Росток серебряны й
| Вид материала | Документы |
- Методичні рекомендації з математики (в 2-х ч.) 21-00 1 клас, 78.55kb.
- Проект «Росток» 4 клас Розділ «Розв’язування задач на рух», 131.6kb.
- «Зеленый росток», 9.33kb.
- М. П. Анцупова Социально-реабилитационный центр для несовершеннолетних «Росток», 73.86kb.
- Пастушок — малый росток итальянская народная сказка, 49.42kb.
- Доклад ноу гимназии «Росток», 951.11kb.
- Концепція розвитку Синявської загальноосвітньої школи І-ІІІ ступенів Загальні положення, 175.39kb.
- IX. Науково-дослідна робота Нормативне забезпечення, 160.45kb.
- Пантюшкина Галина Алексеевна «Волк и семеро козлят на новый лад» за успешное освоение, 51.98kb.
- Міністерство освіти І науки, молоді та спорту україни наказ, 367.52kb.
(К поэтическим истокам Марины Цветаевой)
«Мне и семь, и семнадцать, и семьдесят».
Сергей Эфрон. «Волшебница».
Откуда течет «вода родниковая» цветаевской поэзии? Где начало ее такого удивительного и сложного миропо-нимания и самоощущения, ее причудливых образов, сложности ее стихов? Откуда она взялась - т а к а я ?
Многие корни, многие поэтические истоки - в «Вечернем альбоме», первом ее стихотворном сборнике. А что же пришлось на второй?
Вторая книга стихов 19-летней Марины Цветаевой вышла в свет - всего 500 экземпляров - в начале 1912 года. В отличие от «Вечернего альбома», «Волшебный фонарь» - до изумления маленького формата, величиной с большой спичечный коробок, только потоньше. Разные экземпляры отличались цветом бархатной обложки; защитный кожух, в который мини-книжечка вдвигалась, позволял носить ее в кармане как молитвенник. Буковки в ней чуть крупнее миллиметра, через пару часов такого чтения начинает ломить глаза.
В самом начале - стихотворное вступление, своеобразный пролог из 8 строк, где автор призывает читателя не искать в стихах глубокого смысла и встретить их весело, «смеясь как ребенок»: «Прочь размышленья! Ведь женская книга - только волшебный фонарь!» Этакое озорное самоуничиже-ние, вызов: на что еще способна женщина, кроме как показывать застывшие детские картинки на стене? На большее ее не хватит!
С критики именно этих строк и начал свою рецензию в конце апреля 1912 г. С.Городецкий, усмотрев в них не только «причуды женские», но и «ребяческие». Он обвинил Марину также в «вундеркиндствовании»: «В темах детских поэт по-взрослому ломака. В темах «взрослых» - по-детски неумел». Похвал практически не было.
Появившийся несколько позднее отзыв Брюсова, этого капитана поэтического корабля того времени, имел свою предысторию.
Еще разбирая «Вечерний альбом», он пожелал г-же Цветаевой отойти от «милых пустяков», найти «чувства более острые», «мысли более нужные», и не «растратить свое дарование на ненужные, хотя бы и изящные безделуш-ки».
Марина же после одобрительных рецензий М.Волошина, Н.Гумилева и Мариэтты Шагинян уже чувствовала себя равноправным поэтом. И вот, как результат - в «Волшеб-ном фонаре» ее вызывающий ответ:
Улыбнись в мое «окно»,
Иль к шутам меня причисли,-
Не изменишь все равно!
«Острых чувств» и «нужных мыслей»
Мне от Бога не дано!
(«В.Я.Брюсову»)
Оценка В.Брюсовым «Волшебного фонаря» была поистине уничтожающей. Помимо обвинения в «небрежности стиха» в отзыве значилось: «Пять-шесть истинно поэти-ческих красивых стихотворений тонут в ее книге в волнах «альбомных» стихов, которые если кому интересны, то только ее добрым знакомым».
Не удивительно, что в следующем, третьем сборнике стихов «Из двух книг» (1913 г.) юная Марина, продолжая войну, ответила ему совсем дерзко:
Я забыла, что сердце в вас - только ночник,
Не звезда! Я забыла об этом!
Что поэзия ваша из книг
И из зависти критика. Ранний старик,
Вы опять мне на миг
Показались великим поэтом...
Вот так - скажем в скобках - сделала она первый шаг на поприще литературной критики, всегда психологической, а по отношению к оппонентам - воинствующей и уничтожающей. В 1926 году Цветаева выступит с большой статьей «Поэт о критике» - и тем самым положит начало своему расколу с правой парижской эмиграцией.
Итак, «Волшебный фонарь» был встречен холодно и успеха не имел...
