Сегодня ночью я читала "Полторы комнаты" Бродского
| Вид материала | Документы |
- Гран-при III международного кинофестиваля имени А. Тарковского получил фильм "Полторы, 31.26kb.
- Бродского Beinecke Library of Yale University. Это интервью, 174.92kb.
- А. С. Волгина Функции заглавия в автопереводах Иосифа Бродского, 173.24kb.
- Урок по теме «Восприятие и истолкование стихотворения И. Бродского «На смерть Жукова», 38.29kb.
- Загадочная тайна Янтарной комнаты, 219.21kb.
- «рождественский романс» как путешествие из москвы в петербург и обратно, 507.04kb.
- Караваева Татьяна Олеговна, ст преподаватель сунц нгу план видеолекции, 9.05kb.
- Евгения Ивановна Кириченко с доклад, 1238.83kb.
- Поэзия Иосифа Бродского: к проблеме интертекстуальности вузовского компонента цикла, 110.57kb.
- Сценарий новогодней конкурсно-развлекательной программы на лучшего Деда Мороза и Снегурочку, 106.32kb.
Алла Сергеевна Демидова
Бегущая строка памяти
Вступление
О СВОЙСТВАХ ПАМЯТИ
Что такое память?..
Сегодня ночью я читала "Полторы комнаты" Бродского. Он
вспоминает о ленинградской квартире, где жил с родителями, и
пишет, что образы прошлого всплывают в сознании картинками.
Но: свои воспоминания Бродский записывает как литератор -
предложения у него длинные, иногда переходящие в фило-
софские размышления. Поэтому картинка возникает только
тогда, когда он передает какую-то одну запомнившуюся
реплику.
Ну, например, они с отцом звали мать между собой "Киса",
"Муся". Ей это не нравилось, а они выражали свои эмоции
кошачьими междометиями: "мяу", "мурмяу"... и в конце концов
она привыкла и стала откликаться. От этого "мурмяу" -
ассоциативно - у меня возникла картинка их быта, ведь "мяу -
кур-нау" присутствует и в нашей семье, поскольку рядом -
животные.
А накануне я прочитала изданные дневники Золотухина -
"На плахе Таганки". Это воспоминания совсем другого рода. Он
писал по принципу "Что вижу, о том пою". Я как-то заглянула в
его тетрадь во время репетиций, думая, что он записывает
замечания Любимова, а на самом деле он писал: "Вошла
Демидова.
5
Села рядом". Он это делал не для фиксации факта, а для разбега
руки, потому что все время хотел писать, и, надо сказать, ему это
удавалось. Даже в дневниковых записях, когда он набирает
разбег и попадает в какую-то "жилу" - он ее разрабатывает, и
получается отдельный литературный рассказ.
У меня... с памятью плохо. События налезают друг на друга,
и я не запоминаю последовательности. Я забываю имена, цифры,
рассказанные кем-то анекдоты, плохо запоминаю лица. Память
держит только тексты пьес и стихи. Тексты пьес я вспоминаю по
мизансценам, если прохожу их мысленно. Стихи же можно уло-
жить в "быструю" и "дальнюю" память. Быстрая нужна, когда
необходимо запомнить текст для кино или телевидения, а когда
читаю стихи на эстраде, то запоминаю их как роли, то есть
перекладываю слова на образы или цвета, а лучше - на
мысленные цветные картинки.
Иногда я не понимаю, для чего всю жизнь много читаю, ибо
все прочитанное быстро забываю или присваиваю, причем
присваиваю как собственное знание. Думаю, причина этого в
актерской профессии, когда присваиваешь текст роли, чужой
характер, привычки, судьбу, наконец. Наверное, любое знание,
перерабатываясь, присваивается. Гёте в разговоре с Эккерманом
заметил (когда англичане обвиняли Байрона в плагиате): "Что я
написал - то мое, вот что он (Байрон. - А.Д.) должен бы им
сказать, а откуда я это взял, из жизни или из книги, никого не
касается, важно - что я хорошо управился с материалом!"
В детстве, как и все, я жила в коммунальной квартире. У нас
была одна маленькая комната, поэтому мне не разрешали
включать свет ночью, - это мешало всем спать. И тогда я
ухитрялась читать под одеялом с карманным фонариком. Это мое
бесконечное чтение - своего рода наркотик. Ведь читаю я не
только для того, чтобы утолить любознательность, это как
6
раскладывание пасьянса - чтобы уйти от своих мыслей.
