С. Н. Маре ев диалектика логического и исторического и конкретный историзм К

Вид материала

Документы

Подобный материал:

• Отечественная история, всемирный исторический процесс, этапы исторического развития, 120.44kb.
• Белинский о романе Пушкина, 239.06kb.
• Ф. Энгельс диалектика природы, 5294.85kb.
• Трансдукция, 996.9kb.
• Публичный доклад муниципального общеобразовательного учреждения лицей №200 за 2007/08, 501.43kb.
• 1. Экономическая теория в системе экономических наук, 2373.47kb.
• Ниспровержение субъекта и диалектика желания в бессознательном у фрейда, 954.25kb.
• Тема: Методология науки криминалистики, 123.48kb.
• 1. типология правовых систем, 2036.93kb.
• Н. М. Макарова Перевод с английского и редакция, 4147.65kb.

«Как ни мало специализированы звуки у животных, однако речь человеческая все же есть лишь дальнейший этап в развитии речи животных» ⁵⁹. Мах, как и все натуралисты, совершенно упускает из виду следующее обстоятельство: прежде чем люди начали говорить и мыслить, они практически действовали.

«Как естествознание, так и философия, – замечал Энгельс, – до сих пор совершенно пренебрегали исследова-

⁵⁵ Ленин В.И. Полн. собр. соч., т. 18, с. 349.

⁵⁶ См.: Там же, с. 342.

⁵⁷ Мах Э Познание и заблуждение. М., 1909, с. 78.

⁵⁸ Там же, с. 121. Критику биологизма в понимании природы
заблуждения см. в работе: Заботин П.С. Преодоление заблуж
дения в научном познании. М., 1979, с. 52 и далее.

⁵⁰ Мах Э. Познание и заблуждение, с. 89.

138


нием влияния деятельности человека на его мышление. Они знают, с одной стороны, только природу, а с другой – только мысль. Но существеннейшей и ближайшей основой человеческого мышления является как раз изменение природы человеком, а не одна природа как таковая, и разум человека развивался соответственно тому, как человек научался изменять природу. Поэтому натуралистическое понимание истории – как оно встречается, например, в той или другой мере у Дрейпера и других естествоиспытателей, стоящих на той точке зрения, что только природа действует на человека и что только природные условия определяют повсюду его историческое развитие, – страдает односторонностью и забывает, что и человек воздействует обратно на природу, изменяет ее, создает себе новые условия существования» ⁶⁰.

Человеческое мышление как орган познания исторически развивалось. Развивались его логические формы, данные ему первоначально как формы практической деятельности, а потому как объективные. Следовательно, человек способен мыслить объективно, т.е. в соответствии с реальным положением вещей, с существом дела, а животные всегда только субъективны: реагируют лишь на внешние признаки вещей, о чем речь уже шла в своем месте. «Мышление» животных не имеет истории. Оно им дано вместе с их биологической организацией как их натуральное, естественно-природное свойство, хотя биологическая организация животных, а вместе с ней и их «мышление» развиваются, эволюционируют.

Но надо отличать развитие вообще и историческое развитие как высшую форму, со своими специфическими законами, открытыми Марксом и Энгельсом. Она несравненно богаче, чем всякая форма естественно-природного развития, поскольку она сохраняет, «снимает» в себе предшествующие формы, дает ключ к их пониманию. Таким образом, с точки зрения исторического развития можно понять всякую другую форму развития, но не наоборот. В противном случае будет подгонка высшего под низшее, сведение социального к биологическому, как это и происходит у Маха, Богданова, Дюринга и других позитивистов и натуралистов.

Натурализм в определенном смысле есть распространение естественнонаучной точки зрения за пределы явлений естественно-природных, попытка объяснить фено-

⁶⁰ Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2 е изд., т. 20, с. 545 – 546.