Марина и сама предчувствовала такой исход: «Макс, я уверена, что ты не полюбишь моего 2-го сборника,- пишет она Волошину 3 декабря 1911 г. - Ты говоришь, что он должен быть лучше 1-го или он будет плох.» И далее - по-французски: «В поэзии как в любви, оставаться на месте - значит идти вспять?»
Оставаться на месте... Не случайно десять лет спустя Цветаева про два своих первых сборника написала: «По духу - один».
Так что же «Волшебный фонарь» или, как его теперь называют, диапроектор, показал читателю? В чем она «осталась на месте»?
При первом - беглом - взгляде: снова столовая, детская, надоевшие уроки, гаммы. К Оке «бежит тропинка с бугорка» - это дача в Тарусе. Бульвар, сверстники, детские капризы, шалости; младшая сестра Ася, мама, няня, бонна. Совсем маленькая наивная девочка с незрелыми мечтами и страхами - с голоса старших - «овцы» перед «волком»:
Я только девочка. Мой долг
До брачного венца
Не забывать, что всюду - волк
И помнить: я овца.
Не случайно и такое восклицание:
Как хорошо невзрослой быть и сладко
О невзрослом плакать вечерами!
Или - рефрен:
Зачем переросла, дружок,
Свою ты колыбель?
И разделы - их всего три: «Деточки», «Дети растут», «Не на радость». Как будто 19-летняя Марина Цветаева, заупрямившись, решила остаться в прекрасной стране детства. Впрочем, внимательно вчитавшись, начинаешь понимать, что это не совсем верно: все здесь тщательно продумано, - и перетасовано - старое с новым, детское со взрослым, но, опять же, как и в первом сборнике, только особо значимое - с посвящениями и точными датами. Все остальное дат не имеет - думай, что хочешь!
Сочетание «смелости все сказать» - и одновременно, по ее меткому выражению, «замести хвостом» - такое типичное для Цветаевой! Первые попытки скрыться - перетасовка стихов, отсутствие дат - уже встречались в «Вечернем альбоме». Раскритикованный С.Городецким стихотвор-ный шутовской пролог «Волшебного фонаря» - тоже один из вариантов прикрытия.
Настоящим вступлением, вне всяких сомнений, следует считать заключительное стихотворение всего сборника, где открыты истинные мотивы, цель его создания. И адресовано оно дотошным критикам, «литературным прокурорам»:
Все таить, чтобы люди забыли,
Как растаявший снег и свечу?
Быть в грядущем лишь горсточкой пыли
Под могильным крестом? Не хочу!
* * *
Для того я (в проявленном - сила!)
Все родное на суд отдаю,
Чтобы молодость вечно хранила
Беспокойную юность мою.
Знаменательно, что в следующем сборнике, «Из двух книг», Марина Цветаева поместила последнюю строфу этого стихотворения туда, где ей и быть положено: в самое начало вступления.
Так вот он, слегка замаскированный мотив, совершенно не уловленный цветаевскими критиками, настоятельно советовавшими ей сменить тематику: основной смысл «Волшебного фонаря» - в его дневниковости, что, кстати, и соответствует названию. Это - «стихо-слайдо-дневник». Через год, в начале третьего сборника, «Из двух книг», она снова страстно призывает: «Пишите, пишите больше, закрепляйте каждое мгновение, каждый жест, каждый вздох!»
Уже тогда, в 19 лет, она стремилась быть узнанной, понятой, а г л а в н о е - не забытой, - и это пройдет красной нитью через все ее творчество.
До сих пор «Волшебный фонарь» не удостаивается серьезного внимания критиков - «Неудавшаяся книга» - и, видимо, не столько из-за незрелости стихов, часто кажу-щейся, - сколько из-за невозможности быстро, «на первый взгляд» разобраться в содержании, понять, кому и по какому поводу многие из них написаны. Вникнуть же в их смысл глубже никто и не пытался, тем более, что сейчас уже невозможна датировка из-за гибели черновиков и оригина-лов.
Однако, оказалось, что хаос недатированных стихов «Волшебного фонаря» содержит немало интересного.
Основные опусы этого сборника конца 1910-1911 гг. - отражение периода, самого счастливого и благополучного для юной Марины, начала ее жизни «здесь» - на земле, а не только «там» - в царстве теней и иного видения. Многие, однако, как и в «Вечернем альбоме», - взгляд в прошлое, на ушедшую платоническую любовь, а все адресованное маме - совсем раннее: первого года после ухода ее из жиз-ни почти 14-летней Марины.
