Сегодня ночью я читала "Полторы комнаты" Бродского

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 ... 8 9 10 11 12 13 14 15 ... 43

детальнее воспоминания современников, тем они лучше фикси-

руют душу времени. Без обобщений и "расширенного

понимания". Это уже некий второй этап. Поэтому мне и хочется

вспоминать только конкретные истории, которые встают

абсолютно реально перед глазами, - то, что врезалось и

осталось в памяти.

Сережа Параджанов заразил своим маскарадом всех, кто с

ним общался. Когда Катаняны приезжали в Тбилиси и шли к

Сереже в гости, Инна - прибалтийка с немецким воспитанием,

очень пунктуальная, дисциплинированная - шла в обычной

английской юбке, в каком-нибудь буржуазном меховом

жакетике, но на голове непременно параджановская шляпа!

Меня в театре иногда обвиняют в декоративности. Я обожаю

наворот тканей, не сшитых, драпированных. Я очень люблю

шляпы, но тут даже не в шляпах дело. А в том, чтобы уйти от

скучного, запрограммированного быта, превратить жизнь

немножко в игру, не то чтобы не всерьез к ней относиться, но не

так драматически.

О КОСТЮМЕ И НЕ

ТОЛЬКО

Классику легко и трудно играть. Легко, потому что прекрасный

литературный материал. Широкое поле для выбора собственной

тропинки. Трудно, потому что вся классика обросла штампами,

предвзятыми мнениями. Актер лишен возможности быть

первопроходцем в прямом смысле этого слова. Роль до него уже

сыграна и первый раз, и сотый. Одни ее сыграли хуже - те забыты,

другие сыграли лучше, третьи превосходно -они создали

традицию восприятия. Это передается из поколения в поколение

через литературные воспоминания, устные рассказы. Те, кто

помнит, например, "Вишневый сад" во МХАТе, рассказывают,

как прекрасно играл Москвин Епиходова. Я не видела, но

слышала запись Епиходова - Москвина (правда, несовершенную)

и уверена, что сегодня он сыграл бы эту роль по-другому, потому

что каждое время требует своего прочтения. Ведь роль

складывается, в общем, из трех компонентов: драматургического

материала, актерской индивидуальности и сегодняшнего дня. От-

сюда - бесконечное множество неповторимых вариантов.

Первую роль из классики я провалила: Вера в спектакле

Театра на Таганке "Герой нашего времени". Была я, только что

закончившая театральную школу, и был Лермонтов -

недосягаемая вершина, на которую можно смотреть, только

задрав голову. Но так ничего не увидишь!

137

Хотя вначале было вроде бы все, что создает непо-

вторимость. Прекрасный литературный источник. Очень

хорошая инсценировка, сделанная Н.Р. Эрдманом.

Нетрадиционное распределение ролей: Печорин - Н. Губенко,

Грушницкий - В. Золотухин, Максим Максимыч - А.

Эйбоженко, драгунский офицер - В. Высоцкий, от автора - С.

Любшин.

Доррер, художник "Героя нашего времени", принес

прекрасный эскиз декорации. Сцена была затянута в серое

солдатское сукно. А на сцене, чуть вправо от зрителя, -

ромбовидный, из белой кожи станок. И белый, прозрачный на

свет задник. Очень лаконично и красиво. (Станок и задник,

кстати, потом вошли в спектакль "Антимиры".) Печорин -

Губенко казался необычным. И он действительно хорошо тогда

репетировал. Он, как никто из актеров, точно вписывался в

задуманный новый театр, хотя и пришел из ВГИКа и не прошел

вроде бы школу "Доброго человека...". Правда, во ВГИКе он

прекрасно играл в "Карьере Артуро Уи". И это брехтовское было

и в его Печорине. Какая-то замкнутая жестокость: "Нас не надо

жалеть, ведь и мы б никого не жалели..." (он очень хорошо читал

Гудзенко в "Павших и живых"). И у меня - Веры -

складывались с Печориным какие-то сложные, интересные

отношения.

