Росток серебряны й

Вид материала

Документы

Содержание День третий День четвертый День пятый День шестой

Подобный материал:

• Методичні рекомендації з математики (в 2-х ч.) 21-00 1 клас, 78.55kb.
• Проект «Росток» 4 клас Розділ «Розв’язування задач на рух», 131.6kb.
• «Зеленый росток», 9.33kb.
• М. П. Анцупова Социально-реабилитационный центр для несовершеннолетних «Росток», 73.86kb.
• Пастушок — малый росток итальянская народная сказка, 49.42kb.
• Доклад ноу гимназии «Росток», 951.11kb.
• Концепція розвитку Синявської загальноосвітньої школи І-ІІІ ступенів Загальні положення, 175.39kb.
• IX. Науково-дослідна робота Нормативне забезпечення, 160.45kb.
• Пантюшкина Галина Алексеевна «Волк и семеро козлят на новый лад» за успешное освоение, 51.98kb.
• Міністерство освіти І науки, молоді та спорту україни наказ, 367.52kb.

у ж е не показал Трапезникову, где лежит Цветаева - как ему помнится, - статья М.Лариной появилась летом, а он ждет следующего?

- Так Вы с Николаем, жильцом Вашим, говорили, когда пришли с похорон?

- Да нет, он уже к этому времени умер в больнице - от чахотки.

- ?!..

- Да он прожил у нас всего месяцев девять и весной умер.

Вот тут я начинаю соображать, что это и есть то самое «не то». Главное. Прожил с 1941-го года з и м у, умер весной 42-го. И только тогда погибла та женщина. А, может быть, никакого Николая и не было? Пьяный бред?

- А где Николай работал?

- В интернате. Да и не работал он, очень слабый был, еле двигался. Ходил туда, кормили его там. Он с детьми - так немножко... Сестра моя была директор детдома. А та женщина, что удавилась, с ними приехала, он говорил.

Когда говорил? По какому поводу? О ней ли? Почему он так уверен, что покончила с собой именно т а женщина? А что рассказывала сестра? И когда она была директором детдома? - Все эти вопросы мои проносятся мгновенно, но они заслоняются главным: вынимали из петли когда Николай, жилец, уже умер, - в 1942-м. А Марины Цветаевой не стало в 1941-м...

Какие-то звуки из соседней комнаты привлекают мое внимание. Что-то говорит брошенный собутыльник. Хозяин поясняет - это брат мой старший, Валентин. Спрашиваю у брата - точно ли, что квартирант-ленинградец Николай прожил у них зиму. Валентин кивает: «Все так, все точно!»

Выходим вместе с Гороховым на темную пустынную улицу. Он что-то еще продолжает говорить. Я его благодарю и прибавляю: «-Не Цветаева это была. Вы ведь ее имя не сразу узнали?»

- Нет, через много лет. А кто же это тогда был?

- Вот этого я пока не знаю. Как узнаю - сообщу Вам.

- Это меня Трапезников сбил! Цветаева, говорит, это была, писательница.

Я не объясняю Николаю, почему не Цветаева. Слава Богу, что он не знает всех деталей ее жизни - и даже года, когда ее не стало.

По дороге домой я думаю, что получила след еще одной самоубийцы, едва успев подумать, как ее найти.


ДЕНЬ ТРЕТИЙ


Что я собиралась узнать, когда вечером субботнего - вчерашнего - дня я отправилась к Нине Васильевне Кацер, племяннице А.И.Бродельщиковой? Видимо, мне хотелось уточнить внутреннюю планировку дома, где не стало Марины Цветаевой. Накануне я была у Марии Ильиничны Матвеевой, бывшей подруги Нины, но она многого не могла вспомнить в доме, где когда-то бывала в гостях. И вот я у Кацер.

Радушная встреча, елабужский говорок: - «Нет-нет, не разувайтесь, проходите так. Вот сюда садитесь, здесь помягче». - Долго говорим, все о том же, с повторениями и подробностями. Брат Нины, Геннадий, видел покойную Марину Цветаеву пока ее еще не увезли. Можно к нему завтра сходить.

