Гуссерль логические иследования картезианские размышления

Вид материала

Реферат

Содержание Глава пятая Приложение к двум последним параграфам

Подобный материал:

• От редактора, 5089.26kb.
• Прошло 60 лет со дня смерти, 3293.5kb.
• Время, требуемое для выполнения проекта 7 недель, 14 часов, 8.75kb.
• Сумцова Ольга Владимировна Логические основы построения компьютера Темы игры: Основные, 54.64kb.
• Тема Уроки 1 Логические основы компьютера Урок Логические элементы и переключательные, 96.75kb.
• Урок №17 тема урока логические основы построения ЭВМ, 117.09kb.
• Тема урока : «Базовые логические элементы», 87.8kb.
• Урок на тему «Решение логических задач с помощью электронных таблиц ms excel\ Раздел, 149.53kb.
• Авторское выполнение научных работ на заказ. Контроль плагиата, скидки, гарантии, прямое, 973.55kb.
• Логические основы построения компьютера, 230.09kb.

ГЛАВА ПЯТАЯ

 

ПСИХОЛОГИСТИЧЕСКИЕ ТОЛКОВАНИЯ ЛОГИЧЕСКИХ ПРИНЦИПОВ

 

§ 25. Закон противоречия в психологистическом толковании Милля и Спенсера

Выше мы заметили, что последовательно проведенное понимание логических законов как законов о психических фактах должно было бы привести к существенному их искажению. Но в этом, как и в других пунктах, господствующая логика обычно пугалась последовательности. Я был бы готов сказать, что психологизм живет только непоследовательностью, что тот, кто его последовательно продумает до конца, тем самым уже отрекся от него, – если бы крайний эмпиризм не давал разительного примера, насколько укоренившиеся предрассудки могут быть сильнее самых ясных свидетельств очевидности. С бесстрашной последовательностью эмпирист выводит самые тяжкие следствия, принимает ответственность за них и пытается связать их в теорию, разумеется, полную противоречий. Выше мы установили, что для обсуждаемой логической позиции логические истины должны быть не a priori обеспеченными и абсолютно точными законами чисто отвлеченного порядка, а напротив, основанными на опыте и индукции более или менее неопределенными вероятностями, относящимися к известным фактам душевной жизни человека. В этом именно и состоит (за исключением разве только указания на неопределенность) учение эмпиристов. В нашу задачу не входит подвергнуть исчерпывающей критике это гносеологическое направление. Но для нас представляют особый интерес психологические толкования логических законов, выставленные эмпиристами. Их ослепительный внешний блеск распространяется далеко за пределы этой школы²⁷.

Как известно, Дж. С. Милль²⁸ учит, что principium contradictionis есть одно из наиболее ранних и ближайших наших обобщений из опыта. Первоначальную основу этого закона он видит в том, что вера и неверие представляют собой два различных состояния духа, исключающие друг друга. Это мы познаем, продолжает он, – буквально из простейших наблюдений над нашей собственной душевной жизнью. И если мы обращаемся к внешнему миру, то и тут находим, что свет и тьма, звук и тишина, равенство и неравенство, предыдущее и последующее, последовательность и одновременность, словом, каждое положительное явление и его отрицание (negative) являются отличные друг от друга явлениями, находящимися в отношении резкой противоположности, так что всюду, где присутствует одно, отсутствует другое. Я рассматриваю, – говорит он, – обсуждаемую аксиому как обобщение из всех этих фактов.

Где речь идет о принципиальных основах его эмпиристических предрассудков, столь проницательный в других случаях Милль как бы покинут всеми богами. Непонятно только одно: как такое учение могло кого-либо убедить? Прежде всего бросается в глаза явная неточность утверждения, что принцип, по которому два контрадикторных суждения одновременно не могут быть истинны и в этом смысле исключают друг друга, есть обобщение из приведенных фактов относительно света и тьмы, звука и тишины и т. п.; ведь эти факты во всяком случае не представляют собой контрадикторные суждения. Вообще не совсем понятно, каким образом Милль хочет установить связь между этими фактами опыта и логическим законом. Напрасно ждешь разъяснении от параллельных рассуждении Милля в его полемике против Гамильтона. Тут он с одобрением цитирует «абсолютно постоянный закон», который единомыслящий Спенсер подставляет на место логического принципа, а именно, что никакое положительное состояние сознания не может появиться, не исключив соответствующего отрицательного и, наоборот, никакое отрицательное состояние не может появиться, не исключив соответствующего положительного»²⁹. Но кто не видит, что это положение представляет чистейшую тавтологию, так как взаимное исключение принадлежит к определению соотносительных терминов «положительное» и «отрицательное явление». Напротив, закон противоречия во всяком случае не есть тавтология. В определение противоречащих суждений не входит взаимное исключение, и если это происходит в силу названного принципа, то не обязательно обратное: не каждая пара исключающих друг друга суждений есть пара противоречащих суждений – достаточное доказательство, что наш принцип нельзя смешивать с вышеупомянутой тавтологией. Да и Милль не считает этот принцип тавтологией, так как, по его мнению, он возникает через индукции из опыта.

