«И вот, не желая остаться в долгу Увнуков, пишу я записки; Для них я портреты людей берегу, Которые были мне близки»

Вид материала

Документы

Содержание Белена черная Дурман обыкновенный Крушина слабительная Первоцвет лекарственный Полынь горькая Ромашка аптечная Тысячелистник обыкновенный

Подобный материал:

• -, 2187.8kb.
• Тема революции в поэме а. А. Блока "двенадцать", 64.75kb.
• Данилевич записки, 9685.44kb.
• Уууууууу, леса. Холодные, дремучие, непролазные. Аа, вот он. Приглядись, только тише,, 1308.37kb.
• Исследовательская работа по литературе Тема преступности в лирике В. С. Высоцкого, 354.09kb.
• Тема: "Я в городе", 973.55kb.
• Задачи мониторинга: формирование культуры работы с информацией и средствами ее получения, 190.21kb.
• Пауло Коэльо На берегу Рио-Пьедра села я и заплакала, 3316.66kb.
• Я на нем играю/пишу рефераты/брожу по Интернету/пишу программы/рисую/слушаю музыку/пишу, 28kb.
• Автор: Angel, 221.99kb.

Окороков Василий Павлович


ДИАЛОГ

С САМИМ СОБОЙ


ТОМ 1

«Диалог с самим собой»

«И вот, не желая остаться в долгу

У внуков, пишу я записки;

Для них я портреты людей берегу,

Которые были мне близки».

(Забытый автор)


Мысль написать о жизни моих предков часто посещала меня и так же часто покидала. Вначале - по малолетству, затем, за суетой быта, мы не понимаем значения, которые имеют для подрастающего поколения знание своего «древа жизни». Вот и сейчас, сидя за тетрадкой с ручкой в руке, мне очень стыдно, что я почти ничего не знаю о родителях своего отца. Очень жаль, что у меня не нашлось времени расспросить его об этом, хотя этому есть оправдание - ранний уход из óтчего дома на учебу, затем работа вдали от родителей, семья. Вот так незаметно мы и сами становимся стариками, оглянешься вокруг, а стариков, которые могли бы поведать тебе о своей жизни, уже нет с нами рядом. И ушло все в небытие, что могло быть достоянием сегодняшнего поколения.

Моя бабушка по линии отца и оба деда родились в с.Шелковка (Нижний Реутец, Медвенского района). Это большое, когда-то богатое садами и людьми, село (около 300 дворов), расположено оно на берегу реки Реут и находится в 3 км от истока реки Реут, села Ключики. Село Нижний Реутец рассечено множеством оврагов, которые в свое время были границами колхозов, от одного оврага до второго – колхоз «Путь к социализму». От второго до третьего – колхоз имени Буденного, от третьего до четвертого – колхоз «Рассвет» и т. д. Бабушка по линии матери – Мария Ивановна, родилась в 1884 году в селе Гахово, что в 10 км от села Нижний Реутец. Это было глухое, бедное село, жители которого говорили на каком-то порой непонятном, излишне деревенском языке.

Как-то отец мне рассказывал:

«Когда я был ребенком, было очень мало грамотных людей, один из них был дед – Алешечка Ходукин. Так вот этот Алешечка, пашет ли, сеет ли он в поле, заметит летящую по полю газету, обязательно догонит и принесет домой. Затем читал собравшимся мужикам эту газету, независимо от того, сколько бы она не летала по полям. Так вот этот Алешечка говорил: «Мы живем в Шелковке, дальше Гахово, потом Сула, а затем – Турция». Так что получалось, что Гахово где-то под Турцией. Вот такой кругозор был даже у грамотных людей (крестьян) в начале 20-го века.

Дедушка Константин Дмитриевич и бабушка Елена Григорьевна (родители отца) были зажиточными крестьянами, в хозяйстве были коровы, лошади, овцы, свиньи и разная птица, хороший дом, добротные сараи, большой сад.

Родители мамы – Федор Константинович – 1886 года рождения и Мария Ивановна 1884 тоже жили неплохо. Кроме хозяйства у них были маслобойка и валяльня (прадед Константин и дед валяли валенки не только для семьи, но и для крестьян Шелковки и соседних сел).

В конце 20-х годов и в начале 30-х – грянула коллективизация сельского хозяйства, процесс «добровольного» объединения мелких единоличных крестьянских хозяйств в крупные коллективные хозяйства – колхозы. К 1932 году коллективизация была в основном завершена. Кулачество, русское название сельской буржуазии в России в начале 20 века, составляло около 20% крестьянских дворов, оно в 1913 году производило около 50% товарного хлеба. В общем, кулак – крепкий, трудолюбивый, зажиточный крестьянин, который в своем большинстве добровольно не хотел идти в колхоз, поэтому класс кулачества был объявлен врагом советской власти. В эти годы над крестьянством был занесен государственный молот, которым молотили, а затем сортировали его. Самые крепкие, трудолюбивые крестьяне оказались в ссылке на Севере, в Сибири, а некоторые были уничтожены физически. Эта участь постигла моих бабушек и дедушек, дед Константин отчаянно сопротивлялся когда отбирали все нажитое добро, его связали и бросили в сани, но он продолжал сопротивляться и связанный, как говорил отец, его не довезли до Обояни – убили. Мать моя – Мария Федоровна 1907 года рождения все время убеждала отца – Павла Константиновича (1907г.), что «либо нас тронут, мы ведь молодые», тронули, да еще как тронули! Малолетних - брата Николая (1930 г.р.) и сестру Антонину (1931 г.р.) - выбросили из окна дома, зимой, полураздетых. Так, бабушка и дедушка по линии матери и мои родители оказались в Донбассе, в городе Горловка.

Занимался раскулачиванием комитет бедноты, состоявший из бедных крестьян, возглавлял его Глеб Ходукин, маленький, глуповатый, тщедушный старичок, очень ленивый, поэтому беднее его не было не только в Шелковке, но и, наверное, во всей России. Мне посчастливилось увидеть этого «командира» раскулачивания уже после возвращения из Донбасса. В первые послевоенные годы, Глеб Ходукин был еще жив, ходил он всегда летом в полотняной рубахе на выпуск, старых порванных ботинках на босу ногу, размера на 2-3 больше, поэтому у них носы задирались так, что заглядывали хозяину в глаза. Зимой из обуви у него были худые валенки, а из одежды - тулуп, подпоясанный веревкой. Когда он пытался украсть зерно из колхозной кладовой, насыпав его в валенки, то по следу зернышек, сыпавшихся из неподшитых, худых валенок ручейком до самой его избы, его быстро находили. Раньше у крестьян в деревне существовало подворье, на вопрос чей ты? Отвечали названия подворья, Глеб Ходукин был из Лонцов. В самом деле, в слове «лонец» слышится что-то ленивое, угодливое. Так и закончил путь на этой земле в нищете, холоде и голоде председатель комбеда – Глеб Ходукин – командир раскулачивания, виновник многих людских бед и детских слез.

Прибежищем многих раскулаченных стали шахты Донбасса. Дедушка – Федор Константинович раньше со своей семьей отправился в Горловку, затем туда же направились и мои родители. Отец работал на шахте, азотно-туковом заводе, мать, окончив курсы кройки и шитья, работала модисткой (швеей), старшие брат и сестра пошли в школу.

Я родился 29 августа 1937 года, до меня в семье умерли в младенческом возрасте брат – Михаил 1933 года рождения, сестра Галина - 1935 года рождения, видимо, муки раскулачивания для моих родителей не прошли бесследно. Да и рос я болезненным, хилым ребенком. Маме пришлось исходить многих врачей и бабок, одна из которых пообещала, что я выздоровлю, но проживу до 17 лет. Вспоминаю, как мы с Тоней ходили встречать отца. Выходила из ворот огромная толпа чумазых мужиков и я, путаясь у них под ногами, каким-то детским чутьем отыскивал среди них дорогого мне человека. Отец поднимал меня вверх над головою, и это было неописуемое чувство восторга и благодарности, которое я помню и по сей день.

В выходные летние дни мы всей семьей нарядные гуляли по городу, отдыхали; сохранилась фотография, где отец в белой расшитой украинской рубашке, мать в белой кофте, брат и сестра тоже в белой одежде и я, важно расселся на коленях отца. Брат рос хулиганистым, непослушным ребенком, учился плохо, но был по-своему талантлив. В дневнике ему часто ставили оценку «очень плохо», так он умудрялся стереть аккуратно слово «плохо», а написать «хорошо», а то даже «отлично» и получалось что-то вроде «очень отлично», что вызывало невольную улыбку у родителей, и ему грозило меньшее наказание.

Зима. Почему-то я дома один. Николай прибежал из школы, схватил байковое одеяло, завернул меня, положил в санки, повез на шурф «кататься». Катал меня до тех пор, пока сам не накатался. Мать дома с ног сбилась, нет детей. Нашла, старшему попало, а младший на вопрос «Замерз?», отрицательно мотал головой, потому что от холода не мог ничего ответить.

Жизнь потихоньку налаживалась, жили мы в бараке, у нас была перегородка и получалось как бы две комнаты. Наступил 1941 год, а с ним начало Великой Отечественной войны. Помню, стоим с Тоней возле столба, на котором закреплен большой черный репродуктор и объявляют, что началась война. Помню, все бежали и плакали. Отца на фронт не взяли, у него была бронь.

Хорошо вооруженная, имеющая большой опыт ведения войны фашистская Германия вместе со своими союзниками, в числе которых была и Италия, подло, без объявления войны, вероломно, внезапно напала на нашу страну. Наступило тяжелейшее испытание для всего советского народа. Вначале войны были и растерянность, и предательство среди высшего эшелона начальствующего состава Советской Армии. Несмотря на героическую оборону, Советская Армия, под ударами превосходящего по численности и по вооружению, хорошо подготовленного к войне врага, сдавала один за другим населенные пункты и города.

Итальянцы наступали на Горловку по кукурузному полю. Гремели выстрелы, слышался треск сухих кукурузных стеблей, крики и стоны раненых. Мирное население пряталось в подвалах и погребах. Наша семья тоже была в подвале, помню мама закрывала нам детям уши подушками, чтобы не слышно было, что делалось наверху.

Наконец, все стихло, мы почему-то самостоятельно не могли вылезти из подвала, помогли открыть творило подвала соседи, потому что на нем стоял пулемет. И вот они – итальянские солдаты, говорящие на непонятном, немного певучем, приятном языке.

Помню слова отца: «Засели наши десятка два Иванов на азотно-туковом заводе и нащелкали по кукурузе итальянцев столько, что им пришлось два дня на конях вывозить раненых и убитых». В первую очередь проверили документы у отца и со словами «карбон, карбон», что значит «уголь», вернули ему военный билет.

У нас поселились два итальянских медика – офицер фельдшер Марио и санитар Пауччи, так звали их мои родные. Особых зверств они не совершали с мирным населением, помню только один инцидент. Брат принес домой стреляные гильзы от наших патронов, и я, рассыпав их на полу, играл ими. В квартиру вошли итальянские солдаты, увидели гильзы и, толкая отца в грудь, кричали: «Партизан, Италию пук-пук». Мать со слезами на глазах, доказывала, умоляла, показывая на брата и на меня.

