Geum.ru

Росток серебряны й

Вид материалаДокументы

Содержание


Т ы будешь плакать, я
День первый
День второй
День третий
День четвертый
День пятый
День шестой
День седьмой
День восьмой и последний
Подобный материал:
  1   2   3   4   5   6   7



Р О С Т О К

С Е Р Е Б Р Я Н Ы Й


(К поэтическим истокам Марины Цветаевой)


«Творчество - преемственность и

постепенность»


Марина Цветаева.


Истоки Марины Цветаевой. До них добираешься, двигаясь постепенно - ретро - от ее зрелого полноводия и сложности Мастера - по все более суживающимся и мельчающим потокам - к началу ее поэтических начал. И вот он, наконец, - «родник уединенный» - первые детские и юношеские стихи.

«Вечерний альбом» - тот раритет, с которым - до недавнего времени - можно было познакомиться только в «святая святых» крупных библиотек - причем, не вынося оттуда. Это и неудивительно - ведь в 1910 году было издано только 500 экземпляров. Почти тетрадный формат, очень толстая шероховатая кремовая бумага - оттого и вся первая книга стихов 16-17-летней Марины - объемная. Правда, отсутствие дат заставляет гадать, когда они были написаны: все ли начиная с 1908 года, а, может быть, что-то и раньше, когда Марина была совсем еще девочкой? Ведь писать стихи она начала с 6 лет.

Первый цикл - «Детство», и - на первый взгляд - все в нем детское. Мама, сестра, подруги. Детская, зала, столовая, школьный дортуар, дача, сад. Детская и школьная тематика. Детские мечты и страхи, сказки и фантазии. Но приглядимся повнимательнее - и сразу, с первых же стихов - печать необычности, и з б р а н н о с т и их автора. Почти везде, в каждом опусе - момент самопознания и самовыражения, попытки осмыслить мир, своя оригинальная жизненная позиция.

Марина неполных 16-ти лет, практически не знающая жизни (только из книг!), - уже чувствует и понимает: «Мы знаем, мы многое знаем Того, что не знают они!» (старшие), что «Дети - это мира нежные загадки, И в самих загадках кроется ответ!».

Дети - глазами взрослого - из уст почти ребенка, прекрасно уже понимающего, что «Как и на все - на фею нужен глаз!», что не каждый взрослый увидит, оценит и поддержит во-время «росток серебряный» необычного в своем малыше, как это было в детстве Марины: мать, желая развить ее музыкальное дарование, не заметила в ней поэта. «О, я знаю о многом, о многом, Но откуда - сказать не могу».

В фокусе сочувствующего внимания в сборнике - все, кто страдал и умер, причем без заметного различия: вы-мышленные это герои - как Нина Джаваха из сочинения Чарской - или исторические (Людовик XVII, «Орленок»), лично знакомые - или только по рассказам. Среди них - рано умершая Катя Пешкова. Это ей, 5-летней дочке А.М.Горького, маленькой соседке Цветаевых в Крыму, - стихотворение «у гробика» с посвящением «Екатерине Павловне Пешковой», ее матери:


* * *

Знают цветы: золотое сердечко

Было у Кати!


И в массе стихов Марина оживляет свою безвременно угасшую мать...

В дальнейшем чувство любовного сострадания ко всем несчастным, разрастаясь, сконцентрируется у Цветаевой в формуле:

* * *

В коросте - желанный,

С погоста - желанный,

Будь гостем! - лишь зубы да кости - желанный!

(1936 г.)


Уже в ранних стихах обозначились две сущности взрослой Марины, две ее - разные - ипостаси, если не сказать - взаимоисключающие. Четкое осознание своей внутренней отличности от окружающих позволило написать: «Вот отчего я меж вами молчу: Вся я - иная»; или: «Я из тех, о мой горестный мальчик, что с рожденья не здесь и не там». Так где же?

С одной стороны - грусть, тоска, - как обычное состояние в повседневности - и вечное заглядывание за край жизни: «В мире грусть, у Бога грусти нет!» И еще: «Смерть для женщин лучшая находка!» И мысли о добровольной смерти: «Не горящие жаждой уснуть - Как несчастны, - как жалко-бездомны те!», вплоть до прямого вопроса: «Правы ли на смерть идущие?»