Некоторые стихи - как пасхальные или рождественские открытки с сусальным золотом и ангелочками на розовом и голубом фоне - бестелесны, наивны. В них нет пережитого, это книжная умозрительность, раннее предвосхищение жизни: вот сгорает в пламени свечи «письмо на розовой бумаге», вот «Спит Белоснежка в хрустальном гробу», «Девочка-смерть, как розовый ангел без крыл», «Принц и лебеди», рыцари, пажи, девочки-феи, дриады - все бесплотные, неживые...
Хотя тут же - первые серьезные девичьи вопросы:
Девочка, надо ли было срывать
Первую розу с куста?
И - как резкий контраст - попытки философского осмысления мира и мирозданья, одновременный охват всей жизни в целом, во всей ее возрастной гамме - и вопрос: «А что потом?»
«Тает царевна как свечка,
Руки сложила крестом,
На золотое колечко
Грустно глядит». - «А потом?»
«Вдруг за оградою трубы!
Рыцарь летит со щитом,
Расцеловал ее в губы,
К сердцу прижал». - «А потом?»
«Свадьбу сыграли на диво
В замке ее золотом.
Время проводят счастливо,
Деток растят». - «А потом?»
Тут и размышления о старости («Старуха», «Зима»), и о множественности судеб. И - предвосхищением знаменитого, 1916 года, - «Вот опять окно Где опять не спят», - всех своих «бессонных» стихов и будущих гимнов «часу в ночи» и «часу души» - совсем еще «апрельское» - «Полночь», где ... «над томиком излюбленных стихов Чьи-то юные печалятся глаза».
Снова стрелки обежали целый круг:
Для кого-то много счастья позади,
Подымается с мольбою сколько рук!
Сколько писем прижимается к груди!
* * *
По-иному - живо - звучит то, что пережито. Вот зримые сценки из реальной жизни:
Клубочком свернувшейся Асе
Я страшную сказку читаю.
Или:
Утро. По утрам мы
Пасмурны всегда.
Лучшие года
Отравляют гаммы.
Ждет опасный путь,
Бой и бриллианты, -
Скучные диктанты
Не дают вздохнуть!
Сумерки... К вечерне
Слышен дальний звон.
Но не доплетен
Наш венок из терний.
Слышится: «Раз, два»!
И летят из детской
Песенки немецкой
Глупые слова.
В ряде опусов - явное переосмысление детства - из первой взрослости, из первого шага в жизнь - «июля». Теперь «апрель» преджизни видится ей в розовой дымке, вызывая зависть к его безмятежности, к его сказочному флеру у «апрельских девочек-фей». Издалека даже главная улица Москвы выступает в особом, волшебном свете «колыбелью юности» и «золотого рассвета» : «О апрель незабвенный - Тверская!» Марина Цветаева еще 16-ти лет грустила, подозревая (прозревая!):
...Все сны апрельской благодати
Июльский вечер уничтожит.
Уже в те годы в ней пробуждалась Сивилла, провидица и прорицательница, которая в дальнейшем станет ее любимым образом.
И в самом деле, «вечно в жмурки играть с действительностью вредно» - розовый дым рассеялся, «розовый домик» детских мечтаний вдвоем с сестрой - растаял, «феи нырнули во тьму». Кончилось волшебное «детство лучше сказки». Если в первой книге, в «Вечернем альбоме», она видела дом, где выросла, «печальным» и «тревожным», то теперь ее «прости» - родительскому «волшебному» дому: ведь «стали большими царевны» - и разлетелись, каждая со своим суженым. Прежняя жизнь кончилась.
Несмотря на то, что «Волшебный фонарь» Марина Цветаева готовила к печати уже будучи неразлучной со своим будущим мужем, значительная часть стихов и этого сборника посвящена герою ее первой платонической любви, Нилендеру, предложение которого она отвергла. Это - снова о нем:
Не поэтом он был: в незнакомом
Не искал позабытых созвучий.
Но чем дальше отодвигались те декабрьские 1909 года события, когда Нилендер принес Марине письменное предложение Эллиса, предложение, сразу отвергнутое, - тем более опоэтизированной становилась вся ситуация первой вcтречи нежданного гостя с двумя сестрами, все более теряя свои первичные дневниковые очертания, типич-ные для стихов «Вечернего альбома». Уже не видны две девичьи головки, с двух сторон прижавшиеся к нему. Теперь две Нереиды плывут за окном каюты - в нее на миг обратился кабинет «мудреца», с колен которого нежданно свалился «греческий том»:
Он плыл, убаюкан волною,
Окруженный волненьем и смутой.
Или - с совсем размытыми, неопределенными образами:
Их души неведомым счастьем
Баюкал предутренний гул.
Он с тайным и странным участьем
В их детские сны заглянул.
