йовсв, би йовсув Бидн йовсвидн, бидн «Пойду-ка я» йовсувидн «Пойдем-ка мы» (форма намерения: аффиксы -с, -су~с)
	Яһҗ ирсә «Как бы прийдти» (форма сомнения: аффиксы -са, ~с, без личных показателей)
		Ирий «Давайте пойдем» (форма самопобуждения: аффикс -ий, -ия, без личных показателей)
2 лицо	-	-
Злицо	Тер ирг, тер иртх «Пусть он приходит»	Тедн ирг, тедн иртх «Пусть они приходят»

210

211

ПРЕДОСТЕРЕГАТЕЛЬНОЕ НАКЛОНЕНИЕ

	Ед. число	Мн. число
1 лицо	Би ирвзв «Как бы я не пришел»	Бидн ирвзвидн «Как бы мы не пришли»
2 лицо	Чи ирвзч «Как бы ты не пришел»«	Та (тадн) ирвзт Как бы Вы не пришли»
3 лицо	Тер ирвз «Как бы он не пришел»	Тедн ирвз «Как бы они не пришли»

Исходной формой повелительного наклонения является нулевая форма 2-го лица ед.числа, совпадающая с основой глагола. В монголистике эту форму принято считать древ­нейшей, она выражает категорическое требование выпол­нить волю говорящего вторым лицом (собеседником): «со­вершить какое-либо действие немедленно» [Санжеев 1963, 170].

Указанная выше в таблице просительная форма повели­тельного наклонения 2 лица ед.числа: частица -ич (ср. монг. -аач~ооч, бурятские идентичные калмыцким) также восхо­дит к древней форме. Одни связывают ее с древней тюркс­кой формой повелительного наклонения дошедшей до нас как глагольная форма бар + аар [Коркина 1970, 161; Петров 1982, 122], другие указанные выше частицы возводят к фор­мам, связанным с древними тюркскими причастными фор­мативами — аар [Баскаков 1975, 99].

Еще один аффикс в данной таблице, имеющий отноше­ние к рассматриваемой проблематике, это форма желательного

ного наклонения на -с, -су~ сү, которая в старописьменной книжной форме — сугай ~ сүгэй определялась Алексеем Бобровниковым как повелительная форма первого лица единственного числа, выражающая намерение, решимость [Бобровников 1849, 338]. И действительно, выражая такие оттенки побуждения как твердое намерение, решимость гово­рящего совершить действие, направленное на собеседника, предполагает наличие в речевой ситуации двух участников. Наличие собеседника в контексте выражено в виде обраще­ния, личного местоимения 2-го лица в косвенных падежах, в виде объекта действия в винительном падеже, лично-при­тяжательными частицами 2-го лица. Но в отличие от формы в повелительном наклонении в подобной речевой ситуации говорящий сам намеревается осуществить действие, напри­мер: Чамаг тиим болхлачн, суүлдчн һал уяд көөсв [Эрнҗәнә Константин] «Если ты такой, то прогоню тебя в три шеи» (букв, «к хвосту твоему, привязав огонь») [Харчевникова 1996, 207].

Если древний посессивный аффикс монг. -аач и тюрк. —аар этимологически связаны между собой и содержат от­тенок смягченной категорической достоверности, то древ­ний посессивный аффикс —а * и его более поздний тюркс­кий вариант —ы, вероятнее всего сначала был формой 3-го лица** и входил в состав форм древнего причастия***. На ее основе образовались формы 1-го и 2—го лица настоящего времени изъявительного наклонения [Убрятова 1963, 87; Петров 1982, 123]. Интересным в связи с этим представля­ется три замечания ученых. Замечение первое. Ц.Б. Цыдендамбаев, говоря о безличном притяжании, отмечал, что если от частиц безличного притяжания бурятского языка отсечь соединительный согласный -у- или —у-, то сама частица, так сказать в чистом виде, окажется долгим гласным —а (и далее по гармонии) с конечным неустойчивым -н, дающим знать о себе в исходном падеже имени. Это подтверждается дан­ными из монгольского письменного языка, где само возврат­ное притяжание без наслоения предстает перед нами в виде -аn/-еn (ср. в калм. —аn/-еn). Второе замечание касается утверждения К. Гренбека


212

213

о том, что древнейшей у тюркского аффикса принадлежности 3-го лица была функция артикля [см. Щербак 1977, 82].