С другой стороны - яркая, предельная (беспредельная!) радость жизни: «Хорошо быть красивыми, быстрыми И, кострами дразня темноту, Любоваться безумными искрами и, как искры, сгореть налету!». Или: «Ах, этот мир и счастье жить на свете Еще невзрослый передаст ли стих?». А вот - безудержное - в день семнадцатилетия:


* * *

Всего хочу: с душой цыгана

Идти под песни на разбой,

За всех страдать под звук органа

И амазонкой мчаться в бой;


Гадать по звездам в черной башне,

Вести детей вперед, сквозь тень...

Чтоб был легендой - день вчерашний,

Чтоб был безумьем - каждый день!


* * *

Первые мысли полуребенка о любви; первые догадки - хотя и с голоса Лермонтова: «Все в любви... Любила - спасена!». И опасения: «Нет радости в страсти!». Но, уже предчувствуя себя: «До конца лишь сердце нам закон!». И, предвосхищая свою земную зрелость и долю, которую выберет:


* * *

Но знаю, что только в плену колыбели

Обычное - женское - счастье мое!


...Детство - милый уютный мирок грез и фантазий, где есть «лесное царство», и можно поехать в «страну гигантских орхидей, Печальных глаз и рощ лимонных», населенный любимыми героями детских книг и поэтических сказаний. Там мы встречаем и Тома Сойера с Гекком Финном, Принца и Нищего, здесь есть и «хитрые пигмеи», и «маленький паж», и Лорелея и «Клеопатра в жемчугах», и рыцари немецких саг. Мы знаем, что за пределами «Вечернего альбома» в детстве Марины был и Пушкин, и Татьяна с ее объяснением Онегину - первой! - и Пугачев («Вожатый»).

А зима ее шестнадцатилетия была ознаменована страстным увлечением Наполеоном и его сыном - «Орленком», увлечением, едва не стоившим ей жизни...

Сестры: Марина и - на два года младше нее - Ася, рано оставшиеся без матери, росли, не поддаваясь ничьему вос-питанию, в значительной мере замкнувшись друг на друга, «Под пестрым зонтиком чудес, Полны мечтаний затаенных». «Тревожный дом», «Печальный дом», - называет Марина лишенный матери дом своего отрочества, где каждый был занят своим делом в своей комнате и общался с другими членами семьи только во время еды: «Столовая, четыре раза в день Миришь на миг во всем друг другу чуждых. Здесь разговор о самых скучных нуждах, Безмолвен тот, кому ответить лень».

Замыкает цикл «Детство» - как бы экзаменом на зрелость - очаровательное, тридцать пятое по счету, стихотворение «Три поцелуя»:


«Какие маленькие зубки!

И заводная! В парике!»

Она смеясь прижала губки

К ее руке.


- «Как хорошо уйти от гула!

Ты слышишь скрипку вдалеке?»

Она задумчиво прильнула

К его руке.


- «Отдать всю душу, но кому бы?

Мы счастье строим - на песке!»

Она в слезах прижала губы

К своей руке.


Но вот второй цикл - «Любовь», затем третий - «Только тени». И первое девичье томление по «принцу заколдованному»:


Новолунье


Новый месяц встал над лугом,

Над росистою межой

Милый, дальний и чужой,

Приходи, ты будешь другом.


Днем - скрываю, днем - молчу.

Месяц в небе - нету мочи!

В эти месячные ночи

Рвусь к любимому плечу.


Не спрошу себя: «Кто ж он?»

Все расскажут - твои губы!

Только днем объятья грубы,

Только днем порыв смешон.


Днем томима гордым бесом,

Лгу с улыбкой на устах.

Ночью ж... Милый, дальний... ах!

Лунный серп уже над лесом!


Таруса, окт. 1909 г.


Но это еще только тени любви, ее желанность. Однако, уже в этот период Марине совершенно ясно, что в разное время суток - она разная, с практически противоположным мироощущением. Красной нитью в цикле «Любовь» прохо-дит удивление, что вечер и ночь (темнота) - это прекрасное время поэтических мечтаний, сказок, снов и чудес, а, начиная с рассвета, - утро, день - время скованности, трезвых мыслей, опасений. «При ярком свете мы на страже, но мы бессильны - в темноте!». Или:


Как влюбленность старо, как любовь - забываемо-ново:

Утро в карточный домик, смеясь, превращает наш храм.