139


мены культурные и исторические с точки зрения естественнонаучных закономерностей, втискивание их в узкие рамки естественнонаучных категорий и понятий. А такой соблазн возникает не вследствие слабости естествознания, а наоборот – из-за его силы, более высокого уровня развития. И потому, хотя в той или иной форме натуралистические взгляды были присущи всем историческим эпохам и всем историческим этапам развития науки и философии, он получает свое действительно всеобщее распространение во второй половине XIX – начале XX столетий, в эпоху бурного развития естествознания. В свою очередь естествознание в своем прогрессивном движении неизбежно порождает не только идеалистические шатания, как показал Ленин, но и натуралистические, что является лишь другой крайностью того же самого шатания. И причинная зависимость здесь скорее обратная, а именно: натуралистические попытки объяснять общественно-исторические явления, сознание и мышление порождают идеализм в понимании общественных явлений. Ведь если мышление и сознание – продукты биологической эволюции, то они должны предшествовать, как и сама биологическая эволюция, истории.

Понятно, никакого действительно диалектического единства логики и истории при натуралистическом понимании мышления быть не может. Сама логика человеческого мышления органически не объединяется с исторической закономерностью, из нее не вытекает и ее не определяет. Та и другая остаются совершенно внешними по отношению друг к другу. Невозможно непосредственно от природы, замечал Маркс, перейти к паровой машине. Точно так же непосредственно от природы невозможно перейти к логике человеческого мышления. И машина, и человеческое мышление с его логикой, и человеческий язык – все это фепомены человеческой культуры, возникшей и развивающейся исторически. Они – продукты истории, как и все специфически человеческие сущностные силы, в том числе и такие, как человеческие чувства. «Образование пяти внешних чувств, – писал Маркс, – это работа всей предшествующей всемирной истории»⁶¹, а история, замечал он, «есть истинная естественная история человека» ⁶².

Маркс изгоняет здесь натурализм в области логики че-

⁶¹ Там же, т. 42, с. 122. «² Там жо, с. 164.

140


ловеческого мышления из его последнего уоежища – из области специфически человеческой чувственности, что Фейербах считал сугубо антропологической характеристикой человека. «Человек отличается от животного, – писал он, – вовсе не только одним мышлением. Скорее все его существо отлично от животного. Разумеется, тот, кто не мыслит, не есть человек, однако не потому, что яричина лежит в мышлении, но потому, что мышление есть неизбежный результат и свойство человеческого существа» ⁶³.

Исходной для Фейербаха является специфически человеческая чувственность. Она у него ниоткуда не выводится, а является таким же свойством человеческого существа, как способность рыбы жить в воде, а мышление только производным. В сущности же именно мышление как исторически развивающееся опосредствованное отношение человека к действительности облагораживает человеческие чувства, делает их в самом деле таковыми.

Важно различать естественную историю и историю человека или собственно историю. Термин «естественная история» употреблялся в свое время для обозначения эмпирического описания естественно-природных феноменов, как правило, в их возникновении и развитии. Так, Кант назвал свою работу о возникновении солнечной системы «Всеобщая естественная история и теория неба»⁶⁴. А само историческое знание он определял как часть учения о природе (помимо естествознания), которая «содержит лишь систематически упорядоченные факты, относящиеся к природным вещам (и в свою очередь состоит из описания природы, т.е. из классификационной системы ее, основанной на сходствах, и из естественной истории, т.е. систематического изображения природы в различные времена и в различных местах)» ⁶⁵.

В настоящее время подобная терминология из употребления вышла, и за термином «история» закрепилось двоякое значение: с одной стороны, им обозначают всякое развитие, например историю Земли, а с другой, – развитие человеческого общества. В немецкой традиции в значении терминов «история», «историзм» как раз подчеркивалось качественное отличие исторического развития, связанное с особенностями человеческого духа, человеческой свободы

⁶³ Фейербах Л. Избр. филос. произведения: В 2-х т. М., 1955, т. 1,

с. 200-201.

«⁴ Кант Я. Соч.: В 6-ти т. М., 1964, т. 1, с. 115. ^S5 Там же, т. 6, с. 56.

