Росток серебряны й

Вид материала

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7

Р А З Г О В О Р С П У С Т Я П О Л В Е К А

(Беседа с И.В.Одоевцевой о Марине Цветаевой)

Переделкино, конец сентября 1988 года. Я приехала в гости к Анастасии Ивановне Цветаевой - как обычно в мои появления в Москве, - и вдруг в разговоре всплыло, что в соседнем корпусе отдыхает Ирина Владимировна Одоевцева. Вчера она должна была выступать перед большой аудиторией, но почувствовала себя плохо - и выступление отменила.

- А как бы ее увидеть? Может быть мы к ней сходим? - робко царапаюсь я в занятость Анастасии Ивановны.

- Нет, это никак невозможно! - она решительно осаживает меня, и я смиряюсь: «нельзя» - это так привыч-но!..

И вдруг, спустя минуту, я слышу - заговорщицкое: «А знаете что, пойдите к Ирине Владимировне и спросите от моего имени, как она себя чувствует. Вот и увидите ее!»

Я взвиваюсь, освобожденная в своем стремлении, и через пять минут уже стою около нужной мне двери в коттедже, перевожу дыхание. «Вы к нам?» - спрашивает меня кто-то сзади очень милым, приветливым голосом, мы входим вместе, и я оказываюсь в светлом пространстве сразу двух открывшихся комнат - обе двери настежь. Смущенно озираюсь, ища ту - конечно же закрытую - дверь, за которой скрывается, отдыхает, может быть недомогает? - Ирина Владимировна, и сразу же вижу ее саму в кресле-каталке: пьет чай, и рядом еще кто-то. Та, что выходила, уже снова заняла свое место за столом, зато встала другая - и я лепечу ей свой вопрос: «Анастасия Ивановна Цветаева спрашивает, как себя чувствует Ирина Владимировна».

- Сегодня уже хорошо, - отвечает очаровательная молодая женщина - как потом оказывается, Анна Петровна Колоницкая, это она разыскала в Париже Одоевцеву и помогла ей выехать на родину. Представляюсь, прошу разрешить мне самой спросить у Ирины Владимировны.

- Конечно, пожалуйста, проходите! - удивительная страна, где все можно! - и вот я уже держу в руках маленькую тонкую руку Одоевцевой и попадаю в светлое облако ее радостной и очень дружелюбной улыбки. Сразу очень легко и весело общаемся, и как только она узнает о моем увлечении Мариной Цветаевой, я слышу: «Приходите ко мне, я Вам о ней много расскажу!»

Я приезжала к ней с магнитофоном дважды - 15 и 17-го октября 1988 года. В конце первой из этих встреч она звала меня снова, обещала что-то добавить нового. Но сразу в начале второй записи пошел повтор, почти слово в слово. И тогда вместо интервью - оно было 15-го, там я только задавала вопросы, - теперь пошел диалог. Я не выдержала. 17-го наша современность, почитающая Марину Цветаеву, несла свою позицию, свое видение - в первую половину века, в 30-е годы, в парижскую эмиграцию, которая говорила устами Одоевцевой, смотрела ее глазами на ту, реальную - и такую необычную, часто совсем непонятную! - Марину Цветаеву. Ожили те условия, в которых оказалась Цветаева в Париже в 1925-1939 годах, та атмосфера,в которой она сразу же не нашла понимания, а позже - сочувствия, - и которую не приняла сама. Шел диалог между четким видением всего внешнего, всех недостатков одежды и шероховатостей поведения - живого человека - и современным нашим восприятием Цветаевой-Поэта, ее высоты духа, безмерности ее необычной натуры, безудержности ее порывов, неистовой силы жизни. Наверное, это и естественно - современникам - не ценить, не понимать, не видеть. «Лицом к лицу лица не увидать. Большое видится на расстоянии». И я пытаюсь понять, что же изменилось в оценке Ирины Владимировны с тех пор, как она, хоть изредка, но все же встречалась с Мариной Цветаевой или обсуждала с приятельницами ее поступки, - что изменилось сейчас, когда Время уже определило ранги, расставило акценты, произвело проверку ценностей, когда весь мир знает и цветаевские стихи, и прозу, и многие письма, когда пора уже говорить о ф е н о м е н е Цветаевой. И чувствую - ничего не изменилось, рядом со мной - тот же взгляд вслед женщине, у которой небрежно надета юбка и плохо натянут чулок. Взгляд, все видящий и - где выходит за пределы тогда принятого - осуждающий. И по-прежнему - непонимающий - прежде всего в силу собственного совершенно иного устройства. Милая, веселая, жизнерадостная Ирина Владимировна!.. «Маленькая поэтесса с огромным бантом». Молодая дама, которая давала в Париже балы и вела светскую жизнь - такую непохожую на жизнь Цветаевой...