Для меня Губенко был всегда другим полюсом. Я этот полюс

даже не пыталась для себя открывать. Просто знала, что там есть

Южный полюс, и знала, что это талантливо. Но никогда не

смогла бы делать то, что делал Губенко. Он даже разминался

перед выходом на сцену как-то по-особенному. Не как все. Если

мне надо тихо посидеть в уголочке, внутренне сосредоточиться

на пьесе, на том, что было, что будет, увидеть весь спектакль

целиком и главное - конец, то Коля перед выходом на сцену

разминался физически. Он делал какую-то свою гимнастику. Я

пробовала под-

138

ражать, тоже прыгала, сгибалась, разгибалась и выходила на

сцену совершенно пустой. Я даже увязалась за Колей, когда он

несколько лет спустя пошел к немецкому актеру Шаалю во время

гастролей "Берлинер ансамбль" в Москве, чтобы попросить

Шааля показать нам его сложные разминочные упражнения, без

которых, например, Кориолана, как его играл Шааль, не сыграть.

Шааль нам эти упражнения показал. Действительно, очень

сложные. Я сейчас удивляюсь, почему тогда Шааль, у которого

были расписаны минуты, целый час показывал на гостиничном

прикроватном коврике свои упражнения двум начинающим

актерам.

Эти упражнения мне не помогли. Я даже не пыталась их

запомнить и повторить. А для Губенко, видимо, там мало было

нового.

И вот такой Губенко - Печорин для меня - Веры - был и

непонятным, и притягивающим, и раздражающим, и в чем-то

недосягаемым.

Все вроде бы складывалось. Но... слишком много

авторитетов вокруг. Я и сейчас боюсь авторитетов. Мне страшно

входить в кабинет начальства. Долго боялась актеров

Вахтанговского театра, потому что для нас - студентов

Щукинского училища - они все были учителями. Это мне

мешало в "Чайке", в фильме, где моим партнером был Ю.

Яковлев. И думаю, что сцена с Тригориным у меня не

получилась так, как я хотела, по этой же причине. Я была

ученицей на площадке. В "Шестом июля" я боялась столкнуться

в кадре с Шалевичем - Блюмкиным. До сих пор не могу

избавиться от страха перед Любимовым... И главный авторитет,

конечно, - Лермонтов. А там, внизу где-то, мы. Любимов на

репетиции постоянно говорил:

"Трепетно относитесь к тексту. Это классика! Это вам не Иванов,

Сидоров, Петров!"

И хотя все это верно, но в искусстве нельзя с этого начинать.

Если берешься - надо работать на равных,

139

как самонадеянно это ни звучит. Тогда может родиться что-то

интересное. А иначе всегда будут только ученические экзерсисы.

Довершил провал Веры - костюм. Я всегда начинаю

репетировать в своем платье. В чем прихожу на репетицию, в том

и выхожу на сцену. Пока не привыкну. Через некоторое время

надеваю какую-нибудь длинную нейтральную юбку. И уж потом

приходят необходимые детали.

И вдруг! Перед самой премьерой Доррер приносит эскизы

костюмов, и их быстро шьют на "Мостеакостюме" -

организации, которая в то время обшивала все ансамбли песни и

пляски..

...И когда я надела это репсовое бледно-сиреневое платье с

буфочками на рукавах, а сверху еще газовый шарфик (очевидно,

обозначающий чахоточность Веры), в котором можно было в

плохом сне или в шаржированной провинции играть

Островского, Грибоедова, Щедрина - кого угодно - всех и

никого, но только не мою Веру, с современными резкими движе-

ниями, с широким шагом. Веру худую, даже несколько

костлявую, на которую давит тяжелое суконное платье (такой я

видела себя в воображении), открывая ее худые ключицы. Тут и

болезнь, и незащищенность, и трагический конец... Да и на фоне

условного оформления, затянутой в сукно сцены, это было бы

очень красиво. Надев сиреневое платье, я плакала, ибо поняла -

моей Веры не будет. Сшиты костюмы были за три дня до

премьеры, ничего изменить было нельзя. И в результате моя Вера

получилась безликой, несчастной женщиной в длинном платье,

знакомой по безликим спектаклям и плохим иллюстрациям.

