Geum.ru

Воображение в свете философских рефлексий: Кантовская способность воображения

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   30   31   32   33   34   35   36   37   38

Схема IV


Четвертая схема схематизирует положение вещей в символических представлениях. На какое-то действующее представление, в котором дан ближайший предмет, опирается символическое представление, в котором дан более дальний предмет. Ближайшим предметом в этом случае является символизирующий предмет, более дальним предметом – символизируемый предмет. Презентирующее содержание, через которое устремлены оба представления, совершенно неадекватно в отношении более дальнего предмета. Зато частично адекватным является ближайший предмет презентирующего содержания. Примером может служить символическое представление старости при помощи старика.




Pd


P


Схема V.

Пятая схема схематизирует положение вещей в знаковых представлениях. На какое-то действующее представление, в котором дан ближайший предмет, опирается знаковое представление, в котором дан более дальний предмет. Ближайшим предметом в этом случае является обозначающий предмет (знак), более дальним – означенный предмет. Презентирующее содержание, через которое к своим предметам устремлены оба представления, абсолютно неадекватно относительно более дальнего предмета, подобно тому, как неадекватен ближайший предмет относительно более дальнего предмета. Примером может служить знаковое представление Бога при помощи выражения «Бог».

Приведенные выше схемы и примеры по причине экономии не учитывали возможных комбинаций представлений, способных быть непосредственной психологической основой имагинативных, схематических, символических и знаковых представлений. Поэтому в третьей, четвертой и пятой схемах ближайший предмет полагается данным в изображениях, хотя в определенных обстоятельствах он может быть дан в квазиизображениях.


§ 15. Схематические и символические представления и понятия.

Как показал проведенный анализ, предметы схематических, символических и знаковых представлений не даны в изображениях [внешнего вида], из чего следует, что схематические, символические и знаковые представления не являются воображениями. Ведь воображения характеризует то, что их презентирующие содержания выполняют роль изображений или квазиизображений, в которых наглядно «появляются» предметы. Если всевозможные представления, не являющиеся воображениями, суть понятия, то схематические, символические и знаковые представления являются тремя видами понятий. Однако, если кто-нибудь под понятием понимает совершенно не данные наглядно представления, то отнести к ним может только знаковые представления, и разве что еще символические. В конечном счете, это вопрос терминологический. Я склонен все три вида представлений отнести к одной группе понятий, противопоставленной группе воображений, однако далее я буду пользоваться терминами схематическое представление и т.д., а не схематическое понятие с тем, чтобы читатель мимовольно не просмотрел моментов, содержащихся в схематических и символических представлениях, что легко могло бы произойти из-за суггестии термина «понятие», обозначающего обычно какое-то абстрактное, не наглядное представление.


§ 16. Тенденция к наглядности предметов не данных наглядно.

Среди предметов схематических и символических представлений выделяются схематические и символические предметы, которые наглядно, в воображениях представить невозможно. Однако, как было показано, мы не удовлетворяемся их знаковым представлением и по возможности приближаем их к наглядности, создающей схемы и символы. Это подталкивает к некоторой рефлексии общего порядка.

Повсеместно известно, что в нашем мышлении можно обнаружить стремление, тенденцию к т.н. экономии мышления, результатом которой является понятийное мышление в отличие от мышления об индивидуальных предметах, что влечет за собой знаковость, неконкретность, не наглядность мышления. Тогда как проведенные рассуждения склоняют нас принять существование противоположной тенденции, устремленной к наглядному, образному мышлению, результатом которого как раз и являются схематические и символические представления. Однако, не похоже, чтобы эти действительно противоположные тенденции в нашем мышлении вступали в борьбу. Как кажется, они обладают равными территориями для реализации своих действий. Стремление к знаковому мышлению обнаруживается применительно к конкретным, легко воображаемым и хорошо, наглядно нам известным предметам. Наглядное их представление, т.е. представление каждого конкретного предмета в отдельности уже количественно затрудняло бы мышление, что приводит к тому, что мы более охотно воспринимаем ряд конкретных индивидов в одном знаковом акте. Стремление же к наглядности258 заметно по отношению к схематическим и символическим предметам, т.е. абстрактным по природе или же, по крайней мере с учетом некоторых воззрений, к трудным для воображения и по отношению к которым это стремление создает артефакты наглядности и конкретности в виде схем и символов.