Вот он, наш разговор 17 октября.

О. - Я так много о Цветаевой думала, даже расстраивалась. Она была такая очаровательная, такая несчастная! Самая несчастная из всех поэтов и писателей.

Я - Она была очаровательная, если видеть ее душу.

О. - Да-а. У нее был большой недостаток - страшно тяжелый характер, и не только для других, но и для себя. И она себе этим вредила.

Я - И она еще была максималист. Вот в этом-то, наверное, тоже тяжесть. Потому что - Вы знаете, как - по большому счету спрашивать можно, да ведь жизнь-то что дает...

О. - Да-а.

Я - А Вы знаете, что интересно. Я тоже думала, кто же вокруг нее сейчас лепится - вокруг ее образа, имени - и поняла, что это чаще всего тоже максималисты. Они не смогли найти чего-то нужного им в жизни и ушли в Марину Цветаеву, как в сказку, вот в эту ее какую-то фантастическую, ею созданную жизнь, в ее мир...

О. - Миф!

Я - В миф вот в этот, ею созданный!

О - Она сама превратилась в миф!

Я - Но Вы знаете, она ведь б ы л а такой! И та жизнь, которая ей была нужна, вот эта жизнь нас, ее любящих, видимо, устраивает, как та сказка, которой нет в жизни. Но самое интересное то, что очень часто люди вокруг нее, одинаковые в чем-то, находят друг друга.

О. - Да-а? Ай, как это замечательно!

Я - Замечательно! И я часто говорю, что Марина Цветаева дарит нас друг другу. И мы вокруг нее как-то оживаем, общаясь уже с теми, которые нам ближе других.

О. - У нее была удивительная вещь - несовпадение внешнего и внутреннего облика. Ее многие осуждали, что она себя слишком красивой ставит. Я им говорила, что она имеет на это право. Если она писала письма ничтожествам и каждый адресат становился у нее прекрасным, так она могла и про себя сказать «золото моих волос» и «нет нежнее меня». Она влюблялась в таких мерзопакостных знакомых, например, Бахрах - это черт знает что, абсолютно ничтожная личность, подумаешь - подать ли ему руку, - так даже ему она писала письма.

Я - И какие письма! Они уже изданы - прекрасные «Письма к критику».

О. - Изданы? А я и не знала!

Я - Она ему довольно долго писала, причем там есть такие откровенности, что даже и непонятно, зачем это.

О. - Единственно, он был очень остроумен. А как мужчина он был абсолютное зеро.

Я - А Вы откуда знаете?

О. - (Игриво смеется) - А мне Адамович все рассказывал. Он все знал - что раньше делали, что теперь делают, что модно, что старомодно... Так вот, как мужчина Бахрах был совсем несостоятельным. Так что же она могла найти в нем? Я сама писем ее не видела, но он мне рассказывал. И показывал, так - немножко.

Я - А как он сам относился к этим письмам?

О. - А без всякого интереса, так, слегка насмешливо.

Я - Значит руки у него были холодные.

О. - Холодные - и пустые.

Я - Как тяжело это слышать! Как она нуждалась, чтобы ее кто-то понял и принял - всю!..

О. - И у нее еще была ужасная вещь: она как влюбится, так считает, что они ее тоже любят. А когда он ей: «Дорогая, я уж больше к Вам не приду!» - она - «Ах-ах-ах!» - и трагедия.

Я - Она ведь Бахраха не видела никогда, они не встречались. Он похвалил в печати ее стихи и она ему стала писать - обрадовалась, что он ее понял.

О. - Ну, да.

Я - И она ведь сама говорила, что ее нередко выносит на шестой сорт человека. Она понимала это.

О. - Нет!