Другие суждения Милля могут нам во всяком случае скорее помочь понять эмпирический смысл этого принципа, чем ссылки на несуществование во внешнем опыте, – в особенности те места, где обсуждается вопрос, могут ли три основных логических принципа считаться «неотъемлемыми необходимостями мышления», «первичной составной частью нашей духовной организации» или «законами нашего мышления в силу прирожденного устройства нашего ума», «или же они являются законами мышления только «потому что мы воспринимаем их всеобщую истинность в наблюдаемых явлениях», что Милль, впрочем, не желает решать в положительном смысле. Вот что мы читаем у него относительно этих законов: «Доступны ли они изменению через опыт или нет, но условия нашего существования не дают нам того опыта, который способен был бы произвести такого рода изменение. Поэтому утверждение, не согласное с каким-либо из этих законов, например, какое-нибудь суждение, утверждающее противоречие, хотя бы оно касалось предмета очень далекого от сферы нашего опыта, не внушает нам доверия. Вера в такое суждение при настоящем устройстве нашей природы невозможна как психический факт» (ср.: «Это есть обобщение психического факта, который встречается постоянно и без которого невозможно обойтись в рассуждении»).

Отсюда мы узнаем, что несовместимость, выраженная в законе противоречия, а именно, невозможность истинности двух противоречащих суждений, толкуется Миллем как несовместимость подобных суждений в нашем веровании. Другими словами: на место немыслимости истинности двух противоречащих суждений подставляется реальная несовместимость соответствующих актов суждения. Это гармонирует также с многократным утверждением Милля, что акты веры представляют собой единственные объекты, которые в собственном смысле можно обозначать как истинные или ложные. Два контрадикторно противоположных акта верования не могут сосуществовать – так следовало бы понимать этот принцип.

 

§ 26. Психологическое толкование принципа у Милля устанавливает не закон, а совершенно неопределенное и научно не проверенное опытное положение

Здесь возникают разнообразные сомнения. Прежде всего бесспорно несовершенна формулировка принципа. При каких же условиях, спросим мы, не могут сосуществовать противоположные акты верования? У различных личностей, как это хорошо известно, вполне возможно сосуществование противоположных суждений. Таким образом, приходится, уясняя вместе с тем смысл реального сосуществования, сказать точнее: у одной и той же личности или, вернее, в одном и том же сознании не могут длиться, хотя бы в течение самого небольшого промежутка времени, противоречащие акты верования. Но есть ли это действительно закон? Можем ли мы ему приписать неограниченную всеобщность? Где психологические индукции, оправдывающие его принятие? Неужели никогда не было и не будет таких людей, которые иногда, например, обманутые софизмами, одновременно считали истинным противоположное? Исследованы ли наукой в этом направлении суждения сумасшедших? Не происходит ли нечто подобное в случае явных противоречий? А как обстоит дело с состояниями гипноза, горячки и т. д.? Обязателен ли этот закон и для животных?

Быть может, эмпирист, чтобы избегнуть всех этих вопросов, ограничит свой «закон» соответствующими добавлениями, например, скажет, что закон действителен только для нормальных индивидов вида homo, находящихся в нормальном умственном состоянии. Но достаточно поставить коварный вопрос о более точном определении понятий «нормального индивида» и «нормального умственного состояния», и мы поймем, как сложно и неточно содержание того закона, с которым нам здесь приходится иметь дело.

Нет надобности продолжать эти размышления (хотя стоило бы поговорить, например, о выступающем в этом законе отношении во времени); ведь сказанного более, чем достаточно, чтобы обосновать изумительный вывод, а именно, что хорошо знакомое нам principium contradictionis, которое всегда признавалось очевидным, абсолютно точным и повсеместно действительным законом, на самом деле оказывается образцом грубо-неточного и ненаучного положения; и только после ряда поправок, которые превращают его кажущееся точное содержание в довольно неопределенное, можно приписать ему значение правдоподобного допущения. И действительно, так оно и должно быть, если эмпиризм прав, если несовместимость, о которой говорится в принципе противоречия, надлежит толковать как реальное несосуществование противоречивых актов суждения, и самый принцип – как эмпирически-психологическую всеобщность. А эмпиристы миллевского направления даже не заботятся о том, чтобы научно ограничить и обосновать то грубо неточное положение, к которому они приходят на основании психологического толкования; они берут его таким, как оно получается, таким неточным, каким только и могло быть «одно из наиболее ранних и ближайших наших обобщений из опыта», т. е. грубое обобщение донаучного опыта. Именно там, где речь идет о последних основах всей науки, нас вынуждают остановиться на этом наивном опыте с его слепым механизмом ассоциаций. Убеждения, которые помимо всякого внутреннего уяснения возникают из психологических механизмов, которые не имеют лучшего оправдания, чем общераспространенные предрассудки, которые лишены в силу своего происхождения сколько-нибудь стойкого или прочного ограничения, – убеждения, которые, если их брать, так сказать, дословно, содержат в себе явно ложное – вот что, по мнению эмпиристов, представляют собой последние основы оправдания всего в строжайшем смысле слова научного познания.