О мучительный стыд за вечернее лишнее слово!

О тоска по утрам!


* * *

Твой восторженный бред, светом розовых люстр

золоченый,

Будет утром смешон. Пусть его не услышит рассвет!

Будет утром - мудрец, будет утром - холодный ученый

Тот, кто ночью - поэт.


* * *

Что это? Особенности биоритмики Марины, когда активность повышается к вечеру и ночи, а утром спадает, как у «сов»? Или вечером просто затихают звуки жизни и перестают подавлять своим избытком? Или сваливались все запреты-тормоза, отступала робость - и под покровом темноты распускалось все самое нежное и тонкое, не терпящее яркого дневного света? Или к ночи включалась новая - могучая - (тогда еще незнаемая) основа - куда ей до той, дневной, с ее обычными возможностями! Или таков естественный для Марины диапазон темперамента - от плюс до минус бесконечности: от страстного гимна солнцу и жизни - ночью - до, порой, полного небытия - трезвым утром? Кто узнает!..

Как бы то ни было, Цветаева эту свою особенность сохранила на всю жизнь, воспринимая рассвет как удар меча («И в эту суету-сует Сей меч: рассвет», 1922 г.).

И вот от этой-то внутренней двуосновности - вечная изменчивость поведения: «Сильны во всем, надменны даже, меняясь вечно, те, не те». Или: «В моей душе приливы и отливы».

Первые шаги самопознания, робкие попытки пси-хологического анализа и самоанализа. Так вот как начи-нался будущий тонкий психолог-Цветаева, - с ее удиви-тельной природной умудренностью, меткими и глубокими суждениями, с контрастами и парадоксами, фразами и афоризмами! -

будущий автор блестящего психологического очерка «Дом у старого Пимена»; -

будущий критик-психолог, мастерски сопоставивший (противопоставивший!) поэзию В.Маяковского и Б.Пастернака, тонко проникнувший в специфику личности и творчества В.Брюсова; -

будущий, наконец, автор статьи - на психологической основе - «Поэт о критике»: хлесткой, бьющей наповал, ставшей одним из первых шагов в размежевывании Цве-таевой в 1926 году с правой парижской эмиграцией.

Но вернемся к книге стихов.

В одном из опусов «Вечернего альбома» встречаются на первый взгляд странные слова: «Я грешников люблю...». Однако, это - типично цветаевский мотив симпатии к «мятежникам - как бы они ни назывались и ни одевались». И сама про себя она почти через десять лет скажет: «Я - мятежница лбом и чревом». Или так: «Я свято соблюдаю долг. - Но я люблю вас, вор и волк!». Ее предпочтения - всегда неожиданны: «Но не скрою, что всех мощей Преценнее мне пепел Гришки!». В цикле стихов «Марина» (1921 г.) она не только сочувствует самозванцу, но и представляет себе, как бы о н а защищала его на месте Марины Мнишек.

Удивительные пристрастия, не правда ли? Однако, объяснить их помогает сама Марина. В 1932 году в статье «Искусство при свете совести» она разбирает строки Пушкина «Итак, хвала тебе, Чума! Нам не страшна могилы тьма», - такие понятные ей и близкие! «...Мы все эти стихи любим, никто - не судим. Скажи кто-нибудь из нас это - в жизни, или, лучше, сделай (подожги дом, например, взорви мост), мы все очнемся и закричим: «Преступление!» И, именно, очнемся - от сна ... совести...» И далее: «Найдите мне поэта без Пугачева! Без Самозванца! Без Корсиканца! - в н у т р и.»

Так вот в чем дело! Все пристрастия - не для обычной жизни - «при свете совести», - а лишь для воображаемого поэтического мира!..

И действительно, стоило появиться гитлеровской чуме, как раздался гневный цветаевский голос:


О слезы на глазах!

Плач гнева и любви!

О Чехия в слезах!

Испания в крови!


* * *

«Стихи к Чехии» - цикл из 15 стихотворений - по материалам газет и военных событий 1938-1939 года. Страстно любимая Мариной Германия, страна Гете и Гейне - куда делась теперь ее поэтическая «чара»! Оставаясь верной себе, Цветаева восклицает: «Встарь - сказками туманила, Днесь - танками пошла». И валят оттуда, из «Бедлама нелюдей», заливая землю кровью, «За фюрером - фурии!». Жить не хочется в таком мире:


* * *

О черная гора,

Затмившая - весь свет!