Я - Она понимала - потом. Сначала - нет,а потом, задним числом, прекрасно понимала, что это был шестой сорт. Она ведь об этом писала сама - о человеческой несостоятельности объектов своего внимания!

О. - Все женщины хотят немножко быть лучше, а она ничего такого не знала. Чулки у нее всегда висели, платье - ну, такое какое-то задрипанное...

Я - Да, на некоторых парижских фотографиях это видно, к сожалению. Прическа не ухоженная...

О. - Да, и вместе с тем...

Я - (вдохновенно) - И вместе с тем - !..

О. - И вместе с тем она писала «золото моих волос»...

Я - Ну, это она вначале писала «золото». Потом она говорила «пеплы». А Вы ее видели до революции? Не видели. Ее описывает Мария Ивановна Гринева-Кузнецова, это ближайший друг Анастасии Ивановны, вторая жена ее мужа, Бориса Трухачева. Так вот она рассказывает, как Марина появилась вместе с Сережей Эфроном, мужем своим, где-то в обществе. Это был, видимо, 1914 год, - а может быть и раньше. Она описывает ее такой красавицей! Она так была одета изумительно! Она так была ухожена! С тонкой талией, в каком-то бабушкином платье, совершенно не по моде - той, с какими-то удивительными украшениями - старинными. Ну, в общем, это было видение из иного мира. Она оделась совсем не по моде, позволила себе надеть то, что носили прабабушки, и все за ее спиной шептались: «Какая смелость! Кто бы мог себе позволить!» - И это тоже вполне по-цветаевски.

О. - Но меня поражало: женщина, которая почти была слепая, и так не ухаживала за собой как за женщиной, - так она очки из кокетства не носила - даже поверить трудно! А в молодости брила голову и носила чепчик и большие очки! Я очень люблю стихотворение из «Вечернего альбома» - «Еще меня любите за то, что я умру» - восхитительное - все! И там тоже: «И слишком гордый вид».

Я - (вдохновляясь) - «За всю мою безудержную нежность и слишком гордый вид»!.. Знаете, это как вино! Вот бродит молодое вино, и когда читаешь, начинается это движение в тебе!..

О. - Да, замечательно, великолепно!

Тут мне хочется остановить магнитофон. Ирина Владимировна вовсе не была одинокой в своих недоумениях и осуждении Марины Цветаевой. Каждая реплика о ней, донесшаяся до нас из предвоенного эмигрантского Парижа, поистине самоубийственна для ее авторов - полнейшим непониманием. Вот голоса поэтов Монпарнаса в конце 1938 года. Их увековечил Ю.П.Иваск в письме к В.Швейцер, крупнейшему цветаеведу русского зарубежья:

« - Вы знаетесь с Цветаевой! Ха-ха!

- Она не подымает на плечи эпоху!

- Как она не устает греметь... Нищая, как мы, но с царскими замашками. Ха-ха! ...Кто-то обозвал ее «Царь-Дурой», это прижилось и повторялось.»

А «Несколько слов о Марине Цветаевой», опубли-кованных поэтом и критиком Г.Адамовичем на страницах нью-йоркской газеты «Русское слово» в 1957 году, ничем не отличаются от его высказываний 30-летней давности и выглядят так: «Истерическое многословие», «кликушечья, клиническая болтовня», «бред, густо приправленный бесвкусицей», «вороха словесного мусора». Все это рассказывает в своей книге «Быт и бытие Марины Цве-таевой» В.Швейцер.

Но вернемся в Переделкино.

Я - Вы знаете, кто сейчас утверждает, что единственной женщиной, которую он любил, была Марина Цветаева - так это Родзевич.

О. - Этого я не знаю! А кто такой Родзевич?

Я - Родзевич был друг и однокашник Сережи, мужа Марины, они учились вместе в Праге. Есть фотография, где они все вместе и с ними Еленевы. Марина над Родзевичем еще как-то подтрунивала сначала, а потом получилось, - как я понимаю - что они оба увидели друг друга так, как не было видно другим. У них получился взаимный рывок. И потом даже Аля - дочка Марины - писала, что он на всю жизнь сохранил воспоминание о том горестном счастье, которое на них свалилось... Он участник французского Сопротивления, под именем Луиса Кордеса участвовал в испанском Сопротивлении, прошел фашистский концлагерь, пронес через все это письма Цветаевой к нему. Никому ничего не рассказывал - абсолютно! - сказал: «Пусть все расскажут ее стихи». Только к концу жизни кое-что узнала от него французский цветаевед Вероника Лосская. Это он - герой поэм «Горы» и «Конца». Письма его сейчас закрыты в архиве, в ЦГАЛИ, их передал туда В.Сосинский, - так вот он говорил - письма такие, что ни с чем не сравнимы. Она Родзевичу писала, хотя они были рядом.