Пьем чай. Нина Васильевна вспоминает, к кому еще можно пойти: к дочери А.И.Бродельщиковой, Евгении, и к сестре, Лидии Ивановне. Они могут помнить лучше, точнее, что и как было в доме, как стояла мебель. Утром бредем с Ниной Васильевной к брату ее. Скользко, она еле двигается, задыхается. Жалуется - вес растет.

Тихий, худощавый брат, Геннадий, послушно отвечает на мои вопросы, кое-что рассказывает сам.

- Видел я ее пока еще жива была, когда приходил к тете Насте. Все, бывало, курила во вьюшку и в это время шалью куталась, натягивала ее вперед, на плечи. А в тот день мы подошли с мамой к дому - 8 лет мне было - видим, лошадь стоит. Соседей человек пять. «Удавилась» - говорят. Мама мне и сказала: «Чтобы не бояться покойницы, подержи ее за ногу». Ну, я за пятку и подержался. В чем обута была - не помню. Лица не видел - чем-то была покрыта. Сразу и увезли на телеге в сторону морга.

Теперь автобусом через весь город - в новый район. 70-летняя дочка Бродельщиковой встречает нас с Ниной Васильевной приветливо: «Проходите, не разувайтесь»... Сразу выясняется - Евгения Владимировна в 41-м в Елабуге не жила, до 47-го только иногда наезжала к матери.

- Мама рассказывала - курили часто вместе, самокрутки Марина Ивановна крутить не умела, мама ей крутила. Рыбу ей чистила и варила. Хорошо они с ней жили. А в тот день мама пришла видно уж к вечеру, со стройки аэродрома, дверь открыла, видит - табуретка валяется. Глаза подняла - ноги... Мама выскочила на улицу и упала. Тут идет соседка, Романова, сердечница она была: «Что с тобой?» - думала и маме плохо. А мать только рукой машет - иди смотри! Романова пошла, глянула - и сама еле домой добралась. А потом уж пришли друзья - писатели. Ларина написала недавно статью в «Новой Каме», что ее откуда-то из курятника тащили и на полу будто она стояла на коленях. Я в газету письмо послала, что надо было сначала спросить, к а к было, а потом писать.

Перебираем фотографии, кое-что она мне дарит: - Пусть у Вас будут! А потом долго рисует мне план комнат в доме матери - и что где стояло.

Снова еду в центр, в Краеведческий музей. Сегодня дежурят совершенно новые сотрудники. Они любезно находят мне статью Марьям Лариной, и оттуда я узнаю, что с Гороховым ей так и не удалось встретиться, писала по его письму. Поговорить обо всем этом не с кем - сегодняшние работники музея к разговорам о Цветаевой абсолютно глухи, заняты своими делами. Значит, надо что-то делать самой. Попробую найти следы эвакуированного интерната.

Звоню в детский дом, получаю адрес одной из эвакуированных ленинградок, которая осталась жить в Елабуге. Далее весь вечер кручусь среди работников детского дома, разбираясь в сложностях его реорганизации и смены директоров. Вхожу в разные квартиры, часто с незапертыми дверями - «У нас спокойно, запираться не от кого»... Звоню, договариваюсь, еду, ищу, прихожу в душные квартиры, где с трудом передвигаются старушки,бывшие молодыми в цветаевские времена, - или смотрят телевизор те, кто помоложе. Рассказываю, объясняю. Слушают, улыбаются, радуются, охотно помогают, вспоминают, поят чаем, угощают пельменями с картошкой. К вечеру бреду домой с лютой головной болью. Еще пара звонков - и, наконец, полная ясность: Ленинградцы приезжали только по 2-3 человека. Интернат привозили, но московский, со своим персоналом, дети Совнаркома. Жили в Библиотечном техникуме, его еще называют «Культпросвет». Из них никто не умирал, только десятиклассник утонул, Ким. Потом все вернулись в Москву. Николая, жильца Гороховых, никто не вспомнил, никакая женщина - из приехавших с ними - не вешалась. Сестра Николая, Мария Демидовна, действительно работала до начала 80-х годов директором детдома, но не в годы войны. Она умерла. Ее дочь по телефону мне сказала, что Николай - брат ее матери, но о их жильце, Николае, она ничего не знает.

Полные тупики... А из всего, что рассказал Николай Горохов, верно только то, что касается его сестры и его самого...


ДЕНЬ ЧЕТВЕРТЫЙ


Если накануне были сплошные тупики, то сегодня - множественные выходы - в никуда.