Пора - пора - пора

Творцу вернуть билет.


Старинные немецкие саги ее детства. Вот новый - звериный - облик их «доблестных рыцарей». А в «Вечернем альбоме» - ведь так далеко еще до грядущих кровавых событий! - в стихах о Германии наивная идилличность: «Мама «Лихтенштейн» читает вслух», «Темный Шварцвальд сказками богат»... Ундина, Лорелея...

А где же прямые истоки будущей Марининой гражданственности? Где свидетельства ее раннего - с 10 лет! - хоть и недолгого увлечения революционной романтикой? Некоторые стихи донесла до нас в «Воспоминаниях» ее сестра, - но ничего из них не включила Марина в свой первый сборник. И не случайно: его направленность - чисто лирическая. Через 15 лет она признается, что издала его «взамен письма к человеку, с которым была лишена возможности сноситься иначе». И выдержан он весь, в основном, в камерных минорных тонах.

За всеми стихами «Вечернего альбома» - живые люди, реальные события, переживания, как, впрочем, и за всем, что Марина Цветаева напишет позже. Первый ее поэтический сборник уже отмечен дневниковостью, летописностью, автобиографичностью, столь характерной для ее творчества вообще. Эта особенность была подмечена еще в 1911 году В.Брюсовым, и особенно восторженно - М.Волошиным. Н.Гумилев же обратил внимание на то, что в числе прочих элементов новизны «нова смелая (иногда чрезмерно) интимность». Уже зримы образы всех действующих лиц и героев во главе с самой Мариной - как при съемке скрытой камерой. «Кто Вам дал такую ясность красок? Кто Вам дал такую точность слов? Смелость все сказать - от детских ласок до весенних новолунных снов?» - восторженно восклицал в 1910 году Волошин, еще в самом начале личного знакомства с Мариной. Эта ее смелость не исчезла, а с возрастом все крепла, и у взрослой Цветаевой нередко перерастала в браваду, нарочитый вызов обществу. Правда, уже очевидна и встречная тенденция - скрыться, запутать след, замаскировать, заставить читателя подумать, даже поломать голову, дать понять себя не каждому, а только избранным, созвучным, пытливым. В «Вечернем альбоме» в этом смысле - лишь первые шаги: стихи даны без дат, нередко перетасованы с другими, перепутаны местами. Впрочем, особо значимые - хранят дату, как нечто священное, входящее в общий комплекс Памяти. То ли будет потом!

Кто же первые герои Марининых «новолунных снов»? Первый претендент на ее руку - получивший отказ - Лев Львович Кобылинский (псевдоним - Эллис), поэт и переводчик, помогавший в публикации первых стихов. Тридцатилетний, стройный до худощавости, зеленоглазый «Чародей» - таким мы его и видим в стихотворении того же названия:


Рот как кровь, а глаза зелены

И улыбка измученно-злая...

О не скроешь, теперь поняла я:

Ты возлюбленный бледной Луны.


* * *

Отттого тебе искры бокала

И дурман наслаждений бледны:

Ты возлюбленный Девы-Луны,

Ты из тех, что Луна приласкала.


Почему - Луна? Ведь, судя по рассказам современников, это был оживленный собеседник, мастер перевоплощения. Ответ мы находим в «Королевских размышлениях» Анастасии Цветаевой (1915 г.): он утверждал, что «веселие» - «неприлично», «упав ниц перед католической церковью». Так вот отчего в Марининых стихах он - носитель негреющего, лунного, серебристого луча! От его аскетического настроя. За отказом на его письменное предложение последовала отповедь в стихах:


* * *

Оставь полет снежинкам с мотыльками

И не губи медузу на песках!

Нельзя мечту свою хватать руками,

Нельзя мечту свою держать в руках!


Нельзя тому, что было грустью зыбкой

Сказать: «Будь страсть! Горя безумствуй, рдей!»

Твоя любовь была такой ошибкой, -

Но без любви мы гибнем, Чародей!