И, сладким предчувствием ранен
Каких-то безудержных гроз,
Спросил он, и был им так странен
Его непонятный вопрос.
Они, притаясь, промолчали
И молча порвали звено...
За миг бесконечной печали
Да будет ему прощено!..
И, наконец, полное осознание: она сама - одна - порвала нить:
Успокоенье - сердцу,
Позволь ему уснуть!
Я распахнула дверцу!..
Мой мальчик, добрый путь!
И вот он - «Путь креста» - добровольного отречения от жизни. Не удержать слез, не сдержать мыслей о несбывшемся:
Отнято все - и покой и молчанье.
Милый, ты много из сердца унес!
Но не сумел унести на прощанье
Нескольких слез.
Ее герой отныне - только в душе и в сердце - и навек! - так, заблуждаясь, считала она еще в конце 1910 года. Он ушел, но уходя не расслышал: «О, не буди!.. Нам нужен сон!»
И вот, хоть «вместо сказки не жаждали бреда», душа все же проснулась, стронулась с места, и закружились картины и видения, «в недетский бред вплетая детства нить». Так явился впервые «мальчик-бред» - с букетом «алых роз и алых маков», извечных аксессуаров любви, - «царь» в золотой диадеме, «волшебник», - возник в розовом полумраке комнаты - и вот уже «шуршит и вьется» «алый змей» - наверное, искуситель? Куда только подевалась болезненная грусть - ее как рукой сняло! («Что лекарства! Что пилюли!»). Заплясала даже мебель:
Уж летит верхом на стуле
Опустевшая кровать.
* * *
Я смеюсь, и все смеется,
Я - веселый мальчик-бред!
Так ожил образ «бреда», возникший еще в «Вечернем альбоме», то там, то здесь всплывая в «Волшебном фонаре» - как некий движитель, требовавший себе выхода.
И вот он, наконец, этот выход: через год после «зимней сказки» о нем повествует стихотворение «Не в нашей власти», психологический экскурс 18-летнего автора в страну загадок - в свою душу:
Возвращение в жизнь - не обман, не измена.
Пусть твердим мы: «Твоя, вся твоя!» чуть дыша,
Все же сердце вернется из плена
И вернется душа.
Эти речи в бреду не обманны, не лживы,
(Разве может солгать, - ошибается бред!)
Но проходят недели - мы живы,
Забывая обет.
В этот миг расставанья мучительно-скорый
Нам казалось: на солнце навек пелена,
Нам казалось: подвигнутся горы,
И погаснет луна.
В этот горестный миг - на печаль или радость -
Мы и душу и сердце, мы все отдаем,
Прозревая великую сладость
В отрешенье своем.
К утешителю-сну простираются руки,
Мы мучительно спим от зари до зари...
Но за дверью знакомые звуки:
«Мы пришли, отвори!»
В этот миг, улыбаясь раздвинутым стенам,
Мы кидаемся в жизнь, облегченно дыша.
Наше сердце смеется над пленом
И смеется душа.
Итак, снова властно позвала жизнь. Проведенный психологический самоанализ - последний аккорд в симфонии своей преджизни, осмысление возможности перехода от жиэни «там» и «креста» самоотречения - к жизни «здесь». Через десяток лет эти мысли сожмутся в лаконичную формулу:
Как мы вероломны - то есть
Как сами себе верны.
А где же теперь место обетов и любви, отошедшей в прошлое? И вот он - ответ:
Очарованье своих же обетов,
Жажда любви и незнанье о ней...
Что же осталось от блещущих дней?
Новый портрет в галерее портретов,
Новая тень меж теней.
Теперь - прощальный взгляд назад: «Последняя встреча с «учителем», назначившим ей свидание «там», в раю, и завещавшим: «Будь же чиста».
«Ни здесь, ни там - нигде не надо встречи», - заключает Марина. И - последней точкой в этом светлом и грустном воспоминании - стихотворение «Декабрь и январь»:
В декабре на заре было счастье,
Длилось - миг.
Настоящее первое счастье,
Не из книг!
В январе на заре было горе,
Длилось - час.
Настоящее горькое горе
В первый раз!
И счастье, и горе - прожиты, пережиты, измерены и оценены - издали, как прошлое. С ними покончено. «Не на радость» называется этот раздел книги. Но после этих - грустных - взглядов назад - прямым отказом от названия - стихотворение «На радость» с посвящением «С.Э.». Потому что долгожданное чудо - свершилось!
И вот - ликующее «Aeternum Vale» - «Прощай навек!»:
Aeternum Vale! Сброшен крест!
Иду искать под новым бредом
И новых бездн и новых звезд,
От поражения к победам!