Третье замечание связано с высказыванием Г.И. Рамстедта о генетической близости показателей монгольского прича­стия будущего времени на -qu/-ku с суффиксом имен дей­ствия средневековой тюркской речи -yu/-qu [Рамстедт 1957, 89-90]. В современном монгольском языке частицы, обозна­чающие безличное притяжание, произносятся как долгий гласный -а (-е, -о, -о) [МХЗ, 100].

Если местоименное происхождение монгольских лично-притяжательных частиц устанавливается легко, то генезис возвратной частицы проследить очень трудно ввиду ее бо­лее раннего появления в языке. Как считал Ц.Б.Цыдендамбаев, мы можем лишь сослаться на общий корень безлично­го и возвратного местоимения, представляющий собой дол­гий гласный.

Категория притяжания, зародившись еще в общемон­гольский период, как видно, продолжала развиваться в от­дельных монгольских языках, о чем свидетельствуют общ­ность этой категории в указанных языках, с одной стороны, и заметное расхождение в произношении как возвратных, так и особенно личных частиц — с другой [Цыдендамбаев 1979, 77-78].

Приведенные факты говорят о роли категории притяжа­ния не только в формировании наклонений глагола, но и в образовании причастных форм.

В процессе выделения частей речи и средств выражения модальности большую роль, должно быть, сыграла побуди­тельная форма глагола - одна из составляющих повелитель­ного наклонения. Мы придерживаемся мнения, что побуди­тельная интонация, с которой произносились имена действия (глаголы), и звательная интонация, с которой употреблялись имена лиц, из-за потребности общения соединились в одно образование. И эта конструкция служила аналогией для со­здания двусоставных предложений. Сначала образовались местоименные предложения типа: Чи өг «Ты дай», а затем и другие виды.

214

После того как говорящему человеку с помощью побу­дительной интонации удалось соединить совершение дей­ствия с лицом (именем) собеседника появилась необходи­мость соединения названия действия с именами других пред­метов.

Для этого использовался посессивный аффикс 3-го лица, который присоединялся к названиям действий, совершае­мым 3-м или 1-м лицом, пока говорящий психологически четко не выделял себя из ряда других объектов. Так форма чимк - «продолжает щипать», близка имени үкр-ә «коровы его», первоначально обозначала принадлежность действия чимк «щипай» какому-нибудь лицу или предмету, т.е. что действие совершается названным лицом или предметом.

На этой почве данная форма выступала как причастие на­стоящего времени и, вероятно, употреблялась в качестве сказуемого двусоставного предложения. Ср. ал шат -а «Огонь продолжает гореть»; -һал шат -а- м (шат-а бәән-м) «Огонь все еще горит».

Кроме приведенных выше древних посессивных аффик­сов типа -аач и аффикса -а и связанного с ним древних форм причастий свидетельством данного предположения может послужить ностратический суффикс прошедшего времени —di, который также возник во времена былой недифферен-цированности имен и глаголов путем присоединения при­тяжательных аффиксов [Иллич-Свитыч 1971, 218]. Суще­ствует мнение ученых, что -д и —т в аффиксе —ды/-ты яв­ляются видоизмененным рудиментом древнего аффикса при­надлежности —ун (-ын) [Исхаков 1953, 126]. (сравн. совр калм. Яһҗ йов-д-м «Как бы пойдти», яһҗ ир-д-м «как бы придти (к себе)».

В целом следует подчеркнуть, что гипотеза относитель­но древнейшего происхождения глагольных формантов из именных посессивных аффиксов получает подтверждение следами таких грамматических явлений, которые имели ме­сто во времена существования общего языка = основы ин­доевропейских и алтайских языков [Жирмунский 1968, 32].

215

После того как с помощью звательной и побудительной разновидности модальности появились первые прообразы моноремных по своей сути одночленных высказываний, синтаксические функции которых определялись просодически­ми средствами, можно говорить о возникновении двусос­тавных интонационно-модальных типов предложений, от­личающихся целевой установкой говорящего.