Стремление к наглядности появляется и там, где не учитывая экономии мышления, но учитывая средства коммуникации, мы вынуждены пользоваться знаками, понимаемыми при помощи знаковых представлений, а именно – в литературе. Этим объясняется использование метафор и т.п., и вообще стремление вызвать рельефное, наглядное воображение у читателя с помощью описаний, приведения примеров в абстрактных выводах и т.д. Однако поскольку примеры, метафоры и т.д. и в дальнейшем даны в знаках, то в конечном счете получается только псевдонаглядность, но продолжается это лишь до момента присоединения к знаковым представлениям вторичных воображений.

Когда я рассматриваю схематические и символические представления как результаты тенденции к наглядности, то должен признать, что некоторая половинчатая наглядность, некоторый артефакт наглядности оказывается достижимым только в области схематических представлений. Ведь об окончательном решении о наглядности свидетельствует отношение презентирующего содержания к интенциональному предмету, а как мы знаем, презентирующее содержание символических представлений абсолютно неадекватно предмету. Но, если можно так выразиться, тенденция к наглядности не складывает оружия и образует удивительные состояния вещи, нелегкие для описания с психологической точки зрения, но еще более трудные для попыток их объяснения. Сейчас мы ими займемся, начиная с некоторых аналогий и кончая теми состояниями вещи, которые, возможно, облегчат нам их понимание.


§ 17. Идентификация символа и символизируемого предмета.

Сколько бы автор, а возможно и кто-то из читателей, не думал о Моисее, он воображал его располагающим к себе стариком, имеющим длинную, волнистую бороду и мощные плечи. Одета эта личность в длинные с фалдами одежды, а выражение лица полно силы и энергии. Одним словом, я воображаю его себе так, как воплотил его в статуе Микельанджело. Автор неоднократно осознавал, что эта фигура является результатом воображения Микельанджело, не опирающегося ни на какую историческою фигуру, что Моисей в равной степени мог быть высоким и худым и иметь короткую бороду, но независимо от этой критической рефлексии идентификация Моисея с описанной выше фигурой, его воображение в описанном выше виде не исчезло.

Другой опыт, определенно, более распространен. Когда мы воображаем некую особу, которую видели последний раз 15 лет тому, то невольно и вопреки рассудку мы все еще воображаем ее себе в том виде, в каком эта особа предстояла 15 лет назад. Если 15 лет тому она была ребенком, то мы не можем достаточно хорошо ее вообразить взрослым человеком. Иногда благодаря этому происходит нечто абсурдное. Мы воображаем себе 25-летнюю особу, имеющую вид (в нашем воображении) 10-летней.

С чем-то подобным мы сталкиваемся и в других обстоятельствах. Например, мы много слышали о каком-то человеке. Некоторым образом мы его себе представляли и сколько бы не думали о нем, имеем в некоторой степени туманное, но в общих чертах устоявшееся воображение его внешнего облика. Иногда мы столь подвержены суггестии нашего воображения, что оно вызывает некоторое чувство, например, чувство неуверенности и тревогу перед приходом к этому человеку по какому-то делу. А ведь рассудок подсказывает, что ничто нас не обязывает придавать этому незнакомому человеку такой внешний вид и неоднократно после знакомства с этим человеком мы с удивлением признаемся, что воображали его себе совершенно другим.

Таким образом, в опыте обнаруживается, что из-за необходимости наглядно представлять себе, например, некоторых незнакомых людей, мы создаем с помощью фантазии определенное воображение их фигур и выполняем идентификацию, а по крайней мере, квазиидентификацию этих воображаемых фигур с конкретными людьми.

Этот опыт можно использовать во многих других обстоятельствах. Например, зная только одного китайца мы невольно всех прочих китайцев воображаем себе по аналогии с ним, хотя трудно считать, чтобы многомиллионный народ состоял из столь сильно похожих личностей. Описанный здесь опыт принадлежит к разряду тех, в которых все неизвестные элементы некоторого класса мы невольно воображаем себе по образцу и подобию известного нам примера из этого класса.

Именно во взаимном отношении символа и символизируемого предмета очень часто происходит нечто подобное. Вспомним описание гравюры Гольбейна из цикла «Танец смерти» (§ 2). Интроспекция обнаруживает, что при рассматривании гравюры или ее репродукции мы воспринимаем то, что крадет ребенка непосредственно как смерть, а не как скелет.

Но только во вторичном наблюдении обнаруживается, что смерть, представленная Гольбейном, является голым скелетом, а не скелетом, одетым, например, в монашеское убранство, как в цикле смерти Ретля, или же исхудавшей фигурой с косой, как у Корнелиуса в «Четырех всадниках Апокалипсиса”, или мегерой с косой, как в работе неизвестного итальянского автора в изображении 14 века, или у Бёклина. Это доказывает, что скелет как бы идентифицируется со смертью так, что видя на картине в определенных ситуациях скелет, мы сразу думаем о смерти, а не о скелете. Поэтому мы приписываем смерти действия скелета, например, похищение ребенка, безразличие к отчаянию семьи, преступление порога дома и т.д. Было бы интересно, смогли бы массы, которым кратко экспонировать различные изображения, демонстрирующие смерть в различных видах и которым поручено схватить «содержание» изображений, отметили бы они различие в подборе символа смерти в различных изображениях.