Aeternum Vale! Дух окреп
И новым сном из сна разбужен.
Я вся - любовь и мягкий хлеб
Дареной дружбы мне не нужен.
Aeternum Vale! В путь иной
Меня ведет иная твердость.
Меж нами вечною стеной
Неумолимо стала - гордость.
Все началось с Максимилиана Волошина. Высоко оценив «Вечерний альбом», восхищенный Мариной, кото-рую сразу разглядел за ее стихами, Волошин появляется в доме Цветаевых. Иначе и быть не могло - ведь они говорили на одном языке. Вот его восторженный отзыв - из стихов, ей адресованных:
Ваша книга - это весть «оттуда»,
Утренняя благостная весть...
Я давно уж не приемлю чуда,
Но как сладко слышать: «Чудо есть!»
Волошин приглашает сестер Цветаевых в гости к нему, в Коктебель, - и Марина приезжает туда 5 мая 1911 года. Ася появляется спустя полмесяца с небольшим - и уже не узнает сестру. Ни намека на обычную грусть и тоску. Как будто вырвавшись из заточения родительского дома с его книжным отчуждением и замкнутостью, Марина впервые жила реальной земной жизнью и дышала полной грудью, растворяясь в прелести Киммерийской природы и человеческого окружения. Полное душевное раскрепощение - и стихи плохо пишутся, - ну, да это и не важно, ведь читается Книга Жизни!
О доме Волошина в Коктебеле написано достаточно много - и нет нужды повторяться. Там, среди многочисленных гостей, живущих невзыскательной коммуной - в бытовом отношении, - но свободно, весело и содержательно - в остальном, Марина встречает Сережу Эфрона. «Я только что приехала, - вспоминает она 25 лет спустя, - он сидел на скамеечке перед морем: всем Черным морем!»
Ей 18, ему - 17. Глаза - в поллица, во всем - особенный, «безупречный» - так увиделось Марине. Загаданный ею любимый камень - сердолик - нашел чуть ли не в первый день - «генуэзскую бусу», крупную, с розовым сиянием, - принес и вложил в руку на ощупь, т.к. неотрывно смотрел ей в глаза. Раз загаданное исполнилось, значит, за него и замуж... Отношения, основанные на взаимном восхищении у них с Сережей определились очень быстро. И ко всему этому - жаркое сочувствие Марины его горю: недавней утрате брата и матери...
Волошин, столь уважаемый и ценимый Мариной, и, по всем данным, тоже ею увлеченный, отодвигается на второй план: «Жар-Птица» от него ускользнула. Вскоре Марина с Сережей уезжают в Башкирию, где прохладнее и можно подлечить его туберкулез. Ася со своим будущим мужем, тоже появившимся в Коктебеле, отбывает в Финляндию. Прочитаны хором последние стихи - Марина и Ася всегда говорили их вдвоем, в унисон, - и вот уже сейчас «Две неразлучных к разным долям Помчатся в разных поездах».
В январе 1912 года Марина и Сережа поженились, но еще до этого они подготовили к печати вторую книгу Марининых стихов - «Волшебный фонарь» - в своем домашнем издательстве «Оле-Лукойе», издательстве полумифическом, выпустившем всего несколько книг.
Оле-Закрой-Глаза - этот андерсеновский сказочник держал волшебный зонтик над спящими детьми - и им грезились необыкновенные сны. Название не случайное - видимо, только такому фантастическому существу можно было доверить издание очередного выплеска цветаевской поэзии.
Знаменательно, что в этой книге ее прошедшей платонической любви адресовано не меньше стихов, чем Сереже и Максу Волошину вместе взятым, а подавляющее их большинство - на тему о детстве, хотя весь сборник имеет посвящение «Сергею Эфрон».
В тексте же всего четыре раза встречаются стихи с таким посвящением. С удивлением видим в них... маленького мальчика, «мальчугана». Вот он «В небо ручонками тянется, Строит в песке купола», - или:
Ах, не даром лучше хлеба
Жадным глазкам балаган.
Темнокудрый мальчуган,
Он не даром смотрит в небо!
Действительно, не даром: ведь «он рожден в лучах Венеры», именно она притягивает его взор. И, наконец, «Мальчик ушел на свидание С самою нежной из звезд» («Венера»). «Дети растут» называется один из разделов «Волшебного фонаря» - но что-то никак не вырастут, не случайно, видимо, эти стихи - в первом разделе - «Деточки»...
Что это? Из 17-летнего юноши сделать почти пятилетнего ребенка, посадить его играть в песочек! Зачем?