В древности побудительный глагол адресовался собесед­нику и связывался с его именем мысленно и словесно. Ис­ходило это из условий и требований речевого общения. Бла­годаря побудительной интонации, название действия стало первичным глаголом, но это не значит, что он возник из имени как такового. Наименование действия превратилось в одну из форм современного глагола благодаря модальнос­ти [Петров 1982, 127]. Еще одним базовым составляющим древнейших форм двусоставного глагольного предложения является притяжательное сочетание имени предмета с на­званием действия. И хотя на этом этапе компоненты соче­таются как еще не расчлененные общие названия, в таких образованиях начинают зарождаться предикативные отно­шения между деятелем и действием.

Следует отметить, что название действия, став глаголом-сказуемым, наделяется главенствующей синтаксической функцией в предложении, в котором постепенно дифферен­цировались части речи и оформлялась их морфология. Это уже относится к следующему этапу развития средств выра­жения модальности. Он характеризуется дальнейшим совер­шенствованием существующих синтаксических способов и появлением новых, возникновением морфологических средств выражения модальности. Эти средства оформлялись постепенно по мере развития и совершенствования внутрен­ней структуры составляющих компонентов предложения. Данная точка зрения вполне согласуется и опирается на ра­боты в области синтаксической теории о происхождении частей речи из членов предложения по мере осложнения строевых отношений и выделения синтаксических функций, способов и форм их выражения [Мещанинов 1978, 5-25; Жирмунский 1968, 27-32].

216

Итак, причиной возникновения языковой модальности явилось все возрастающая потребность речевого общения. В происхождении и в развитии данной категории выделяют два основных этапа. На первом этапе наряду с ранними фор­мами интонационно-синтаксических средств выражения модальности особую роль сыграла категория притяжания. Этот этап может именоваться как подготовительный пери­од, и длился он до появления двусоставного предложения.

Главным результатом второго этапа возникновения мо­дальности является образование категории наклонения пу­тем сочетания причастных форм с лично-притяжательными и другими аффиксами и это имело большое значение для выделения и формирования глагола как части речи из син­таксической функции сказуемого. Морфолого-синтаксические, интонационные и экспрессивные средства выражения модальности способствовали образованию на данном этапе модальных типов предложений и различных модальных об­разований (прежде всего модальных слов и модальных час­тиц).

Изучение всех средств выражения модальности калмыц­кого языка позволяет заключить, что она проявляется на всех уровнях грамматики от фонетики до синтаксиса. Объем и занимаемый модальностью удельный вес в грамматике по­зволяет рассматривать ее как особый класс грамматических значений.

Для классификации языковых фактов важное место за­нимает генетический принцип, связанный с учетом причин происхождения, основных тенденций и линий развития рас­сматриваемого явления. В связи с этим при определении места модальности в грамматике считаем возможным обра­щение к характеристике языка и его происхождению, со­гласно методологическим подходам, принятым в нашем язы­кознании в 70-80-е годы XX века. Согласно данной точке зрения, в языке можно выделить три класса грамматичес­ких значений.

Первый класс выработан благодаря назначению языка как формы мышления и служит для оформления умствен-

217

ной деятельности человека. Здесь выделяются группы ло­гико-синтаксических и логико-смысловых грамматических значений.

Ко второму классу относятся модальные значения, кото­рые порождены коммуникативной функцией языка и обслу­живают нужды речевого общения. Среди них можно выде­лить группы рассудочно-оценочных, императивно-контак­тных и экспрессивно-эмоциональных модальных значений.

Третий класс — это значения, порожденные функцией языка, которые регистрируют и закрепляют результаты по­знания и обслуживают различные способы словообразова­ния.

Признание модальности продуктом языкового общения дает право отнести к ней все то, что характеризует отноше­ние говорящего, имеет грамматический способ выражения и обслуживает речевую коммуникацию. При таком подходе модальность предстает перед нами как грамматическое яв­ление, активно функционирующее на всех уровнях языка и речи.