2. Мимикрия и легендарная психастения 83 III

Вид материала

Реферат

Содержание И. игра и сакральное

Подобный материал:

• Iii. Продукия, ее особенности 6 III описание продукции 6 III применяемые технологии, 2464.73kb.
• К. А. Свасьян Интервью с К. А. Свасьяном на сайте Наш сегодняшний гость К. А. Свасьян,, 327.58kb.
• Аспирант сга а. В. Абрамова, ведущий специалист дко дегтярева, 204.98kb.
• Литература. 19, 385.81kb.
• Рассказов Азимова, предложил выпустить книгу под названием «I, Robot», 3175.78kb.
• Греки в риме в III в. До н. Э. 1 В. Н. Э, 185.45kb.
• Iii, подтема III, гл. 1, раздел 2, подраздел, 852.91kb.
• Лекция Россия накануне XX века. 1 марта 1801 года народовольцы "казнили", 42.96kb.
• Лекция XXV, 416.9kb.
• Завоевание Россией Урала и Сибири, 155.26kb.

Как легко констатировать, энергия этих жизненных начал сказывается и в других обстоятельствах. Роженицу, оскверненную кровью родов, окружают множеством строгих запретов, отторгающих ее от общины. Ей дают принимать снадобья, изгоняющие остатки зараженной крови. Ее муж, оставшийся чистым, не должен входить к пей в хижину. После отпадения пуповины мать роженицы покрывает пол в хижине глиной (как это делает и женщина в конце месячных), чтобы люди, вновь допущенные войти, не могли наступить на какой-нибудь след вредоносной крови.


Восстановление у молодой матери менструаций означает возобновление нормального, периодического вывода нечистоты. Соответственно начиная с этого момента отец может брать ребенка на руки. Он больше не рискует оскверниться, обнимая младенца, постоянно находящегося в контакте с зараженным организмом.


Примерно через год, когда ребенок начинает ползать по полу, его родители посредством прерванного полового акта (как и при устранении смертельной нечистоты) добывают свои половые выделения, и мать, набрав эту "скверну" в руки, намазывает ею хлопчатую бечевку, которую ребенок носит на поясе до тех пор, пока она не распадется от ветхости. Начиная с этого момента ребенок считается "большим". Он стал им под действием благотворной чудесной силы, которой обладает живительная влага его родителей. Если он умрет, то его похоронят уже в святой, сухой земле, а не в проклятой влажной, где зарывают близнецов, недоносков, тех детей, у кого верхние зубы прорезались первыми, - одним словом, всех отверженных и уродов, которых группа старается удалить от сообщества чистых вплоть до места их последнего упокоения. Кроме того, отныне ребенок принимает участие в очищении от скорби (1,59; 484).


То есть, приобщившись к коллективу, он должен очищаться вместе с ним. До сих пор он не принадлежал в полной мере к миру живых - он был "водой", еще не обрел "твердости". Он был "вещью", существом "неполным".


Живительные жидкости родителей выступают как эликсир, придающий ребенку силу, без которой он не может занять место в обществе. Но по существу это помазание бечевки ничем не отличается от очищения от скорби. Сексуальные выделения не являются в одном случае оскверняющими, а в другом - целительными; они в обоих случаях одновременно и скверна и лекарство. Действительно, в момент изгнания скорби супруги очищаются, выводя каждый из своего тела оскверненное жизненное начало и не вводя его в чужое тело; но одновременно они смазывают им пупок, чтобы воспользоваться его энергией. Так же с помощью своих живительных жидкостей они делают водянистое существо твердым, а прерванным совокуплением и сами очищаются. Г-н Жюно утверждает, что эти два обряда должны иметь противоположное объяснение, поскольку в одном случае супруги являются чистыми, а в другом - нечистыми. Однако все, напротив, говорит о том, что при рождении ребенка они не менее запятнаны, чем при смерти родича. Ведь именно после неполного полового сношения, в результате которого они смачивают своей "скверной" (слово, кстати, очень четкое) бечевку своего сына, они могут и вновь вступать в половые сношения, до тех пор строго запрещенные.


Действительно, ввести ребенка в полусуществование, в своеобразный лимб, предшествующий собственно жизни и простирающийся с момента зачатия и до принятия в круг "больших", подлинно живых, - сам порядок вещей не позволяет это сделать, пока в этой области пребывает кто-то другой. Соответственно родители, зачавшие ребенка в этот маргинальный период, по чрезвычайно характерному выражению, "украли его у закона". Сам такой ребенок никогда не сможет "вступить в закон".