Отгадка - в «Вечернем альбоме»: «Любим мы сказки, о глупенький, маленький Бабушкин внучек!» - это из стихотворения «Следующему». Так это же о н, т о т, кого ждали сестры полтора года назад после неудачного сва-товства Нилендера - «Следующий» ! «Нежный, как девушка, тихий, как деточка, Весь - удивленье».
В том, что это именно так, убеждаемся, читая стихотворение «Бабушкин внучек» с посвящением «Сереже»:
Шпагу, смеясь, подвесил,
Люстру потрогал - звон...
Маленький мальчик весел:
Бабушкин внучек он!
Было бы довольно странным радоваться только тому, что ты чей-то внучек - бабушкин или дедушкин. Но тут это означает - мой избранный, долгожданный, т о т.
Этот «малыш» и интересы проявляет вполне достойные своего возраста: «Контрабандисты и бандиты Его единая мечта». И «пистолы», и «кинжалы» - тоже. Стихотворение «Контрабандисты и бандиты» посвящено Сереже - не напророчила ли сама Марина своему избраннику его судь-бу - сотрудника НКВД? Со всеми аксессуарами этого опуса? Ведь она в то время еще не почувствовала, что «стихи сбываются», а потому писала все, что к ней приходили...
Сережа - «мальчуган»... Что это - стилизация, игра, поддержанная им самим, его книгой рассказов «Детство», вышедшей одновременно с «Волшебным фонарем»? Возможно, но оребячивание - органичное, как и все, что в Марине Цветаевой: не только Сережа - «деточка», но и стихи о нем - незрелые, как будто писанные 10-летней девочкой, - на то она и пара «мальчугану»!
Впрочем, видно, та же детская рука создала «Жар-Птицу», посвященную Максу Волошину. «Мальчик белокурый» так ее и не дождался, но «серые фигуры» за ночным окном объяснили ему, почему так случилось... Увы! - ясно: Жар-Птица не для него, ждать бесполезно...
Итак, «Жар-Птица» досталась «темнокудрому мальчугану», а не «мальчику белокурому». Почему же в самый Маринин «звездный час» все действующие лица - самые для нее близкие - дети, «деточки»?
Скорее всего, она хочет этим подчеркнуть, что все они, как говорят сейчас, «родом из детства», в том числе и Волошин, только на первый взгляд такой взрослый - ведь она не случайно в самом начале их знакомства написала ему: «Вы дитя и Вам нужны игрушки». Ее собственная детс-кость - вопреки уже проявленной ранней умудренности - просто следствие общения с «детьми». Об этом уже было в «Вечернем альбоме»: «С дерзким надменны мы, с робким застенчивы, С мальчиком - дети». Не отсюда ли - и детский характер этих стихов?
Детская доверчивость, доверие к детям... Действительно, кого можно без опасения пустить в свой поэтический внутренний мир? Да еще в такой сложный и утонченный, как у Марины Цветаевой, - чтобы не было «осквернения высших святынь», чтобы все было принято таким, как есть, да еще с восхищением, чтобы не ждать каждую минуту критики непонимания, чтобы не надо было защищаться, одеваться броней, быть настороже, - только ребенка или того взрослого, который лишь им прикидывается, а сам в душе - дитя!..
И вот осознанное желание Марины - не выходить из детского возраста - звучит в стихотворении «Из сказки в сказку», обращенном к будущему мужу - с уверенностью в переходе из сказки влюбленности в сказку супружеской жизни:
Все твое: тоска по чуду,
Вся тоска апрельских дней,
Все, что так тянулось к небу, -
Но разумности не требуй,
Я до самой смерти буду
Девочкой, хотя твоей.
Милый, в этот вечер зимний
Будь, как маленький, со мной.
Удивляться не мешай мне,
Будь, как мальчик, в страшной тайне
И остаться помоги мне
Девочкой, хотя женой.
Итак, на первых порах взрослости у Марины Цветаевой возник явный культ детства. Когда это началось? Не впервые ли прозвучало это в стихах «Подрастающей» и «В пятнадцать лет»?
Звенят, поют, забвению мешая,
В моей душе слова: «пятнадцать лет».
О, для чего я выросла большая?
Спасенья нет!
* * *
Что впереди? Какая неудача?
Во всем обман и, ах, на всем запрет;
- Так с милым детством я прощалась, плача,
В пятнадцать лет.
«Плач» этот продолжался практически до замужества. Далее жизнь властно потянула Марину, поворачивая лицом к себе - та сопротивлялась, как могла. Третий сборник «Из двух книг», вышедший уже после рождения маленькой Ариадны, был попыткой сделать еще один круг на месте - над домом в Трехпрудном, над Тарусой... Но это был последний всплеск ее «страданий о милом детстве».