Недаром я иногда так глубоко окунаюсь в детективы, а потом,
через полгода, опять читаю те же романы как новые - они не
остаются у меня в памяти.
Но неожиданно, ассоциативно картинки из прочитанного,
увиденного в кино или кем-то талантливо рассказанного
возникают в сознании иногда более ярко, нежели картинки моего
собственного прошлого. То вдруг, как вчера, в агонии
бессонницы возникнет фраза из клипа Киркорова: "Ночь. Все
спят..." - и будет повторяться до бесконечности, то, уже на
грани сна, я вижу Бродского в старой ленинградской квартире.
Причем вижу очень явственно, даже болезненно. Понимаю, что
это не сон, а только что прочитанное, но оттолкнуться от этой
картинки не могу. И ругаю себя:
"Зачем мне это нужно? Мне нужно спать!.."
В свои же воспоминания я ухожу редко. Только последнее
время я стала вспоминать детство, но не школу, не Москву, а
Владимир, где жила у бабушки в войну и потом проводила
каждое лето.
Передо мной всплывают картины природы, запахов, звуков.
Но чтобы это пересказать - надо быть профессиональным
писателем. Сюжетные узлы вспоминать трудно еще и потому,
что очень многие живы. А ведь каждый видит мир по-своему,
пропускает поступки других через себя, и мои воспоминания
могут кого-нибудь обидеть.
И потом... у меня слишком мало было в детстве любви,
чтобы вспоминать о нем с любовью. Хотя детские "безобидные"
воспоминания, которые рассказываются как анекдоты, у меня
есть.
Ну, например. Когда началась война, я была у бабушки под
Владимиром. В октябре из Москвы уже невозможно было уехать,
и мама пошла во Владимир пешком. Наконец она дошла, взяла
меня на руки и спросила: "Девочка, где твоя мама?". Я - по-
владимирски на "о" - ответила: "Долё-ёко!" - и помахала
7
рукой в сторону Москвы. Но никакого штриха к моей биографии
этот семейный рассказ не прибавляет. Или еще помню, как отец
приехал на побывку с фронта и мы спускались с горки: он на
лыжах, а я - стоя на его лыжах сзади, вцепившись в его ноги.
Для меня нет границы между выдуманным, прошлым и
настоящим. Я запоминаю только свои душевные дискомфортные
узлы или благодарность (редкую!) от общения с людьми. Больше
ничего: ни стран, ни дат, ни событий. Вениамин Александрович
Каверин как-то назвал это актерской памятью. Видимо, он прав.
Те несколько извилин, которые нам природой даны для
запоминания, у актеров заполнены текстами пьес. Я не могу
вспомнить свой номер телефона, телефон мамы, которой звоню
каждый день. В воспоминаниях одно время налезает на другое.
Однажды дошло до абсурда. Моей приятельнице подарили
летом белого пушистого кролика. Ее такса Долли тут же стала на
него охотиться. Тогда их поселили в разных комнатах, стали
выгуливать по очереди, и дача сразу превратилась в
сумасшедший дом. Кролика надо было отдавать. Но куда?! И тут
я вспомнила, что мы с Володей, моим мужем, как-то нашли
ежика со сломанной лапкой. Принесли домой. Днем он где-то
спал, ночью топал по комнатам, а потом весь пол был в какой-то
зеленой жиже. Прошел месяц, нам надо было уезжать, и мы
отдали ежика сыну нашего знакомого, - сын был председателем
кружка юннатов. Ежик там долго жил. И я предложила
приятельнице, что мы отдадим кролика, как отдали ежика.
Возвращаюсь домой, рассказываю Володе. Он выслушал и
говорит: "Алла, дело в том, что ежика мы с тобой нашли
двадцать лет назад, а сыну Цуккермана сейчас под сорок и живет
он в Израиле..."
...Мне рассказывал Илья Авербах: в самый тяжелый момент
своей жизни он не мог оставаться ночью один, потому что во сне
пытался выброситься в окно.
8
Его привязывали, кто-то с ним ночевал. Но он был врачом и
знал, что освободиться от этого можно, только поняв причину.