Второй герой - Владимир Оттонович Нилендер, фило-лог, ученик ее отца, переводчик Гераклита и гимнов Орфея, 23-летний сосед Эллиса по меблированным комнатам, посланец, принесший его письмо с предложением Марине. Но напрасно «жених» ждал ответа в этот вечер - Нилендер вернулся только утром, просидев всю ночь с двумя сестрами в их бывшей детской. Шла беседа, происходило узнавание, открытие друг друга. Все были очарованы - но по-разному. После этого сестры увидели один и тот же сон, много говорили о Нилендере и все записали по памяти - все разговоры т о г о вечера - в специально купленный альбом, назвав его «Вечерним альбомом». Позднее его преподнесли Владимиру Оттоновичу. Нилендер же через три дня, 30 декабря 1909 года, сделал Марине вечером на прогулке предложение, которое она отклонила - раз и навсегда. Почему?

Скорее всего, это случилось слишком неожиданно и Марина не была внутренне готовой «переступить порог» взрослости. «Следующей» она советует:


* * *

Будь той ему, кем быть я не посмела:

Его мечты боязнью не сгуби!

Будь той ему, кем быть я не сумела:

Люби без мер и до конца люби!


Любовь до конца и без меры - это самая Марина «мера» - останется на всю жизнь...

Лучше всего вся коллизия отражена в стихотворении «Детская»:


Наша встреча была - в полумраке беседа

Полувзрослого с полудетьми.

Хлопья снега за окнами, песни метели...

Мы из детской уйти не хотели,

Вместо сказки не жаждали бреда...

Если можешь - пойми!

Мы любили тебя - как могли, как умели;

Целый сад в наших душах бы мог расцвести,

Мы бы рай увидали воочью!..

Но, испуганы зимнею ночью,

Мы из детской уйти не посмели...

Если можешь - прости!


А после т о г о памятного вечера и ночи появилось стихотворение «Сестры». Вот оно.

«Все это не иначе, как мечта, о, сестра моя», - читаем мы французкий эпиграф. Итак:


Им ночью те же страны снились,

Их тайно мучил тот же смех,

И вот, узнав его меж всех,

Они вдвоем над ним склонились.


Над ним, любившим только древность,

Они вдвоем шепнули: «Ах!»

Не шевельнулись в их сердцах

Ни удивление, ни ревность.


И рядом в нежности, как в злобе,

С рожденья чуждые мольбам,

К его задумчивым губам

Они прильнули обе... обе...


Сквозь сон ответил он: «Люблю я!..»

Раскрыл объятья - зал был пуст!

Но даже смерти с бледных уст

Не смыть двойного поцелуя.


Может показаться, что возник любовный треугольник - две сестры и о н . Возможно, так показалось и Марине, и она не была до конца уверена, что Нилендер отдает предпочтение имено ей. Может быть, она сочла, что и предложение-то он сделал ей лишь как старшей, уже созревшей для замужества, - не более. Скорее всего, не случайно это упорное подчеркивание тройственности. Как бы то ни было, от е г о имени она пишет стихотворение «Втроем», е м у в уста вкладывает слова:


Горькой расплаты, забвенья ль вино -

Чашу мы выпьем до дна!

Эта ли? Та ли? Не все ли равно!

Нить навсегда создана.


Сладко усталой прильнуть голове

Справа и слева к плечу.

Знаю одно лишь: сегодня их две!

Большего знать не хочу.


Обе изменчивы, обе нежны,

Тот же задор в голосах,

Той же тоскою огни зажжены

В слишком похожих глазах...


* * *

В этом свете возможно, что одним из внутренних побуждений к отказу от брака с Нилендером у Марины стала гордость. Через два года, мысленно снова возвращаясь к этому периоду, она напишет: «Меж нами вечною стеной Неумолимо стала - гордость».

Так возник «Путь креста» - добровольно взятого на себя отречения от желанного земного счастья, любовь-разрыв - по следам своей матери, отказавшейся по требованию отца от любимого, по следам Татьяны Лариной, столь запавшей в душу Марины с детства...


Сколько светлых возможностей ты погубил, не желая,

Было больше их в сердце, чем в небе сияющих звезд.

Лучезарного дня после стольких мучений ждала я,

Получила лишь крест.