В «Волшебном фонаре» экскурс с детство, однако, не бесконечен. Снова неповторимый, настоящий цветаевский голос слышится в стихотворении «На радость» с посвяще-нием «С.Э.»:
Ждут нас пыльные дороги,
Шалаши на час
И звериные берлоги,
И старинные чертоги...
Милый, милый, мы как боги:
Целый мир для нас!
Она была на самой вершине волны. «Милый, милый, друг у друга Мы навек в плену!» заключает она этот опус - пророчески...
В сборнике есть и еще стихи в том же мажорном ключе со все нарастающим ощущением необычной и необычайной жизненной силы, с жаждой принять бой:
Я люблю такие игры,
Где надменны все и злы,
Чтоб врагами были тигры
И орлы!
Чтобы пел надменный голос:
«Гибель здесь, а там тюрьма!»
Чтобы ночь со мной боролась,
Ночь сама!
Я несусь - за мною пасти,
Я смеюсь - в руках аркан...
Чтобы рвал меня на части
Ураган.
Какие злые силы, как заклинанием, вызвала к жизни Марина!..Если бы она знала, что для сражения с противниками, сужденными ей в жизни, никаких ее сил - не хватит!.. Но тогда она ликовала и отважно требовала:
Чтобы все враги - герои!
Чтоб войной кончался пир!
Чтобы в мире было двое:
Я и мир!
Почти так и получилось. Через десять лет она напишет: «Одна из всех - за всех - противу всех!» - и будет проклинать свое одиночество...
А вот - отражение ее увлечения революционной романтикой, когда она - с десяти лет! - мечтала посвятить себя исключительно революционной борьбе. Это из тех времен строки:«Служить свободе наш девиз И кончить, как герои». Есть и еще - из той же серии:
Быть барабанщиком! Всех впереди!
Все остальное - обман!
Что покоряет сердца на пути
Как барабан?
Однако, после встречи с Сережей, объединенная с ним «золотым» кольцом-любовью, Марина от своего «ба-рабанного» настроя отмежевывается:
Срок исполнен, вожди! На подмостки
Вам судеб и времен колесо!
Мой удел - с мальчуганом в матроске
Погонять золотое серсо.
Пройдет не один год, прежде чем стихийная жажда борьбы, свободы и справедливости примет у Цветаевой форму воинствующей гражданственности. «Царь! Не люди - С Вас Бог взыскал» - бросит она в 1917 году свергнутому царю. Минует еще несколько лет - и будет закончен «Лебединый стан» - о белом сопротивлении. А уже в эмиграции обратит она свой взор на нищие рабочие пригороды Праги, на коптящие заводские трубы - и ужаснется: «Какая заживо-зарытость И выведенность на убой!» - Цикл «Заводские», 1922 года, - негодующий протест в защиту бесправных - «сирых и малых», - за судьбы тех, «кто с черного хода В жизнь, и шепотом в смерть», про жизнь которых она коротко скажет: «т а к умирают».
А в 1938-1939 годах - «Стихи к Чехии», 15 про-туберанцев - в ответ на ее оккупацию фашистами. Там, сре-ди строк, клеймящих позором любимую Германию, есть и пророческие: «С объятьями удавьими Расправится силач!» И - хотя до Великой Отечественной оставалось еще более двух лет! - уверенность, что гибель Гитлера - от руки Москвы:
Прага - что! И Вена - что!
На Москву - отважься!
Отольются - чешский дождь,
Пражская обида.
И далее - предвосхищением покушения на фюрера - напоминание о пророчестве убийства Цезаря в мартовские иды (т.е. 15 марта):
- Вспомни, вспомни, вспомни, вождь, -
Мартовские иды.
Марина Цветаева с детства была Сивиллой...
Но вернемся в начало 1911 года. Еще в период дококтебельской грусти обратила она свой взор к морю, ее - по имени - родной стихии. Вначале это были мольбы:
Вечное море,
В мощные воды твои свой беспомощный дух предаю!
Но еще раньше - в один из светлых моментов - прорвалось жизнью - и мы, наконец, слышим голос т о й, будущей Марины Цветаевой, какой мы ее знаем по «взрослой» поэзии:
Пока огнями смеется бал,
Душа не уснет в покое.
Но имя Бог мне иное дал:
Морское оно, морское!
Впервые она восхищается своим «морским» именем, по-разному обыгрывает его смысл: «морские» и мечты и душа. Она заявляет об отказе от общепринятых - для «тех» - развлечений: вальсов, балов. Она протестует против четырех стен вообще - и это останется у нее на всю жизнь. Позднее она напишет, что душу свою не пускает в дом, оставляя ее, как дворового пса, за окном, и вообще живет не домом.