Он стал вспоминать свою жизнь - все ситуации, в которых
он должен был бы выпрыгнуть. И не мог вспомнить. Но вдруг, в
случайном разговоре, мать рассказала ему, что так долго его
рожала, что он уже начал задыхаться. Потом было какое-то
последнее усилие, и он выскочил Как только он это услышал и
увидел эту картинку, он перестал во сне рваться к окну.
Так и меня, наверное, больше всего бередят картинки моего
прошлого, которые еще не "проявились" - не облечены в слова.
Когда я вспоминаю детство, я пытаюсь что-то расшифровать.
Иногда мне это удается, но чтобы избавиться - надо рассказать,
а рассказывать - не хочется... Хотя, когда я читаю мемуары
старых актрис или, например, те же воспоминания Бродского -
мне интересно, потому что я этих людей воспринимаю как
близких, а про близких хочется узнать все. Читать чужие письма
и дневники не принято, но весь мир зачитывается дневниками
Толстого или письмами Чехова. Потому что они для нас не
чужие. Узнав лучше жизнь художника, легче, мне кажется,
разобраться в "корнях" творчества. Поэтому, если и мне
вспоминать не лукавя, можно, я думаю, восстановить, что
толкнуло меня в мою профессию.
Иногда мне кажется, что профессию я все-таки выбрала
неправильно. И я не считаю, что моя жизнь удалась, что я
самовыразилась. Может быть, когда в юности я была на
перепутье, надо было выбрать другую дорогу. Но страх
перепутья, "совковое" детство, боязнь жизни - надо было после
университета начинать работать, я не была к этому готова (мое
поколение вообще инфантильно - практически все начинали
поздно) - заставили меня опять идти учиться. На этот раз
судьба толкнула меня в Театральное Училище
9
имени Б. В. Щукина, и дальше все покатилось само собой.
Дальше я уже не стояла на перепутье, я принимала жизнь, какую
мне давала судьба. Или случай. Кто-то из древних мудрецов
заметил: судьбы не существует - есть только непонятая
случайность.
...Судьба подарила мне встречи со многими людьми,, но моя
эгоистическая память фиксировала только то, что касалось меня.
Обычно осуждают людей, которые пишут "я и...". А как же по-
другому? Ведь это я пишу, поэтому - "я и имярек". Театровед
или литературовед восстанавливает портрет человека, даже и не
зная его близко. Но это совсем другое. А когда ты хорошо
знаешь человека, он поворачивается к тебе только той стороной,
которой хочет повернуться. Например, Высоцкий был очень
многогранен, а ко мне всегда поворачивался одной и той же
стороной. Я видела и другие его стороны, но ко мне они
отношения не имели. Поэтому некоторые мои воспоминания
кажутся однобокими и короткими. Я ведь специально ре рисую
многогранник , я показываю только одну сторону - "я и...".
Пусть меня простит читатель, если он найдет в этой книге
кое-что из моих же прежних книг или старых интервью. Тот же
Высоцкий. Я уже один раз зафиксировала свою память о нем -
написала целую книгу, и если начать рассказывать заново, это
будет ложью. Хотя мелкие факты, которые вспоминаются
случайно, я и буду прибавлять.
Ахматова писала, что не верит, когда в воспоминаниях
появляется прямая речь. А мне кажется, что в памяти иногда
очень точно фиксируется какая-то фраза или ответ. И именно
прямая речь - самая достоверная деталь воспоминаний.
Остальное - ощущения, они окрашены сегодняшним днем, а
фразу из прошлого не окрасишь.
Но даже когда возникает картинка прошлого, когда уходишь
по коридору назад, на это наслаивается сиюминутная жизнь. Я
сейчас вспоминаю прошлое, но
10
в то же время раздражена неприятным телефонным разговором и
помню, что мне через час надо уходить. А в подсознании
постоянно свербит будущая работа - бунинские "Темные
аллеи". Это наслоение времени и ощущений в обычных
воспоминаниях передать практически невозможно.
Кстати, "Темные аллеи" - это тоже воспоминания, но
записанные литературно, в стиле больших мастеров. Эти
длинные фразы не столько воссоздают картинку, сколько дают
наслаждаться вязью пера. Но это ощущение получаешь при
чтении, а когда их произносишь, восхищение письмом теряется.