Вскоре пришли «наши» итальянцы, отец и мать как могли, стали объяснять им ситуацию, похоже они все поняли и выгнали «чужих» итальянцев из квартиры. Снабжение питанием итальянцев было плохое, привезут им суп, поели без хлеба, привезут хлеб, поели в сухомятку. Иногда доходило до того, что ели свеклу, наберут в поле, почистят и на сковороду. Едва пойдет парок, перевернут на другую сторону и уминают. Иногда «наши» итальянцы пытались освоить русский язык, особенно усердствовал в этом толстячок Пауччи.

Уходя, закрывая дверь, он говорил «здравствуйте», а входя в комнату, еще у порога, кланяясь, говорил «до свидания». Это вызывало бурю смеха у присутствующих.

В декабре-январе 1941/42 года наши войска хорошо потрепали немцев под Москвой, это известие ошеломило «наших» итальянцев. Пауччи ночью, видимо, во сне, стучал по стене кулаком и кричал: «Гитлер, капут!»

Родители решили возвратиться в Курскую область с. Шелковку, начались сборы.

Отец приобрел тачку, двухколесную, довольно вместительную. Старались взять с собой как можно больше барахла, которое можно было в пути променять на продукты, ручную машинку «Зингер» - нашу «кормилицу», в общем набралось всего много, едва разместили. Весной 1942 года семья в составе отца, матери, брата и сестры, и меня 5 летнего карапуза тронулась в путь. Что нас ждет впереди, как встретит родина своих изгоев? Никто ничего не знал, все положились на господа Бога.

Выехали мы из Горловки 2 мая 1942 года и приехали в с. Нижний Реутец 12 июня 1942 года, в пути находились более 40 дней. Много спусков и подъемов, ручейков и речушек, рощиц и лесов пришлось преодолеть нам. Содержимое нашей тачки таяло изо дня в день, все менялось на продукты питания в деревнях. В крупные населенные пункты, как правило, мы не заходили, боялись немцев. Готовили пищу в поле, лесу, на берегу речки, в общем, где придется, особенно нас донимали комары, тяжелее всех было отцу, мы как-то отмахивались от них веточками, а у него руки заняты тачкой, остановится проведет рукой по лицу, а они на кровь еще больше летят. От укусов комаров опухали лица, руки, ноги. И вот на горизонте, на пригорке, показались белые хатки – долгожданная Шелковка, радостно заблестели глаза родителей, ведь все мучения в пути уже остались позади.

В день приезда (12 июня) стояла очень сильная жара, колеса тачки накалились и пыль от них не рассеивалась, а отскакивала лепешками, как будто смоченная водой. Босыми ногами идти по дороге было невозможно, было невыносимо жарко, и мы старались идти по травке.

Приехали на хутор Сафоновка, расположен он на противоположном основному селу берегу реки Реут и насчитывал около 30 дворов. Приблизительно посередине хутора когда-то находилось хозяйство деда Константина (Костюры, как говорили в селе), от него ничего не осталось. Первую ночь переночевали у тетки Настички (жена старшего брата отца – Якова, который был призван на фронт и с войны не вернулся), в кладовке все вместе 5 человек, в хате жили немцы. Наутро тетка сказала, чтобы мы убирались куда угодно, так якобы сказали немцы. И мы обосновались на краю хутора в недостроенной хате (был один сруб) у лога под названием Пятый. Так именовались овраги вблизи хутора – Пятый, Шостый, Семенький, Плутовый, Орешное.

В селе Шелковка почти всех жителей звали уменьшительно-ласкательными именами, независимо от возраста – Донечка, Танечка, Олечка, Володичка, но были и Варюха, Гарпеша, Васюня, Антосик.

По приезду отца сразу заметили полицаи, (из своих местных) руководил ими молодой мужик по прозвищу Хлап. Как-то вечером вызвал он отца на Буденный, на какую-то вечеринку, угостил и задал прямой вопрос»Ты Паша должен быть с нами, тебя как бывшая власть обидела, теперь наше время».

• Надо подумать, - уклончиво ответил отец.
  
• Думай, да не долго, а то видишь за логом березку, как не пришлось бы тебе на ней качаться, - продолжал Хлап.
  

И все же отец не стал полицаем, ссылаясь, что у него большая семья и ее надо кормить. А питались мы плохо. Мать иногда шила, но какое шитье было в ту пору, заказов было мало, да и шила она за кувшин молока или ведро картошки. Я с Тоней частенько ходил побираться, стараясь ходить по тем частям села, где нас мало знали – это Буденный, Рассвет и избегали Рощи, оттуда была родом мама. Сестра уже становилась взрослой (в войну дети взрослели рано), ей было 12 лет, и часто посылала меня одного, чтобы я заходил в хаты, а сама оставалась на улице. Мне было очень тяжело физически, я сильно заикался, за время что я мог выговорить «Здравствуйте», хорошая корова могла отелиться.

Идем по селу, навстречу несется вкуснейший запах жареной картошки на сале. Ноги меня сами понесли в хату Володечки Миленина, открываю дверь, захожу, за столом сидят три полицая, в том числе и Хлап, и пируют. От страха я не смог выговорить ни слова, только молча показал на холщовую сумку, висевшую у меня через плечо.

• Ты чей будишь? – послышался пьяный голос Хлапа.
  
• Па-па-па-нцирев, – промямлил я.
  
• Панцирев, – Хлап поднялся из святого угла, подошел ко мне, взял за шиворот, как щенка, вытащил за порог и пинком отправил меня из сенец.
  

Я кувырком полетел в траву, туда же выпало почти все содержимое моей сумки. Со слезами на глазах, я кое-как собрал кусочки хлеба, картофелины, подошел к сестре, и мы молча побрели к себе «домой». Бывали и удачные дни, когда наших сборов хватало на семью и не на один день.

Где-то через месяц, нас выгнали из недостроенной хаты, приехала хозяйка из Медвенки, Антонина – жена брата Ефима Борисова – Романа, и остались мы под открытым небом. На территории дедовой усадьбы находился разрушенный старый свинарник, вот его мы и начали благоустраивать. Взрослые вычистили, возвели новые стены из камня, сложили печку, покрыли камышом, мама смазала пол глиной и вышла у нас сносная хатенка. Иногда были и часы отдыха.

Помню как-то, немцы за речкой на лугу играли в футбол, а я со сверстниками «болели» сидя на краю обрыва, где жители брали глину на мазание хат. Немец ударил по воротам и промахнулся, я заложил пальцы в рот и свистнул, он быстро меня вычислил, подбежал, такой большой, рыжий и дал мне пощечину, от которой я упал с обрыва в глину. Вылез я, измазанный глиной, со слезами на глазах, а в это же время еще один немец из другой команда подбежал и дал троим ребятам по конфетке, а мне – 2, награда за то, что я за него болел. И мне сразу вспомнилось то золотое мирное время в Горловке, когда отец покупал мне леденцы и, казалось, что ничего на свете нет вкуснее. И эти немецкие конфеты тоже были очень вкусные, одну все же я принес домой.

Подружился я с ребятами-ровесниками хутора Сафоновка. Особенно подружились мы с Николаем Белобородовым по прозвищу «шоколад». Жил он с матерью, дядей Гришей и теткой Пошей в большой, просторной, светлой хате. У них поселилось какое-то немецкое начальство, и Коля часто хвастался ребятам: «А я шоколад ел», так и прозвали его этим непонятным словом «шоколад».

Речушка Реут и Пятый лесок в полном смысле слова стали моими, да и не только моими, кормилицами. Купались в речке мы, ребятки, до посинения, и действительно, какая бы не стояла жара, но от долгого пребывания в воде, подбородок синел и дрожал, лицо морщилось, колотились зубы. Частенько ловили рыбу. Происходило это так: собирались втроем, чаще всего - я, Шоколад и Мина (Иван Ходукин, он был моложе нас, но очень хорошо бросал камни, ему часто говорили: «Ну-ка, Иван, пусти мину»). Я брал кошель (большая плетеная корзина из лозы), находил толстую палку (болтень) и брал большое ведро или банку. Обязанности распределялись так: я ставил под куст и держал кошель, Шоколад – болтал, бил под кусты толстой палкой и ногами, затем поднимали кошель, и улов руками выбрасывали на берег, где его собирал Мина, так и шли мы по речке, иногда очень далеко, но очень не увлекались, потому что за Сафоновкой, мы могли напороться на чужих ребят, лишиться улова и быть вдобавок избитыми. Затем приходили с добычей домой и делили рыбу (пескарей, вьюнов) одинаково и по количеству, и по качеству (размеры). Это всегда делалось довольно честно, так как обиженный мог отказаться от дальнейшего участия в ловле, а вдвоем ловить было очень неудобно. Затем мама в зависимости от количества рыбы, варила рыбный суп или жарила на сковородке. Какая вкуснятина – эти хрустящие пескари!

В лесу было много съедобного - заячья капуста, дикие лук и чеснок, но особенно вкусны молодые побеги клена с их сладковато-кислым белым молочным соком.

Приближалась зима. Я не помню, были ли у нас какие-либо запасы топлива, но точно помню, что Николай ежедневно с топориком ходил в Пятый, сначала рубил орешник и другой гладкий кустарник, а затем дошла очередь и до терна, не спасали его и колючки. Ну что это было за топливо, пока горит – тепло в хате, как погасло, так и стало холодать. Оконца замерзали и снаружи и изнутри, чтобы посмотреть на улицу, надо было долго дуть на стекло, или долго тереть пальцем на одном месте, чтобы проделать дырочку.

По осени семья собирала колоски, затем их молотили и был кое-какой запас зерна. Картошкой нам помогали родственники из Гахово и Любача, они часто нас выручали и в послевоенные голодные годы. Низкий поклон им за эту помощь!

Молоть зерно было не на чем. Делались самодельные мельницы. Брали два листа жести и гвоздями пробивались частые отверстия. Один лист сворачивался трубкой и закреплялся наглухо на деревянную основу, а второй тоже сворачивали трубкой, чуть-чуть большего размера, одевали на первый острыми отверстиями и снабжали ручкой. И вся эта механика вращалась с помощью ручки, зерна попадали между двумя листами жеста и измельчались. При работе этой конструкции создавался ужасный скрежет. Так «мололи» зерно, не о какой муке не могло быть и речи, получались отруби. Это и было основным питанием: картошка и отруби. У некоторых жителей были коровы, козы, у нас не было ничего. И даже для меня, не говоря о взрослых, молоко было великой роскошью.

На территорию Курской области немцы вторглись в октябре 1941 года и только 8 февраля 1943 года был освобожден нашими войсками город Курск, так что под оккупантами область находилась почти полтора года, фашисты пытались установить свой «новый порядок». За время оккупации области они расстреляли и замучили свыше 18 тысяч мирных жителей, 39 тысяч Курян были угнаны на каторжные работы в Германию, многие из них там погибли. В Курске фашисты расстреливали людей в Знаменской роще, Щетинке, Солянке. Свыше 10 тысяч курян умерли от голода и эпидемий. Разнузданный грабеж, дикий произвол, режим кнута и виселиц – все это испытали на себе трудящиеся Курска, но город не покорился, он боролся. Население города саботировало приказы и распоряжения оккупантов, уклонялось от трудовой повинности и отправки в Германию. Куряне устраивали диверсии, уничтожали гитлеровских солдат и офицеров, распространяли листовки, сводки Совинформбюро. В области развернулось мощное партизанское движение, особенно в лесных районах, Железногорском, Дмитриевском на границе с Орловской и Брянской областей. И что бы ни говорили, ни писали сегодняшние «теоретики» о войне, война действительно была всенародной. Чем больше лютовали фашисты, тем сильнее росло сопротивление оккупантам. Они постоянно чувствовали, что их на каждом шагу подстерегает суровое возмездие за разбой и грабежи, издевательства над мирным населением.