Идентификация символизирующего и символизированного предмета очевидно имеет место не только в случае скелета и смерти. Мало кто из нас, рассматривая определенные изображения, осознает, что не видит ангелов на изображениях, но белые фигуры людей с крыльями, ни чертей, но красные фигуры людей, наделенных рогами и хвостами. В многочисленных контекстах непосредственно постигаемый крест останется символом христианства, полумесяц – магометанства и т.п. Для древнего египтянина непосредственным символом власти и могущества фараонов были сфинксы и т.п. Не всегда идентификация символа и символизируемого предмета так естественна как, например, в случаях смерти, ангелов и чертей. Иногда это происходит эволюционным путем, например, под влиянием названия изображения, как при рассматривании картины Маре, описанной в четвертом параграфе.

Как кажется, эта идентификация, а пожалуй, квазиидентификация259 имеет место во всех символических представлениях и что таким образом тенденция к наглядности заочных предметов создает себе нечто вроде суррогата, артефакта наглядности. Мы должны спросить, как выглядит этот процесс квазиидентификации с психологической точки зрения. Ведь объяснение описанного выше положения вещей, существующего, конечно, только в сфере интенциональных предметов как таковых, а не в онтологической сфере, может находится только в области актов и способа постижения с их помощью символа и символизируемого предмета.

С психологической стороны идентификации интенциональных предметов может соответствовать синтез актов, в данном случае синтез символического представления с его непосредственной психологической основой260. Этот синтез возможно состоял бы в том, что оба акта были устремлены к одному, а не двум предметам. Подобным образом мы представляем себе часто один предмет одновременно в восприятии и понятийно, или в восприятии и вторично, причем это вторичное представление должно дополнить – согласно некоторым – почти всегда воспринимаемое воображение. Но что было бы этим единственным предметом обоих интенций в нашем случае? Как кажется, им не является ни символ, ни символизируемый предмет, но символ как символизируемый предмет, символ в роли символизируемого предмета. Символ оказывается постигаемым во всей полноте своих осуществленных наглядно свойств посредством внешнего вида resp. данного визуально предмета, но иного, общего характера, например, не характера скелета, но общего характера символизируемого предмета, а значит, в этом примере, характера смерти. Интенциональным предметом является смерть, но наделенная свойствами скелета, а значит как смерть костлявая, беззубая и одновременно как смерть мерзостная, отвратительная, как смерть, переступающая костлявыми ногами, хватающая костлявыми руками и т.д.

Описанное таким образом психологическое состояние можно назвать «постижением символического предмета в символе» подобно тому, как примеры, приведенные по аналогии из других областей психической жизни, касались также постижения одного предмета "в" другом. Следовательно, символизируемый предмет оказывается постигнут во всей полноте видимых свойств символа, но без общего характера символа – или, выражаясь иначе: символ оказывается постигнут во всей полноте своих свойств, данных наглядно без постижения его общего характера, т.е. без конституции определенного предмета из этих свойств. Воображение-подложка поставляет нечто в виде агрегата свойств, которому лишь затем символическое представление придает характер некоторого предмета, а именно – определенного символизированного совместно с конституитивными свойствами этого предмета. Например, мы постигаем не «женщину, срывающую цепи», но «Польшу, освобождающуюся из рабства». Без сомнения, среди черт символизируемого предмета могут быть черты поставляемыми воображением-подложкой, противоречащие наглядным (т.е. наглядно данными во внешнем виде), а происходит это всегда, когда предметом является символический предмет, а значит имеющий свойство неприсущности наглядных черт. Однако это логическое противоречие психологически не мешает появлению такой идентификации (доказательством чего является ее частое появление), но среди прочего приводит к тому, что эта идентификация психологически воспринимается даже как квазиидентификация. Этот момент квази- проявляется также и в том, что в любой момент синтез может быть "сорван" и при смене установки предметом воображения-подложки сознательно становится скелет. Возможно, он никогда и не переставал им быть, но был каким-то образом незамеченным, образом, который нелегко описать в виду трудностей, с которым встречается учение о внимании.