До сколь бы значительного возраста он ни дожил, ему все равно суждено быть погребенным вместе с уродами и недоносками, во влажной земле отверженных. В самом деле, если учесть время вынашивания, то оказывается, что он родился, прежде чем его старшего брата отлучили от груди, - а это событие происходит через год после помазания бечевки, отмечается другим обрядом, который совершают после выздоровления от тяжелой болезни, и окончательно завершает собой младенчество как период слабости и нечистоты. Юное существо подвергают полному очищению, избавляющему его от всяких вредных миазмов. Его тело намазывают различными веществами, растирают отрубями, а потом мать делает из образовавшейся смеси катышек, содержащий в себе все ядовитые субстанции, которые следует удалить. Она уносит его в лес и кладет перед входом в муравейник, чтобы муравьи, вползая внутрь, обязательно затащили его с собой. Затем она возвращается домой, не оглядываясь: одного взгляда назад хватило бы, чтобы вновь занести детям болезнь. К нему пристала бы частица тщательно собранной и изгнанной скверны, которую теперь муравьи должны унести прочь из мира здоровья в далекий мрак подземных недр.


Ребенок же остается вне опасности: по завершении неспокойного периода ему уже не страшно, что мать вновь забеременеет. А если бы беременность наступила тогда, когда его еще не отлучили от груди, или хотя бы тогда, когда у матери еще не окончательно пропало молоко, то не только второй ребенок, "украденный у закона", оказался бы проклятым, но и сам первенец тяжело бы пострадал: новый пришелец "заслонил бы ему путь", "перерезал бы ему дорогу", "опередил" бы его. Ему суждено было бы остаться худым и расслабленным.


Мысль понятна: до тех пор пока между матерью и ребенком остается какая-либо физиологическая связь (например, через молоко, которым она его кормит), никому нельзя вмешиваться в их отношения, чтобы не исказить нормальное развитие жизни. Все, что касается матери, затрагивает и ребенка, до тех пор пока не будет обеспечена природой и санкционирована обрядом их полная жизненная независимость друг от друга. Поэтому новая беременность матери мешает росту ребенка, еще не обретшего полной независимости: она действительно заслоняет ему путь, внося помехи в то замкнутое хозяйство, которое он образовывал вместе с матерью. Двоим места нет - пришелец опережает первенца. Он принес с собой свое собственное время, тогда как место было еще занято. Он не дождался, пока минует интервал, необходимый для правильного хода событий. Он проклят, как виновник беспорядка; само его существование бесчинно и преступно, и он нанес непоправимый вред своему брату.


Итак, все происходит таким образом, как будто существует некий мировой порядок, где все должно происходить в своем месте и в свое время. Чрезвычайно важно, чтобы этот порядок соблюдался. В этом состоит принцип сохранности всего мироздания. Всякое насильственное действие ставит его под угрозу, особенно переходы из одного мира в другой, рискующие нарушить равновесие, впустить беспорядочные вредоносные энергии, создать опасное смешение начал, которые должны оставаться разделенными. Поэтому роды и агонии вызывают такой страх и требуют стольких мер предосторожности. Они приносят с собой возмущение. В частности, скверна смерти способна все собой запятнать, если ее не удастся уничтожить огнем, отвести прочь с потоком воды или загнать в недра земли. Кроме того, требуется тонкими и сложными операциями очистить, стерилизовать дом, откуда она исходит. Тогда все вернется в покой и порядок. Так же и половой акт высвобождает опасные энергии, дающие толчок как благоприятным, там и вредоносным влияниям. Это жар, огонь, и нужно уметь осторожно умерить его, чтобы получить от него пользу, не дав распространиться и все пожрать.


Таким и предстает сакральное. Оно исходит из темного мира пола и смерти, но оно представляет собой и главное начало жизни, источник всякой эффективности, силу, которая быстро разряжается и трудно поддается изоляции, всегда равна себе, одновременно опасна и необходима. Обряды служат для того, чтобы уловить, приручить ее, направить на благотворный путь, а при необходимости и нейтрализовать ее чрезмерную разъедающую способность. На данной стадии религия - не более чем регулировка этого всемогущего и незримого электричества, которое вызывает почтение и вместе с тем желание собой завладеть.


И. ИГРА И САКРАЛЬНОЕ


Среди трудов по философии истории, появившихся в нашем веке, особенно богатую пищу для ума дает, без сомнения, "Ното ludens" Й. Хейзинги1. Острый и мощный ум, подкрепленный незаурядным талантом изложения и выражения, позволил автору собрать вместе и истолковать как целое те услуги, которые оказывает культуре один из основных инстинктов человека, казалось бы, менее всего способный основать что-то ценное или устойчивое, - инстинкт игры. Читая эту книгу, мы неожиданно для себя видим, как право, наука, поэзия, мудрость, война, философия, искусства обогащаются благодаря игровому духу, подчас даже зарождаются из него, и в любом случае пользуются им. Действительно, этот дух возбуждает, а в некоторых случаях и непосредственно приводит в действие разнообразные способности и стремления человека, чьи усилия в конечном счете и создают цивилизацию.


Отправной точкой служит следующая дефиниция, резюмирующая собой глубокий анализ понятия: "...мы можем теперь назвать игру свободной деятельностью, которая осознается как "невзаправду" и вне повседневной жизни выполняемое занятие, однако она может целиком овладевать играющим, не преследует при этом никакого материального интереса, не ищет пользы, - свободной деятельностью, которая совершается внутри намеренно ограниченного пространства и времени, протекает упорядоченно, по определенным правилам и вызывает к жизни общественные группировки, предпочитающие окружать себя тайной либо подчеркивающие свое отличие от прочего мира всевозможной маскировкой"1.


Автор сразу же отводит различные биопсихологические объяснения игры: игра как разрядка избыточной жизненной энергии, стремление к подражанию, необходимость в развлечении, тренировка с целью научиться владеть собой, желание состязаться с другими и утверждать свое превосходство, сублимация в невинных целях таких инстинктов, которые общество не позволяет удовлетворить напрямую, и т. д. Й. Хейзинга справедливо полагает, что все эти концепции являются частичными, ни одна из них не объясняет явления во всей его полноте, наконец, они взаимно исключают друг друга, хотя в разных случаях то одна, то другая и кажутся верными. Он адресует им всем и еще один, более неочевидный упрек - обвиняет их в том, что все они равно предвзято приписывают игровой деятельности какую-то утилитарную цель. Они усматривают в игре ту или иную биологическую или психологическую функцию. Словом, если им верить, то игра существует потому, что она полезна человеку. Напротив, автор "Ногтю ludens" усматривает в ней чистое излишество. Он расценивает ее как первичную деятельность, основополагающую категорию, которую следует принимать априори, которую можно определить лишь через ее противоположность (жизнь серьезную, обычную, повседневную) и которая поэтому не столько подлежит объяснению, сколько сама способна объяснять другие.


И в самом деле, отталкиваясь от этой непосредственной данности, Й. Хейзинга старается показать на протяжении ряда глав, что "арена цирка, игральный стол, волшебный круг, храм, сцена, экран синематографа, судное место - все они по форме и функции суть игровые пространства, то есть отчужденная земля, обособленные, выгороженные, освященные территории, на которых имеют силу особенные, собственные правила. Это как бы временные миры внутри обычного, созданные для выполнения замкнутого в себе действия"1.


Проводимый анализ необычайно силен и оригинален. Он почти во всем вызывает наше согласие. Самое большее, хотелось бы более четкого определения тех различных душевных настроений, которые предполагаются разными видами игр, такими как состязания в ловкости, в силе, комбинаторные, азартные игры и т. д. Хотелось бы отдельного описания каждой из составных частей игрового духа, таких как ожидание приговора судьбы, желание доказать свое превосходство, страсть к состязанию или риску, элемент вольной импровизации, то, как она сочетается с соблюдением правил, и т. д. Ибо один пункт все-таки остается спорным: действительно ли игра едина?. Не покрывает ли этот термин нескольких видов деятельности, у которых нет ничего общего, кроме имени? Это уже немало, считает г. Хейзинга, явно придавая большое значение такому филологическому доказательству глубинного тождества игровых типов поведения. Однако можно и усомниться в том, что оно является окончательным.


Собственно, и сам автор смущен тем, что не во всех языках различные виды игр объединяются одним словом. Впрочем, иначе было бы и странно. Бросается в глаза, что у завсегдатаев олимпийского стадиона и зеленого карточного стола предполагаются такие настроения, между которыми, может, и найдутся общие точки, но все-таки они мало соотносятся между собой по главной сути. Атлет, полагающийся лишь на себя, и азартный игрок, отдающийся на волю удачи, бесспорно являют собой пример таких душевных состояний, между которыми чрезвычайно мало родства. Пожалуй, здесь и заключается слабое место этого замечательного труда: в нем изучаются скорее внешние структуры, чем внутренние настроения, которые как раз и придают наиболее точное значение каждому типу поведения. Соответственно формы, правила игры подвергаются более пристальному рассмотрению, чем те потребности, которые удовлетворяет игра как таковая.


Отсюда, по-видимому, и происходит самый смелый тезис этой работы, который, на мой взгляд, является и самым сомнительным: о тождестве игрового и сакрального.


Вопрос этот, несомненно, деликатен и более сложен, чем кажется поначалу, когда первое побуждение (не лучший советчик) склоняет нас напрочь отбросить столь парадоксальное на вид сближение, просто потому, что оно шокирует наш здравый рассудок. Разумеется, между богомольцем и игроком, между культом и игрой, между храмом и клетчатой доской явно нет ничего общего. В этом невозможно усомниться. Однако автор без труда показывает, как легко игра может сопровождаться серьезностью. Приводимые им примеры многочисленны и убедительны, обращается ли он к поведению ребенка, спортсмена или актера. Оставим в стороне ребенка, для которого игра очевидным образом представляет собой самое серьезное занятие на свете, хотя, делая из стула коня, а из ряда пуговиц - выстроенную для боя армию, он прекрасно понимает, насколько все это зависит от его воображения. Точно так же поддаются увлечению и взрослые; всем очевидно, что как на сцене, так и на беговой дорожке происходит трата энергии в определенном пространстве и в определенное время, согласно более или менее произвольным условным правилам. Тем не менее в этом есть и серьезность. Без нес даже и не обойтись. И актеры и зрители переживают сильнейшие страсти.


Так же и в религии, заключает Хейзинга. Аналогичную функцию выполняют и святилище, культ, литургия. Очерчивается замкнутое пространство, отделенное от мира и от жизни. Внутри этой границы в течение определенного времени осуществляются упорядоченные символические жесты, которыми изображаются или актуализируются те или иные таинственные реальности; все это происходит во время церемоний, где, как и в игре, одновременно участвуют сразу противоположные начала - буйство и регламентация, экстаз и осмотрительность, энтузиастическое безумие и мелочная точность. Наконец, при этом мы оказываемся вне повседневной жизни1.


Кроме того, автор вслед за Йенсеном2 делает акцент на душевном состоянии первобытных людей во время праздников, когда среди собравшейся толпы появляются и разгуливают "духи". У таких народов при этом достигается высшая точка религиозного одушевления. Однако же присутствующие не чувствуют перед "духами" никакого страха. Ведь всем - даже женщинам, которых ка'рают смертью, если они увидят подготовку к церемонии, - известно, что роль духов играют их же товарищи, переодетые и с масками на лицах. Так же и при инициатических испытаниях бывает, что юный воин изображает схватку со страшным чудовищем, - но он не может не замечать, что перед ним лишь грубо размалеванный манекен, члены которого приводят в действие другие участники церемонии.


Как видно, игра и сакральное здесь словно сообщники: интенсивное религиозное переживание сопровождается представлением, о фиктивности которого все знают, спектаклем, который тщательно разыгрывается, но никоим образом не является обманом или развлечением.


С этим пунктом следует согласиться, как и с тем, что порядок обряда есть чистая условность: он позволяет выгородить среди профанного мира некое обособленное место, где действует свое строгое законодательство, и законодательство это стремится лишь к идеальным результатам, осмысленным и ценным лишь постольку, поскольку в них верят. Мне даже кажется, что если бы г. Хейзинга, специалист по средневековью, был лучше осведомлен в данных этнографии, то он собрал бы еще больше аргументов в подкрепление своих и без того солидных выводов. В частности, многие игры, даже самые распространенные, имеют сакральное происхождение. Таково перетягивание каната, которое у эскимосов позволяет определить, какому из времен года или какой природной стихии принадлежит мистическое первенство - морю или материку, зиме или лету; таковы воздушные змеи и ярмарочные шесты с призом, которые у тихоокеанских народов связаны с мифами о покорении неба; таковы игры с мячом у маори, из которых происходит футбол и в которых мяч, предмет борьбы, изображает собой солнце.


В настоящей книге, пытаясь показать текучий характер сакрального и механизм заражения скверной, я сам не нашел лучшего примера, чем роль ведущего при детской игре в салки1. Характерно также, что в испанском языке эта игра и сама эта роль носят как раз имя, обозначающее скверну, - mancha.


Мифы о загадках также могли бы стать значительным подспорьем для Хейзинги. Сам он много говорит о загадке, но лишь как об игре ума и демонстрации хитроумия или знаний, мало интересуясь ее ритуальной функцией. Между тем эта функция очевидна во множестве случаев. В том, что касается состязаний, вызовов и испытаний загадками, ценнейший документальный материал можно было бы найти в монографии Яна де Вриса1. Приведу из нее лишь один эпизод, значение которого в числе прочих подчеркивал Ж Дюмезиль2: в скандинавских хрониках, когда при короле Фрее или Сигтруде (источники расходятся на сей счет) убийство стариков было заменено переселениями молодых людей по типу римского ver sacrum3, то решение об этом было принято в результате соревнования в трудноразрешимых или неразрешимых задачах и загадках, победительницей в котором вышла девушка, пользовавшаяся советами богини Фригг. Этот рассказ тем примечательнее, что отчетливо связан с одним из этапов па пути цивилизации. Стоило бы вспомнить в этой связи и знаменитую загадку, загаданную на пиру Самсоном. Наконец, представляется несомненным, что как у первобытных народов, так и в более сложных цивилизациях загадки играют роль в ритуалах посвящения: во всяком случае, самая знаменитая загадка - та, которую разгадал Эдип и которая обеспечила ему фиванский трон, - явно отсылает к посвятительным испытаниям царя.


Еще более существенным (и неожиданным) подспорьем мог бы стать материал цирка - клоунские шутки и в особенности роль "Августа", которая состоит в том, чтобы всем подражать невпопад и своей тупостью и неловкостью вызывать бурлескные катастрофы. В мифах часто отмечается вмешательство такого рода персонажа - трикстера, как его называют англоязычные ученые. В частности, именно с его поведением (или же с поведением женщины), одновременно смешным, глупым и трагическим по своим последствиям, обычно связывают происхождение смерти. Можно даже задаться вопросом, не следует ли интерпретировать в сходном смысле наличие в карточной колоде джокера, не принадлежащего ни к какой масти и свободно, как бы безумно, вступающего в любые комбинации карт, одновременно и путая и дополняя их. Что это - простое совпадение? или вырожденный пережиток? Здесь это не имеет значения. Главное, что мифологический материал по данному предмету богат и показателен; здесь, как и в связи с потлачем, широко используемым в рассуждениях автора, была особенно удобная возможность показать, как откровенно игровой элемент находит себе место в области сакрал ы юго. Mi ггересно также, что его постоянно встречают в легендах, объясняющих, как человек стал смертным.


Как легко заметить, я охотно признаю родство, которое можно установить между игровым и сакральным. Более того, я сам лью воду на мельницу Й. Хейзинги. И все же я расхожусь с ним по одному важнейшему пункту. Я не считаю, что формы игр и культов, равно стремящиеся отделить себя от повседневного быта, тем самым занимают по отношению к нему эквивалентную позицию, а потому и заключают в себе одно и то же содержание.


Разумеется, это ясно само собой, и мне могут возразить, что я ломлюсь в открытую дверь. И все же мне кажется, что нужно кое-что уточнить. Дискуссия на сей счет заслуживает труда, даже если в ней будут обсуждаться лишь тенденции. Никто не спорит с тем, что игра - это чистая форма, деятельность, сама в себе обретающая свою цель, правила, соблюдаемые лишь потому, что это правила. Сам Хейзинга подчеркивает, что ее содержание второстепенно1. Иначе дело обстоит с сакральным, которое, напротив, есть чистое содержание - неделимая, амбивалентная, текучая, действенная сила. Обряды служат для того, чтобы ее улавливать, приручать, худо-бедно управлять ею. Ибо рядом с нею любые усилия человека непрочны и ненадежны - ведь она по определению нечеловечна. Человек никогда не сможет распоряжаться ею по своему усмотрению и заключать ее власть в заранее установленные рамки. Поэтому он вынужден чтить ее, трепетать перед ней, смиренно умолять ее. Поэтому сакральное и определяли как tremendum и fascinans2. Поэтому основополагающим религиозным состоянием стало состояние молитвы, в отличие от нечестивого состояния колдуна, который притязает принуждать применяемые им силы.


Сакральное, источник всемогущества, ощущается верующим как нечто превосходящее его. Безоружный, он всецело в его власти. В игре же все наоборот: все здесь - человеческое, выдуманное человеком-творцом. Именно по этой причине игра успокаивает, расслабляет, отвлекает от жизни и заставляет забывать об опасностях, заботах, трудах. Напротив того, сакральное есть область внутренней напряженности, по сравнению с которой разрядкой, покоем и развлечением является как раз профанная жизнь. Ситуация здесь зеркально противоположная.