Всего за время оккупации народные мстители вывели из строя 18,5 тысяч гитлеровских солдат и офицеров. Разгромили 92 полицейских гарнизона, пустили под откос 133 вражеских эшелона.

Зимой 1942/43 гг. завершилась знаменитая Сталинградская битва. 31 января 1943 года была окончательно разгромлена южная группировка немецких войск, ее остатки во главе с командующим 6-ой армией генерал фельдмаршалом Паульсом сдались в плен, а 2 февраля сдались и остатки северной группы. На этом была полностью завершена величайшая битва на Волге, где закончила свое существование крупнейшая группировка немецких войск и их союзников.

Общие потери вражеских войск в районах Дона, Волги, Сталинграда составили 1,5 млн. человек, до 3,5 тыс. танков, 12 тысяч орудий и минометов, до 3 тысяч самолетов. Такие потери сил и средств катастрофически отразились на общей стратегической обстановке и до основания потрясли всю военную машину гитлеровской Германии.

После разгрома фашистских войск под Сталинградом началось массовое изгнание оккупантов с территории нашей страны. В пределы Курской области наши войска вступили в январе 1943 года. Войска 60-ой Армии Воронежского фронта, которой командовал генерал И. Д. Черняховский, 8 февраля штурмом овладели Курском. При освобождении города отличились воины 322-ой стрелковой дивизии под командованием полковника С. Н. Перекальского, павшего смертью героя в этом бою.

Когда Советская Армия освободила Курск, город лежал в развалинах. Были разрушены все крупные промышленные предприятия, выведены из строя электростанции, водопровод, трамваи, в груду развалин превращен железнодорожный узел. Лучшие здания – Дома Советов и Красной армии, педагогический и медицинский институты, госбанк, цирк, гостиница – были взорваны или сожжены. Огромный ущерб был причинен народному хозяйству области. Были разрушены три четверти всех промышленных предприятий, разграблено имущество колхозов и совхозов, стерты с лица земли свыше 330 сел и деревень. Сотни тысяч Курян остались без крова.

Летом 1943 года куряне вместе с жителями соседних областей оказали большую помощь войскам Воронежского и Центрального фронтов в строительстве оборонительных рубежей в канун битвы на Курской дуге. В этом строительстве принимали участие и женщины села Нижний Реутец, в том числе и моя мама, их отправляли за г. Обоянь рыть окопы и траншеи.

В июле 1943 года проведя тотальную мобилизацию и используя отсутствие второго фронта, гитлеровцы предприняли в районе Курска новое крупное наступление. В это сражение они бросили почти миллионную группировку войск. В ее составе было около 70 процентов танковых дивизий, находящихся на Советско-германском фронте.

Советское командование провело большую и надежную подготовку к предстоящей операции. К моменту вражеского наступления на курском выступе были сосредоточены крупные силы наших войск.

Пятьдесят дней продолжалась эта величайшая битва наших войск с немецко-фашистскими войсками. Она закончилась победой Красной Армии, разбившей 30 отборных немецких дивизий, в том числе 7 танковых.

Общие потери вражеских войск составили около 500 тысяч человек, 1500 танков, в том числе большое количество «тигров» и «пантер», 3 тысячи орудий и свыше 3700 самолетов. Такие потери фашистское руководство уже не смогло восполнить никакими мерами. В сражении под Курском наши войска проявили исключительное мужество и героизм, было награждено более 100 тысяч солдат, офицеров и генералов орденами и медалями, многим было присвоено звание Героя Советского Союза. Призрак неминуемой катастрофы встал перед фашистской Германией.

Эти все сражения, мелкие и крупные, происходившие на Курской земле, миновали Реутец, только в конце июля – начале августа был слышен страшный гул, и небо озарялось вспышками над Обоянью, это происходило танковое сражение под Прохоровкой.

Наступление весны не принесло нам радости, по вспаханным огородам мы собирали оставшуюся под зиму картошку, из которой много было полу гнилой, мать пекла из нее «оладьи», которые называли тошнотиками. Сеять было нечего и мама вырезала из картофелин «глазки», а сама картофелина шла на еду. Глазки эти сажали вместо картошки и из них вырастала картошка.

Отца забрали на фронт и он прошел трудными, долгими дорогами войны до самого Берлина. Оккупация кончилась, но нам стало жить еще труднее. Мать осталась одна с 13-ти, 12-ти и 6-ти летними детьми. Николай пошел в пастухи, ему платили продуктами, определенное количество картошки и зерна за корову, козу, овцу. Он был отважный подросток. В первые послевоенные годы было очень много волков, лисиц, они часто приходили во двор, в «гости», лисы – полакомиться курами, гусями, а волки – овцами. Был случай, когда брат отбил овцу у волка с помощью единственного оружия – кнута, которым он владел искусно. Я часто приносил ему обед, он в это время пригонял стадо на стойло, женщины доили коров. Бывали моменты, когда куры отбивались от дома и приходили к речке, то единственный удар кнута и курица лежит на земле. Брат выкапывал небольшую ямку, туда помещал курицу, присыпал немного землей и на ней разводил костер. Спустя некоторое время прекрасное блюдо – курятина, было готово. Он тайком начал покуривать, я об этом знал, но никому не говорил.

Нас донимали вши, от них не было спасения. Женщины любили «искаться», собирались компаниями, ложились друг другу на колени и ковырялись часами в волосах, выбирая и уничтожая вшей, издали напоминая чем-то стайку обезьян. У нас, ребятишек, несмотря на то, что мы часами сидели в речке, вшей тоже было полно. Часто дома расстелив бумагу, я брал частый гребень и вычесывал вшей. Тук, тук, стучали по бумаге крупные, налитые кровью насекомые, еле слышно падали мелкие, я любил их «стравливать» и часто победителями были маленькие вошки, они перевертывали крупных на спину и те, мотая лапками, не могли перевернуться. Кончалось это тем, что я в конце концов давил их ногтями. Иногда мне поручали присматривать за соседскими гусями, за это я получал кружку молока и ломтик хлеба. Как Николай нанялся пастухом, я с сестрой реже стали побираться, а к осени вообще прекратили. Мама все чаще стала советоваться с братом по многим вопросам, и чувствовалось, что главой семьи скоро станет он.

Наступила зима 1943/44гг., до конца войны еще было далеко. Редко, но очень желанные приходили треугольники – письма от отца. После мобилизации, они, необученные попали под бомбежку в районе города Севска, многие там и нашли себе могилу. Вскоре отец получил машину – полуторку и пушку, которую он вместе с расчетом возил до конца войны. Почтальон был самый нужный, желанный человек, его ждали и встречали в каждой хате. Приносил он и похоронки, тогда, то в одном конце села, то в другом раздавались душераздирающие крики и причитания бедных женщин, ведь каждая из них верила, что ее муж, сын, брат останется живой и вернется с победой и что эта беда не коснется их семьи. Эта вера в победу, жила в каждой просторной хате, в тесной землянке, она помогала жить и выживать в этих невероятно трудных условиях.

Как-то рано утром, зимой, на какой-то большой религиозный праздник, мать меня разбудила и до того как затопить печь, открыла вьюшки, подняла меня высоко вверх и сказала: «Зови отца». Я трижды прокричал в вьюшки: «Папа, возвращайся» и был твердо уверен, что раз я позвал, то он вернется.

Наличие вшей не прошло даром, наградили они нас сыпным тифом, все лежали с высокой температурой, брат занимался хозяйством, готовил еду, топил печь. Когда курить было нечего, он по пояс залезал в загнетку печи и глотал дым. Мать с печи догадывалась и слабым голосом пыталась его ругать: «Коля, сынок, что ты делаешь». Это окуривание сыграло для него положительную роль, несмотря на то, что он ел, спал вместе с нами, тифом он так и не заболел.

Наступил новый-1944 год. Мама слепил из глины что-то вроде большого колобка, в него Тоня натыкала длинных прямых соломинок, на которых были закреплены разноцветные тряпочки – это была наша елка.

Почти всех полицаев местных забрали и осудили, но некоторых, таких как Пятак, поймали лишь после войны. На нашем хуторе после войны тоже поселился (женился) бывший полицай – Васюня Бруль. Во время службы он особого вреда жителям не делал, даже предупреждал о приезде немцев или полицейского начальства, что бы прятали кур и другую живность. Вот что он сам рассказывал о том, что ему пришлось пережить, когда пришли наши воины в село. «Знаешь, падла (его любимое слово) узнали сразу, что я был полицаем, видно кто-то сказал. Выходит молоденький солдатик и говорит «Пошли». Ну, думаю, падла, конец. Вывел он меня за Пятый и кричит: «Ложись. Вставать, бегом, марш», бегу, задыхаюсь со страха, а он бежит легко, только винтовка позвякивает. «Стой, ложись, встать, бегом марш» - и так, падла, раза три гонял вокруг Пятого, а расстояние, сам знаешь какое, в каждом круге километра по полтора будет. «Стой», говорит, «Иди вперед». Затвор винтовки передернул, ну думаю, падла, конец. Из штанов течет все содержимое организма, иду, жду, сейчас между лопатками пулю загонит, оглянулся – стоит солдат на месте, ну я дал стрекача, как заяц, влетел в кусты, скатился в обрыв. Он постоял, выстрелил вверх и ушел. Ну, а потом сам знаешь, посадили меня».

Зимой мы, ребятня, катались на санках. Санки делали нам взрослые, кто как мог. Катились с горы, от хаты под речку, на лыжах – двух выструганных досточках. Брат научился плести лапти, у меня они были замечательные: легкие, удобные и были они моей обувью до четвертого класса. Появилось у нас и свое хозяйство: несколько кур и две гусыни с гусаком. Мать поутру «щупала» кур и гусынь и заранее знала сколько будет яиц. Контроль был поставлен как надо. Затем гусыни садились высиживать гусенят. Сидели они в хате, под топчаном, именуемым кроватью. После вывода гусенят наступала моя обязанность – пасти это стадо. Так меня судьба связала с гусями и продолжалось это каждое лето, вплоть до окончания седьмого класса, в восьмой класс я уже ходил в Медвенку. Гуси – это очень хлопотливая, умная, понимающая птица. Если она обнаруживала где-то хороший корм, то ее бывало очень трудно удержать, многие луга были «заказными» и на них запрещалось пасти скот и гусей. К обеду мы сгоняли гусей к речке и чтобы они дольше сидели, заранее заготовляли им траву - молочник, любимое их блюдо. Это давало нам возможность дольше купаться. Делали запруды, копали землю с травой, придавали форму кирпича – «гирьки» и гуськом носили к старшему, который запруживал речку. Когда пруд был готов, вода набиралась быстро и вскоре при купании мы скрывались с головой, а то и с поднятыми руками, стоя на дне речки. Плавать специально не учились, но плавать умели все, бултыхаясь в воде, это приходило само собой.