Впрочем, дальнейшее развитие этих соображений нас здесь не интересует. Но важно вернуться к основному заблуждению противного учения, чтобы спросить, действительно ли указанное эмпирическое положение об актах верования – как бы его ни формулировать, – есть закон противоречия, употребляемый в логике. Оно гласит: при известных субъективных (к сожалению, не исследованных точнее, и потому не могущих быть указанными полностью) условиях Х в одном и том же сознании два противоположных суждения формы «да» и «нет» не могут существовать совместно. Разве это подразумевают логики, когда говорят: «Два противоречащих суждения не могут быть оба истинными»? Достаточно взглянуть на случаи, в которых мы пользуемся этим законом для регулирования актов суждения, чтобы понять, что смысл его совсем иной. В своей нормативной формулировке он явно и ясно утверждает одно: какие бы пары противоположных актов верования ни были взяты, – принадлежащие одной личности или разным, сосуществующие в одно и то же время или разделенные во времени, – ко всем без исключения и во всей своей абсолютной строгости применимо положение, в силу которого члены каждой пары оба вместе не могут быть верны, т. е. соответствовать истине. Я думаю, что в правильности этой нормы не усомнятся даже эмпиристы. Во всяком случае логика, там, где она говорит о законах мышления, имеет дело только с этим логическим законом, а не с вышеизложенным неопределенным, совершенно отличным по содержанию и до сих пор еще даже не сформулированным «законом» психологии.

 

Приложение к двум последним параграфам

О некоторых принципиальных

погрешностях эмпиризма

При том близком родстве, которое существует между эмпиризмом и психологизмом, позволительно сделать небольшое отступление, чтобы изобличить основные заблуждения эмпиризма. Крайний эмпиризм как теория познания не менее нелеп, чем крайний скептицизм. Он уничтожает возможность разумного оправдания посредственного познания и тем самым уничтожает возможность себя самого как научно обоснованной теории³⁰. Он допускает, что существуют посредственные познания, вырастающие из связей обоснования, и не отвергает также принципов обоснования. Он не только признает возможность логики, но и сам строит ее. Но если каждое обоснование опирается на принципы, согласно которым оно совершается, и если высшее оправдание его возможно лишь через апелляцию к этим принципам, то – когда принципы обоснования сами в свою очередь нуждаются в обосновании – это ведет либо к кругу, либо к бесконечному регрессу. Круг получается, когда принципы обоснования, участвующее в оправдании принципов обоснования, совпадают с ними; регресс – когда те и другие всегда различны. Итак, очевидно, что требование принципиального оправдания для каждого посредственного познания только в том случае может иметь реализуемый смысл, когда мы способны непосредственно и с внутренней убедительностью познавать некоторые первичные принципы, на которых в последнем счете покоится всякое обоснование. Сообразно с этим все оправдывающие принципы возможных обоснований должны быть дедуктивно сводимы к известным первичным, непосредственно очевидным принципам, и притом так, чтобы все принципы этой дедукции сами принадлежали к числу этих принципов.

Но крайний эмпиризм, доверяя вполне, в сущности, только единичным эмпирическим суждениям (и доверяя совершенно некритически, так как он не обращает внимания на трудности, которые особенно велики именно в отношении этих единичных суждений), тем самым отказывается от возможности разумного оправдания посредственного знания. Вместо того чтобы признать первичные принципы, от которых зависит оправдание посредственного знания, непосредственными очевидностями и, следовательно, данными истинами, эмпиризм полагает, что достигает большего, выводя их из опыта и индукции, т. е. оправдывая посредственно. Если спросить, каким принципам подчинено это выведение, чем оно оправдывается, то эмпиризм, так как ему закрыт путь к указаниям на непосредственно очевидные общие принципы, ссылается только на некритический наивный повседневный опыт. Последнему же он надеется придать большую ценность тем, что, по образцу Юма, психологически объясняет его. Он упускает, следовательно, из виду, что если вообще не существует внутренне убедительного оправдания посредственных допущений, т. е. оправдания согласно непосредственно очевидным общим принципам, по которым протекают соответствующие обоснования, то и вся психологическая теория, все учение эмпиризма, покоящееся само на посредственном познании, лишены какого бы то ни было разумного оправдания и представляют собой произвольные допущения, не лучше любого предрассудка.

Странно, что эмпиризм больше доверяет теории, изобилующей такими нелепостями, чем простейшим основным истинам логики и арифметики. В качестве настоящего психологизма он всюду обнаруживает склонность смешивать – вероятно, в силу кажущейся «естественности» – психологическое возникновение известных общих суждений из опыта с их оправданием.