Утром я в Райкоме у Галлямовой. Ей некогда, она занимается профилактикой подростковой преступности. По всем школам организует родительские собрания, сама беседует с родителями, пробивает на заводах для школьников общественно-полезный труд. Слушает меня, не дослушивая, прерывается, отвлекается, вызывает к себе людей, хлопочет. Говорит кому-то: «Вы понимаете, для нас это еще один голос». Скоро ведь выборы в местные Советы. Для меня вызвана Г.Н.Мясникова, бывший директор Краеведческого музея. По словам Галлямовой, - «историк, краевед очень серьезного уровня. Она специалист, все знает. С ней будете держать связь, она Вам поможет». Я уже видела ее имя среди подписей в протоколах Пивоваровой.

Сразу сталкиваемся - у каждого из нас своя «могильная» версия, это можно было предсказать. Поэтому я к ней и не шла. Тоскливо думаю - зачем меня на нее вывели?

Безапелляционный громкий голос многолетней школьной учительницы, не терпящей возражений, часто неадэкватная эмоциональная окраска интонаций. Почти час идет малоуспешный бестолковый разговор, где мы делимся знаниями относительно места истинной цветаевской могилы. Похоже, что самая большая радость для моей собеседницы сказать: «Я же его отлично знаю!» Матвеевская версия могилы встречается ею в штыки:

- Знаю я этих Матвеевых! Они же сами не видели! - Я возражаю: - «Нет видели - Зоя и Семен». - Тут начинается «Брито - стрижено»: «А мне Мария говорила иначе!» Кончается тем, что я предлагаю пойти к Матвеевой вместе. - Отмалчивается.

Бродельщиковы - и те критикуются: - «А, эти Бродельщиковы! Они тоже раньше не то говорили!» - У меня на лице изумленный вопрос. - «Не так относились». - Я пытаюсь их защитить:

- Но ведь наше о т н о ш е н и е ко всему особенно легко меняется, мы и сами постепенно меняемся, так и быть должно.

Наконец, я прошу помочь найти мне старых работников больницы и посоветовать, как отыскать некоторые домовые книги. До нее доходит, что я пытаюсь распутать разные «могильные» версии и понять логику их появления.

Галлямова почти на час уходила. Когда она возвраща-ется, мы уже говорим о моих родственниках Чаблиных - муж моей двоюродной бабушки был в Елабуге когда-то предводителем дворянства, о казанских купцах - разных, - моих и Мясниковой далеких предках. Тон ее переменился, стал теплым, и вдруг - совершенно неожиданное:

- Вы же совсем не то, что я о Вас сначала подумала! Я думала - ну опять одна из тех, что от Анастасии Ивановны все тянут. - Обращаясь к Галлямовой: - Она совсем не из тех! Я ошиблась! - Счастливая улыбка.

Теперь идут советы. Они имеют вид доверенной мне тайны. Тут мимика прямо-таки заговорщицкая. Не советует, а проговаривается: «Только она ведь с Вами говорить не будет» - это о Майоровой, она когда-то видела Цветаеву в морге. И о Смирновой, бывшем детском враче, которая знает, где могила. - «Но она ведь теперь никому ничего не скажет».

Рискую и иду. Адреса нет, только улица - Строителей, дом примерно. Корпус пятиэтажный, но мне подсказывает какой-то пьяненький доброжелатель и дом, и квартиру: 8 - 27.

Открывают приветливо,: уже привычное «не разувайтесь». Сидим на кухне. Маленькая сухонькая быстрая Майорова - 81 год, - охотно рассказывает:

- В войну я кончала курсы медсестер. Пришла на урок в хирургию. А у нас вел ее Климберг, Карл Карлович, из Риги эвакуированный. Ну и хороший человек был! И повел он нас на вскрытие в морг. Там на столе лежала старушка, ее вскрывали. А справа на полу - женщина, полная, в сером платье. Он и говорит: - Ну что заставило ее покончить с собой? Двоих детей оставила.

Двоих детей. Я настораживаюсь.

- А когда были эти курсы?