Чистый воздух, вода, солнце, делали свое дело. За лето волосы выгорали так, что становились белыми, кожа на ушах, шее, спине несколько раз сползала, но несмотря на то, что еды не хватало, ребятишки за лето подтягивались, потихоньку взрослели. Когда было время свободное, той же компанией полавливали рыбку. Мой друг детства «Шоколад» научился есть рыбу сырую, живьем, даже вьюнов. Брал с собой соль, окунал вьюна в нее хвостом и в рот, вьюн извивается, пищит, но это его не спасало, а мелкую рыбешку он ел даже без соли. Глядя на него, с каким аппетитом «Шоколад» уминает рыбу, я несколько раз пытался тоже поесть, но кончалось это тем, что откусив немного рыбы, меня начинало тошнить и если я не выплевывал ее, меня рвало. У Мины тоже не получалось, так что из нашей тройки был один едок сырой рыбы, при дележе мы, конечно, съеденную рыбу не учитывали.

Шастали по лесам, кустарникам, в поисках ягод, но сборщиков было так много, что ягоды не успевали созревать.

Я очень любил праздники, когда мама готовила что-нибудь вкусное. Особенно хорош праздник Троица. В лесочке ломали веточки дуба, клена, орешника и охапками несли домой, где все это развешивалось за рамки с фотокарточками на стенах и где возможно. На пол стелили богородицину травку, и было ощущение, что находишься в какой-то волшебной избушке.

Престольный праздник у нас, в Шелковке, был Иван Притечий (Иоан Предтеча) – 6октября. Отмечался он с размахом, особенно в послевоенные годы так до середины 60-х годов, а затем все праздники стали постепенно угасать. В этот день Шелковка собирала все соседние села к себе в гости. Сколько было веселья и музыки, карагоды гремят с утра до глубокой ночи и так три дня. К нам в гости часто приходили из Верхнего Реутца два деда – Петичка и Володичка, дяди отца. Петичка был маленький, черненький, говорливый старичок, который как-то поехал после войны в Донбасс к родственникам, пожить:

«Не смог я там жить, ну что это за жизнь, рассказывал он маме, приходи - разувайся, уходи – обувайся и так на день несколько раз, ну плюнул я и уехал».

Дед Володичка был высокий, худой, русый, усатый, малоразговорчивый старик, чем-то похожий на Максима Горького. Придут они оба, ходили всегда вместе, выпьют самогона, закусят, посидят, поговорят и к вечеру домой. На утро все повторялось и так три дня.

Из Любача приходил в гости Николай Николаевич Коренев (папин родственник), умный мужик и его сын Иван. Помню, когда Тоня решила поступать учиться в педучилище, Николай Николаевич говорил отцу: «Ты, Паш, не препятствуй, это хорошая специальность, учителя и врачи при любой власти нужны».

Дети Николая Николаевича тоже закончили учебные заведения. Старшая дочь – Ольга – учительница, сын Павел – один из ведущих финансистов области, сын Николай – врач, работает в городе Железногорске.

Из Гахово приходили сестры бабушки Марии, они приходили в Рощу и к нам. Это две бабушки – Надежка и Калинка, дедушка Мирон и его неродные Татьяна и Мария и родные Нотка и Николай дети, дядя Антон, двоюродный брат матери. Бабушка Надежка – высокая, статная, красивая, в то время еще не очень старая женщина. Она очень следила за собой, эта черта сохранилась у нее до старости. Она могла много времени с гребешком в руках просиживать перед зеркалом. Бабушка Калинка – маленькая, черненькая, подвижная старушка, очень похожа была на бабушку Марию.

Всем этим людям из Реутца, Любача, Гахово наша семья очень благодарна за поддержку и помощь нам в труднейшие военные и послевоенные годы.

Затем гостей на Вознесение собирал Верхний Реутец, на Кузьму Демьяну – Любач, на Никитий – Гахово.

На престольный праздник к нам часто приходил мамин отец – Федор Константинович, приходил он один (бабушка Мария умерла рано в 1946г.) Семья дедушки жила на хуторе, именуемым Рощей, это был почти конец села Шелковки, километра полтора от Сафоновки, на другом берегу Реута. За Рощей начинался лесок Кошара, потом Большой Лес, за которым начиналось болото, которое простиралось до Гостомли. На осушенных участках болота в послевоенные годы все население Шелковки копало торф, он был одним из основных источников топлива. Там где копали торф, почти посреди болота возвышался большой курган, к которому вел узкий перешеек от берега. В народе его звали «Городок». Про этот «Городок» ходили легенды, что его насыпали Турки, или Мазепа, когда уходил из России. Вернее всего, это был один из скифских курганов.

Дедушка был высокого роста, плотного телосложения, носил усы. Прожил он очень тяжелую жизнь. Первая мировая война, плен, раскулачивание.

«Вооружение у немцев было хорошее – рассказывал он – но в штыковую мы были сильнее. Я ходил в атаку правофланговым, бывало как подденешь немчуру штыком, да как пустишь через себя, так он метра за два – чмок! Контузило меня и попал в плен. Загнали в Германию. Работал у бауера конюхом. Подкупили мы одного еврея за 40 марок с каждого, нас было человек 10, он нас перевел через германско-польскую границу, а затем шли только по ночам, по Польше. Дома обо мне не было слышно ни слуху, ни духу три года. Пришел, стучу в окно, занавеска отдернулась, бабка поглядела - и брык, в обморок, насилу отходили. Оно, конечно, три года без вести и вот тебе в окно смотрит, как тут не упадешь. Пришел в деревянных колодках. Вроде начали только жить и вот эта заваруха, революция. Коней прятали в Большем лесу и сами с ними находились. Ну всю жизнь не просидишь в лесу, вышли, тут раскулачивание и подались с семьей в Донбасс, а дальше ты сам знаешь как жили».

А Вторая Мировая война продолжалась. К концу 1943 года советские войска освободили более половины территории, которую захватили немецкие войска в 1941/42гг. Германия на восточном фронте за второй период войны была настолько истощена, что не могла вести серьезных наступательных действий. После долгих проволочек, союзники, наконец-то, 6 июня 1944 года высадились в Нормандии и открыли Второй фронт в Европе.

Хотя судьба фашистской Германии была фактически решена, Советские люди радостно приветствовали открытие второго фронта, понимая, что это ускорит окончательный разгром фашизма и приблизит конец войны.

В летнюю кампанию 1944 года Советские войска провели 7 крупных операций по окружению и разгрому немецких группировок. Наиболее крупными операциями были Белорусская, Ясско-Кишеневская и Львовско-Сандомирская, где было разгромлено более 147 дивизий противника. В результате оборонительный фронт немецких войск был разбит на 2200 километровой протяженностью от Западной Двины до Черного моря. В Белорусской операции, в составе 1-го Белорусского фронта принимал участие и мой отец.

Когда наши войска подходили к Варшаве, жители города подняли восстание против фашистских захватчиков. Немецкое командование с особой жестокостью расправились с восставшими, подвергло зверским репрессиям и мирное население. Командование фронта и командование 1-й армии Войска Польского не были предупреждены руководителем восстания Бур-Комаровским о готовящемся выступлении варшавян. С его стороны не было сделано никаких попыток увязать их действия с 1-ым Белорусским фронтом. По заданию Верховного к Бур-Комаровскому были посланы два парашютиста-офицера для связи и согласования действий, но он не пожелал их принять.

Чтобы оказать помощь восставшим варшавянам, советские и польские войска были переправлены через Вислу и захватили в Варшаве часть набережной. Однако, со стороны Бур-Комаровского вновь не было никаких попыток установить с нашими войсками взаимодействие. Затем, немцы подтянув к набережной значительные силы, начали теснить наши части. Создалась тяжелая обстановка. Мы несли большие потери, наше командование приняло решение об отводе наших частей на правый берег. Я уделил этому периоду войны в Варшаве большое внимание, потому что отец непосредственно участвовал в этих событиях. Вот как он рассказывал об этом: «В Лондоне, в Англии, сидело Польское правительство в эмиграции, во главе с Миколайчиком. Вот они и подготовили восстание, пытаясь сами освободить Варшаву собственными силами, без помощи наших войск, чтобы сказать нам потом, что вы здесь не участвовали и Варшаву и Польшу освободили мы. Ну немец и дал им прикурить, а Сталин дал команду обойти Варшаву стороной».

С этого момента 1-ый Белорусский фронт стал на Берлинском направлении. Отец был ранен в ногу, пуля попала в бедренную кость, ее вынимать в госпитале не стали, так она там заросла, и носил отец этот «подарок» войны до конца дней своих. Прав был хирург, пуля действительно никогда не тревожила ногу.

Мирная жизнь в селе потихоньку налаживалась. Вновь образовались колхозы, хутор Сафоновка – это колхоз 1-е мая. Бедный был народ и беден был колхоз. При отступлении наши воины (артиллеристы) подарили двух коней, непригодных к дальнейшему использованию в армии. Один из коней – рыжий тяжеловоз – был глухой и с бельмом на глазу, но он мог везти любую поклажу, другой – маленький, шустрый, с огромным шрамом на боку, использовался для выполнения более легких работ.

Пахали как свои огороды, так и в колхозе, в основном на коровах и на себе, у кого их не было. Сеяли в колхозе вручную все, зависимо от семян, что было-то и сеяли. Привязывали к большому подситку (сито – приспособление для просеивания муки) полотенце и закрепляли на шее. Брали горстью из подситка семена и бросали перед собой, боронили тоже на коровах и на себе.

Коровы, как бы осознавали трудности хозяев, смиренно, с красными от натуги глазами тянули лошадиную работу. Их не били, не ругали, только слышалось: «Но, милая, пошли. Отдохни, устала», и корова тяжело вздыхала, останавливалась и закрывала глаза, из которых иногда текли слезы. Видимо, и им было тяжело до слез, как и их хозяевам.

В жнитву косили вручную, молотили цепами, и все зерно оставляли на семена на будущий год.

Наступил 1945 год, последний год этой ужасной войны, она уже полыхала на территории тех стран, которые ее развязали, или способствовали этому. С ноября 1944 года, 1-ым Белорусским фронтом, где служил мой отец, командовал прославленный полководец 2-ой мировой войны Георгий Константинович Жуков, которого И. В. Сталин бросал на самые опасные и важные участки фронта. По словам отца солдаты очень любили Г. К. Жукова, за его храбрость, бесстрашие, справедливость, за любовь к солдату. Шла подготовка к последнему, решающему моменту войны – штурму Берлина. Много бед и страданий принесла война почти в каждый дом, в каждую семью. Не миновала она и руководителя государства И. В. Сталина. Его старший сын – Яков попал к фашистам в плен. «Не выбраться Якову из плена, расстреляют его фашисты» - рассказывал И. В. Сталин Г. К. Жукову, - «по наведенным справкам – держат они его изолированно от других военнопленных и агитируют за измену Родине. Нет, Яков предпочтет любую смерть измене Родине. Какая тяжелая война. Сколько она унесла жизней наших людей. Видимо, у нас мало осталось семей, у которых не погибли близкие».