Любопытно, что не лучше обстоит дело и с умеренным эмпиризмом Юма, который пытается удержать за сферой чистой логики и математики (при всем их затемнении психологизмом) априорное оправдание, эмпиристически же обосновывает только науки о фактах. И эта гносеологическая точка зрения оказывается несостоятельной и даже противоречивой; это показывает возражение, сходное с тем, которое мы выше высказали против крайнего эмпиризма. Посредственные суждения о фактах – так мы можем вкратце выразить теорию Юма – допускают неразумное оправдание, а только психологическое объяснение, и вообще и всегда. Достаточно поставить вопрос о разумном оправдании психологических суждений (о привычке, ассоциации идей и т. п.), служащих опорой для самой этой теории, и об оправдании употребляемых ею умозаключений о фактах,- и нам уясняется очевидное противоречие между смыслом суждения, которое эта теория хочет доказать, и смыслом обоснований, к которым она прибегает. Психологические предпосылки теории сами представляют собой посредственные суждения о фактах и, стало быть, по смыслу доказываемого тезиса лишены какого бы то ни было разумного оправдания. Другими словами: правильность теории предполагает неразумность ее посылок, правильность посылок – неразумность теории (или же тезиса). (Таким образом и учение Юма надо считать скептическим, согласно точному смыслу этого термина, который будет установлен нами в гл. VII.)

 

§ 27. Аналогичные возражения против остальных психологических истолкований логического принципа. Смешение понятии как источник заблуждений

Легко понять, что возражения, аналогичные тем, которые приведены нами в предыдущем параграфе, относятся ко всякому психологическому искажающему толкованию так называемых законов мышления и всех зависящих от них законов.

На наше требование ограничения и обоснования нельзя ответить ссылкой на «доверие разума к самому себе» и на очевидность, присущую этим законам в логическом мышлении. Внутренняя убедительность логических законов твердо установлена. Но если считать их содержание психологическим, то первоначальный их смысл, с которым связана их убедительность, совершенно меняется. Как мы уже видели, из точных законов получаются неопределенные эмпирические обобщения, которые, при соответствующем сознании их неопределенности, могут притязать на признание, но далеки от какой бы то ни было очевидности. Следуя природной черте своего мышления, но не отдавая себе в этом ясного отчета, и психологические гносеологи, без сомнения, понимают все относящиеся сюда законы первоначально – до того, как начинает действовать их искусство философского толкования – в объективном смысле. Но затем они впадают в ошибку, перенося очевидность, которая связана с этим подлинным смыслом и обеспечивает абсолютную достоверность законов, на существенно видоизмененные толкования, вводимые ими в дальнейшем анализе. Если где-либо имеет смысл говорить о непосредственно самоочевидном восприятии истины, то это в утверждении, что два противоречащих суждения не могут быть оба истинны. И наоборот: если где нельзя говорить о самоочевидности, то это-при всяком психологизирующем истолковании того же утверждения (или эквивалентных ему, например, что «утверждение и отрицание в мышлении исключают друг друга», или что «признанные противоречащими суждения не могут существовать одновременно в одном сознании»³¹, или что «для нас невозможно верить в обнаруженное противоречие»³², что «никто не может считать ничто сущим и несущим одновременно» и т. д.).

Чтобы не оставлять ничего в неясности, остановимся на разборе этих колеблющихся формул. При более близком рассмотрении можно сразу заметить искажающее влияние сопутствующих эквивокаций, из-за которых подлинный закон или эквивалентные ему нормативные формулы смешиваются с психологическими утверждениями. Возьмем первую формулировку: «В мышлении утверждение и отрицание исключают друг друга». Термин мышление, в более широком смысле означающий всю деятельность интеллекта, в словоупотреблении многих логиков часто относится к разумному, «логическому» мышлению, т. е. к правильному составлению суждений. Что в правильном суждении «да» и «нет» взаимно исключают друг друга – это очевидно, но этим высказывается равнозначное логическому закону отнюдь не психологическое утверждение. Оно говорит, что суждение, в котором одно и то же соотношение вещей одновременно утверждается и отрицается, не может быть правильным; но оно ничего не говорит о том, могут ли противоречащие акты суждения реально сосуществовать или нет – будь то в одном сознании или в нескольких³³.

Этим самым исключена и вторая формулировка, гласящая, что суждения, признанные противоречащими, не могут сосуществовать, хотя бы «сознание» или «сознание вообще» и толковалось как надвременное нормальное сознание. Первичный логический принцип, разумеется, не может исходить из предположения понятия «нормального», которое немыслимо вне связи с этим же принципом. Впрочем, ясно, что при таком понимании это утверждение, если воздержаться от какого бы то ни было метафизического гипостазирования, представляет эквивалентное описание логического закона и не имеет ничего общего с психологией.

В третьей и четвертой формулировке участвует аналогичная эквивокация. Никто не может верить в противоречивое, никто не может предположить, что одно и то же есть и не есть, никто, т. е. само собой понятно, ни один разумный человек. Эта невозможность существует лишь для того, кто хочет правильно судить и ни для кого другого. Тут, следовательно, выражено не какое-либо психологическое принуждение, а лишь убеждение, что противоположные соотношения вещей не могут быть совместно истинны и что, следовательно, если кто желает судить правильно, т. е. признавать истинное истинным и ложное ложным, то должен судить согласно предписанию этого закона. Фактически суждения могут происходить иначе; нет такого психологического закона, который подчинял бы судящего игу логических законов. Опять-таки мы имеем дело с эквивалентной формулировкой логического закона, которой чужда мысль о психологической, т. е. каузальной закономерности явлений суждения. Однако именно эта мысль составляет существенное содержание психологического толкования. Последнее получается в том случае, когда невозможность формулируется именно как невозможность сосуществования актов суждения, а не как несовместимость соответствующих суждений (как закономерная невозможность их совместной истинности).