Антонина Афанасьевна приносит справку об окончании 6-месячных курсов медсестер с датой 14 марта 194... - а год не проставлен! Но совершенно очевидно, после начала войны 6 месяцев могут означать, отсчитываясь от 14 марта, что начало их приходилось на сентябрь 1941-го, когда Цветаевой уже не было на свете. Значит, Майорова в морге видела н е е е. Майорова точно помнит, что это было к концу обучения. Уже поступали пленные - немцы, итальянцы. Самоубийца 1942-го года! Сколько их было в Елабуге в те годы? Кто вспомнит? Но были же!

- Теперь о могиле Цветаевой. Я видела столб, на нем дощечка «Цветаева» - чем-то черным, не карандашом, написано. Имя, кажется, тоже было. Эта могила недалеко от могилы Чистосердова - врач наш покончил с собой, укол себе сделал. Рядом там Любочке Поповой памятник. Это влево от главных ворот, там везде тополя растут. Там всегда самоубийц клали.

Вот это да! «Влево от г л а в н ы х в о р о т» - совсем другая сторона кладбища, - и значит в т о р о й столбик?.. И другие тополя. А столбик с карандашной надписью «Цветаева» - там, где сейчас пять тополей - в п р а в о от главного входа, его видела Чурбанова, и Смирнова знает. Вот такая разноголосица.

Еду к А.И.Смирновой - это около гостиницы. Та, едва меня завидев, весело зовет: «Идите чай пить!». Чайник веселится на плите где-то за ее спиной. Я шучу: - «Так Вы меня еще не знаете, а уже чай пить зовете.» - «Она у нас такая» - замечает ее муж, бывший до пенсии директором школы. Смеемся, проходим в комнату. Рассказывает, что ходила на кладбише вместе с М.И.Чурбановой в 1985 году, та ей показала, где стоял спиленный столб - это и есть могила Цветаевой. От калитки-пролома идти влево, вдоль стены. Вот и все, что она знает.

Рассказываю о своем поиске, о попытке разобраться в путанице, отделить от истинной цветаевской могилы все не-цветаевское. Дочка Анны Ивановны - она пришла ненадолго - вдруг вспоминает: - «Наша Нина говорила, что знает, где могила Цветаевой. Она сейчас в Горьком живет». - Через несколько дней я услышу по междугороднему телефону от этой Нины - Востриловой, в девичестве Конькиной: «Мне показала могилу моя мама, когда мы в 42-м или в 43-м году хоронили бабушку. От каменного надгробья надо идти в глубь кладбища метров 10-15».То же место, что указывают Матвеевы! Но это будет через несколько дней, еще позже я получу от нее письмо, где она все повторит, - а пока я ухожу от Смирновой с двумя подаренными газетами «Новая Кама» и «Советская Татария», в которых публикации о Цветаевой.

Уже темно. Бреду то по рыхлому снегу мостовой, то по тоненькой ледяной тропинке около самых домов, среди снежных гряд-обвалов, за которыми порой не видно человека, бреду к М.И.Чурбановой. Все говорили - к ней ходить не надо: сама ослепла, дочка в больнице, в онкологии, очень плоха. Но у меня выхода нет - рискую, она главный свидетель Пивоваровой, - и, как назавтра выяснится, попадаю в единственно возможный момент: пока мы с Чурбановой разговариваем, дочка в больнице умирает...

Старый деревянный дом. Стучу. За дверью осторожные шаги. Открывает худощавая бабушка и незряче смотрит куда-то мимо меня. Мы медленно поднимаемся на второй этаж. Я извиняюсь, говорю - я ненадолго. - «А мне некуда спешить» - спокойный ответ. Она начинает немного неожиданно - ведь я помню протокол ее рассказа Пивоваровой.

- Это было в конце 41-го или в 42-м, пленных было полно в монастыре и в школе милиции. Началась война, зима без дров, мужчин на фронт взяли. Старики дома, да дочка маленькая, 40-го года рождения.

Что это? Уже прошла военная зима? Значит, 42-й год? Или это смещение, аберрация памяти? Спрашиваю:

- Так когда же это было? - Задумывается:

- Война началась в июне? Значит, в этот же год, осенью. Я слышала, что удавленницу хоронили, а где - не знала. А у нас была линия связи - на почте я работала. Столбы подмыло, а когда мы поехали их ставить, одного не досчитались. Охранник на кладбище, Сережа, говорит - тут-де женщину-удавленницу хоронили - вот столбик стоит. Мы прошли от прохода около угла стены. За два метра от места, где теперь рябина, стоял столб. Сверху часть его стесана - ведь это был пасынок - и на стесе карандашом написано «Цветаева». И год поставлен - какой я не помню. Что делать? Ну мы сразу столб отпилили, поставили опору и дальше пошли. Дядя Сережа головой был слаб - выразительный жест у виска. - А когда хоронили Цветаеву, от Промсовхоза дали лошадь и двух женщин - женщины и рыли .