Наверное, были и искренность, и настоящие слезы, а вот какая

она, эта "несчастная" женщина, не запомнил никто - ни я, ни

зрители. После этого у меня, может быть, на всю жизнь осталось

пристрастное отношение к костюму.

140

Меня никогда не волнует декорация, и приспособиться к ней

я могу очень легко. Возможно, это происходит оттого, что я

много лет снимала комнаты и жила по чужим людям, где нельзя

было ничего менять. Я жила в комнатах, где на стенах висели

фотографии незнакомых людей, и я их или не замечала, или "раз-

гадывала" их характеры, привычки, судьбы глазом

равнодушного, хотя и любопытного постороннего. Я жила в

комнатах и с вышитыми наивными кошечками, и с павловской

мебелью. И это почти никак не отражалось на моем состоянии. А

вот от костюма, от того, в чем я одета в настоящий момент,

зависит у меня многое и в жизни, и в кино, и на сцене. И почти

всегда у меня из-за костюмов бывают столкновения с

художниками.

Обычно эскизы костюмов делаются "ансамблево", без учета

индивидуальных особенностей. Например, в спектакле

"Вишневый сад" Левенталь предложил для Раневской дорожный

костюм того времени: жесткие отвороты, корсет, прямая спина.

Но Левенталь редко бывал на репетициях и не знал, что характер

моей Раневской складывается совсем по-другому. Пришлось

почти перед самой премьерой шить, по моей просьбе, свободное,

легкое платье, может быть, и не по журналам мод того времени,

но такое, которое, я убеждена, могла носить моя легкомысленная,

грешная, бездумно щедрая, одинокая Раневская. "Мороз в три

градуса, а вишня вся в цвету..." - та же незащищенная беспеч-

ность.

(Я помню, как ко мне после спектакля подошла Вивиан,

француженка, бывшая жена Андрона Кончаловского, и спросила:

"У вас есть выкройка этого летящего белого платья? Мне так

хочется его повторить!" И я призналась: "Нет выкройки, потому

что мы просто накалывали перед зеркалом и отрезали лишние

куски". Это была сплошная импровизация...)

Во время репетиций "Гамлета" Давид Боровский, художник

спектакля, принес эскизы костюмов. Реше-

141

ние мне понравилось. Фактура - натуральная шерсть. Из шерсти

вязали во все века. И для нашей "Таганки" эти костюмы были

кстати. Мы и в жизни тогда все ходили в джинсах и свитерах,

поэтому трудный переход на театральные костюмы мог пройти

безболезненно. Костюмы различались в основном цветом. Для

короля и королевы костюмы были цвета патины. И на фоне се-

рого занавеса король и королева выглядели, как две старые

бронзовые фигуры. Красиво. Я об этом вспоминала, когда была

несколько лет спустя в Париже, смотрела на собор Парижской

богоматери. Был прекрасный пасмурный день. А наверху, на

фоне серого неба и серого камня, - бронзовые фигуры в патине.