Тем не менее я стараюсь интонацией и какими-то нужными мне
акцентами воссоздать для зрителей бунинскую картинку. Но: эту
мою картинку будет разрушать режиссер, который видит
"Темные аллеи" по-своему. И до окончания работы меня больше
всего беспокоит - чье видение возьмет верх. Ведь написанное и
сказанное и переведенное на экран - это не одно и то же.
Это волнение, эта боль от работы, наверное, будет возникать
у меня еще не раз. Ведь и сейчас я вспоминаю какие-то свои
промахи и неудачи многолетней давности. Но вспоминаю так,
как будто это случилось только что. И я начинаю стонать, "я
стенаю" - как писал Толстой в дневниках. Иногда я невольно
начинаю стонать вслух, и дома меня спрашивают: "Что?", я
говорю: "Что-то вступило в спину". А на самом деле это я
ощущениями перекинулась в прошлое...
* * *
...У меня сегодня съемка, а вечером спектакль. Встаю в 6.30
утра, хотя я гипотоник и утром до 12-ти вялая, ничего не
соображаю и не умею. В 8 часов я уже сижу на гриме. В
основном всегда гримируюсь сама, не доверяя гримерам.
Ненавижу этот процесс ужасно. Каждый раз забываю, с чего
начать. Пытка продолжа-
11
ется часа два. Потом на площадке, долго и нудно переругиваясь
с режиссером и другими актерами, разбиваем сцену на
мизансцены и планы.
Объявляется перерыв.
Я не обедаю во время съемок, поэтому в перерыве опять
сижу в гримерной как неприкаянная, в тяжелом парике, стянутая
корсетом. Болит голова. После перерыва опять долго
собираются, раскачиваются, потом снимают не мои планы. Я
жду. Приблизительно за сорок минут до конца смены
приступают ко мне. Ставят свет. Болят глаза. Я уже устала от
ожидания и бездействия. Помреж посматривает на часы - я
опаздываю на спектакль. Наконец - хлопушка. Снимают очень
трудный для меня кусок, со слезами, с переходом настроения.
Конец. На бегу сбрасываю костюм, парик, почти не
разгримировываюсь - некогда, - бегу на спектакль. В машине
перебираю в уме только что отснятый кусок и с ужасом
понимаю, что сыграла его не так, как нужно и как бы хотела. В
самом мрачном настроении влетаю в театр. "Вишневый сад".
Опять грим, костюм, парик.
Перед началом спектакля, когда мы все стоим за кулисами,
лихорадочно в уме перебираю всю роль, особенно
останавливаясь на трудных для меня кусках - "подводных
рифах". Выхожу на сцену. С первых реплик своих товарищей
понимаю, что многие не в форме, не хотят слушать друг друга.
Играют "вполноги". Очень медленно для меня раскручивается
первая часть - ожидание приезда Раневской. А мне нужен
совсем другой ритм, я в него "впрыгиваю". (Хотя только что
кому-то доказывала за кулисами, что стремление во что бы то ни
стало создать темп может привести лишь к искусственной
живости, мысль всегда должна предшествовать слову.) Но
сейчас мне нужен ритм, пусть ненаполненный, но - ритм!
Раздраженная, хотя в таком настроении почти не могу играть, я
пытаюсь "поднять" сцену. Схлестнулись глазами с Высо-
12
цким. Он, чувствую, чем-то тоже недоволен. Своим. И еще эта
неудобная для меня мизансцена на детском стульчике. Стараюсь
этот кусок скорее проскочить. Вроде бы промахнула, слава Богу.
Выход Пети Трофимова. 2-3 реплики - у меня очень трудный,
один из самых опасных кусков роли - крик, слезы (я не люблю
и не умею кричать): "Гриша мой... мой мальчик... утонул. Для
чего? Для чего, мой друг?" Продираюсь сквозь вишневые
деревья (настоящие), кресты, кресла, проклинаю про себя
режиссера, который придумал эту идиотскую мизансцену: сам
бы так каждый спектакль, и думаю о том, чтобы не зацепить
платьем гвозди, которые натыканы со всех сторон. Ругаю себя и
рабочих, что так каждый раз, - они оставляют гвозди на сцене,
а я после спектакля забываю им об этом сказать. В антракте
переодеваюсь. Пью очень крепкий кофе, чтобы физически
дотянуть до конца.