Положение: «ни один «разумный» человек или даже только «вменяемый» человек не может верить в противоречивое» допускает еще одно толкование. Мы называем разумным того, кому приписываем привычную склонность «при нормальном состоянии ума» «в своем кругу» составлять правильные суждения. Кто обладает привычной способностью при нормальном состоянии ума по меньшей мере уразумевать «самоочевидное», «несомненное», тот в интересующем нас здесь смысле считается «вменяемым». Разумеется, уклонение от явных противоречий мы причисляем к весьма, впрочем, неопределенной области самоочевидного. Когда эта подстановка произведена, то положение: «ни один вменяемый или разумный человек не может считать противоречия истинными» оказывается тривиальным перенесением общего на единичный случай. Мы, конечно, не назовем вменяемым того, кто обнаружил бы иное отношение. Здесь, следовательно, о психологическом законе опять не может быть и речи.

Но мы еще не исчерпали всех возможных толкований. Грубая двусмысленность слова невозможность, которое не только означает объективную закономерную несовместимость, но и субъективную неспособность осуществить соединение, немало помогла успеху психологистических тенденций. Я не могу верить в сосуществование противоречивого – как бы я ни старался, мои попытки всегда натолкнутся на ощутимое и непреодолимое противодействие. Эта невозможность верить – можно было бы сказать, – есть самоочевидное переживание; я вижу, что вера в противоречивое для меня и для каждого существа, которое я мыслю аналогичным себе, невозможна; этим самым я постигаю очевидность психологической закономерности, выраженной в принципе противоречия.

На это новое заблуждение в аргументации мы отвечаем следующее. Известно из опыта, что, когда мы остановились на определенном суждении, нам не удается попытка вытеснить уверенность, которой мы только что исполнились, и предположить противоположное соотношение вещей; разве только если вступят новые мотивы мышления, позднейшие сомнения или прежние, несовместимые с теперешними взгляды или даже только смутное «ощущение» враждебно поднимающихся масс мыслей. Тщетная попытка, ощутимое противодействие и т. п. – это индивидуальные переживания, ограниченные в лице и во времени, связанные с известными, не поддающимися более точному определению обстоятельствами. Как же могут они обосновывать очевидность общего закона, возвышающегося над лицами и временем? Не надо смешивать ассерторической очевидности наличности единичного переживания с аподиктической очевидностью существования общего закона. Разве очевидность наличности того ощущения, которое мы толкуем как неспособность, может вселить в нас убеждение, что фактически невозможное для нас в данный момент навсегда и закономерно нам недоступно? Обратим внимание на неопределимость существенных условий такого переживания. Фактически мы в этом отношении часто заблуждаемся, хотя, будучи твердо убеждены в каком-либо соотношении А, очень легко позволяем себе высказываться: немыслимо, чтобы кто-либо произнес суждение поп А. В таком же смысле мы можем теперь сказать: немыслимо, чтобы кто-либо не признавал закона противоречия, в котором мы совершенно твердо убеждены. Или же: никто не в состоянии считать истинными одновременно два противоречащих соотношения вещей. Может быть, в пользу этого говорит опытное суждение, выросшее из многократных испытаний на примерах и иногда имеющее характер весьма твердого убеждения; но у нас нет очевидности, что так дело обстоит всегда и обязательно.

Истинное положение дела мы можем описать так: аподиктически очевидной, т. е. в истинном смысле слова внутренне убедительной для нас является лишь невозможность одновременной истинности противоречащих положений. Закон этой несовместимости и есть подлинный принцип противоречия. Аподиктическая очевидность распространяется затем также на психологическое применение; мы убеждены также, что два суждения с противоречивым содержанием не могут сосуществовать в том смысле, чтобы они оба только выражали в форме суждения то, что действительно дано в обосновывающих их наглядных представлениях. И вообще у нас есть убеждение, что не только ассерторически, но и аподиктически очевидные суждения с противоречивым содержанием не могут сосуществовать ни в одном сознании, ни в распределении по разным сознаниям. Ведь всем этим сказано только, что соотношения вещей, которые объективно несовместимы как противоречивые, фактически никто не может найти одновременно существующими в области наглядного представления или умозрения. Но этим никоим образом не исключено, что их могут считать сосуществующими; напротив, мы лишены аподиктической очевидности по отношению к противоречивым суждениям вообще; только по отношению к практически известным и достаточно разграниченным для практических целей классам случаев мы обладаем опытным знанием, что в этих случаях противоречивые акты суждения фактически исключают друг друга.