141


и воли от природы. Там эти вещи противопоставлялись.

Немецкий историзм противостоял натурализму позитивистов, но он тоже не смог органически соединить историю с логикой, потому что, противопоставляя себя натурализму, он отверг вместе с узко понятой логикой всякую логику, а поставить на ее место рационально понятую диалектику, диалектику как логику не смог, поэтому этот историзм оказался связанным с принципиальным алогизмом и иррационализмом. Таков же историзм неогегельянцев, в частности Б. Кроче, считавшего историю не наукой, а искусством^б6.

Отвергая натурализм позитивистов, которые, по словам Ленина, видели законы природы там, где есть место только закопам особой, исторически определенной системы производственных отношений⁶⁷, марксисты не приемлют вместе с тем и иррационализм немецкого историзма, утверждая историзм высшего типа – конкретный историзм, представляющий собой одновременно высший тип рациональности, связанный с материалистической диалектикой как логикой и теорией познания.

Историю можно противопоставлять науке только в том случае, если под наукой иметь в виду только естествознание на определенном этапе его исторического развития, к чему сводят науку вообще позитивисты. А историческое познание можно противопоставлять рациональному познанию, если под рациональностью иметь в виду тип рациональности, свойственный исторически ограниченному естествознанию XIX столетия. Отвергая это противопоставление, марксисты всегда подчеркивали качественное отличие собственно исторического развития, связанного с человеком, от естественно-природного.

«Ргак только человек становится животным, производящим орудия, – говорит Г.В. Плеханов, – он вступает в новую фазу своего развития: его зоологическое развитие заканчивается и начинается его исторически жизненный путь» ⁶⁸. Люди в отличие от животных не приспосабливаются к среде, а приспосабливают ее к себе, к своим потребностям, целям и желаниям. Органом такого приспособления (преобразования) окружающей действительности и является человеческое мышление.

⁶⁸ См.: Вайпштейн О.Л. Очерки развития буржуазной философии и методологии истории в XIX – XX веках. Л., 1979, с. 46.

⁶⁷ См.: Ленин В.И. Поли. собр. соч., т. 1, с. 429.

⁶⁸ Плеханов Г.В. Соч.: В 4-х т. М., 1956, т. 2, с. 153.

142


У позитивистов и натуралистов, наоборот, человеческое мышление всего лишь дальнейшее развитие биологических форм приспособления к среде. И не только у Маха и Богданова, по и у представителей самой последней формы позитивизма. Вот что пишет, например, упоминавшийся уже К. Поппер в одной из последних своих работ: «Животные и даже растения тоже постоянно находятся перед необходимостью решения проблем в ситуации выбора между конкурирующими решениями и элиминации ошибок. В этом смысле „от амебы до Эйнштейна один шаг»« ⁶⁹.

Для позитивизма и натурализма весьма характерна манера сближения человека с животными и растениями. Когда им надо объяснить какую-то форму человеческого поведения, они тычут пальцем в сторону братьев наших меньших и говорят, что у них это тоже есть, только еще в неразвитом виде, и вообще они почти что люди, только сказать ничего не могут.

Аналогия, как известно, еще не объяснение, для объяснения необходимо указание на качественную специфику того или иного явления. И весьма интересно, что Мах, который сплошь и рядом грешит подобными аналогиями, сам же и проговаривается в том, что это детски наивный способ объяснения, свойственный детям и людям, стоящим на низких ступенях культурного развития. «Дикарь, – пишет он, – -видит в животном почти себе подобного, своего „младшего брата», с которым он играет подобно ребенку. Он хочет понимать его язык, чтобы узнать, что знает животное. Он приписывает животным силы, превосходящие его собственные» ⁷⁰.