Так. Значит, столбики в разных углах кладбища н е- о д и н а к о в ы е. Один - с карандашной надписью на сте-се постоял недолго, его сразу спилили. Другой с приколоченной дощечкой и надписью «чем-то черным, видным издали, простоял дольше? Вопросы, вопросы. Обеим свидетельницам веришь.

Читаю Марии Ивановне протокол ее рассказа Пивоваровой. Она удивляется - многое не так.

- Зачем это Татьяна так написала? И со Стахеевой я не говорила об этом. Ее, чай, и в живых-то уж не было. Была? Да, Дунаев у нее жил, значит была жива. Но разговора с ней об этом не помню. И откуда Пивоварова взяла, что дядя Коля Ханбеков хоронил? Он был конюх там, а хоронил ли, я не знаю. И почему она написала, что Сикорский этот кол вбил? Я про это ничего знать не могу. А столбик отпилили мы сами, сразу, и не затем, чтобы топить, а для дела. Вам теперь только могилу вскрыть остается, так не узнаете. Это ведь и недолго, одного дня хватит.

Пробираюсь по пустынной вечерней улице обратно в гостиницу и пытаюсь разобраться, подвести сегодняшнему дню итог. Никто, кроме Зои и Семена Матвеевых из оставшихся в живых елабужан, похорон Цветаевой не видел. На подозрении, кроме матвеевской версии, еще два конца кладбища. Столб с надписью «Цветаева» видели в двух местах и разного вида. Людей, наложивших на себя руки, в первые два года войны, как видно, было несколько. У многих воспоминания не точные, и Цветаева, как в фокус, все их собирает. Ей приписывают все случаи, вот почему так запутан этот клубок. И процесс наслоений продолжается. А, может быть, за этим стоят до сих пор заинтересованные лица?


ДЕНЬ ПЯТЫЙ


Сегодня истек назначенный мне Артамоновым срок - два рабочих дня для изготовления ограды. Галлямова ничего не знает, Артамонов неуловим. Замысел это - или случайность?

Еду заказать надпись в граверную мастерскую - она напротив гостиницы. В полуподвале бездельничают четыре рослых парня. Разговорились. Все оказались приезжими. Один из них, услышав имя Цветаевой, восторгается: «Это же такая величина - на весь мир!» - Какая точность оценки! - Я восхищена. К завтрашнему дню обещают надпись на пластике.

Теперь в Пединститут. Такое необыкновенное здание - бывшее Епархиальное училище. Давно собираюсь туда попасть, тем более, что там есть челолвек, у которого - мне сказали - много разных фотографий, и цветаевских тоже.

Медленно вхожу в двери, прислушиваюсь к ощущению. Слабый запах ладана и церкви, похоже, все же неистребим, впитался в стены. Или мне это чудится? А промоленное пространство уже давно изжито, разрушено атеизмом.

Где-то в боковом крыле, в подвале, нахожу фотолабораторию. Михаил Карпович Петров, в прошлом летчик, потом фотокорреспондент. Объемист, высок ростом и громогласен. С удовольствием показывает себя в молодости, своего сына, перебирает папки с отпечатками - их множество. Я пью его многотравный ароматный чай, жую большой ломоть хлеба с сыром - все это предложено мне после того, как я спросила - где здесь столовая. Все хорошо, он весел и разговорчив. И вот тут-то я и сообщаю, что интересуюсь цветаевскими снимками, так как я попросту больна ею. Он человек, видимо, прямой. Дальнейшая речь его напориста и энергична и звучит в процессе разбора цветаевских негати-вов, разложенных по конвертам.