О. - Она всем писала! (смеется).

Я - Да. И у нее даже есть в одних стихах: «...Что я у всех выпрашивала письма, Чтоб ночью целовать». Она сама ведь об этом рассказывала, сама это критически осмысливала - в другие моменты. Воспринимала себя иногда как пса бродячего, который мается по людям. Она все это понимала прекрасно - и этого не могла не делать - вот в чем трагедия! Ведь она была умница редкая! И она сама с собой, которая никому не нужна - маялась!...

О. - Да-а. Это ужасно!

Я - Ужасно! И это такая душа, которая требовала ценителя. Ей нужен был ценитель!

О. - Мы все перед ней виноваты, и я тоже. Мы с ней в единственном доме встречались, где она бывала - у Канегиссеров. И она так держалась - п-ф-ф! - чтобы дать бой. Мы были все, кого она глубоко презирала. И вот один раз она принесла фотографию сына, лет трех. Он лежит совсем голый и в такой позе... Она ее протягивает, а сама - п-ф-ф! - потому что думает, что я сейчас брошу!» - «Фу, гадость!» А я посмотрела и - «Ах, Амур! Настоящий Амур!» - улыбнулась и передала дальше. И она, знаете - ей было приятно. Но мы с ней даже когда встречались, обменивались самыми банальными словами. И даже ни разу по-человечески я с ней не говорила. Она нас презирала, меня тоже - эстеты!.. Какие-то такие-сякие! Я не сделала того, что надо было. Надо было понять все это - я не поняла. Мне надо было подойти, взять ее за руку и сказать: «Марина, не кривляйтесь, не надо, хватит! Я знаю, что Вы меня презираете, но давайте будем дружить как вообще женщины и как поэты».

Она заранее что-то вообразила тогда, в единственную нашу встречу. Мы случайно зашли к Гингерам - поэт был такой, Гингер, а она пришла к ним прощаться перед отъездом в Советский Союз. Они нас очень любили и всегда радовались нам, а тут вдруг - никакой радости, и нас почему-то задерживают в прихожей: «У нас Марина Ивановна!» Ну, Георгий Иванов подошел к ней: «Ах, Марина Ивановна, я так страшно рад, что имею возможность с Вами проститься!» - «Неужели?» - она на меня смотрит. - «А Вы?» - «И я!» - «Почти надо поверить!»

Я - Это она так ответила?

О. - Да, да. «Вот чудеса! Я почти готова поверить!» А вот мы тоже говорили с Вами о письмах к Алле Головиной.

Я - Нет, я ничего не слышала. Я даже имя это не знаю. Головина - кто это?

О. - Это барона Штейгера сестра.

Я - А-а! Это ему Цветаева писала:

Наконец-то встретила

Надобного - мне:

У кого-то смертная

Надоба - во мне.

О. - Да-а. А дело было так. Цветаева влюбилась в Штейгера. Она жила летом во Франции, а он лечился в Швейцарии, и она пригласила его к себе. А он - понимаете... ну... любил мужчин. Сначала он согласился, но когда узнал, что она пригласила его в одну комнату, - он сам рассказывал мне, - то после этого он имя «Марина Цветаева» слышать не мог! А у него была сестра, моя приятельница, Алла Головина, жена художника Головина - виконтесса, - так Цветаева сразу в это время в Аллочку мою - влюбилась. Знаете, даже странно! И она стала Аллочке писать письма - и настолько душераздирающие, что даже Алла - а она очень любила меня, так она мне сказала: «Я их даже Вам не покажу, и распоряжусь перед смертью сжечь их или уничтожить после моей смерти, если я не успею».

Я - Нельзя сжигать такие письма!