Между человеком и животными нет постепенного перехода, появление человека это не эволюция, а настоящая революция со всеми ее необходимыми атрибутами, в том числе и с характерным оборачиванием или снятием одного в другом: для человека, уже ставшего человеком, животные, органические формы жизнедеятельности, еда, питье, производство потомства становятся подчиненными человеческим формам поведения, целям и стремлениям. А последние, в том числе и формы мышления, как и нормы вкуса и т.д., являются исторически выработанными формами и в этом смысле ее превращенными фор-

⁶⁹ Поппер К.Р. Объективное знание. Эволюционный подход. –
В кн.: Методология науки и рост знания. М., 1976, с. 40 – 41.

⁷⁰ Мах Э. Познание и заблуждение, с. 107.

143


мами. Порождение и удовлетворение человеческих потребностей, как отмечает Маркс, «есть исторический процесс, которого нет у овец или собак... хотя и овцы и собаки в своем теперешнем виде являются, несомненно, – правда, malgre eux – продуктом исторического процесса» ⁷¹. Поэтому между человеком и природой – живой и мертвой, растительным и животным царством лежит история как в своей непосредственной форме, в форме процесса, длительности, так и в своей превращенной форме – в форме Логики, т.е. в качестве форм и законов человеческого мышления и поведения.

Понятно, что так понятый историзм есть ничто без диалектики с ее «скачками», «перерывами постепенности», противоречиями, оборачиваниями и т.д. Без диалектики нельзя понять высшую, историческую форму развития, а без понимания высшей формы развития невозможно понять низшие формы развития, в том числе и эволюционного развития, – она, подобно тому как «категории буржуазной экономики заключают в себе какую-то истину для всех других форм общества» ⁷², заключает в себе тоже какую-то истину для всех других форм развития. Во всяком случае, действительное понимание какой-либо формы развития должно включать в себя понимание ее ограниченности, а последнее возможно только с точки зрения высшей формы.

Историческое развитие есть высшая форма развития. И в этом состоит в общем и целом соотношение между принципом развития и принципом историзма.

⁷¹ Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд, т. 3, с. 71 – 72.

⁷² Там же, т. 46, ч. I, с. 42.


Заключение: историзм или структурализм

Одной из самых сложных методологических проблем современной науки, пишет представитель современного структурализма Ш. Парэн, является соотношение между структурализмом и историзмом. Если применение структурного метода в лингвистике, литературоведении и этнографии дало, в большей или меньшей степени, плодотворные результаты, то в области истории структурализм не нашел своего адекватного выражения и историки все еще не вышли за пределы принципиального обсуждения этой методологической проблемы ‘.

Первое, т.е. то, что соотношение между историзмом и структурализмом является одной из самых сложных методологических проблем, представляет собой, пожалуй, абсолютную истину. Второе – только весьма относительную. Ведь структурализм с самого начала (и в этом состоит его суть как определенной научной «идеологии») противопоставил себя истории как методу эмпирического описания действительной истории, будь то язык, литература или просто гражданская история. Это все равно, что требовать от предмета тех свойств, которых его до этого сознательно лишили.

Если образовался разрыв между структурализмом и историей, то только потому, что структурализм внутренне не притягивает к себе историю, не содержит в себе на нее «запроса», как это имеет место в методе восхождения ог абстрактного к конкретному, примененном Марксом в «Капитале». А последнее возможно лишь тогда, когда действительная противоположность между логикой и историей понимается не как непреодолимая, а, наоборот, как способ связи между тем и другим. Иными словами, единство структуры и истории, а тем самым и единство структурализма и историзма, коли, конечно, вообще допустима идентификация между «логикой» и «структурой», возможно только на почве диалектики как учения о том, как становятся тождественными противоположности.

¹ См.: Parain Ch. Structuralisme et historié. – Pensée, P., 1967, oct., N 135, p. 38 – 52.

145


В общем структурализм должен перестать быть таковым, чтобы восстановилось единство логики и истории, ибо характерной специфической чертой его является именно формализм в смысле антидиалектики, в смысле абсолютизации законов и принципов традиционной формальной логики. Если этого нет, то все разговоры об «уважительном» отношении к истории останутся разговорами и между историей и структурализмом может быть только «мирное сосуществование».