Что горело во мне? Назови это чувство любовью,

Если хочешь иль сном, только правды от сердца

не скрой:

Я сумела бы, друг, подойти к твоему изголовью

Осторожной сестрой.


Я кумиров твоих не коснулась бы дерзко и смело,

Ни любимых имен, ни безумно-оплаканных книг.

Как больное дитя я б тебя убаюкать сумела

В неутешенный миг.


Сколько светлых возможностей, милый, и сколько

смятений!

Было больше их в сердце, чем в небе сияющих звезд...

Но во имя твое я без слез - мне свидетели тени -

Поднимаю свой крест.


Так герой из живого и пылко любящего превратился в тень, место которой - в душе и в сердце:


Души в нас - залы для редких гостей,

Знающих прелесть тепличных растений.

В них отдыхают от скорбных путей

Разные милые тени.


Тесные келейки - наши сердца,

В них заключенный один до могилы.

В келью мою заточен до конца

Ты без товарища, милый!


По горячим следам прощания, через несколько дней после своего отказа Марина написала:


Люблю тебя, призрачно-давний,

Тебя одного - и навек!

Как нам всегда в таких случаях свойственно заблуждаться! Уже во втором сборнике стихов, вышедшем в 1912 году под названием «Волшебный фонарь», она напишет «Не в нашей власти»:


Возвращение в жизнь - не обман, не измена.

Пусть твердим мы: «Твоя, вся твоя!» чуть

дыша,

Все же сердце вернется из плена,

И вернется душа.


И еще, под впечатлением встречи с будущим мужем, Сергеем Эфроном:


Aeternum vale! Сброшен крест!

Иду искать под новым бредом

И новых бездн и новых звезд,

От поражения - к победам!


Позднее, 18 мая 1920 года она горестно обронит:


Как я хотела, чтобы каждый цвел

В веках со мной! Под пальцами моими!

И как потом, склонивши лоб на стол,

Крест-накрест перечеркивала - имя...


А в сентябре 1936 года признается:


В мыслях об ином, инаком,

И ненайденном, как клад,

Шаг за шагом, мак за маком -

Обезглавила весь сад.


* * *

Равновеликий и равносущный - чтобы быть рядом - так и не нашелся...

Но вернемся к началу 1910 года. Отказавшись сразу от двух предложений, взвалив на себя «крест» отречения от жизни, Марина пытается снова все осмыслить. Ее мысль обращается то к одному, то к другому, то к обоим вместе. Лунный, серебристый луч (символ Эллиса) не исчез вовсе, - просто его стало не видно в лучах взошедшего солнца - Нилендера:


Эхо стонало, шумела река,

Ливень стучал тяжело,

Луч серебристый пронзил облака.

Им любовались мы долго, пока

Солнышко, солнце взошло!


В какой-то момент обе платонические «любови» встают рядом и даже соперничают:


Солнечный? Лунный? О мудрые Парки,

Что мне ответить? Ни воли, ни сил!

Луч серебристый молился, а яркий

Нежно любил.


Солнечный? Лунный? Напрасная битва,

Каждую искорку, сердце, лови!

В каждой молитве - любовь, и молитва -

В каждой любви!


Знаю одно лишь: погашенных в плаче

Жалкая мне не заменит свеча.

Буду любить, не умея иначе -

Оба луча!


Здесь Марина предвосхищает себя взрослую с ее - на всю жизнь - сверхпотребностью любить самой, ощущает в себе возможность сосуществования разных по значимости, но все же двух сердечных привязанностей к людям, для нее эмоционально небезразличным. И, как итог такого решения, - стихотворение «Два в квадрате», когда в поле зрения - сразу четверо: две сестры и оба носителя «лучей» - «лунного» - религиозно-аскетичного - и «солнечного» - пылкого, двух лучей, погашенных добровольно и горько оплаканных («погашенных в плаче»).


Не знали долго ваши взоры,

Кто из сестер для них «она»?

Здесь умолкают все укоры -

Ведь две мы. Ваша ль то вина?


-«Прошел он!» -«Кто из них? Который?»

К обоим каждая нежна.

Здесь умолкают все укоры, -

Вас двое. Наша ль то вина?


Сходство сестер, родившее сходные симпатии - и столько сложностей и грусти!.. Не перекликается ли это - как антитеза - с адресованным много лет спустя будущему второму мужу сестры, М.А.Минцу:


Мне нравится, что Ввы больны не мной,

Мне нравится, что я - больна не Вами...