О. - Ну конечно! Но кто-то мне говорил, что их напечатали. И знаете, что Цветаева сделала? Ведь она была нищая. Вы подумайте: она ведь ходила убирать чужие квартиры - ах, это Вы меня спрашивали, знаю ли я, у кого она работала? Этого я не знаю, но все об этом говорили. Я это знала как факт. Вот послушайте: она ходит в передней пол мыть, а ее дочь Аля вяжет шапочки по 5 франков, ну муж - сами понимаете, тоже денег никаких, а у нее еще Мур, сын. А Мур отвратительный мальчик, дерзкий и страшно мать мучил. А она его обожала. И, между прочим, - так мне рассказывали - она воображала, что это Пастернака сын, хотя они были в разных городах...

Я - Мистически.

О. - Ну, да. И он должен был стать Борисом.

Я - Да, она Борисом хотела его назвать, это я знаю, но потом его назвали Георгием в честь Георгия Победоносца - кстати, это имя было заготовлено задолго до его рождения, так рассказывала Анастасия Ивановна.

О. - Да. Ну, вот - и вдруг она подарила Алле моей пять метров самого дорогого бархата - зеленого, на костюм. Откуда она могла сэкономить столько денег, когда он стоил, наверное, тысячу франков?! Как она могла - и какое сумасшедшее геройство! - А!..

Я - Да, обычный человек этого не поймет!.. А скажите, она объяснялась в любви не к брату, а уже ей самой?

О. - Ей! Уже Алле!

Я - А как Вы думаете, чего же она могла хотеть? Просто отдушины?

О. - Ничего! Нет! Только отдушины!

Я - Да, для нее всегда состояние любви было самым главным, желанным. Вызвавший был как бы лишь спичкой. Повод - а дальше уже Состояние, с большой буквы.

О. - Она зажигала огромный костер и пылала во всю!

Я - Да, это была ее особенность.

Запись окончена, оживленный разговор - последующий, сильно затянувшийся - тоже. Мы уже поговорили о гимнастике - Ирина Владимировна, хоть и не встает после перелома шейки бедра с кресла-каталки уже больше шести лет - все же ее делает, как может. О свежем воздухе, обязательном для ее здоровья. Сколько оптимизма - и света - в ее веселом щебетании, в ее неизменной женственности! Раскланиваюсь, благодарю, желаю - и вот я уже около двери Анастасии Ивановны Цветаевой. После длительного улыбчивого рассказа Одоевцевой о Марине, ее удивлений, недоумений, светских сплетен, после всей легкой, жизнерадостной атмосферы вокруг Ирины Владимировны («И во сне, и наяву с восхищением живу») - здесь, у Анастасии Ивановны, в ее темноватом (занавески!) номере я чувствую себя как в строгом католическом храме. Но дело, конечно в самой Анастасии Ивановне с ее строгой аскетической отчужденностью от многих сторон жизни, а прежде всего, от ее веселой легкости - и проходит не менее получаса, пока я снова не привыкаю к ней, к ее глубине - и высоте, к ее пренебрежению ко всему внешнему - чертам, таким мне нужным, созвучным и понятным, с которыми возносишься и оживаешь...

Октябрь 1988 г.

Москва

«Я Т О Ж Е Б Ы Л А ,

П Р О Х О Ж И Й !..»

Могила Марины Цветаевой. Много лет прошло с 31 августа 1941 года, дня ее смерти, после чего на елабужском кладбище появилось еще одно захоронение. Шла война. Могилу никто не посещал и не подправлял. Родственники покойной томились в лагерях, мужа и сына не было в живых. В 60-х годах следов могилы сестре, Анастасии Ивановне, найти не удалось. В 80-х они появились. Не один год писал, пытаясь привлечь внимание центральной прессы, ленинградец Фрезер Федорович Клемент, сын академика Ф.Клемента, с Ленинградским университетом эвакуированного в годы войны в Елабугу. Фрезер еще мальчишкой со слов своего друга, Коли Матвеева, прекрасно знал, где находится эта могила. Знали, впрочем, и все дети в семье Матвеевых: Семен, Мария и Зоя. Они недавно похоронили 20-летнюю Лену, и когда опускали в землю Марину Цветаеву, их мать вместе с 10-летней Зоей была на могиле дочери. 13-летний Семен прибегал и убегал. Кого похоронили - знали точно. Ведь 17-летняя Мария Матвеева дружила с Ниной Казаковой (ныне - Кацер), племянницей А.И.Бродельщиковой, у которой квартировала Цветаева.