Рассказывают, что когда Сталину предложили обменять фельдмаршала Пауэльса на сына Якова он, якобы, ответил: «Солдат на фельдмаршалов не меняю».

Вот как описывает штурм Берлина Г. К. Жуков в своих «Воспоминаниях и размышлениях». «Ровно за три минуты до начала артподготовки все мы вышли из землянки и заняли свои места на наблюдательном пункте. Отсюда днем просматривалась вся приозерная местность. Сейчас здесь стоял предупреждающий туман. Я взглянул на часы - было ровно пять утра. И тотчас же от выстрелов многих тысяч орудий, минометов и наших легендарных «Катюш» ярко озарилась вся местность, а вслед за этим раздался потрясающей силы грохот выстрелов и разрывов снарядов, мин и авиационных бомб. В воздухе нарастал несмолкаемый гул бомбардировщиков.

Со стороны противника в первые секунды протрещало несколько пулеметных очередей, а затем все стихло. Казалось, на стороне врага не осталось живого существа. В течении 30 минутного мощного артиллеристского огня противник не сделал ни одного выстрела. Это свидетельствовало о его полной подавленности и расстройстве системы обороны. Поэтому было решено сократить время артподготовки и немедленно начать общую атаку. В воздухе взвились тысячи разноцветных ракет. По этому сигналу вспыхнули 140 прожекторов, расположенных через каждые 200 метров. Более 100 миллиардов свечей освещали поле боя, ослепляя противника и выхватывая из темноты атаки для наших танков и пехоты. Это была картина огромной впечатляющей силы и, пожалуй, за всю свою жизнь я не помню подобного зрелища!

Артиллерия еще более усилила огонь, пехота и танки дружно бросились вперед, их атака сопровождалась двойным, мощным огненным валом. К рассвету наши войска преодолели первую позицию и начали атаку второй.

Гитлеровские войска были буквально потоплены в море огня и металла. Сплошная стена пыли и дыма висела в воздухе, и местами даже мощные лучи зенитных прожекторов не могли ее пробить. Наша авиация шла над полем боя волнами. Ночью несколько сот бомбардировщиков ударили по дальним целям, куда не доставала артиллерия. В течение первых суток сражения было произведено свыше 6550 самолето-вылетов.

На первый день было запланировано только для одной артиллерии миллион 197 тысяч выстрелов, фактически было произведено миллион 236 тысяч выстрелов, 2450 вагонов снарядов, то есть почти 98 тысяч тонн металла, обрушилось на голову врага.

Утром 16 апреля на всех участках фронта Советские войска успешно продвигались вперед. Однако, противник, придя в себя, начал оказывать со стороны Зееловских высот противодействия своей артиллерией, минометами, а со стороны Берлина появились группы бомбардировщиков. И чем ближе подходили наши войска к Зееловским высотам, тем сильнее нарастало сопротивление врага».

Этот естественный рубеж господствовал над окружающей местностью, имел крутые скаты и являлся серьезным препятствием на пути к Берлину. Сплошной стеной стоял он перед нашими войсками, закрыв собой плато, на котором должно было развернуться сражение на ближних подступах к Берлину. Для противника удержание этого важного рубежа имело еще и моральное значение. Ведь за ним лежал Берлин! Гитлеровская пропаганда всячески подчеркивала решающее значение непреодолимость Зееловских высот, называя их то «Замком Берлина», то «непреодолимой крепостью».

Утром 18 апреля Зееловские высоты были взяты, 21 апреля некоторые части 1-го Белорусского фронта ворвались на окраины Берлина, другие соединения быстро двигались, обойдя Берлин, на Эльбу, где предполагалась встреча с войсками союзников. Из обращения военного совета фронта к войскам: «Перед вами, советские богатыри, Берлин. Вы должны взять Берлин и взять как можно скорее, чтобы не дать врагу опомниться. Обрушим же на врага всю мощь нашей боевой техники, мобилизуем всю нашу волю к победе, весь разум. Не посрамим своей солдатской чести, чести своего боевого знамени».

Завязались ожесточенные бои, за каждый дом, за каждый этаж, уличные бои в самом Берлине. В 21 час 50 минут 30 апреля сержант М. А. Егоров и младший сержант М. В. Кантария водрузили врученное им Военным советом армии Знамя Победы над главным куполом рейхстага.

Сколько пришлось до этого момента нашему солдату: он узнал горечь отступления, тяжелейшая битва под Москвой, где наши войска стояли насмерть, не пропустив врага в столицу, и Сталинград, в руинах, но непокоренный и доблестный Ленинград, выдержавший тяжелейшую блокаду, и Севастополь, так героически сражавшийся против отборных гитлеровских войск, и торжество победы на Курской дуге, и вот, наконец, самое главное, ради чего перенес великие страдания наш народ – полный разгром фашистской Германии, торжество нашего правого дела!

30 апреля Гитлер покончил с собой. В 0 часов 43 минуты 9 мая 1945 года был подписан акт о безоговорочной капитуляции Германии, от имени советской делегации его подписал Г. К. Жуков, позже будет еще Парад Победы в Москве.

Итак, окончательно рухнуло чудовищное фашистское государство. Советские вооруженные силы и войска союзников при содействии народно-освободительных сил Франции, Югославии, Польши, Чехословакии и других стран завершили разгром фашизма в Европе. С победным исходом войны с фашистской Германией были связаны лучшие надежды нашего народа и всего прогрессивного человечества.

В начале мая месяца в деревне особенно много работы, идет вспашка и посадка огородов, своих и колхозных земель, выходит на весенние подножные корма, отощавшая за зиму скотина. Все радуются наступлению весны, но май 1945 года был особенно радостен. Не помню, кто принес весть о победе в село, по моему, кто-то приехал из Медвенки и сообщил эту радость. Мы, ребятишки, восприняли эту новость своеобразно, прыгали, смеялись и с этого дня все наши игры сводились к «войне между нашими и немцами». В «немцы» набирали ребят послабее, а чтобы быть зачисленными в «наши», надо было что-то совершить неординарное, какой-то смелый поступок. Например, среди белого дня залезть к дядьке Ухару в сад и наворовать яблок, которыми угостить ребят. Мне часто приходилось принимать сторону «немцев», так как здоровьем я не отличался, да заикаться стал не меньше. Радовались те, у которых родственники (братья, отцы, сыновья) остались живы, плакали те, которых война лишила этой радости. Тяжело было и тем, у которых родственники пропали без вести. Ведь когда шла война, сохранялась хоть какая надежда, что они живы, а окончание войны лишило людей этой надежды.

Пахали так же на коровах и на себе, сеяли тем же способом, в этом плане ничего не изменилось, тяжело было с продуктами, опять те же отруби и картошка, но лица у людей стали светлее, чаще раздавался смех. Теперь мы с нетерпением стали ждать возвращение отца. Брат по прежнему пас скот, он повзрослел, ему шел уже 15 год, сестра с мамой занимались огородом и работали в колхозе, я пас своих гусей. Случалось, что пропадал гусенок, где-то отставал, или приставал к другому стаду, тогда мать ласково подзывала меня к себе, а у самой под фартуком уже была заготовлена хворостина, которой меня хлыстала довольно долго и больно. Не спасал меня мой крик и плачь. Я вырывался и шел искать этого пропавшего гусенка, становилось уже темно, а я все ходил возле речки. Если не находил, то не хотелось идти домой, я прятался где-нибудь в канаве, в траве и наблюдал, что будет дальше. Выходила мать или сестра на бугор и звала: «Вась, а, Вась, иди домой, уже темно», но я не сразу вылезал из своего укрытия, тогда Николай шел искать меня. Я молча приходил домой и ни евши ложился спать, знал, что завтра утром опять с восходом солнца придется вставать и гнать гусей.

Спали мы все на печке, иногда по вечерам, особенно зимой играли в самодельные карты, я играл неплохо, но многие названия не выговаривал, так «шестака» у меня была «летака». Этот физический недостаток вызывал у меня боль и злобу потому, что надо мной смеялись и взрослые, и сверстники.

Осенью, в середине сентября, вернулся отец, ближе к вечеру, мы его заметили, когда он прошел уже речку. Все бросились его встречать, впереди с распростертыми руками и радостным криком бежала мать, со стороны казалось, что она не бежала, а летела. Отец обнял ее и долго вытирал слезы радости на глазах матери, расцеловал всех детей. Отец нес большой желтый чемодан и через плечо у него висел подростковый велосипед, которых в то время не было ни у кого в деревне. В нашей хате отец не мог распрямиться, стать во весь рост, голова упиралась в потолок, а под матицей он и вовсе пригинался. Он сел на топчан и тут я разглядел внимательно отца. Передо мной сидел в военной форме с 6-ю медалями на груди (из них: 4 медали «За отвагу»), высокий, черноволосый, красивый, молодой (ему шел тридцать восьмой год), худощавый мужчина, моя гордость и надежда.

Поев и немного отдохнув, отец открыл чемодан и стал выкладывать подарки, которые он привез из Германии. Особенно была довольна мать, так как было много ткани для шитья. Николаю она потом сшила красивую рубаху, которая на свете блестела (наверное, атласная была), он ее надевал только по праздникам, ему еще достался велосипед и карманные часы.

Вся семья опять была в полном сборе, начиналась новая, мирная жизнь.

На утро отец показал, как надо кататься на велосипеде, он сел на сиденье, оттолкнулся от земли и полусогнутыми в коленях ногами (велосипед ему был мал) стал крутить педали. Было очень интересно и занимательно, как такой большой мужик едет на такой маленькой, с двумя тонкими колесиками машинке и не падает. Он проехал по улице и отдал велосипед брату. Николай завел велосипед на пригорок, сел на седло и оттолкнулся от земли, стал крутить педали. Велосипед вначале завилял колесами, потом выпрямился и покатил по деревенской улице на зависть всем подросткам. Посмотреть на это «чудо» останавливались не только дети, но и взрослые. Сестра позже тоже пробовала учиться кататься, брат сажал ее на седло, а сам бежал за велосипедом, подталкивал его и держал за седло, не давая сестре упасть. Она довольно долго училась, но, в конце концов, одолела эту науку. Однажды, проехав всю Сафоновку, она завернула и ехала прямо на растущую ракиту и, вместо того, что бы свернуть, она поравнялась с ракитой, бросила руль и руками хотела ухватиться за нее. Исцарапав руки и подбородок, она вернулась домой. Позже, когда я немного повзрослел, отец рассказывал, как тяжело было брать Зееловские высоты, да и сам Берлин, где сопротивлялся и довольно отчаянно, чувствуя свою гибель, недобитый враг. Брали с боем каждую улицу, каждый дом, Гитлер привлекал к обороне Берлина подростков, Мальчиков лет 12-15, которые часто и довольно удачно стреляли фау – патронами по нашим танкам, поджигая их. Танкам нужен простор, а в боях в городе, им его не хватает, они становятся более уязвимыми. В плен этих пацанов не брали, если они попадались, то их солдатскими ремнями пороли по заднему месту и отпускали. Многие наши воины погибли в последние дни и в последние часы войны. Эта участь чуть не постигла и моего отца. В одном из домов, при взятии Берлина, он пытался открыть дверь, ведущую в подвал, она не поддавалась. Отец отдал своему товарищу автомат и поднял какую-то железку и с помощью ее хотел открыть дверь. Она приоткрылась, и оттуда высунулся ствол автомата и если бы не мгновенная реакция отца, который схватил ствол автомата правой рукой и резко отвел в сторону, дело могло быть плачевным. Ствол находился на уровне головы отца. Кисть правой руки отца была прострелена, а немец скрылся, в самом подвале было много дверей. Наконец Берлин был взят, радости наших воинов не было предела, стреляли из всех видов оружия, громкогласное «Ура» гремело над поверженным городом. Каждый воин был горд тем, что он участвовал во взятии Берлина, что наконец добили зверя в его собственной берлоге, горд за страну, которая ценой неимоверных усилий, огромных потерь стала победительницей: в основном СССР победил фашизм, ведь второй фронт был открыт в середине 1944 года, когда пламя войны уже бушевала на территории Европы. И сейчас, спустя 56 лет после Великой победы находятся «горе» историки, которые отрицают ведущую роль нашей страны в этой победе, даже пишут, что во второй Мировой войне победили США с помощью России. Стыд и позор этим прихвостням американского империализма!