Однако, время шло - и значимость каждого «луча» менялась. Эллис уходил в тень и его место в душе Марины определилось:


Кроме любви


Не любила, но плакала. Нет не любила но все же

Лишь тебе указала в тени обожаемый лик.

Было все в нашем сне на любовь не похоже:

Ни причин, ни улик.


Только нам этот образ кивнул из вечернего зала,

Только мы - ты и я - принесли ему жалобный стих.

Обожания нить нас сильнее связала,

Чем влюбленность других.

Но порыв миновал и приблизился ласково кто-то,

Кто молиться не мог, но любил. Осуждать не спеши!

Ты мне памятен будешь, как самая нежная нота

В пробужденьи души.

В этой грустной душе ты бродил, как в незапертом

доме...

(В нашем доме весною...) Забывшей меня не зови!

Все минуты свои я тобою наполнила, кроме

Самой грустной - любви.


Итак, не любовь, а общее поклонение «обожаемому лику» Наполеона - вот что сблизило их с Эллисом в прошлом. И осталась - лирическая грусть пробуждающейся для жизни девичьей души - не больше. Вся любовь теперь - только одному - Нилендеру. Это случайную встречу с ним описывает Марина в марте 1910 года:


Он прошел - так нежданно! Так спешно! -

Тот, кто прежде помог бы всему.


Мысли снова и снова возвращаются к прошлому:


Несколько улиц меж нами,

Несколько слов!


* * *

Нас разлучили не люди, а тени,

Мальчик мой, сердце мое!


Фантазия подсказывает картины будущего - «Так будет»:


Словно тихий ребенок, обласканный тьмой,

С бесконечным томленьем в блуждающем взоре,

Ты застыл у окна. В коридоре

Чей - то шаг торопливый - не мой!


Дверь открылась... Морозного ветра струя...

Запах свежести, счастья... Забыты тревоги...

Миг молчанья, и вот на пороге

Кто - то слабо смеется - не я!


Тень трамваев, как прежде, бежит по стене,

Шум оркестра внизу осторожней и глуше...

- «Пусть сольются без слов наши души!»

Ты взволнованно шепчешь - не мне!


- «Сколько книг!... Мне казалось... Не надо огня:

Так уютней... Забыла сейчас все слова я»...

Видят белые тени трамвая

На диване с тобой - не меня!


Любовь к Нилендеру - вслед - и грусть от ее утраты - продержались у Марины до мая 1911 года. Не сбылись надежды, что с июньским отъездом в 1910 году с отцом и сестрой за границу «зимний сон» забудется и отойдет в прошлое:


Что новый край? Везде борьба со скукой,

Все тот же смех и блестки тех же звезд,

И там, как здесь, мне будет сладкой мукой

Твой тихий жест.


Итак, снова грусть и тоска, но это - та тень, без которой свет - любовь - никогда не бывает.

«В наших душах, воспитанных сказкой, Тихо плакала грусть о былом». Но это уже не былая грусть пустоты, эта грусть - полна, это источник жизни, это та боль, которая порождает поэтическое вдохновение. И семнадцатилетняя Марина уже чувствует это:

- «Все перемелется, будет мукой!»

Люди утешены этой наукой.

Станет мукою, что было тоской?

Нет лучше мукой!


Люди, поверьте: мы живы тоской!

Только в тоске мы победны над скукой.

Все перемелется? Будет мукой?

Нет, лучше мукой!


На всю жизнь она сроднилась с грустью-тоской-болью, только с ней она ощущала себя раненой - и живой, только тогда лился ее «соловьиный голос». Начиная свою взрослую жизнь, Марина поставила Любовь и Грусть - рядом: «Любовь и Грусть - сильнее смерти «(1908 г.) и кончила почти тем же - за полтора года до ухода из жизни:


- Пора! Для этого огня -

Стара!

- Любовь старей меня!

- Пятидесяти январей

Гора!

- Любовь - еще старей:

Стара, как хвощ, стара, как змей,

Старей ливонских янтарей,

Всех привиденских кораблей

Старей! - камней, старей - морей...


Но боль, которая в груди,-

Старей любви, старей любви.