 

§ 28. Мнимая двусторонность принципа противоречия, в силу которой его надо понимать как естественный закон мышления и как нормативный закон его логического упорядочения

В наше время, когда так возрос интерес к психологии, лишь немногие логики сумели удержаться от психологических искажений основных логических принципов. Между прочим, этой ошибки не избегали и другие логики, которые сами восстают против психологического обоснования логики, и такие, которые по другим основаниям решительно отвергли бы упрек в психологизме. Если принять во внимание, что все непсихологическое не может быть объяснено психологией, что, стало быть, каждая попытка осветить сущность «законов мышления» посредством психологических исследований, предпринятая хотя бы и с самыми лучшими намерениями, уже предполагает их психологическую переработку, то придется причислить к психологистам и всех немецких логиков направления Зигварта, несмотря на то, что эти логики далеки от ясного формулирования или обозначения логических законов как психологических и даже противопоставляют их прочим законам психологии. Если в избранных ими формулах закона и не отражается эта логическая подстановка, то тем вернее она сказывается в сопровождающих объяснениях или в связи соответствующего изложения.

В особенности замечательными кажутся попытки создать для принципа противоречия двойственное положение, в силу чего он, с одной стороны, как естественный закон должен быть силой, фактически определяющей наши суждения, и, с другой стороны, как нормативный закон, – составлять основу всех логических правил. Особенно ярко представлена эта точка зрения у Ф. А. Ланге в его талантливом труде «Logische Studien», который, впрочем, стремится не развивать психологическую логику в духе Милля, а дать «новое обоснование формальной логики». Конечно, если присмотреться поближе к этому новому обоснованию и узнать из него, что истины логики, как и математики, выводятся из созерцания пространства, что простейшие основы этих наук, «гарантируя строгую правильность всякого знания вообще», «являются основами нашей интеллектуальной организации» и что, стало быть, «закономерность, которой мы восторгаемся в них, исходит из нас самих..., из нашей собственной бессознательной основы» – если присмотреться ко всему этому, то позицию Ланге придется охарактеризовать только как психологическую; мы относим ее к особому роду психологизма, к которому как вид принадлежит также формальный идеализм Канта – в смысле господствующего его толкования – и прочие виды учений о прирожденных способностях познания или «источниках познания»³⁴.

Соответственные рассуждения Ланге гласят: «Принцип противоречия есть пункт, в котором естественные законы соприкасаются с нормативными законами. Те психологические условия образования наших представлений, которые, непрестанно действуя в природном, не руководимом никакими правилами мышлении, создают вечно бурлящий поток истин и заблуждений, дополняются, ограничиваются и направляются к одной определенной цели тем фактом, что мы в нашем мышлении не можем соединять противоположное, поскольку оно, так сказать, накладывается на противоположное. Человеческий ум может вмещать величайшие противоречия до тех пор, пока он в состоянии распределять их по различным течениям мыслей, держать их вдали друг от друга; но если одно и то же высказывание непосредственно вместе со всей противоположностью относится к одному и тому же предмету, то эта способность к соединению прекращается; возникает либо совершенная неуверенность, либо же одно из утверждений должно уступить место другому. Психологически такое уничтожение противоречивого, разумеется, может быть преходящим, поскольку преходяще непосредственное совпадение противоречий. То, что глубоко укоренилось в различных областях мысли, не может быть разрушено одним лишь умозаключающим доказательством его противоречивости. В том пункте, где следствия из одного и другого положения непосредственно встречаются, рассуждение, правда, производит действие, но последнее не всегда доходит через целый ряд следствий до самого корня первоначальных противоречий. Сомнения в правильности ряда умозаключений, в тождественности предмета умозаключений зачастую сохраняют заблуждение; но даже если оно на мгновение разрушается, оно потом образуется вновь из привычного круга связей представлений и утверждается, если его не изгнать окончательно путем повторных нападений.

Несмотря на это упорство заблуждений, все же психологический закон несоединимости непосредственных противоречий в мышлении с течением времени должен обнаружить сильное действие. Это – острый клинок, который в процессе опыта постепенно уничтожает несостоятельные связи представлений, между тем, как более устойчивые сохраняются. Это – уничтожающий принцип в естественном прогрессе человеческого мышления, который, как и прогресс организмов, основывается на том, что непрестанно создаются новые связи представлений, причем большая масса их погибает, а наилучшие выживают и продолжают действовать.

Этот психологический закон противоречия... непосредственно дан в нашей организации и ранее всякого опыта действует как условие всякого опыта. Его действие объективно, и он не должен быть сознаваем для того, чтобы проявлять себя.

Но даже если захотеть этот же закон принять за основу логики, признать его нормативным законом всякого мышления, подобно тому, как в качестве естественного закона он действует и без нашего признания, то нам и здесь, как и по отношению ко всем другим аксиомам, необходимо типичное наглядное представление, чтобы убедиться в этом законе.

«Но если мы устраним все психологические примеси, то что тут останется существенного для логики? Только факт постоянного устранения противоречивого. На почве наглядного представления есть просто плеоназм говорить, что противоречие не может существовать; как будто за необходимым кроется еще новая необходимость. Факт тот, что оно не существует, что каждое суждение, переходящее границу понятия, тотчас же устраняется противоположным и тверже обоснованным суждением. Но для логики это фактическое устранение есть первичное основание всех ее правил. С психологической точки зрения, его можно назвать необходимым, рассматривая его как особый случай более общего закона природы; но до этого нет никакого дела логике, которая вместе со своим основным законом противоречия только здесь и берет свое начало» (Logische Studien).