- Вам, конечно, это будет неприятно слышать, но я Цветаеву не люблю. Вот Маяковский, например, это то, что всегда заряжает. Я воспитан в патриотизме. Никому Цветаева не нужна. Что она сделала для страны, какую принесла пользу? Всю жизнь металась, убежала за границу, потом вернулась. Муж оказался предателем, конечно его расстреляли, правильно. Нас много таких, кто так думает. Я как посмотрел фильм «Гибель Марины Цветаевой», так просто плевался. Мне было обидно. Получается, что Елабуга для нее ничего не сделала. Да она с л и ш к о м много сделала - вон мемориальную доску повесили неиз-вестно зачем. Мы тут собрались в нашем институте, с кафедры литературы - профессионалы, со степенями - доценты и профессора, - поговорили и все пришли к убеждению: конечно, человек она была ничего, способный, русским языком владела хорошо, стихи писала красивые. Ну и что? А что она сделала хорошего для Елабуги? Она даже ни одного стихотворения про Елабугу не написала. Кому она в 41-м была нужна? Шла война! Не до нее было. И вообще она никому не нужна. Что вообще хорошего она сделала людям? Здесь о ней всякое говорят: что пила она, все ходила и водку искала - да, да! Курила и - многие говорят, - была наркоманкой. Я тут столько наслушался! Приезжают отовсюду и т а - а к о г о про нее рассказывают! Верно уж откуда-то знают. Вот потомок Суворова из Ленинграда приезжал с группой на своем теплоходе, ленинградском, - такого про нее рассказал! Документы показывал! Тут много нас, кто про нее так думает, и весь Горком тоже. Мне пишут из разных городов - надоели, все просят прислать фотографию креста, который Анастасия Ивановна поставила. Из Хабаровска пишут, из Киева, из других мест. Сюда приезжают многие, у каждого своя могила, своя версия. Горком уже слушать никого не хочет, и Вас слушать не будет. И люди, которым она нравится - знаем мы, что это за люди! А мы - русские патриоты!

Интересно, думаю я, жалко ему того чая, что он, не разобравшись, сгоряча мне споил? И все же, хоть я и из «тех», он принимает у меня заказ на цветаевские фотографии, обещает их прислать по почте. Забегая вперед, скажу - я их так и не получила...

Расстаемся прохладно.

Выхожу в вестибюль, пытаюсь дозвониться от вахтера в Горком, к Галлямовой. Безуспешно, уже 2 часа, она ушла обедать. За спиной - женский голос, двое разговаривают:

- Я была в Ленинграде, там мы жили у одной женщины, она умирает любит Цветаеву. - Я сразу подключаюсь:

- А Вы ее адрес не помните? Я тоже умираю, я бы ей написала.

Коротенькая полная женщина оборачивается, круглые удивленные глаза. Любопытство и у вахтерши.

- Мы ведь здесь ничего не знаем, а там ее та-ак ценят! Ленинградка как услышала, что мы из Елабуги, на 5 дней отгул взяла, все нас расспрашивала и пластинки крутила с цветаевскими стихами. Она сама стихи читает, говорит - это очень трудно хорошо читать Цветаеву. Просила писать ей, газеты присылать.

- Присылали?

- Нет, конечно. И адрес ее не знаю, сохранился ли. А мы просто испугались - все про нее, все про Цветаеву. Думали - сумасшедшая, хотели с квартиры уходить.

- Я такая же сумасшедшая, только если я вижу, что людям не интересно, то я о Цветаевой не говорю.

Я рассказываю ей о матвеевской версии могилы, о том, что об этом уже есть не одна статья. Удивление и заинтересованность. Идем с ней в библиотеку, находим статью Л.Трубицыной в «Советской Татарии». Смотрит на нее с интересом - не читала. Узнаю ее фамилию - Макарова Людмила Егоровна, ее письменный стол в одной из комнат первого этажа. Оказалось, что она соседка Евгении, дочери А.И.Бродельщиковой, живет на той же площадке. - «Вот теперь схожу к ней в гости, о Вас поговорим».

- У нас вон книги Цветаевой навалом в институтском киоске лежали. Мне совали - я не взяла, - зачем мне стихи Цветаевой?

У меня от зависти сразу заныли зубы.

- А сейчас этой книги уже нет?

- Сейчас уже нет. Нам прямо по рукам раздавали, навязывали.

- А у нас только имя Цветаевой услышат - хватают, не глядя. - Откровенное изумление. Прощаясь, Людмила Егоровна вздыхает:

- Ой, как ведь все это интересно!