Сейчас наступило такое время, когда пересматриваются все не только военные, но социальные завоевания нашей страны не в пользу народа. Россия начала строить и уже почти десять лет «лепит» какой-то ужасный строй, под маркой демократизации народ потерял все свои социальные гарантии (бесплатное лечение, бесплатное образование и др.), небольшая кучка людей постоянно обогащается, а основная масса населения едва сводит концы с концами.

Появилась масса безработных, тысячи и тысячи беспризорных детей, пьянство и наркомания, проституция – эти «достижения» расцвели в полную силу. К этим событиям вернемся немного позже, а пока – воспоминания отца о войне.

«После взятия Берлина, – вспоминал он, – а мы брали весь город, он был поделен на четыре зоны, между странами антигитлеровской Коалиции (СССР, США, Англия и Франция). В каждой зоне руководила администрация той страны, к чьей принадлежала эта зона. Один раз мы, шоферня, человек двадцать, а может двадцать пять, подвыпили, а этого в Берлине хватало, завели «Студебеккер» и покатили по зонам. Заехали в «гости» к американцам, приняли хорошо, обменивались сувенирами, особенно были рады «черные» американцы. Добавили, в смысле выпивки, поехали к французам, тоже ничего ребята, затем к англичанам, а те косо смотрят. Ну, нашего Ивана знаешь: «А, гад, ты чего косоуришься, да я тебе» - и пошли рукава подсучивать и вот-вот вспыхнула бы рукопашная, если бы не вызванный наш патруль. Кое-как усадили нас в машину и привезли в свое хозяйство. Встретил нас майор, покивал головой и только сказал: «Спать, ребятки, спать». Наутро он же построил всех нас и спрашивает, кто выезжал на машине, кто был за рулем? Отвечаем, что мы все, а ведь мы все водители были. Видит, что от нас ничего не добьешься, бросил эту затею. Начал нам читать мораль: «Вот вы вчера пьяные, поехали по зонам, безоружные, а если бы случилось что, то что бы я ответил вашим матерям, женам, сестрам, вы прошли всю войну, остались живы, и так нелепо погибнуть». Вот тут-то мы себя кусь за язык, а ведь он правду говорит, опустили все головы, кое-кто чуть не плачет. Постояли мы, постояли, «Расходись!» - сказал майор и ушел.

После взятия Берлина, еще до прихода союзников нам было приказано все металлические изделия свозить в Восточный Берлин, уже командование знало, что это будет наша зона. И вот мы все шныряли по городу на машинах и все, начиная от машин и до связок ключей, свозили в свою зону, которая в последствии под названием «Восточный Берлин» стала столицей Германской Демократической республики.

Воевали почти все народности хорошо, неважно воевали нацмены – казахи, узбеки, туркмены – как начнут молиться, по-своему забубнят, соберутся толпой, а немец туда мину. «Поесть они здоровы, а воевать - нет», – так вспоминал отец. Нас, ребятишек, никто не воспитывал во время войны, воспитывала сама жизнь, а патриотизм у нас был в крови. Уже позже мы, малолетки, прочитав какую-либо книжку о войне, которых было очень мало, старались пересказать ее товарищам и особенно гордились тем, что тот или иной подвиг совершил русский человек. У меня и по сей день лежит в альбоме фотография Матросова, неизвестно как приобретенная где-то в классе пятом.

Как-то мне попалась брошюра «И. В. Сталин о Великой Отечественной войне» и там были такие слова, которыми я гордился и повторял неоднократно и помню почти дословно по сей день. И. В. Сталин писал: «Я не помню, что бы кто-то из командиров жаловался на бойцов из Курской области, наоборот, все дивизии, в состав которых входили куряне, дрались прекрасно».

В августе 1945 года мне исполнилось 8 лет – пора в школу. Родители не хотели меня отпускать, думали, что со временем я перестану заикаться и тогда пойду в школу. В Нижнем Реутце жила чета старых учителей: Яков Петрович и Елена Петровна, которые убедили мать отпустить меня в школу, большая им благодарность за это. «Пусть идет, будет вместе со сверстниками, научится читать, пересказывать, это будет ему нелегко, но постепенно и заикание пройдет,» - говорили они матери. Они оказались правы, вначале, если меня вызывали к доске, где-то класса до четвертого, в классе стоял хохот и я красный, как рак, старался читать и пересказывать прочитанное, страшно заикаясь. В школу, в сентябре пошли ребята разных возрастов, в первый класс пошли 8, 9, 10, 11 летние, которые не учились в войну; сестра пошла в пятый класс, там уже были довольно взрослые ребята. Мать сшила мне сумку из домотканого сукна, пришила две пуговицы, чтобы ее застегивать – это был мой «портфель». Карандашей, ручек, перьев, чернил не хватало, а с бумагой была очень большая проблема, чернила делали из сажи, наскребешь из трубы, растворишь в воде и получались какие-то ни есть, но чернила. Иногда делали из дубильных орешков, которые образуются на листьях дуба. Брат в школу не пошел, он продолжал пасти скот. Моя первая учительница – Наталья Петровна, жила на хуторе Останков, как раз напротив Сафоновки, помучилась она со мной. Ей приходилось не только успокаивать ребят, когда я отвечал, но по долгу говорить со мной, настраивать меня, что бы я не боялся говорить, потому что от страха, что я буду заикаться, я заикался еще больше. Но год от года я заикался все меньше и меньше и в четвертом классе, только внутреннее волнение вызывало у меня частичное заикание.

Школа находилась на выгоне, возле въезда в село, состояла из двух зданий. Одно – старое, деревянное, обнесенное столетними липами и другое – длинное одноэтажное здание называлось «новое». Чуть поодаль находилось маленькое здание церковно-приходской школы, четыре класса которой когда-то кончил отец, рядом с ним стояла полуразрушенная церковь, за которой начинался погост.

Учеников было много, с одной Сафоновки только ходили в школу более двадцати учеников, занятия велись в две смены. Зимой между двумя школами в перемены, велась настоящая война в снежки, многие после такого сражения приходили на урок с синяком под глазом. Весной и летом залезали в церковь за грачиными яйцами. Однажды, на большой перемене кто-то из ребят подал мысль связать ремни, у кого есть и закинуть эту получившуюся «веревку» за крюк, который находился под куполом колокольни и кого-либо из ребят обвязать вокруг пояса и тянуть за второй конец, поднять под колокольню, там было грачиных яиц уйма. Так и сделали: наверное, половина учеников сняли со своих штанов ремни, бечевки и просто веревки, все это связали, пробовали растягивать – получилось крепко. Залез кто-то из ребят и накинул эту связку за крюк, нашелся смельчак, согласившийся завязать себя за пояс и масса ребятни под крики : «Раз, два, взяли», стали поднимать его вверх. Ремешки были разные, веревки тоже и когда подняли Ивана довольно высоко, чей-то ремешок не выдержал и этот смельчак стал падать на толпу зевак. Ударился он больно, но спасло его, что он упал на ребятишек, больше всего попало Толику Суслику со второй бригады, он поднялся, закашлялся кровью и стал заикаться, а сам «летчик» - Иван, он жил на выгоне, недалеко от школы, получил кличку «Вечный», отделался легким испугом. С тех пор охотников лазать в церковь за грачиными яйцами заметно поубавилось.

Вернулся с фронта целым и невредимым мамин младший брат Веревкин Александр Федорович, «дядя Сашок», как мы его все звали. Это был высокий, плечистый, необыкновенно физически сильный мужчина. Всю свою жизнь, сколько я помню, его в деревне не мог одолеть никто, когда даже он шел по селу пьяный, все уходили с его пути заранее. Он занимался боксом еще в молодые годы, в Горловке, где он закончил семь классов, силен он был и в математике. Уже будучи в возрасте, ему было лет пятьдесят, он возил молоко в Медвенку на маслозавод и когда нужно было «украсть» обрат, он наливал фляги наполовину и брал их по две в каждую руку и нес четыре фляги возле начальства, никто и подумать не мог, что они были не пустые. Он легко их бросал в свою «бистарку», как он называл подводу и отправлялся домой. Это был доброй души человек, который помогал нам всем, чем мог и всегда.

В детстве я с удовольствием уходил в Рощу, когда меня зачем-либо посылала мама, я знал – всегда меня там покормят. Иногда я попадал под обед. Это происходило так: дедушка Федя сидел в вышках, под иконами, в святом углу, бабушка все подавала на стол. Затем дед вставал, трижды крестился, брал буханку хлеба, прижимал ее к животу и ножом в правой руке резал хлеб над столом небольшими ломтиками. Крошки со стола он сметал и рукой отправлял в рот. На столе стояла большая деревянная миска с дымящимися щами или супом. Никто не осмеливался раньше деда зачерпнуть из нее, моментально получал удар по лбу большой ложкой, однажды я тоже это испытал, под общий хохот обедающих, на себе. Моего двоюродного брата Василия, сына маминого брата Ефима, который не вернулся с войны, семья деда взяла на полное довольтвие, где-то до четвертого класса у них так же жил и второй двоюродный брат из Горловки, сын маминого брата Виктора –Алик. Вот такая была взаимовыручка среди родственников, которую в сегодняшнее время тяжело сыскать.

Во время уборки, зерно в заготконтору возили на лошадях, в Медвенку, дядя Сашок работал на погрузке зерна. Грузчик он был отменный. Брал по два мешка зерна подмышки и бросал на подводы. Его уважали в селе все и в тоже время боялись. Вот этот здоровый, сильный мужчина был неузнаваем, когда перепьет, он начинал вспоминать свою тяжелую жизнь (она действительно была тяжелая) и плакал как ребенок. Иногда ему составляла компанию и моя мама. Особенно это случалось часто на престольный праздник – Иван Претечий. Дедушка Федя, глядя на них, расправлял усы, улыбаясь, говорил: «И моя жизнь нелегка, а плакать то чаво».