После спектакля раскланиваемся. Я смотрю в зал. Они так
же хлопают, ни больше ни меньше, - шел ли спектакль хорошо
или из рук вон плохо. Легкое презрение к ним, чужим, далеким.
Вяло разгримировываюсь. Вяло, в плохом настроении, уставшая,
опустошенная, еду домой. Пытаюсь что-то съесть, что-то про-
читать, ложусь. Пытаюсь заснуть, а в голове опять и опять
прокручивается, как в плохом надоевшем фильме, сегодняшний
неудачный день. Ругаю себя и мучаюсь из-за того, что
неправильно сыграла кусок в картине. Но нельзя же быть 10
часов на старте! Надо было бы отказаться от съемки... Но как-то
с годами мой максимализм притупляется, и я уже думаю, что
уходить с площадки, срывать съемку неэтично по отношению к
другим актерам, которые так же ждут, как и я. Ведь недаром же я
с неприязнью отношусь к актрисам, которые капризничают на
площадке. Правда, капризы капризам рознь, некоторые капризы
я понимаю и охотно сама бы покапризничала - почему это я
должна отвечать за непрофессионализм других работников,
13
за плохую организацию производства, ведь перед зрителем же -
я. Однако капризничать не умею, не научилась, к сожалению. И
если будет нужно, опять буду вставать в шесть утра, мокнуть под
дождем с температурой, играть, пусть после 10-часового
простоя, самые ответственные эпизоды (как в "Шестом июля"
например, когда под конец смены снимали речь Спиридоновой.
Но почему-то тогда я была в форме, значит, можно и сегодня
бы...). И на своих товарищей по театру напрасно злюсь, - может
быть, у них день был потруднее моего - попробуй-ка покрутись
с телевидения на радио, в театр, в магазин... Но все-таки зачем
разговаривать за сценой почти в голос, когда у меня на сцене
самый искренний момент роли?! Ворочаюсь с боку на бок. Не
могу заснуть. Теперь уже окончательно.
Четыре часа ночи. Встаю. Пью чай. Смотрю в окно,
напротив дом - кооператив работников какой-то про-
мышленности - ни одного освещенного окна. Счастливые -
они-то спят: оттрубят свои положенные 8 часов, и хоть бы хны.
Нет, вроде бы зажглось одно окно. Тоже кто-то мается.
Принимаю снотворное. Сплю...
* * *
Я люблю зеркала. Но отношение к зеркалу у меня
мистическое. В японском театре "Но" перед выходом на сцену
есть, как говорят, зеркальная комната. Актер, отражаясь во
множестве зеркал, должен внутренне сконцентрировать эти
отражения в одно и только после этого выйти на сцену.
Любой актер перед выходом на сцену смотрится в зеркало,
не - "как я выгляжу?", а с чисто подсознательным
любопытством - ведь отражается уже фантом. И этот фантом
должен стоять перед глазами, когда играешь.
Поэтому в названии всех моих книг так или иначе
зашифровано зеркало. Первую книгу я назвала "Вто-
14
рая реальность" (то есть отраженная), вторую - "Тени
Зазеркалья". А эту книгу хотела назвать "Осколки зеркала", но
недавно вышла книга сестры Андрея Тарковского именно с
таким названием.
Тогда я подумала, что память моя - ассоциативная. Как в
вязании - одну петельку вытянешь, за ней потянется другая,
может быть, даже другого цвета... И из этой мозаики памяти
сложатся портреты людей, ведь я буду вспоминать не только
себя.
Но оказалось, трудно без потерь переносить мысль из
головы к руке, от карандаша - к бумаге. Для того чтобы
овладеть секретами письма, нужно было писать по крайней мере,
каждый день, а я писала урывками и иногда не очень откровенно
- не потому, что пыталась что-то скрыть, а потому, что писать
откровенно нелегко, - надо смотреть на себя чуть-чуть со
стороны и выбирать точные слова, чтобы откровенность эта
была ясной и конкретной. И потом... обязательно ли нужна
откровенность во всем, что касается твоей жизни?
"Когда б Вы знали, из какого сора растут стихи, не ведая
стыда..." - но нужно ли этот сор выносить из избы?
Что же, помимо внешних причин, меня сдерживает