- Сейчас интересно, а в Ленинграде убежать хотели! - Смеется.

Вечером по телефону она диктует мне адрес ленинград-ки.

Проваливаясь в бурый рыхлый снег, иду по мостовой на Малую Покровскую, бывшую улицу Жданова, а при Цветаевой - Ворошилова, к дому с мемориальной доской. Иду, потрясенная откровенными голосами, раздавшимися в стенах, где зреют будущие педагоги. Но в этом наборе нет полноты: голос отвергающий, голос неискушенный. А где же принимающий? Оказалось, он прозвучит чуть позже, к вечеру, когда я займусь уже другим - пойду по следам рассказа Николая Горохова.

А пока я пытаюсь найти соседей Бродельщиковых, особенно Романову, а, может быть, тех, кто был выделен из Промсовхоза для похорон. Выясняется, что соседей почти уже нет: кто умер, кто уехал, много новых. Сколько ворот пройдено, ступенек, дверей, сколько приветливых хозяек мне ответило в тесных прихожих и кухоньках!

Куда дальше? В бывший дом Гороховых, на улицу Ленина, 131, прежде 99, - постараться найти следы их жильца - был ли он и когда. Я уже не обращаю внимания на то, что мне приходится все время пересекать город из конца к конец. Где подъедешь, где пешком по снежной каше. Хорошо, что сапоги промокают не насквозь.

Старый двухэтажный дом, много дверей с номерами квартир. Все как вымерли, даже если светятся окна - не достучаться. Наконец, успех - та самая квартира. Приветливое объяснение маленькой чернявой хозяйки - да, здесь жили Гороховы, но домовая книга не у жильцов, а в домоуправлении, это уж придется отложить на завтра, сегодня уже поздно.

Теперь к сестре Зеленкова, приятеля Горохова, который якобы перерезал веревку. - может быть он дома что-нибудь рассказывал? Иду пешком к рынку, оттуда днем уже видно кладбище на бугре.

Зою Ильиничну Зеленкову нахожу без адреса: сначала мне показывают кооперативный дом, где она живет, потом две старушки на улице - ее квартиру. Ей больше 80 лет, но старушки беспокоятся - не ушла ли она на спевку. Она поет в хоре. Но Зеленкова дома. Небольшого роста, полная, слегка испуганный взгляд - я сразу пытаюсь ее успокоить: «Вы не волнуйтесь, я только хочу спросить о Вашем брате».

Зеленкова педагог. Ее брат, Анатолий, (не Аркадий, как назвал его Горохов), много ее младше, 30-го года рождения. Она ничего о военных годах сказать не может - в это время жила в Перми, а он ей ничего такого не рассказывал. А сейчас он умер. Других Зеленковых в городе нет, спутать не с кем, и жили они не на улице Ленина,101, как указал Горохов, а на Заовражной, это довольно далеко от улицы Ленина.

Я рассказываю о статье М.Лариной, где упоминается их фамилия. Она начинает понимать: так это, значит, они Цветаеву снимали с крюка? Я объясняю, что, если все это не выдумка Николая, то было все это годом позже, так что это была не Цветаева.

- Я очень люблю Цветаеву - роняет хозяйка, когда основное уже выяснено. Я оживляюсь - наконец-то единомышленник. Возмущенно читаю ей то, что сказал Петров - я записала его «речь» как только от него вышла. Неожиданно слышу ее, строгое:

- Он во многом прав!

Вот так любовь! А она продолжает:

- Я вообще-то люблю Цветаеву за ее тяжелую судьбу, сочувствую ей. А как поэта я ее не понимаю, тредно она пишет.

Поворот неожиданный и мне нечего сказать. Я бы уже ушла, но она не может дозвониться к одному из друзей брата, Е.И.Михееву, - может быть Анатолий ему что-нибудь рассказывал?

Садимся пить чай. Я выкладываю свои запасы, унесенные из столовой Пединститута. И тут, начиная светиться, Зеленкова сообщает:

- А я пою в хоре. И читаю стихи. И мне это нравится.

- А кого Вы читаете?

- Современных, разных.

- А давайте я Вам немного Цветаеву почитаю!