События последних дней заставили меня вернуться к описанию событий настоящего времени. 11 сентября 2001 года в 8.45. по Нью-йоркскому времени (в 17.00. по Московскому времени) четыре американских гражданских самолета с пассажирами на борту были захвачены неизвестными террористами-смертниками. Два самолета были направлены в две колонны (110 этажных небоскребов) всемирного торгового центра в Нью-Йорке, здания загорелись и рухнули, похоронив под обломками многие тысячи американцев, один самолет был направлен на здание Пентагона (Военное ведомство США) в Вашингтоне, частично разрушив и вызвав пожар этого здания, где по скромным предварительным подсчетам погибло около 800 человек. Четвертый самолет, видимо, не дотянув до крупного города, был взорван вместе с пассажирами над территорией одного из штатов США. Вот такая трагедия постигла американский народ. Если рассуждать о причинах этой трагедии, то это, по-моему, результат политики верхушек США. После развала Советского Союза, который осуществили три старых пер..на, три выродка славянской нации (русский – Ельцин, белорус – Шушкевич, украинец – Кравчук) в Беловежской пуще, где был подписан приговор великой стране. Америке были развязаны руки, она осталась единственной великой страной и в экономическом, и политическом плане. От такого развития событий у американских руководителей сложилось мнение, что им все дозволено и позволено. События последних лет наглядно это подтверждают. Не оправданные бомбежки Ливана, Югославии и Ирака, привели к гибели мирных жителей в этих странах. Бывший президент США – Клинтон, в конце своего правления как-то заявил, что США будут делать все, что считают нужным, вплоть до вооруженных конфликтов, если это угрожает национальным интересам США. Вот такая разнузданная, гангстерская политика и привела американский народ к беде.

Наша страна, с ее разоренной промышленностью и разрушенным сельским хозяйством, с воротилами, стоящими у власти, которые во главу угла ставят наживу, ничего не могут противопоставить этой политике. Наоборот, заглядывая «дядюшке Сэму» в рот, заранее готовы выполнить его любые указания. Такую же политику ведет и «самостийная» Украина. Белоруссия во главе с президентом Лукашенко, пытается проводить самостоятельную политику. Там не занимаются разбазариванием народного достояния, страна не нахватала иностранных займов, криминал не стал политической силой. В стране нет разрухи, коррупции, разбоя, беспредела и беззакония.

Но что может сделать 10-миллионная Белоруссия! Сколько лет идет говорильня о создании Союза Белоруссии и России. Белоруссия готова к такому союзу, но наши руководители, под влиянием олигархов – этих новоиспеченных миллионеров, наживших огромное состояние за счет народа, боятся этого союза и чинят препоны один за другим. Так что в будущем эта «разудалая» Америка принесет еще много бед страданий многим народам мира.

Вернемся к 1946 году, чем он характерен для нашей семьи. Отец начинает работать кладовщиком в колхозе, Ефим Борисов – председателем. Умирает бабушка Мария – мамина мать. У нас, перед смертью бабушки курица запела петухом. Мама сказала, что это не к добру, тоже самое повторилось перед тем, как мне в 4-ом классе сломать ногу. В сентябре, а точнее 24 сентября 1946 года родилась младшая и последний ребенок в нашей семье Галина. Рожала мама дома, пригласили принимать роды какую-то женщину с Буденного, то ли знахарку, то ли сведущую в медицине. У кого-то отец раздобыл люльку, забил гвоздь в матицу, и в этой «кроватке» качали крикливую сестренку.

Наступила зима 1946/47 годов, суровая и снежная. Снег был на уровне с крышами сараев, так что нам можно было кататься прямо с крыши и под бугор, на речку. Времени на катание было уже поменьше, нужно было делать уроки. Читать я научился быстро, но читал нараспев, так меньше заикался. Писали самодельными чернилами на клочках бумаги, на газетах. Каждое утро, почти из каждой хаты выходили ученики и все гурьбой шли в школу, ребята постарше постоянно бросали учиться и шли работать в колхоз. С первого класса и по 3 класс со мной учился сын писателя – Константина Воробьева, жил он у бабушки в Роще, недалеко от дяди Сашка. Один раз я был у него дома. Их огромная хата стояла на краю лощины, под стать хате была и хозяйка – бабушка, наверное, двухметрового роста, суровая старуха. Почему-то в детстве мне казалось, что хаты похожи на своих хозяев, вернее хозяек. Вот стоит, нахохлившись, с чуть нависшей соломенной крышей на окна, которые смотрят как-то сурово на мир, ну копия тетка Варюха. А вот, окна чуть-чуть наклонились в разные стороны, немного раскосые, что придает хате веселый вид – ну чем не хохотушка, веселушка тетка Донечка! И так в каждой хате можно было найти что-то общее с хозяйкой.

На утреннике, на Новый 1947 год нам в школе давали подарки. Этот первый подарок я, да и не только я, буду помнить до конца дней своих. Страна лежала в руинах, промышленность только начинала восстанавливаться, о каком сельском хозяйстве могла идти речь, пахать, косить, молотить было не на чем, все делалось вручную и наши правители все же изыскивали средства и возможность вручить еще голодным детям – небольшой ломтик черного хлеба, политый растительным маслом и посыпанный сахаром. И как становится обидно, что в настоящее время, без войны, разрушили всю экономику и многие тысячи, а по неофициальным подсчетам миллионы малолетних детей лишены возможности учиться и нашим теперешним правителям до них и дела нет. Бродяжество, беспризорность, наркомания, проституция – вот «достижения» сегодняшнего дня.

Наступила ранняя полноводная весна, а затем засушливое лето. Стояла нестерпимая жара, и казалось, что природа забыла, что такое дождь. Земля высохла до того, что была похожа на золу и накалялась так, что трудно было ходить босиком. На возвышенных местах трава высохла и почернела. Зерновые были низкорослые, с маленьким малоналитым колосочком, на огородах урожай тоже был плохой. Так что убирать как в колхозе, так и у себя в огороде было почти что нечего. Наступала голодная пора, с лета 1946 года по осень 1948 года. Мы, ребятишки, переходили на подножный корм, особенно тяжело было весной. В лесу поедали все, разную траву, листья и стебли клена, лук и чеснок, даже конский щавель не успевал вырастать, рано утром мы мчались на поиски этого щавеля. Его измельчали, посыпали отрубями и пекли «хлеб», который по краям пригорал, а середина не пропекалась. Я как-то обломал краешки и поел, а середину оставил, за это был избит старшим братом. Люди при встрече приветствовали друг друга еле заметным кивком головы. Выйдя утром, иногда не узнаешь своих сверстников. Стоит перед тобой Витютюн Борисов, вчера был худенький мальчишка, а сегодня – толстый, лицо налитое, без единой морщинки, глаза заплыли, в них страшная тоска, ноги и руки отекли, только выделяются синие вены. Он не идет, а переставляет еле-еле ноги, а к ночи умирает.

Так косил голод не только взрослых, но особенно детей. Над селом стояла гнетущая тишина, не слышно песен и звуков гармони. В школу ходили единицы. Корма не были заготовлены, многие животные пали. Кое у кого сохранились коровы и корма для них мало чем отличались от еды людей. Те же бураки, те же отруби, та же картошка и очистки от нее. Наша семья не опухала, но досталось и нам крепко. Опять нам оказывали «гуманитарную» помощь родственники из Гахова, Любача, дядя Сашок, у которого даже в это время были кролики. Частенько я ездил к ним на коньках по делу и без дела – знал, что я там поем. Кое-как дожили до половины 1948 года, урожайность зерновых была средняя, но была усиленная охрана колосков в момент созревания. Посреди Сафоновки была вышка, с которой видно было зерновое поле за Пятым, а под вышкой был привязан конь. Если объездчик замечал что-то подозрительное, он мгновенно вскакивал на коня и мчался к этому месту.

Хоронили умерших от голода тоже как-то по особенному. Не было слышно плача и причитаний по умершему, у людей не было сил, медленно, молча, шло несколько человек за телегой, на которой стоял белый, необтесанный, необитый материей, гроб.

Весной 1948 года, Николай по разнорядке района вместе с одним пожилым мужиком, отправляется в Киргизию – ловить диких лошадей, вернулся осенью, колхозу нашему было выделено побольше лошадей, чем другим, потому что посланец колхоза участвовал в их ловле и доставке. Лошадки были маленькие, низкорослые, но очень резвые, быстрые и получили они сразу же название «монголок».

Старшая сестра оканчивает 7 классов и поступает в Курское педагогическое училище, где готовят учителей начальных классов.

Николай уезжает вместе еще с двумя ребятами из Рощи (Алексей Веревкин и Валентин Рыжий) в г. Чусовой, на Урал, в ФЗО, где выучился на плотника и шофера, пробыв там два года.

Младшая, Галина, осталась на мамином и моем попечении. Росла она плаксивым ребенком, помню, положит ее мама ко мне на печку, а она плачет, кричит, вся красная от натуги. Что только я не делал, даже применял такой метод – набирал побольше воздуха и дул ей в рот и она, как рыбка, поморгав, поикав немного, успокаивалась. Вместо соски мама часто жевала ей хлеб, завертывала в кусок марли и давала ей в рот и, дудуля этот комочек хлеба, сестра засыпала. Начала ходить сестра рано – в десять месяцев, я часто ее брал с собой летом, когда пас гусей, еще на меня была возложена обязанность отбеливать холсты, которые непрерывно ткала мама. Заготавливала она их много, как будто еще собиралась замуж выходить и, по-моему, их еще полно в мамином сундуке. Отбеливать их надо было так: выбиралось место на лугу, где была чистая травка, приносились лохань и холсты. В лохани делался раствор золы, в который окунались холсты и расстилались по траве. Необходимо было следить, чтобы они не пересыхали, и периодически их надо было окунать в лохань. Так делалось несколько дней, и холсты из серых становились белыми, затем наступала очередь следующей партии.

Однажды, «убаюкав» гусей, расстелив холсты, я лежал читал книжку (я очень любил в детстве читать книжки, люблю читать и по сей день), моя маленькая помощница, раздобыв где-то металлический прут, подошла ко мне и перепоясала меня вдоль головы и сверкая пятками побежала от меня, отключив на некоторое время мое сознание. Очнувшись, я обнаружил довольно большую шишку на голове и, догнав маленькую разбойницу, отшлепал ее по одному месту.

Чуть не забыл, начало 1948 года принесло мне большие неприятности.1 января, идя на утренник в школу, я буквально всех ребят с Сафоновки уговаривал сразу же идти кататься на санках в Пятый. Пришел из школы, схватил санки и помчался кататься. Санки были большие, тяжелые, с металлическими полозьями. Пришло много ребят. Я катался с Шуриком Олечкиным (Борисовым) на одних, моих санках. Выбрали место, где когда-то были срублены деревья и остались небольшие пни, которые служили трамплином. Я сидел на санках впереди, а Шурик сзади, правил. Подпрыгнув на первом пне, мы оказались на снегу впереди санок, которые, подпрыгнув, ударили нас по ногам. Шурик встал и, хромая, ушел домой, впоследствии у него оказалась трещина кости. Я встал, постоял немного, идти не смог и упал на снег. Кто-то из ребят побежал и сообщил домой. Пришел брат и отвез меня на санках домой. Дома положили на кровать, нога (бедро) распухла так, что пришлось разрезать штаны, что бы их снять. Малейшее прикосновение к ноге вызывало дикую боль. Собрался деревенский «консилиум», «Ну-ка, пошевели пальцами» - сказал мне председатель колхоза Ефим Борисов. Я пошевелил. «Ну вот, раз пальцы шевелятся, перелома нет». «Причем тут пальцы – доказывала мать – они шевелятся от жил, жилы целы, вот они и шевелятся». Приняли решение везти меня в Медвенку, в больницу. Повез меня отец. Когда сани шли по ровной дороге, было терпимо, но стоило им пойти по неровности или в раскат, было очень больно. Приехали в больницу, занесли меня, положили на стол, осмотрели меня – перелом бедра со смещением. Начали править, я что-то не помню, чтобы мне делали обезболивающее, помню, что двое тянули ногу: один за носок, а второй за пятку, - я кричал так, что отец на улице смахивал слезы. Поправили, прибинтовали две доски, одну с внутренней стороны бедра, а вторую - с внешней и положили на кровать. Так и лежал я с этими досками где-то чуть побольше месяца. Затем меня выписали и я ходил на костылях даже в школу. После весенних каникул, в конце марта, я начал ходить с палочкой, а потом забросил и ее. Несмотря на пропуски уроков, я окончил четыре класса и перешел в пятый класс.