Так начиналась цветаевская - Пушкинская! - «свободная стихия», тот образ моря, который только один и признавала - с того момента, как узнала стихи «К морю»...
А вот, наконец, и «красный мак» - в знаменующем новую эру стихотворении «Болезнь»:
Полюбился ландыш белый
Одинокой резеде.
«Что зеваешь?» - «Надоело!»
«Где болит?» - «Нигде!»
Забавлял ее на грядке
Болтовнею красный мак.
«Что надулся?» - «Ландыш гадкий!»
«Почему?» - «Да так!»
Видно счастье в этом маке,
Быть у красного в плену!..
«Что смеешься?» - «Волен всякий!»
«Баловник!» - «Да ну?»
Полюбился он невольно
Одинокой резеде.
«Что вздыхаешь?» - «Мама, больно!»
«Где болит?» - «Везде!»
Образ «красного мака» пройдет через все поэтическое творчество Марины Цветаевой.
«Мак» не только «символ сна у древних», как мы читаем в одном из примечаний А.Саакянц, но - смеющийся, т.е. веселый, но - ревнивый («Ландыш - гадкий!»), но - красный. Это - страстное жизнеутверждающее начало ее мироощущения, и сон здесь может фигурировать только в смысле тех поэтических снов, сказок и грез, тех «бредней», без которых она не мыслила жизни.
Итак, «красный мак» - страстный, опьяняющий порыв в мечту, страстное полыхание, уносящее в «лазурь», любовь-страсть, поднимающая в неземное. В длальнейшей поэзии Цветаевой рядом с «красным» и «алым» - уже без «мака», но в том же смысле - встанут: «небо», «конь», «плащ», «бант», «платок», «юбка», «косынка» - все, что угодно. Появятся неожиданные синонимы «красного» - «веселый», «смуглый», и уж конечно - «пламенный», «огневой», «рдяный», «малиновый» - и, наконец, - разгульный и безудержный - «кумашный» - необъятная гамма огненного полыхания - во всю ширь ее темперамента, яркого эмоционального накала Жизни.
А пока юная Марина входит в повседневную будничную жизнь вдвоем, и, судя по всему, это ей дается не просто. Они с Сережей неразлучны с мая 1911 года - а уже осень. Узнавание в повседневности постепенно вытесняло неразгаданную пьянящую тайну первых дней знакомства, возможность домысливать, «бредни», сны наяву - а они были так необходимы Марине и останутся потребностью навсегда. Не потому ли ей приходится просить его в предсвадебном: «Будь, как мальчик, в страшной тайне»? Все это так естественно и обычно в совместной жизни - переход от первой остроты слепящей влюбленности - к спокойной любви и братской дружбе. Вот осенью 1911 года они в Тарусе - и так жаль становится тех безмятежных времен, когда на мир так легко смотрелось через розовую дымку - и снова идет переосмысление детских картин, особенно дачных, когда еще была жива мать и детская гармония мира не нарушилась - ее с Сережей любовь меркнет перед ними.Таков цикл «Ока» из пяти стихотворений, где настойчиво звучит вопрос: «Почему не маленькие мы?» и молитва: «Раннее детство верни мне!» И, наконец:
Не целуй! Скажу тебе как другу:
Целовать не надо у Оки!
Почему по скошенному лугу
Не помчаться наперегонки?
Мы вдвоем, но милый, не легко мне, -
Невозвратное меня зовет!
За Окой стучат в каменоломне,
По Оке минувшее плывет...
Вечер тих - не надо поцелуя!
Уж на клумбах задремал левкой...
Только клумбы пестрые люблю я
И каменоломни за Окой.
Итак, чарующая, волнующая тайна первых шагов знакомства утрачена. Это была уже н е т а любовь - «в роковом луче» - а спокойная, горящая ровным пламенем дружественности - самая прочная. И выдержала она все - нелегкие - испытания... Много раз на протяжении своей мятежной жизни Марина Цветаева по разным поводам о ней рассказывала. А в 1922 году писала Волошину о встрече с мужем за границей, после почти пятилетней разлуки: «Встретились мы с ним, - как если бы расстались вчера, живя н е временем, времени не боишься».
Именно это глубокое чувство - и долг - заставили Марину Цветаеву вслед за Сергеем Яковлевичем, оказавшимся заброшенным гражданской войной в эмиграцию, покинуть в 1922 году родину, а в 1939 - тоже вслед за ним - вернуться обратно. Последние предсмертные мысли Цветаевой - помимо сына - о муже и дочери: ...«Я любила их до последней минуты»...
Апрель 1986 г.
Москва - Ленинград