Говорю ей несколько стихотворений. «И другу на руку легло Крылатки тонкое крыло»... - Вижу - понравилось. Просит еще. - «Русской ржи от меня поклон, Ниве, где баба застится»... - Тоже принято хорошо.

- А теперь - как будто специально для Елабуги - голос из-под земли: «Идешь, на меня похожий, Глаза устремляя вниз»...

Слушает очарованно. Говорю:

- Попробуйте включить в свой репертуар Цветаеву. Хоть вот эти несколько стихов.

- А поймут ли?

- Поймут. Они же общечеловечны.

- А где взять?

- Так в Пединституте, в киоске недавно цветаевские стихи валялись!

- Как?!

- Мне сегодня рассказывали. И в библиотеке есть, можно списать.

Но взгляд ее уже потух и моя собеседница начинает подремывать на ходу. Устала. Эмоциональный всплеск кончился. Пора уходить.

Мило улыбаемся друг другу, говорим любезности.

Дальше - тихая теплая ночь, я сегодня без шапки, иду пешком, т.к. автобусы, похоже, уже легли спать, хотя всего 8 часов вечера.

Вспоминаю Маринино: «Здесь ужасные люди»... И еще: «Эпоха против меня не лично, а пассивно, я против нее активно. Я ее ненавижу. Она меня не видит». Это было сказано больше 50-ти лет назад за границей, но непонимание и неприятие вне времени и не знает государственных границ...

Елабужане... Какие они? Добрые, гостеприимные. С незапертыми дверями, с накрытыми столами. Разговорчивые, деловитые, патриоты. Но нет среди них - до сих пор - места Марине Цветаевой...

Польза... Прагматический купеческий подход? Елабуга искони была - купеческий город...


ДЕНЬ ШЕСТОЙ


Встаю пораньше - дела в такой неопределенности, что спать некогда. До трех ночи описываю каждый день - по свежей памяти. На сон остается 5-6 часов.

Прежде всего звоню Галлямовой - Артамонова она до сих пор не нашла. Его телефон молчит. Похоже, начинается обычная резиновая тягомотина, но она в моем положении приезжей недопустима.

Иду через дорогу в граверную мастерскую за табличкой и застаю там тех же четверых ребят. Они навеселе и извиняются - мы не всегда такие, у нас неприятности. Один из них предлагает быстро сделать ограду, другой продолжает разговор о Марине Цветаевой. Табличка с надписью будет чуть позже и я пока ухожу.

Мой поиск ведет меня к другу Зеленкова, в школу на другом конце города. Как назло развезло до луж, с крыши грохаются громадные пласты снега со льдом, идти возле домов просто опасно. Автобусы в Елабуге не торопятся, такси попросту нет.

Евгений Иванович Михеев, пожилой подтянутый преподаватель физкультуры. Разговариваем около дверей спортзала, мимо пробегают ученики и каждый со мной здоровается. Нашим бы у них поучиться!

С Толей Зеленковым дружил, Николая Горохова не помнит. Никогда не слышал, чтобы Анатолий перерезал веревку, тащил покойницу из сеней.

- А как Вы считаете, естественно было бы рассказать другу о таком необыкновенном происшествии? Вы бы рассказали ему?

- Думаю, да! Конечно!

Ухожу от него с сомнением - да не выдумка ли все это от начала до конца? Но это пока - полумысль, и я собираюсь поискать теперь гороховского жильца, легендарного Николая. Но до этого еду в Горком. Это далеко, пешком не дойдешь. Начинаю замечать, что все время передвигаюсь по Елабуге челноком, из конца в конец...

Галлямова вся в делах и в движении. Работает - при мне в основном по телефону - с удовольствием и все время немного собой любуется, смотрит на все это как бы со стороны. Часто повторяет о себе в третьем лице: «у Галлямовой доброе сердце, Галлямова все доводит до конца». Конца, правда, в моем деле пока не видно - Артамонов безмолвствует. Договариваемся, что я буду позванивать, - и я снова трясусь в автобусе обратно.

Теперь на поиски домовой книги дома 99 по улице Ленина - эвакуированных всегда прописывали. Домоуправление только что переехало. Паспортистка, выслушав мою надобу, как бы про себя замечает: «Как Вы некстати», но сразу же идет в соседнюю комнату к железному шкафу и начинает вытаскивать кипы домовых книг. Я представляю,