Из ранних стихов Цветаевой совершенно ясно, что с самого детства она жила снами, мечтами, «любимыми бреднями», сказками, напряженным ожиданием чуда, что она уже сама свои сказки себе - сочиняла. «Верящий чуду не верит вотще, Чуда и радости жди!»

«Христос и Бог! Я жажду чуда» - писала Марина в день своего семнадцатилетия. Но в напряженном его ожидании уже четко проглядывают конкретные очертания. Каким должен быть желанный?

В стихотворении «Следующему» - оно появилось сразу после встречи с Нилендером, - после эпиграфа «Квази уна фантазия» («Нечто вроде фантазии») читаем:


Нежные ласки тебе уготованы

Добрых сестричек.

Ждем тебя, ждем тебя, принц заколдованный

Песнями птичек.


Взрос ты, вспоенная солнышком веточка,

Рая явленье,

Нежный, как девушка, тихий как деточка,

Весь - удивленье.


Скажут не раз «Эти сестры изменчивы

В каждом ответе!»

- С дерзким надменны мы, с робким застенчивы,

С мальчиком - дети.


Любим, как ты, мы березки, проталинки,

Таянье тучек,

Любим мы сказки, о глупенький, маленький

Бабушкин внучек!


Жалобен ветер, весну вспоминающий...

В небе алмазы.

Ждем тебя, ждем тебя, жизни не знающий

Голубоглазый!


Пока ждут чуда - вдвоем, сестринским дуэтом. Но вот из него выделяется голос Марины. В ее душе, стронутой с места двойной непринятой предложенной ей любовью, - тревога и пробуждение робких земных надежд. Она снова молится: «Дай не тень мне обнять, наконец!»... «Можно тени любить, но живут ли тенями восемнадцати лет на земле?» И сразу сомнения: « Но неправда ль: ведь счастия нет вне печали? Кроме мертвых, ведь нету друзей?» И, опасаясь, «осквернения высших святынь» - отказывается от своей первой просьбы: «Дай мне душу. Спаситель, отдать - только тени в тихом царстве любимых теней».

Однако, в ожидании взрослой жизни, в постоянных размышлениях о ней, мудрое женское чутье уже подсказы-вало Марине правильное, естественное, природное решение, не испорченное излишним воспитанием. И вот - гимном свободе - стихи-призыв, где 16 строк опоясаны рефреном: « - На солнце, на ветер, на вольный простор Любовь уносите свою!»

Позже, в 1916 году, она разовьет эту тему в одном из писем: « Я хочу легкости, свободы, понимания - никого не держать и чтобы никто не держал». Но - противовесом свободы - обостренное чувство долга, как основа всей сознательной жизни Цветаевой. Отсюда, например, - ее горькое Пастернаку:


Дай мне руку - на весь тот свет!

Здесь - мои обе заняты.


« ... Стар тот узел Гордиев: долг и страсть» ...


Характерно, что в самом начале поэтического пути Марины Цветаевой, в стихах Нилендеру, зародился тот образ, который пройдет через все ее творчество:


Не гони мою память. Лазурны края,

Где встречалось мечтание наше.

Будь правдивым: не скоро с такою, как я,

Вновь прильнешь ты к серебряной чаше.


Итак, «лазурь» - высшие заоблачные сферы мечты и вдохновения. Этот цвет во всех оттенках - у Цветаевой везде - как самый любимый - свой! «Серебряная чаша» любви - поэтический образ не новый - но в 1921 году он снова всплывет в виде «резной прелестной чаши». «Серебро» же будет сопутствовать всему возвышенному и ценимому - вместе с золотом и драгоценными камнями.

А вот для «красного мака» - страстного полыхания, уносящего в лазурь, - и для безудержного, разгульного «кумача» время еще не настало. В дальнейшем «красный мак» нередко будет возникать в поэзии Цветаевой то просто в виде «мака», то, символизируя забвение любви и воспоминания о ней, станет «летейским» и «слеполетейским» - канувшим в Лету, реку забвения. Так, в 1922 году она напмшет:


... Ладанный слеполетейский мрак

Маковый - ибо красный цвет

Старится, ибо пурпур - сед

В памяти. ...


До «красного мака» оставались считанные месяцы ...


Март 1986 года

Ленинград - Москва