«Я не отвергаю понятия процесса и не оспариваю значения динамических интерпретаций, – заявляет Клод Леви-Стросс в полемике с американскими антропологами Мердоком и Фогтом. – Мне представляется только, что одновременное изучение процесса и структуры, во всяком случае в антропологии, является следствием весьма наивных философских воззрений и пренебрежением теми специфическими условиями, в которых происходит деятельность антропологов» ².

Леви-Стросс делает подобные заявления и в одном из своих главных трудов, «Первобытное мышление». В частности, он пишет: «Этнолог отдает истории должное, но не считает ее познанием высшего порядка. Он рассматривает историческое исследование как комплементарное его собственному: одно изучает человеческие общества в пространстве, другое – во времени» ³.

Действительно, невозможно одновременное изучение процесса и структуры. У Маркса, например, такое разграничение четко проводится. Но существенная разница заключается в понимании характера самой структуры. У последнего она понимается как динамическая (процессуальная). «Капитал есть движение, процесс кругооборота, проходящий различные стадии, – считает Маркс, – процесс, который, в свою очередь, заключает в себе три различные формы процесса кругооборота. Поэтому капитал можно понять лишь как движение, а не как вещь, пребывающую в покое. Те экономисты, которые рассматривают самостоятельное существование стоимости как просто абстракцию, забывают, что движение промышленного капитала есть эта абстракция in actu [в действии – С. 71/.]» ⁴,

Короче говоря, общая структура промышленного капитала Д – Т...П...Т’ – Д’ есть последовательная смена его

² Цит. по: Parain Ch. Structuralisme et historié, p. 166.

³ Lévi-Strauss C. La pensée souvage. P., 1962, p. 339.

⁴ Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 24, с. 121.

146


форм не только в пространстве, но и во времени. Если мы возьмем «синхронный срез» этого процесса на любой его стадии, стадии товарного, производительного или денежного капитала и будем рассматривать «синхронную» абстракцию саму по себе, то получим или всеобщие определения денег как денег, а не как денежного капитала, или всеобщие определения товара как товара, а не как товарного капитала, или всеобщие определения производства как производства, а не как капиталистического производства. Такой «синхронный срез» бессмыслен, поскольку он начисто уничтожает специфику рассматриваемого предмета.

Леви-Стросс и сам признает: «Рассмотрение синхронии и статики как равнозначных явлений – заблуждение, что статический срез – лишь фикция и что перцепция движения сохраняется в синхронном аспекте»⁵. Но если в «синхронном срезе» сохраняется «перцепция движения», как это имеет место при рассмотрении общей структуры промышленного капитала, то в динамике ее обязательно сохраняется и воспроизводится динамика исторического становления этой структуры, позволяя выйти в историческое рассмотрение становления данной конкретности. Здесь и заключено существенное расхождение конкретного историзма Маркса и абстрактного структурализма Леви-Стросса.

Маркс тоже понимает: можно взять такой «синхронный срез», когда исчезает не только историческое время, но и «перцепция движения», характерная для динамической структуры капитала. Если, например, взять «срез» процесса движения капитала на стадии производства, процесса труда, то он утратит тем самым характер особой экономической определенности. «В нем, – как замечает Маркс, – не выражено никакого определенного исторического (общественного) производственного отношения, в которое люди вступают в производстве их общественной жизни, напротив, в нем выражена та всеобщая форма и те всеобщие элементы, на которые во всех общественных способах производства одинаково должен разлагаться труд, чтобы действовать в качестве труда» ⁶.

Можно также взять такой синхронный «срез» динамической структуры человеческого мышления, когда оно станет тождественным мышлению дикаря или даже жи-

⁵ Parain Ch. Structuralisme et historié, p. 38 – 52.

⁶ Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд., т. 47, с. 64 – R5.