Идея Боровского была хорошей. Но когда костюм связали,

выкрасили и принесли в театр, от идеи не осталось ничего. Мое

платье было отвратительного грязно-зеленого цвета. Как в

прейскурантах пишут: цвета морской волны. При этом патина не

вспоминалась - вспоминались послевоенные детские Трико

непонятного цвета. Помня Веру в "Герое нашего времени", где я

проиграла, не сумев переубедить Любимова, здесь, в "Гамлете", я

начала издалека. Я не говорила, что мне не нравится платье. Но я,

например, говорила: "Юрий Петрович, вот я случайно нашла у

Цвейга в "Марии Стюарт", что королевский траур - белый. И

венчаются они тоже в белом. Поэтому оправданны будут фразы

Гамлета "не износив и пары башмаков" и "с похорон пошел на

свадьбу пирог поминный", то есть это значит, что не прошло и

месяца, как в том же платье, в котором шла за гробом, королева

была на свадьбе. Нужно белое платье". Еще через неделю говорю

(а Офелии, естественно, сделали белое платье, ручная вязка,

угрохали массу денег. Поэтому репетирует Офелия в белом

платье, а я пока со своим "цветом морской волны"): "Юрий

Петрович, это же трафарет! Всегда Офелию играли в белом

платье, возьмите любую постановку "Гамлета". А невеста-то в

пьесе

142

кто? Гертруда. Вы посмотрите, как прекрасно играет Офелию

Наташа Сайко. Она играет такую незаметную мышку. Она

мышка. Ее в этом серо-коричневом занавесе и не видно. Она не

выпячивает себя". И так постепенно я добилась, что для Сайко -

Офелии сделали платье в цвет занавеса, оно сливалось с ним, а

мне - белое. Но, надев белое платье, которого добилась с таким

трудом, я поняла, что и в нем не могу играть. Чтобы выйти на

сцену в вязаном платье, надо обладать фигурой Афродиты. И

тогда (а уже денег нет, потому что перевязывали костюм два

раза, и наш занавес - из чистой шерсти, ручной работы), я взяла

какие-то два белых платка, которые еще не успели покрасить,

сшила - и получилось такое пончо, но до полу со шлейфом, и

оно прикрыло мое платье. И еще - надела цепи.

Считаю, что костюм мне очень помог в этой роли. Так же как

костюм Аркадиной в фильме "Чайка". Когда утверждали эскизы

и мне их показали, я согласилась из-за вечного сомнения - "а

вдруг это правильно?". Сшили крепдешиновое платье, мне оно

понравилось, оно было цвета увядшей травы, и я подумала - на

натуре это будет красиво. При моей худобе я попробую в этом

крепдешине сыграть излом, декаданс, вечное актерство. Но когда

мы приехали на натуру - это было под Вильнюсом - и я

увидела впервые декорацию, я поняла, что костюм мой не

годится. Была выстроена маленькая-маленькая дачка, где рядом

курятник и убирают сено, рядом рыбалка, хозяйство, а я - нате!

- в крепдешине. Для меня Аркадина - хорошая актриса,

актриса со вкусом. Она не может ходить в крепдешиновом платье

рядом с курами! Но что делать, не поедешь же в Москву

перешивать костюм... Я пошла в магазин, купила материал -

штофный, тяжелый. С художницей по костюмам Ганной

Ганевской (к счастью, она прекрасный мастер своего дела) мы за

одну ночь сшили платье. Оно получилось немного те-

143

атральное, немного актерское - не то халат, не то вечернее

(вечернее не праздничное, а вечернее, потому что вечер) -

широкие рукава, бордовый шарф, складки на спине. И походка

самоуверенной премьерши получилась от этого платья.

Те же муки с костюмом были в фильме "Шестое июля".

Сохранились кинокадры со Спиридоновой. Она была

дочерью генерала. Всегда ходила в корсете, в большой шляпе с

какими-то перьями, с большими-большими полями. Я

согласилась. Спиридонова в хронике - брюнетка с широкими

черными бровями. Мне надели черный парик, красивую шляпу,

корсет - портретно похоже. Но я подумала, что такой костюм

меня уведет в классические роли женщин, совершенно не

связанных с политикой. И тогда я попросила сшить костюм не на

студии, а в современном ателье. Потому что мне нужно было,

чтобы это был костюм с современными линиями, из

современного материала, но как бы из того времени. Получился

такой костюм - длинная юбка, на ней пуговицы, которые

носили в начале века. Размер - на два номера больше, чем мой.

Мне казалось, что складки, опущенные плечи платья под-

сознательно вызовут у зрителя чувство обреченности героини...

Или, например, "Тартюф"... Спектакль был хорошо, со

вкусом оформлен. М. Аникст и С. Бархин принесли прекрасные

эскизы костюмов. Но у меня, Эльмиры, во втором акте - сцена

раздевания, а ведь это платье не снимешь! Поэтому я придумала

плащ, который можно снять. Придумала верхнюю деталь -

фигаро с пышными рукавами, которое тоже легко снимается.

После "раздевания" я оставалась в вечернем платье на

бретельках, в котором не стыдно показаться перед зрителями. В

то же время - целых две детали сняты, и все на глазах у

публики. После этого зритель поверит и в другие предлагаемые

обстоятельства.