Несомненно, что сделанная попытка объяснения этой квази-идентификации символа и символизируемого предмета еще не является удовлетворительной. Однако я считаю, что в ней содержится, по крайней мере, указатель, где следует искать решение этой запутанной психологической проблемы 261.


§ 18. Религиозные и т.п. чувства и идентификация символа и символизируемого предмета.

Факт слияния символа и символизируемого предмета содержит в себе нечто таинственное, нечто мистическое не только для психолога, но и для каждого человека. Однако здесь речь уже не идет о раздражающей психолога таинственности психического протекания этой квазиидентификации, но о воспринимаемой людьми в религиозных аллегориях и т.д. мистической таинственности. Связь религиозных переживаний с символическими представлениями совершенно естественна. Предметами религиозного почитания обычно являются предметы сугубо духовные, являющиеся по природе символическими предметами, т.е. способными быть данными только символически, что с учетом существования тенденции к наглядности таких предметов ведет к образованию символов предметов религиозного почитания и восприятию этих предметов в символах. Но интересно, что такое псевдонаглядное представление предметов религиозного или иного почитания часто приводит к экстазу и вообще к напряжению чувств. Известная французская артистка рассказывала, что когда во время войны она показывалась в Casino de Paris как Франция в тюле, кружевах, атласе и цветах, пахнущая самыми изысканными духами, лишь тогда простые люди поняли и чувственно восприняли свою родину. Ее появление вызывало бурю оваций в честь Франции, огромный подъем и безумие патриотических чувств у публики. Греческие и прочие многочисленные мистерии религиозных вероисповеданий могли бы предоставить богатый материал из примеров идентификации символов с символизируемыми предметами, а также чувственного экстаза, вызванного символическими представлениями. В конечном счете, доказательством силы этой идентификации являются также наставления еврейской религии, возбраняющей символизировать божество, называемое со всей решительностью "невидимым". При этом идентификация символов божества с божеством в языческих религиях не сдерживалась фактами существования многочисленных противоречий, к которым такая идентификация приводила. Эту идентичность символа с символизируемым предметом они, пожалуй, делали более таинственной, более мистической и более эмоциональной. В этой ситуации мы имеем дело с одним из тех случаев, в которых некоторые более усложненные положения вещей в области представлений вызывают непривычные явления в области чувств и как правило, без осознания этой связи у личностей, подверженных этим чувствам 262.


§ 19. Краткое содержание главы.

На основании ряда описаний и анализа кажется правдоподобным, что различие между схематическими и символическими представлениями состоит в том, что предмет схематического представления представлен при помощи внешнего вида схемы, предмет же символического представления при помощи символа, а не его внешнего вида, поскольку в изображении символа – иначе, чем в изображении схемы –фундаменты репрезентации символизируемого предмета посредством символа не даны наглядно.

Непосредственными психологическими основаниями схематических представлений могут быть воспринимаемые, вторичные, имагинативные воображения, а кроме того, возможно, схематические представления. Относительно символических представлений эту роль могут выполнять не только всевозможные виды воображений, но также схематические, знаковые представления, и возможно также символические. Психологические основания схематических и символических представлений – которые я склонен отнести к т.н. понятиям –предоставляют им презентирующее содержание, а вместе с тем отношение презентирующего содержания к предмету отличает – как я старался показать – эти виды представлений от прочих.

Существование схематических и символических представлений свидетельствует о том, что наряду с тенденцией к экономии мышления, продуктом которого является знаковое мышление, намечается в нашем мышлении также противоположная тенденция, а именно, тенденция к наглядности. Устремленность же к наглядности проявляется в отношении предметов схематических и символических, а значит по природе абстрактных, или, по крайней мере учитывая некоторые взгляды, трудных для воображения, в отношении к которым эта устремленность создает артефакты конкретности и наглядности в виде схем и символов.

Небольшая степень наглядности, получаемая в символических представлениях, приводит к тому, что тенденция к наглядности создает некоторые, с трудом схватываемые состояния, состоящее в постижении символического предмета "в" символе. Описание и анализ этого и подобных ему состояний, а также встречаемых в других областях психической жизни случаев постижения определенных предметов "в" других предметах, склоняет к предположению, что происходит это благодаря синтезу актов, приводящему к тому, что символизируемый предмет оказывается постигнутым во всей полноте наглядных свойств символа или - говоря иначе, - символ оказывается постигнутым в полноте своих наглядных свойств без постижения его общего характера, т.е. без конституирования символизирующего из этих свойств предмета, зато при конституировании символизируемого предмета из этих свойств.

В конце я обратил внимание на влияние факта слияния символа и символизируемого предмета на религиозные чувства и прочие экстатические состояния.