Денег в колхозе за работу не платили, начисляли трудодни, на которые в конце года, в зависимости от урожая, давали зерно. А деньги были ой как нужны!

Тоня училась в Курске, нужно было платить за квартиру, а иногда она и не сдавала экзамены на стипендию (получала «тройку»), ну тогда ей влетало от матери. Помню, забьется на печке, в уголок и плачет, а мать ее ругает на чем свет стоит.

Задумали строить новую хату, отец присмотрел сруб на второй бригаде, нужно было купить, опять деньги. Осенью, почти все село продавало картофель, а у кого была возможность, нанимали машину (двора три, четыре) и возили сами чаще всего на Донбасс, в шахтерские города. Этим постоянно занимался отец.

Так у нас появилась настоящая металлическая кровать, два или три легких, плетеных, так называемых «венских» стула. И, да здравствует цивилизация! долой лапти! Мне купили к пятому классу - бурки. Это что-то вроде сапожек, но сшитые из материи и внутри вата.

Женщины, особенно осенью, торговали семечками подсолнечника и тыквы, тушками гусей на рынках в Курске. Это был трудовой героизм, чтобы как-то приобрести какой рубль в семью, купить что-то детям, они набирали семечек, наперевес через плечо два узла довольно больших и еще делали похожий на пояс маджахедов, набитый тоже семечками. И вот, в таком «наряде» утром часа в три, четыре, они группой четыре-пять человек отправлялись пешком в Курск (это около пятидесяти километров) и в этот же день поздно вечером возвращались домой. Это они называли - вернуться обыденкою (т.е. одним днем).

В этом же году семью постигло еще одно горе: заболел отец. Сказались военные годы, послевоенный голод, да и до войны жизнь была нелегкой. Что бы он не съел – рвало, даже выпьет сырое яйцо – результат тот же. Отправился он в Медвенку, признали язву желудка и дали направление в Курск. Поехал в Курск, там врачи сказали «только ложись в больницу, будем оперировать». Он не согласился и уехал домой. По дороге какая-то старушка посоветовала ему свой рецепт лечения. Заготовить мед, сливочное масло, спирт, если нет спирта, то пойдет и самогон-первак. У дяди Сашка был один улей пчел, он выделил немного меда, в молоканке договорились брать масло, а первак – мама была мастерицей гнать самогон, он у нее получался лучше всех на Сафоновке. Не помню, в какой очередности отец принимал эти продукты, по-моему, сначала столовую ложку первака, затем – кусочек масла, а потом ложку меда. Так он лечился зиму, потихоньку начал понемногу есть и к весне чувствовал себя нормально. Поехал в Курск, прошел рентген, врачи долго удивлялись – язва зарубцевалась и с тех пор она отца не беспокоила. Иногда, бывало, когда отец перепьет (что бывало очень редко, по праздникам), то по утрам его тошнило, но это, по-моему, характерно всегда, не только у язвенников.

Каждую послевоенную весну, обычно это было числа пятого марта, по радио ( у нас висел тарелочный репродуктор) объявляли о снижении цен на товары первой необходимости и продукты питания. Пусть это было символическим снижением на 5-10%, это были копейки, но и товары были недорогими, стоили рубли. Это вызывало у народа радость и вселяло веру в будущее.

У нас, у ребятишек, появился новый объект питания. Между хутором Останковым и Воробьевкой в овраге, на берегу Реута стояла молоканка (пункт по приему молока), где начали вырабатывать казеин, который надо было сушить. Он напоминал по вкусу что-то среднее между творогом и клеем, который выделяется на стволах слив, вишен и мы его очень любили. Начиная с весны, мы начинали прудить пруд, как раз напротив молоканки, за старым мостом. Когда пруд был готов, собирался совет по организации воровства казеина. Он сушился на большом, несколько десятков квадратных метров, брезенте. Сторожем чаще всего была крикливая старушка Максаиха, которая жила внизу, у луга, почти напротив нас, на противоположном берегу Реута. Суть плана была такова. Двое или трое ребят, очень быстрых, должны отвлекать бабку своим набегом, а остальные, голые, измазав глеем (илом) все тело и лицо, напоминавшие стадо индейцев, налетали, наполняя картузы, рубахи, а иногда просто набирали пригоршни и с криками радости «летели» к речке. Сторож метался вокруг брезента и редко ей сопутствовала удача – поймать кого-либо из нас. Прибежав к речке, помывшись, садились на берегу и начинали пир, ели казеин, иногда до боли в животе, купались и опять ели. Так повторялось летом довольно часто, иногда мы его переедали и смотреть на казеин было тошно, но проходило какое-то время, и все начиналось сначала.

В пятом классе появились новые предметы и много учителей, были среди них местные и присланные из района. Русский язык и литературу вела Миленина Агриппина Владимировна (дочь Володички Миленина, в хате которого я встретился с полицаями). Учитель она была строгий, чуть что - сложит свои тоненькие губки бантиком, ну тогда держись! Литература мне давалась легко, я много читал, а писал грязновато и с ошибками. Заикаться стал я намного меньше. Физику преподавал только что пришедший в школу после окончания института Николай Ефимович Воробьев. О нем хочется рассказать отдельно. Был он невысокого роста (как и все Жариковы), очень быстрый, я бы сказал суетливый человек. Очень быстро подружился с отцом, к которому тянуло людей его благородство, здравое рассуждение, логичность мышления. Я не помню случая, чтобы отец с кем-либо поругался, что было в порядке вещей в селе. Наоборот, он всех взрослых и даже подростков старался называть по имени-отчеству, у него был авторитет среди населения. И Николай Ефимович стал частым гостем в нашей новой хате, которую построили с помощью селян. Садились они отдельно, чаще всего на кухне, чтобы не мешать маме спать, и за бутылкой самогона «толдонили» (по словам мамы), расходились иногда заполночь. Темы у них были разные: о войне, о политике, о настоящей жизни. Позже, когда Тоня закончит педучилище, работая пионервожатой в Ивнянском районе, Николай Ефимович поможет ей распределиться в Нижне-Реутчанскую школу, где она проработает более сорока лет. Говорил Николай Ефимович тихо и очень быстро, и в селе у него было прозвище «Чурюканчик». Очень много сделал он для школы и вообще для села. Школа стояла на выгоне, обдуваемая всеми ветрами, не было вокруг ни единого деревца, кроме старых многолетних лип, под его руководством вокруг школы все преобразилось, вырос огромный яблоневый сад и много, много других деревьев. И сейчас школа утопает в зелени. В ней часто организовывали пионерский лагерь, который был один из лучших в районе. До конца своих дней, Николай Ефимович отдавал все свои силы и знания ученикам, которые в последствии стали педагогами, врачами, летчиками и вообще, хорошими людьми. Вместе с ним работала в школе его жена Елена Дмитриевна, она преподавала историю. Высокая, на вид суровая, с сократовским лбом симпатичная женщина. Физику и историю я любил, и они мне давались легко, нам, сельским мальчишкам казалось, что наши учителя знают на свете все. Мы любили и обожествляли их.

Еще хочется вспомнить учительницу немецкого языка Ольгу Федоровну. Жила она с сыном Славой при школе, в однокомнатной квартире. Это был «добрейший» человек, все у нее успевали, даже те, которые не знали алфавита. В классе были конечно ученики, которые читали (немецкий язык учили по седьмой класс) и переводили текст, но многие, особенно мальчишки, не знали даже многих букв, в их числе был и я. Выходили мы из этого положения следующим образом. Приходили пораньше в школу, садились к знакомым девчонкам, и они нам переводили, а мы, вверху, над написанным по-немецки словом, писали перевод и произношение. Вот например: «Der mann» (Дер манн – мужчина), «Der knabe» (Дер кнабе – мальчик) и т.д. Когда Ольга Федоровна вызывала меня или кого-либо к доске, я читал, когда был уверен в правильности, очень громко, даже кричал, потому что она плохо слышала. Учительница, улыбаясь, кивала в знак согласия головой, ставила «четверку», и я довольный садился за парту. Так продолжалось из года в год, после окончания семи классов, в свидетельстве об образовании напротив «немецкий язык» красовалась «четверка», а весь немецкий алфавит я до восьмого класса не знал.

Опять в стране ЧП! 4 октября 2001 года в 13 часов 45 минут над Черным морем, неподалеку от Сочи, в воздухе взорвался пассажирский самолет ТУ-154, летевший из Израиля в Новосибирск. 66 человек пассажиров и 12 членов экипажа погибли. Разрабатываются две версии происшедшего: 1-я – террористический акт, 2-я – самолет был сбит Украинской ракетой. В это время в Крыму проходили крупные учения украинских сил ПВО и и проводились ракетные стрельбы. По моему мнению, как бы не оправдывались «хохлы», виноваты они.

7 октября в 20 часов вечера США начали бомбить Афганистан, началась так называемая акция «Возмездия» за совершенные террористические акты в Нью-Йорке и Вашингтоне, когда погибли тысячи американцев. Таким образом, США пытаются уничтожить терроризм и террориста № 1 Усама Бен Ладена. Кто же такой Усам Бен Ладен?

Родился он в Саудовской Аравии 28 июня 1957 года. Он был 17-ым ребенком в семье из 52 детей. Его отец крупный строительный магнат имел несколько жен. Мать Усама - 10-ая по счету жена – родом из Палестины. Он получил хорошее образование в Гарвардском Университете, некоторое время работал в исламских миссиях в Мекке и Медине. Когда советские войска были введены в Афганистан, Усам Бен Ладена отправили туда командовать отрядом маджахедов.

В Афганистане он приобрел широкую известность. Он был главой «Исламского фонда Спасения» и занимался подготовкой и финансированием маджахедов.

После окончания войны в Афганистане Усам Бен Ладен вернулся в Саудовскую Аравию, где развернул удачную инвестиционную деятельность. Усам – владелец ряда фирм в арабских странах. Его личное состояние, по официальным оценкам, достигает 300 миллионов долларов. Впрочем, его доходы за счет теневого бизнеса (торговли наркотиками) вычислить невозможно. Потом, где-то с 1992 года Бен Ладен занимался финансированием подрывной деятельности против США и организацией террористических актов против американских объектов по всему миру.

Список террактов, приписываемых Бен Ладену таков: