2. Мимикрия и легендарная психастения 83 III

Вид материала

Реферат

Содержание Сакральное - предпосылка жизни и врата смерти Инерция и энергия Интериоризация сакрального Выбор высшей цели Длительность и судьба

Подобный материал:

• Iii. Продукия, ее особенности 6 III описание продукции 6 III применяемые технологии, 2464.73kb.
• К. А. Свасьян Интервью с К. А. Свасьяном на сайте Наш сегодняшний гость К. А. Свасьян,, 327.58kb.
• Аспирант сга а. В. Абрамова, ведущий специалист дко дегтярева, 204.98kb.
• Литература. 19, 385.81kb.
• Рассказов Азимова, предложил выпустить книгу под названием «I, Robot», 3175.78kb.
• Греки в риме в III в. До н. Э. 1 В. Н. Э, 185.45kb.
• Iii, подтема III, гл. 1, раздел 2, подраздел, 852.91kb.
• Лекция Россия накануне XX века. 1 марта 1801 года народовольцы "казнили", 42.96kb.
• Лекция XXV, 416.9kb.
• Завоевание Россией Урала и Сибири, 155.26kb.

Сколь бы разными они ни мыслились и ни представлялись в реальности, сосредоточены ли они в одном сезоне или же рассеяны по всей продолжительности года, праздники, по-видимому, всюду выполняют сходную функцию. Они образуют перерыв в обязанности трудиться, избавление от ограничений и ущемлений, присущих человеческому уделу: это миг, когда люди живут мифом, грезой. Они оказываются в таком времени и в таком состоянии, когда от них требуется только тратить, включая трату себя самих. Приобретательские побуждения становятся неуместны - нужно расточать, и все наперебой растрачивают свои богатства, съестные припасы, половую или мышечную силу. Представляется, однако, что в ходе своего развития общества тяготеют к недифференциро-ваниости, единообразию, выравниванию уровней, ослаблению напряжений. Чем более сказывается сложное устройство общественного организма, тем хуже оно переносит перерывы в обычном течении жизни. Сегодня все должно продолжаться как вчера, а завтра - как сегодня.


Всеобщие вихревые движения становятся теперь невозможными. Они больше не возникают в определенные дни и в широком масштабе. Они как бы растворяются в календаре, как бы поглощаются неизбежной монотонностью и размеренностью жизни. Тогда на смену праздникам приходят каникулы и отпуска. Разумеется, это тоже время траты свободной деятельности, перерыв в регулярном труде - но это фаза разрядки, а не пароксизма. Ситуация обратная по всем показателям: в одном случае все разъезжаются кто куда, в другом - собираются в одной точке. "Вакации", как показывает уже само их название, образуют некую пустоту, по крайней мере замедление социальной активности. Оттого они и не способны удовлетворить индивида. В них нет никакого позитивного качества. Приносимое ими счастье возникает в основном благодаря удалению неприятностей, от которых они отвлекают, обязанностей, от которых они освобождают. Уехать в отпуск - значит прежде всего убежать от забот, наслаждаться "честно заработанным" покоем. Это означает еще большую изоляцию от группы вместо сопричастности с нею в миг буйства, в час ликования. Поэтому каникулы и отпуска - это не паводок, а межень в течении социальной жизни.


Если так, то следует задаться вопросом, какое же эквивалентное по мощи брожение способно освободить инстинкты индивида, подавленные нуждами упорядоченной жизни, и привести к коллективному возбуждению столь же большого размаха. Представляется, что с возникновением сильных государств, по мере укрепления их структуры, древнее чередование пира и труда, экстаза и самообладания, благодаря которому периодически восстанавливались порядок из хаоса, богатство из расточительства, стабильность из разнузданности, - все отчетливее заменяется чередованием совсем другого рода, которое единственно обладает в современном мире соответствующим масштабом и отличительными признаками: это чередование мира и войны, чередование процветания и уничтожения его результатов, чередование спокойно-упорядоченной жизни и обязательного буйства1.


См. дополнение III - "Война и сакральное".


V


САКРАЛЬНОЕ - ПРЕДПОСЫЛКА ЖИЗНИ И ВРАТА СМЕРТИ


г


\*J ЧИТАЕТСЯ, что общество и природа зиждутся на сохранении мирового распорядка, оберегаемого множеством запретов, которые обеспечивают неприкосновенность социальных институтов и регулярную смену природных явлений. Все, что кажется залогом их здоровья и стабильности, рассматривается как святое, все, что сулит для них угрозу, - как кощунственное. Люди равно опасаются смешения и неумеренности, нововведений и перемен - все это предстает как начала ветшания или разрушения. Разнообразные обряды служат для того, чтобы их искупить, то есть восстановить нарушенную ими упорядоченность и включить их самих в эту упорядоченность, чтобы нейтрализовать опасную, вредоносную силу, которая проявляется уже в самом факте их взрывного вторжения в мир, стремящийся лишь сохранять свою сущность и уютный для житья лишь в меру своей неподвижности. Здесь различаются два вида сакрального - один связан со сплочением, другой с разложением. Первый поддерживает и увековечивает профанное мироздание, второй же грозит ему, подвергает встряске, но зато обновляет его и спасает от медленного угасания.


Основа сплочения и безопасности питается актами жертвоприношения и самоотвержения. Напротив того, все, что несет избыточную мощь или наслаждение, всякое проявление жизненной силы содержит в себе и риск, случайность. Если не хочешь умирать, то нельзя и жить; чтобы сохранить бытие, нужно отказаться от становления. Если бы требовалось выразить абстрактными формулами представление о мире, которым, по-видимому, обусловлена полярность сакрального, его то запретительный, то стимулирующий характер, пришлось бы описать мироздание (и все, что в нем находится) как сочетание сопротивлений и усилий. С одной стороны, запреты предохраняют мировой порядок и удерживают от эксцессов. Они заставляют вести себя смирно, внушают спасительное чувство зависимости. С другой стороны, из признания преграды рождается энергия, способная ее опрокинуть. Из покорности вытекает возможность гордого восстания; из стабильности возникает движение; бесплодному сохранению богатств и сил противостоит их плодотворное потребление - конечно, оно уничтожает их, но зато и обеспечивает их воскрешение. Если зерно не умрет..}


ИНЕРЦИЯ И ЭНЕРГИЯ


В мифологии эти два антитетических начала сакрального часто противопоставляются в той или иной форме; одно из них, очевидно, выражает тягу к пассивности, второе - к активности. Так, например, предстает делаемое канаками различение между тотемами и богами. Тотемы регулируют собой жизнь. Именно для того, чтобы угодить им, люди соблюдают запреты и повинуются необходимой дисциплине. Цель ее - добиться, чтобы общее процветание получало верное направление, природа сохранялась в целости и сохранности, а жизненные токи струились вечно и счастливо. Соответственно тотемы принадлежат к материнской родне: о них заботятся старики-дядья, оберегают их от всяких посягательств, удерживают своих племянников от дерзостных порывов и рискованных затей, которыми те постоянно утверждают свою доблесть и приобретают престиж.


Для этих племянников, которым претит тирания осмотрительной материнской родни, боги, герои или предки представляют собой, наоборот, славный образец, вселяющий веру, дающий оправдание и поддержку их честолюбию и своей мифической судьбой предвещающий в укрупненном и возвышенном виде их реальную судьбу. В известном смысле тотемы - это стражи тех правил и границ, которые боги побуждают преступать. Эта игра обороны и наступления, ограничений, которые предписываются тотемом, и завоеваний, примером которых служит бог, предохраняет канакское общество от двойной беды: от анархии и от смерти, от беспорядочного, но и бесплодного волнения и от застоя, близкого к полной неподвижности.


Этому мифическому антагонизму соответствует антагонизм сексуальный и социальный: "Боги возникли от мужчин, а тотемы происходят от женщин", - утверждает туземец. Г-н Ленар в полной мере осмыслил эту формулу, показав, как молодых вождей охватывает головокружение от власти, побуждая ни в грош не ставить пра-


1 "Если пшеничное зерно, пав в землю, не умрет, то останется одно; а если умрет, то принесет много плода" (Ин. 12: 24). Слова "Если зерно не умрет" были заглавием автобиографической книги Андре Жида (1926). - Примеч. пер.


ва материнской родни и создавая постоянный конфликт между двумя полюсами коллективной жизни - с одной стороны, стариками-дядьями, заботящимися о передаче жизненных традиций, а с другой стороны, их племянниками, жаждущими власти и перемен: "Партия жизни угверждает необходимость соблюдать жизненные правила, - пишет он, - а партия власти противопоставляет им выгоды силы и богатства".


Антагонизм мудрости и отваги, любви к покою и тяги к приключениям - тот аспекг коллекгивной жизни, который наиболее зримо отражается в индивидуальном восприятии сакрального. Иногда этот конфликт лишь проецируется сознанием на мифы и сказки, иногда же он проявляется непосредственно на деле, как реальная борьба за превосходство. Мальгашская пословица гласит: "Дядя по материнской линии падает под дротиком племянника"; должным образом понятая, она выражает соперничество не только между стариками и молодежью, но и между статическими и динамическими организмами общесгва, борьбу тех его элементов, которые хранят его бытие, и тех, что толкают его пользоваться этим бытием.


Сходным образом в греческой мифологии представление о мойре, то есть о безлично-слепом, беспристрастном законе рокового удела, опознается как пассивное начало сакрального, на которое наталкивается начало активное, воплощаемое волей героев или богов. Последние властны "поправлять" судьбу, искажать волю рока; в "Илиаде" от Зевса зависит изменить участь его сына Сарпедона, для которого настал смертный час, но подобное нарушение столь опасно, что бог не решается взять на себя ответственность за него. Поставив свою личную прихоть выше мирового закона, он подал бы пример бесчинства и бунта, создал бы пагубный прецедент, благодаря которому любой бог, а за ними и всякий смертный мог бы своевольно удовлетворять порывы и требования своих инстинктов.


По сравнению с упорядоченной вселенной боги предстают как начала ипдивидуации. У них есть личность. В них зафиксирован некий тип. Юноши узнают себя в юном боге типа Аполлона, девушки-в Артемиде, жены - в Гере. При этом святые патроны есть не только у каждого возраста и пола, но и у каждой касты, социального класса, профессионального сообщества. Воины имеют божественного покровителя в лице Индры, кузнецы - в лице Гефеста.


Мировым порядком предполагаются барьеры запретов, пример богов или героев побуждает их преодолевать. Один сдерживает дейсгвие, другой зовет на подвиги. Они царят в обществе поочередно - один в инертной фазе трудового времени, второй же в фазе пароксизма, праздника (или войны). Проявления чрезмерной жизненной силы: опьянение, ярость, экстаз, пиры и оргии, расточительство и азартные игры, - строго подавляемые в течение статичного периода, поскольку они изымают руки человека из коллективного труда, его душу из общих забот, а его богатства из общественного достояния, в период кризиса становятся, наоборот, средствами экзальтированной сопричастности, давая чувство омоложения, обновления общества и тем самым реально обновляя и омолаживая его, ибо в таких вещах чувство опережает и порождает дело.


ИНТЕРИОРИЗАЦИЯ САКРАЛЬНОГО


Однако с первыми шагами цивилизации, с возникновением разделения труда, а еще более того с зарождением города и государства, праздники начинают терять свое значение. В них все меньше и меньше присутствует тотальный размах, из-за которого древние празднества своим смятением приостанавливали функционирование всех социальных институтов и грозили разрушить весь порядок мироздания. Усложнившееся общество более не может терпеть такие разрывы в своем функционировании. Тогда постепенно исчезает чередование фаз инертности и пароксизма, рассеяния и концентрации, деятельности упорядоченной и ничем не связанной - то чередование, которым в менее дифференцированной коллективной жизни задается весь ритм временного развития. Могут еще прерываться чьи-то частные труды, но общественные службы не терпят никакой остановки. Всеобщий беспорядок более неуместен; оказываются терпимы лишь его условные подобия.


Вся общественная жизнь в целом незаметно становится единообразнее. Она все более вводит в упорядоченное русло и паводок и межень. Многочисленные заботы профанной жизни все менее и менее позволяют, чтобы все уделяли сакральному одно и то же время. Соответственно само сакральное дробится, становится делом полуподпольных сект или, в лучшем случае, занятием специализированной группы, которая отправляет обряды отдельно от других; такая группа еще долгое время остается властным или околовластным образованием, но рано или поздно происходит ее разрыв с государством, освящаемый разделением духовных и светских институтов. С этого момента Церковь более не совпадает с Городом, религиозные границы - с границами национальными.


Религия быстро становится делом уже не коллектива, а отдельного человека: она становится универсалистской, но соответственно и персоналистской. Она тяготеет к изоляции индивида, оставляя его наедине с богом, знакомым ему уже не столько через обряды, сколько через тайные излияния, связывающие творение с творцом. Сакральное интериоризируется и отныне затрагивает одну лишь душу. Возрастает роль мистики, и сокращается роль культа. Теперь, когда сакральное связано не столько с объективными проявлениями, сколько с сугубо внутренними настроениями, не столько с церемониями, сколько с глубинными движениями души, всякий внешний критерий оказывается недостаточным. Логично, что в такой ситуации слово "священное" начинают употреблять вне собственно религиозной области, для обозначения того, что составляет для человека высшую ценность, что он чтит, за что он при надобности готов пожертвовать жизнью.


Действительно, это и есть решающий пробный камень, позволяющий неверующему отличать сакральное от профанного. Сакрально то (живое существо, вещь или идея), от чего зависит все поведение человека, что для него не подлежит обсуждению, осмеянию и шуткам, от чего он не отречется и не отступится ни за что на свете. Для страстного любовника - это любимая женщина; для художника или ученого - их творчество; для патриота - благо государства, спасение нации, защита территории; для революционера - революция.


От позиции верующего по отношению к религии эти позиции отличаются только точкой своего приложения: они требуют такой же самоотверженности, предполагают такую же безусловную вовлеченность личности, такой же аскетизм, такую же жертвенность. Конечно, им следует приписывать различную ценность, но это уже совсем другой вопрос. Достаточно заметить, что в них предполагается признание чего-то сакрального, окруженного ревностным почитанием, о чем избегают говорить и что стараются скрывать, чтобы не подвергать кощунствам (оскорблениям, насмешкам или даже просто критике) со стороны людей равнодушных или враждебных, не испытывающих к нему никакого почтения.


Из наличия такого сакрального элемента вытекает ряд актов самоотречения в повседневной жизни, а в случае кризиса ради него жертвуют жизнью, которая уже заранее отдана ему. Все остальное при этом рассматривается как профанное, им можно пользоваться особо не стесняясь, можно его ценить, судить, подвергать сомнениям, считать средством, а не целью. Иные вообще ставят превыше всего сохранение своей жизни и имущества, то есть как бы все считают профанным и по мере возможности обращаются со всем максимально вольно. Ими руководят соображения интереса или же сиюминутная тяга к удовольствию. Только для них одних сакральное очевидным образом не существует вообще.


ВЫБОР ВЫСШЕЙ ЦЕЛИ


Напротив, каждый из тех, кто все свое поведение строит на принадлежности к некоему высшему началу, стремится воссоздать вокруг него сакральную среду, вызывающую сильные, специфические по природе переживания, способные принимать собственно религиозный облик эксгаза, фанатизма или мистицизма, а в социальном плане порождающие более или менее определенные догматы, обряды, мифологию и культ. Обращаясь к современному материалу, достаточно будет указать на такой типичный пример светской литургии, как церемониал ежедневного зажигания огня у могилы Неизвестного солдата под Триумфальной аркой, и на такой образец мирского мистицизма, как самоощущение • активистов тех политических партий, что требуют от своих членов безраздельного повиновения.


Вообще, все разнообразные ценности, которые пользуются тотальной преданностью и поставлены выше обсуждения, имеют своих поклонников и мучеников, дающих образцы тем, кто в них верит. Реальные или легендарные, а чаще всего взятые из истории и не столько породившие, сколько закрепившие в себе тот или иной мифический мотив, они служат для поучения и подражания. Рассказ об их жизни и смерти воспламеняет душу и заставляет втайне отождествляться с ними, а порой и подражать им.


Здесь нет возможности дать очерк истории сакрального, проанализировать формы, которые оно принимает в современной цивилизации. Самое большее следует заметить, что оно, по-видимому, делается более абстрактным, внутренним, субъективным, соотносится не столько с конкретными существами, сколько с общими понятиями, не столько с поступками, сколько с намерениями, не столько с внешними проявлениями, сколько с духовными настроениями. Эта эволюция, разумеется, связана с величайшими процессами в истории человечества: эмансипацией индивида, развитием его интеллектуальной и нравственной автономии, наконец, прогрессом идеала научности - то есть такого отношения к миру, которое враждебно тайнам, требует систематического недоверия, сознательной непочтительности и, рассматривая все как объект познания или материал для опытов, заставляет расценивать все как профанное и соответственно с ним обращаться (исключая разве что само это яростное стремление к познанию).


С другой стороны, несомненно, что эти новые условия, в которых существует сакральное, заставляют его принимать и новые формы: в частности, оно вторгается в сферу этики, превращая в абсолютные ценности такие понятия, как честность, верность, справедливость, уважение к истине, соблюдение данного слова. В сущности, для того чтобы сделать сакральным некий объект, общее дело или отдельного человека, достаточно видеть в них высшую цель и посвящать им жизнь, то есть отдавать им свое время и силы, жертвовать ради них своими интересами и устремлениями, а при необходимости и самой жизнью.


Тем самым ему наглядно приписывают высшую цену, показывая, что ради него отрекаются от благ, обычно более всего ценимых, упорнее всего искомых и хранимых. При этом распределение сакрального и профанного теряет свою связь с представлением о мировом порядке, о его периодическом старении и возрождении, о противоположности нейтрально-инертных вещей - и энергий, которые животворят или уничтожают их, дают или отнимают у них бытие. Ничто из этого не устояло перед трансформациями социальной жизни, повлекшими за собой рост независимости индивида, освобождая его от всякого психического принуждения и снабжая гарантиями против других индивидов. И все же сакральное сохраняется постольку, поскольку это освобождение остается неполным, то есть всякий раз, когда жизненной целью сообщества и даже отдельного индивида оказывается некая высшая ценность - ибо при этом она быстро становится и источником энергии, и очагом заразительного влияния.


Итак, сакральное - это по-прежнему нечто такое, что вызывает почтение, страх и веру Оно вдыхает в человека силу, зато забирает себе всю его жизнь. Оно по-прежнему отделяет человека от его ближних, удаляет от низменных забот, заставляет не считаться с опасностями, которые останавливают большинство других людей; оно вводит его в особый суровый мир, от которого другие инстинктивно отшатываются, хоть и ощущают его притягательную силу. И действительно, там правилом уже не является сохранять завоеванные позиции и пребывать в одном и том же состоянии. Стабильность более не рассматривается как высшее благо, умеренность, осмотрительность, следование установленным обычаям - как высшие добродетели, а безопасность, зажиточность, добрая репутация и честь - как самые желанные преимущества.


В самом деле, профанное поведение всегда требует, чтобы человек от чего-то отказывался. Оно не дает ему идти до конца в исполнении своих желаний или своей воли. Оно не допускает безоглядной самоотдачи и предостерегает против опасно-разрушительных инстинктов, побуждающих растрачивать себя без счета. Тем самым оно окружает ореолом славы ненасытных героев типа Фауста или Дон Жуана, осмелившихся пойти на такой крайний риск, наперекор инфернальным силам или же в союзе с ними. Эти мифические фигуры - примеры судьбы - пребывают в воображении людей конкретными символами великой и погибельной участи, выпадающей на долю тех, кто преступает запреты и нарушает меру в чувственности, уме или воле. Эти проклятые души погубила сама их неустрашимость. За ними остается слава людей, не признавших никаких божеских или человеческих ограничений, стремясь удовлетворить одно из тех неутолимых стремлений - чувствовать, знать или господствовать, - которые апостол Павел осуждал под названиями libido sen-tiendi, libido sciendi и libido dominandi.


Этим трем видам жажды противостоят не столько запреты: они ведь лишь препятствие, своего рода вызов, существующий постольку, поскольку его смело принимают. Настоящим, достойным противовесом этим стремлениям являются обратные стремления: самоотречение ради святости, радостное приятие целомудрия, неведения, послушания, желание ничего не чувствовать, ничего не иметь, ничего не улавливать, даже ничего и не желать; стремление давать, а не брать. Таким образом, по обе стороны от профан-ной середины, где царят охранительство и экономия, вновь обнаруживаются - вне всяких обрядов и внешних проявлений - фундаментальная двойственность сакрального: и опасный мир кощунственных завоеваний, и благословенный мир святых отказов, каждый из которых освящен одинаковым презрением к заурядному уделу, одинаковой сущностной неудовлетворенностью, которой способно положить конец только обретение святости или проклятие.


ДЛИТЕЛЬНОСТЬ И СУДЬБА


Вероятно, неуместно будет в завершение этой книги предлагать какую-либо метафизику сакрального. По крайней мере, можно отметить, что антагонизм сакрального и профанного в высшей степени совпадает с общим мировым механизмом, в котором, чтобы возникли становление и история, чтобы существование обрело жизнь, должны сочетаться между собой устойчивость и переменчивость, инерция и движение, тяжесть и порыв, материя и энергия.


Здесь важнее сама природа этих оппозиций, чем их содержание: отношения солидарности и сотрудничества, устанавливаемые ими между элементами, одновременно соединяемыми и разъединяемыми, более значительны, чем то, как мы мыслим или уже больше не мыслим сами эти элементы. Тем самым, несмотря на разность представлений, из сочетания полюса преграды с полюсом усилия, никогда не различимых в полной мере, каким-то образом возникает непрерывность мира. Нельзя длиться, не испытывая ветшания, умаления; нельзя неподвижно застыть в своем бытии. Для этого пришлось бы не жить, подобно сказочным "спящим", которых магический сон изымает из хода времени, меж тем как все вокруг стареет и преображается, и которые потом пробуждаются неизменными в мире, ставшем для них неузнаваемым. Но нельзя и быть сплошной метаморфозой, чистой тратой, тотальной деятельностью. Это неизбежно сопровождается утомлением, шрамами, ностальгической тягой к небытию, привкусом усталости и смерти, который остается от одержанной победы и даже от восторгов торжества.