Эти учения Ф.А. Ланге оказали несомненное влияние, в особенности на Кромана и Гейманса. Последнему мы обязаны систематической попыткой провести с возможно большей последовательностью теорию познания, основанную на психологии. Мы особенно должны ее приветствовать как почти чистый мыслительный эксперимент, и мы вскоре будем иметь случай ближе рассмотреть это учение. Сходные взгляды мы находим у Либмана и, к нашему удивлению, посреди рассуждения, в котором он безусловно правильно приписывает логической необходимости «абсолютную обязательность для всякого разумно мыслящего существа», «все равно, согласуется ли все его прочее устройство с нашим или нет».

Из вышесказанного ясно, что мы имеем возразить против этих учений. Мы не отрицаем психологических фактов, о которых так вразумительно говорит Ланге. Но мы не находим ничего, что позволяло бы говорить о естественном законе. Если сопоставить различные формулировки этого мнимого закона с фактами, то они окажутся только очень небрежными выражениями последних. Если бы Ланге сделал попытку описать и разграничить в точных понятиях хорошо знакомые нам опытные факты, он не мог бы не заметить, что их никоим образом нельзя считать единичными случаями закона в том точном смысле, который требуется основными логическими законами. На деле то, что нам представляют в виде «естественного закона противоречия», сводится к грубому эмпирическому обобщению, которому присуща неопределенность, не поддающаяся точной фиксации. Кроме того, оно относится только к психически нормальным индивидам; ибо повседневный опыт нормального человека, являющийся здесь единственным источником, ничего не может сказать о психически ненормальном, Словом, мы тут не видим строго научного приема, безусловно необходимого при всяком употреблении для научных целей ненаучных опытных суждений.

Мы решительнейшим образом протестуем против смешения неопределенного эмпирического обобщения с абсолютно точным и чисто отвлеченным за коном, который один лишь употребляется в логике. Мы считаем просто нелепым отождествлять их или выводить один из другого, или спаивать то и другое в мнимо двусторонний закон противоречия. Только невнимательное отношение к простому содержанию значения логического закона позволило упустить из виду, что он ни малейшим образом не связан ни прямо, ни косвенно с фактическим устранением противоречивого в мышлении. Это фактическое устранение явно относится лишь к переживаниям суждения у одного и того же индивида в одно и то же время в одном и том же акте. Оно не касается утверждения и отрицания, распределенных между различными индивидами или по различным временам и актам. Для фактов, о которых здесь идет речь, такого рода различия должны быть по преимуществу приняты во внимание, для логического закона они вообще не имеют значения. Он именно и говорит не о борьбе противоречащих суждений, этих временных, реально таким-то и таким-то образом определяемых актов, а о закономерной несовместимости вневременных, идеальных единств, которые мы называем противоречащими суждениями. Истина, что в паре таких суждений оба не могут быть истинными, не заключает в себе и тени эмпирического утверждения о каком-либо сознании и его актах суждения. Думается, что достаточно хоть однажды серьезно выяснить себе это, чтобы уразуметь неверность критикуемого нами взгляда.

 

§ 29. Продолжение. Учение Зигварта

Еще до Ланге мы находим выдающихся мыслителей, стоящих на стороне оспариваемого нами учения о двойственном характере принципов логики. Таков, как видно из одного случайного замечания, Бергман, вообще не склонный к уступкам в пользу психологизма; но прежде всего Зигварт, широкое влияние которого на новейшую логику заставляет нас поближе присмотреться к соответственным его рассуждениям.

Этот выдающийся логик полагает, что принцип противоречия выступает как нормативный закон в том же самом смысле, в каком он был естественным законом и просто устанавливал значение отрицания. В качестве естественного закона он утверждает, что в один и тот же момент невозможно сознательно сказать: А есть В и А не есть В; в качестве же нормативного закона он применяется ко всему кругу определенных (constante) понятий, на который вообще простирается единство сознания; при этом допущении он обосновывает так называемый Principium contradictionis, который, однако, теперь уже не составляет коррелята к закону тождества (в смысле формулы А есть А), а предполагает его, т. е. предполагает установленным абсолютное постоянство понятий.

Точно так же Зигварт высказывается в параллельном рассуждении в отношении закона тождества (толкуемого как принцип согласования). Различие, в силу которого принцип согласования рассматривается как естественный закон или нормативный, говорит он, коренится не в собственной его природе, а в допущениях, к которым он применяется; в первом случае он прилагается к тому, что в данный момент находится в сознании, во втором – к идеальному, эмпирически никогда полностью не осуществимому состоянию сплошного неизменного присутствия совокупного упорядоченного содержания представлений сознания.

А теперь выскажем наши сомнения. Как может положение, которое (в качестве закона противоречия) «устанавливает значение отрицания», носить характер естественного закона? Разумеется, Зигварт не думает, что это положение в качестве номинального определения устанавливает смысл слова «отрицание».