144

1987 год, 17 июня. Вечером за чаем у Иветты Николаевны

- Тамара Синявская, Володя Спиваков, Володя Васильев, Катя

Максимова и я. Решили организовать благотворительный

концерт, чтобы собрать деньги на реставрацию церкви, где

венчался Пушкин...

Тогда слово "благотворительность" еще не произносилось,

слово это было забыто после 17-го года.

Но чем привлечь зрителей на дорогие билеты - не только

же именами? И мы решили сделать "премьеру премьер", то есть

то, что никто никогда не делал.

Катя Максимова с Володей Васильевым подготовили семь

новых номеров. Я помню их репетиции. Когда репетируют

другие, миниатюрная Катя сидит на сцене под роялем и возится

там со своими балетными туфлями, потом она встает и

становится царицей, а после опять, как маленькая девочка, сидит

под роялем, ждет. А когда мы уходили домой, она была на вы-

соких каблуках и выглядела Дамой.

Еще я запомнила, как Володя Васильев искал костюм для

какого-то номера: он попросил снять на видеокамеру весь номер,

посмотрел, понял, что этот цвет костюма не подходит, станцевал

в другом костюме, опять посмотрел на видеокамеру, понял, что

снова не подходит. Я тогда первый раз увидела, как балетные

работают с видеокамерой: как в зеркале рассматривают каждое

свое движение.

"Виртуозы Москвы" тоже играли все новое, а я подумала:

"Что же до меня никто не делал?" - и решила прочитать

"Реквием" Ахматовой.

С Володей Спиваковым мы как-то потом вместе летели из

Бухареста и, сидя рядом в самолете, размечали "Реквием" -

какие куски когда нужно перебивать музыкой. Для "Реквиема"

он выбрал Шостаковича.

Видя, как Васильев подбирает костюм, я думала, в чем же

мне читать "Реквием". В вечернем платье нельзя ~ "Реквием"

читается первый раз, это о 37-м

145

годе, - нехорошо. С другой стороны, выйти "по-тагански" -

свитер, юбка - просто как женщина из очереди "под Крестами"

- но за моей спиной сидят музыканты в смокингах и во фраках,

на их фоне это будет странно. Я решила, что надо найти что-то

среднее, и вспомнила, что в свое время Ив Сен-Лоран подарил

Лиле Брик платье: муаровую юбку и маленький бархатный

сюртучок. Муар всегда выглядит со сцены мятым, хотя при

ближайшем рассмотрении можно разглядеть, что это очень

красивое платье. Но Лили Юрьевны уже не было в живых,

поэтому я попросила его у Васи Катаняна. И до сих пор читаю в

нем "Реквием".

...Первый раз читаю "Реквием" в Ленинграде. Огромный зал

филармонии. Народу! В проходах стоят. Мне сказали, что в

партере сидит Лев Николаевич Гумилев с женой. Я волнуюсь

безумно, тем более что там строчки: "...и сына страшные глаза -

окаменелое страданье...", ведь она стала писать "Реквием" после

того, как арестовали сначала сына, а потом мужа - Пунина.

После концерта стали к сцене подходить люди с цветами. И

вдруг я вижу: продирается какая-то старушка, абсолютно

петербуржская - с кружевным стареньким жабо, с камеей. С

увядшими полевыми цветами (а я, надо сказать, очень люблю

полевые цветы). И она, раздирая эти цветы на две половины, одну

дала мне, а вторую положила на авансцену и сказала: "А это -

Ане". По этому жесту я поняла, что она была с ней знакома.

Потом она достает из кошелки какой-то сверток и говорит: "Это

вам".

Мы уходим со сцены, я в своей гримерной кидаю этот

сверток в дорожную сумку - после концерта сразу сяду на

"Стрелу" и поеду домой. Идут люди с поздравлениями и вдруг -

Лев Николаевич Гумилев - абсолютная Ахматова, он к старости

очень стал

146

на нее похож. Рядом с ним жена - на две головы выше. Я, чтобы

предвосхитить какие-то его слова, говорю:

Blog

Сегодня ночью я читала "Полторы комнаты" Бродского

Содержание