Свеженасыпанный холмик от Матвеевой отделяла только одна могила. В изножье обеих могил росли раздвоенные сосенки. Их было несколько, таких сосен, в том углу кладбища. Через много лет их свалило ураганом.

Шли годы. Холмик неухоженной могилы опустился, могила почти сравнялась с землей. Вырастали кусты, бузина еще долго маячила сбоку, со стороны могилы Матвеевой. А между тем поиск продолжался. Искал сын Анастасии Ивановны, Андрей Борисович Трухачев, журналистка Т.Пивоварова; искал Юра Кацман, 16-летний московский школьник, искала елабужанка Г. Замарева и Л.Трубицына из Набережных Челнов. Были опрошены сотни людей, заподозрено два места, где могла бы быть цветаевская могила - и снова тихо.

Наконец, круги стали замыкаться. В середине 80-х годов нашлась свидетельница похорон, Нина Георгиевна Молчанюк, журналистка из Таллинна. В августе 1941-го она 16-летней девушкой приезжала ненадолго из Чистополя в Елабугу, случайно с полчаса разговаривала с Мариной Цветаевой в доме Бродельщиковых - Нина искала комнату, - случайно же оказалась на кладбище в момент похорон. Лишь вернувшись в Чистополь к матери она узнала, что случай свел ее с Мариной Цветаевой. Мать Нины, О.И.Броведовская, была медсестрой и лечила в Чистополе сына драматурга К.А.Тренева. В 70-х годах Нина Георгиевна снова побывала в Елабуге на могиле Цветаевой. Она и не подозревала, что могила потеряна, что ее ищут.

Анастасия Ивановна Цветаева впервые услышала имен-но от Молчанюк, что место, где похоронена ее сестра, очень близко от официального надгробия.

Тем временем началась перестройка. Имя Марины Цветаевой стало появляться все чаще - в периодике и на экранах телевизоров. Показали как-то могилу - надгробный камень с надписью «Марина Цветаева». И вот тут-то Ф.Ф.Клемент и Н.И.Матвеев начали писать. Они-то ведь точно знали, что могила не здесь. Приходили их письма и к Анастасии Ивановне. Почему они остались без внимания? Не оттого ли, что в них значилось: могила в 50-70 метрах от официального надгробья? Ведь она-то уже несколько лет знала, что могила где-то совсем от него рядом.

Тем временем в Елабугу в очередной раз приехал из Раменского, где теперь жил, Николай Ильич Матвеев. Он рассказал о могиле Марины Цветаевой в школе, где когда-то учился. Его сестра, Мария, показала это место своей внучке. И вот однажды какие-то мальчишки показали истинную цветаевскую могилу Л.Трубицыной. Уже нес-колько лет, как посадила она в изножии этой могилы рябинку, уже выросла рябинка выше роста человеческого, - а Ф.Ф.Клемент все пишет - не допишется... Мне эта переписка будто сама прыгнула в руки при разборке-перекладывании бумаг Анастасии Ивановны...

В Елабуге истинное место цветаевского захоронения мне показала уже Л.Трубицына - круг и здесь замкнулся, все ищущие наконец познакомились. И мы, двое симбирян, сами убедились: действительно, от официального надгробья совсем близко - по прямой 8 метров в глубь кладбища.

Уже несколько лет назад на этом самом месте стоял А.Б.Трухачев, его привела сюда М.И.Матвеева. И это не внесло изменений в судьбу заброшенной могилы.

Может быть, Н.Молчанюк и Матвеевы указывают на одно и то же место? Эти концы надо было свести. Я поехала в Таллинн.

Н.Молчанюк - самый высший авторитет для Анастасии Ивановны - не отвергла версии Матвеевых . Наоборот, написала и сказала в магнитофон: Матвеевы знают лучше. Концы с концами, наконец, сошлись...

10 января 1990 года Анастасия Ивановна уполномочила меня поставить ограду на указанное Матвеевыми место - во избежание нового возможного захоронения.

12.1.1990 г.

Ульяновск

Blog

Росток серебряны й