Зигварт может иметь в виду только то, что оно исходит из смысла отрицания, что оно вскрывает то, что оно относится к значению понятия отрицания, другими словами, он хочет сказать только то, что, отказавшись от этого положения, мы отказываемся и от смысла слова «отрицание». Но именно это никоим образом не может составлять содержания естественного закона, в том числе и того закона, который тут же формулирует Зигварт. Невозможно, гласит этот закон, сознательно высказать сразу: А есть в и А не есть в. Положения, основанные на понятиях (а также и то, что, основываясь на понятиях, просто перенесено на факты), не могут ничего говорить о том, что мы можем сознательно совершать или не совершать в один и тот же момент. Если они, как говорит Зигварт в других местах, сверхвременны, то они не могут иметь никакого существенного содержания, которое относилось бы к временному, т. е. фактическому. Всякое внесение фактов в такого рода суждения неизбежно уничтожает их подлинный смысл. Ясно, таким образом, что каждый естественный закон, говорящий о временном, и нормативный закон (подлинный принцип противоречия), говорящий о сверхвременном, безусловно разнородны. Следовательно, речь не может идти об одном законе, выступающем в одном и том же смысле, но с различными функциями или в разных сферах применения.

Впрочем, если бы противное воззрение было правильно, то было бы возможно дать формулу, которая обнимала бы и закон о фактах, и закон об идеальных объектах. Кто утверждает, что здесь один закон, тот должен обладать одной логически определенной его формулировкой. Понятно, однако, что вопрос о такой единой формулировке остается тщетным.

Еще одно сомнение есть у меня. Нормативный закон должен предполагать осуществленным абсолютное постоянство понятий? Тогда закон был бы обязателен только при предпосылке, что выражения всегда употребляются в одинаковом значении, и в противном случае терял бы силу. Но это не может быть серьезным убеждением выдающегося логика Зигварта. Разумеется, эмпирическое применение закона предполагает, что понятия или суждения, функционирующие как значения наших высказываний, действительно тождественны, подобно тому, как идеальный объем закона распространяется на все возможные пары суждений противоположного качества, но тождественного содержания. Но, разумеется, это не есть предпосылка его обязательности, как будто последняя имеет гипотетический характер, а лишь предпосылка его возможного применения к тем или иным единичным случаям. Как применение числового закона предполагает в каждом данном случае наличность чисел, и такие именно числа, свойства которых ясно определены законом, так и условием применения логического закона является наличность суждений, и притом требуются именно суждения тождественного содержания.

Но и указание на идеальное сознание вообще я не нахожу особенно продуктивным. В идеальном мышлении все понятия (точнее, все выражения) употреблялись бы в абсолютно тождественном значении, не было бы текучих значений, эквивокаций и учетверений терминов. Но сами по себе логические законы не имеют существенного отношения к этому идеалу, который, напротив, мы только и создаем из-за них. Постоянная ссылка на идеальное сознание создает жуткое чувство, как будто логические законы во всей строгости обязательны только для этих фиктивных идеальных случаев, а не для отдельных эмпирических случаев. В каком смысле чисто логические законы «предполагают» тождественные понятия, мы только что изложили. Если мыслимые представления текучи, т. е. если при возвращении «того же» выражения изменяется логическое содержание представления, то в логическом смысле мы имеем уже не то же самое, а другое понятие, и так при каждом дальнейшем изменении. Но каждое понятие в отдельности само по себе есть надэмпирическое единство и подпадает соответствующим каждой данной его форме логическим истинам. Как поток эмпирических содержаний цветов и несовершенство качественного отождествления не соприкасается с различиями цветов как качественных видов; как один вид есть нечто идеально тождественное по отношению к многообразию возможных единичных случаев (которые сами представляют собой не цвета, а именно, случаи одного цвета), – так обстоит дело и с тождественными значениями или понятиями в их отношении к мыслимым представлениям, «содержанием» которых они являются. Способность идеально овладевать общим в единичном, понятием в эмпирическом представлении, и при повторном представлении убеждаться в тождественности логического идеала есть условие возможности познания, мышления. И как в акте отвлечения мы воспринимаем понятие в качестве единого вида – единство которого в противоположность многообразию фактических или представляемых фактическими отдельных случаев мы уразумеваем с внутренней убедительностью, – так же мы можем воспринять очевидность логических законов, которые относятся к этим так или иначе оформленным понятиям. К «понятиям» в смысле идеальных единств относятся также и «суждения», о которых говорит Principium contradictionis, a также и вообще значения буквенных знаков, употребляемых в формулах логических положений. Всюду, где мы совершаем акты представления понятий, мы тем самым имеем уже понятия; представления имеют свои «содержания», свои идеальные значения, которыми мы можем овладеть путем отвлечения в идеирующей абстракции; этим самым нам всюду дана возможность применения логических законов. Но обязательность этих законов безусловно неограниченна, она не зависит от того, можем ли мы или кто бы то ни было фактически осуществлять представления как символы понятий и удерживать или воспроизводить их с сознанием тождественности их смысла.