147 Ю»


вотного. Но задача науки состоит не в получении таким путем отдельных абстрактных элементов динамических структур, а в том, чтобы посредством синтеза воспроизвести из этих элементов целое, конкретное. Существенное различие между марксизмом и структурализмом заключается, таким образом, не в том, что методу Маркса чужд, так сказать, теоретизм, направленный против абстрактного эмпирического историзма. «Какие бы ни были недостатки в моих сочинениях, – писал Маркс, – у них есть то достоинство, что они представляют собой художественное целое; а этого можно достигнуть только при моем методе... Этого не достичь методом Якоба Гримма, который вообще больше подходит для сочинений, не представляющих собой диалектически-расчлененного целого» ⁷.

Значит, не достичь с помощью индуктивного сравнительно-исторического метода. Различие кроется в понимании характера самого теоретического метода. Оно состоит также в следующем: метод теоретического анализа в понимании структурализма совершенно исключает исторический метод, в то время как метод теоретического анализа Маркса его предполагает.

История, считает Леви-Стросс, самостоятельная наука, методы которой полностью противоречат структурному анализу этнологии. Этнолог стремится элиминировать в изучаемых им социальных феноменах все следы событий и рефлексии и делает объектом своего анализа бессознательные элементы социальной жизни, тогда как внимание историка направлено на то, что воспринимается людьми как следствие их представлений и действий. В общем Леви-Стросс считает не только возможным, но и необходимым абстрагироваться от последнего. Только вот насколько и до каких пределов правомерна такая абстракция? Леви-Стросс ставит задачу свести произвольные по видимости данные к упорядочению, выявить уровень, на котором открывается необходимость, имманентная «иллюзии свободы». Л вопрос-то состоит в том, является ли и в каком смысле свобода необходимым элементом исторической необходимости. Леви-Стросс же исключает необходимый характер свободы. Он не понимает свободу как необходимый элемент функционирования социальной структуры, всюду стремясь исключить личный, субъективный элемент. Во всех своих допущениях (надо сказать, очень сильных) Леви-Стросс видит залог объективности

⁷ Там же, т. 31, с. 111 – 112.

148


анализа, но тем самым явно или неявно предполагается следующее: свобода, сознательная целенаправленная деятельность людей и т.д. только субъективны.

Таким образом, признавая, с одной стороны, что все в человеческом обществе может быть понято только в свете истории, Леви-Стросс вместе с тем утверждает: исторический подход («диахронический разрез») только облегчает понимание того, как возникают те или иные общественные институты. Главная же цель научного изучения общества – «синхронный разрез», т.е. раскрытие формальной структуры взаимоотношений, которые, в свою очередь, вытекают из «бессознательной природы коллективных феноменов». Эти феномены есть нечто вечное, присущее человеку как родовому существу, отсюда так и обесцениваются познавательные возможности истории. А это и есть натурализм, по сути противоположный историзму.

Леви-Стросс «использует диалектику с формальным следствием тезис – антитезис – синтез скорее гегелевскую, чем марксистскую, и его отношение к истории представляется совершенно противоположным учению Маркса»⁸, – пишет английский автор книги о Леви-Строссе Эдмунд Лич. Если говорить точнее, то отношение Леви-Стросса к истории не имеет ничего общего не только с марксистским, но и с гегелевским. У него налицо явный разрыв между историей и теорией, между историческим и логическим, у Гегеля они выступают хотя и в ограниченном, но все-таки единстве. Что роднит Леви-Стросса с Гегелем, так это превращение человека в безвольную игрушку надыстроических сил: в одном случае это «абсолютная идея», в другом – безличная «структура».

Этнография и история отличаются от этнологии и социологии, считает Леви-Стросс, прежде всего в том отношении, что две первые дисциплины опираются на собирание и упорядочивание материалов источников, в то время как две другие изучают скорее модели, построенные на основе тех материалов и при их помощи. Здесь явно бросается в глаза сходство понимания Леви-Строссом места и роли истории в системе научного знания с тем, как трактует его позитивизм: превращение в придаток, в «эмпирический базис» социологии, дающий лишь только эмпирический материал для обобщения. Вместе с тем

⁸