Geum.ru

Философия и наука

Вид материалаДокументы
Подобный материал:
1   ...   5   6   7   8   9   10   11   12   13

Учет гносеологического аспекта принципа соответствия позволяет преодолеть субъективизм и конвенционализм антикумулятивной трактовки этого принципа. Аксиоматическое понимание научной теории, исходящее из априорных синтетических суждений как исходных для построения теории, делает возможным наряду с внешней историей науки, на которую обращает внимание постпозитивизм, выделить внутреннюю историю, связанную с философским пониманием эволюции логической структуры научной теории. Философский анализ математического языка, который используется теоретической физикой, позволяет выявить общую форму различных физических теорий. Такой формой является «Эрлангенская программа» Ф. Клейна. Главной заслугой этой программы является не получение новых геометрических результатов ― она не дает прироста геометрического содержания тех геометрических систем, которые она объединяет, ― а формулировка общей точки зрения на многообразие обособленных до нее геометрий. Иначе говоря, здесь мы имеем дело с прогрессом в области оснований геометрии.

Теоретико-групповой подход к физике, начало которому положил А. Пуанкаре, а реализовал Г. Минковский, переформулировавший операциональную трактовку специальной теории относительности (СТО), данную Эйнштейном, на языке «Эрлангенской программы», позволяет распространить идею историзма на формы мышления. В связи с этим один из наиболее плодовитых физиков ХХ века П. Дирак писал: «Возрастающее применение теории преобразований, которая сначала была применена в теории относительности, а затем в квантовой теории, представляет сущность нового метода в теоретической физике. Дальнейший прогресс состоит в том, чтобы делать наши уравнения инвариантными относительно все более широких классов преобразований»1. Применение «эрлангенского» метода в физике ведет к теоретическому пониманию ее истории. При таком подходе эволюция физики заменяется системой вложенных друг в друга принципов относительности, устраняющих историческое время. Иначе говоря, история физики понимается не как смена парадигм в духе научных школ и группировок, а как вложение одной теоретической схемы в другую, благодаря чему возникает теоретическое понимание времени и эволюции.

С точки зрения теоретической трактовки эволюции физики гносеологический аспект принципа соответствия становится очевидным. Переход от старой теории к новой, связанный с обобщением принципа относительности, ведет к устранению чувственно-наглядных элементов из теоретического описания, которые непосредственно связаны с материальными объектами, не имея теоретического обоснования. Например, в принципе относительности классической механики время имеет непосредственный физический смысл, поскольку не связано с пространственными преобразованиями. В принципе относительности СТО время перестает быть внутренней степенью свободы, изначально характеризующей объект, поскольку физический смысл имеют пространственно-временные преобразования Лоренца. Отказ от динамической интерпретации преобразований Лоренца и интерпретация их как способа перехода от одной системы отсчета к другой и вытекающая отсюда релятивистская трактовка абсолютных понятий классической механики, освобождают физическое познание от содержательных элементов, делая возможным их формальную трактовку. Абсолютные элементы предшествующей теории становятся относительными элементами следующей теории с точки зрения новых абсолютов, которые выражают инвариантные характеристики новой физической реальности. Таким образом, эволюция физики связана с эволюцией форм высказываний, преодолевающей эмпирическое мышление, что проявляется в увеличении общности физических законов как суждений о мире, основанных на математической формулировке того или иного принципа относительности, эволюция которых укладывается в «Эрлангенскую программу». В связи с этим является не вполне корректным само название исходного принципа физического познания как принципа относительности, так как оно несет в себе печать происхождения новой теории из старой, а не суть новой теории. Именно поэтому Эйнштейн согласился с Планком, что название «теория относительности» является неудачным и было бы лучше переименовать его теорию в теорию абсолютности, что соответствует сути, а не происхождению этой теории. Это же замечание относится и к характеристике Бором новой теории как «безумной» теории. И в этом случае фиксируется внимание на отклонении от привычного, а не сути нового, более последовательного и гносеологически удовлетворительного, чем старое. С гносеологической точки зрения новая теория всегда более понятна, хотя и менее привычна, а старая теория более привычна, но менее понятна. «На научных семинарах, ― пишет в связи с этим М. Марков, ― при обсуждении научных докладов очень часто возникают такие ситуации, когда неясное место в каком-либо классическом вопросе вдруг кем-то иллюстрируется на хорошо знакомом квантовом примере и вопрос становится вполне "прозрачным". Такое разъяснение недоумения всегда вызывает характерную улыбку у участников семинара. В этой улыбке сквозит не только обычное удовлетворение наступившей ясностью, но и специфическое отношение к тому пути, на котором достигнута эта ясность»1.

С точки зрения «Эрлангенской программы» возможно теоретическое понимание эволюции физики, совершенно отличное от психологически-исторического и социального контекста, на котором делает ударение постпозитивизм. При теоретическом подходе к истории физики сам процесс эволюции физики заменяется конструкцией вложенных друг в друга принципов относительности, то есть заменяется системой парадигм, в которой последняя охватывает все предыдущие. Смысл этой замены состоит в том, что исчезает сам процесс как внешняя история науки. Поэтому, хотя в истории науки и присутствует эволюция стилей мышления, учитывается структура смены парадигм, совершенно отсутствует так называемая историческая дистанция, что позволяет критиковать прошлое с точки зрения настоящего, поскольку само прошлое становится частным случаем настоящего.

Так, например, «Историю западной философии» Б. Рассела часто упрекают за субъективизм в выборе тех философов, учения которых нашли свое отражение в этой книге. Но это замечание становится некорректным, если учесть, что автор исходил из четко понимаемого им разделения на внешнюю и внутреннюю историю философии. Внутренняя история, по Расселу, определяется принципом, согласно которому, предметом философии является логический анализ языка науки. Исходя из этого принципа, он и отбирает и более или менее детально рассматривает само учение, сквозь призму его описывает внешние социально-исторические условия, критикует философов прошлого не как «усопших мудрецов», а как своих современников. Аналогичным образом с точки зрения «Эрлангенской программы» можно критиковать евклидову геометрию, поскольку она входит в эрлангенскую схему геометрий как частный случай, как геометрия, основанная на группе сдвигов и вращений, исключая саму возможность связать саму эту логическую структуру с какой-либо ушедшей в прошлое психологической реальностью, с историческим временем, с коллективной психологией.

Эволюция физики связана с эволюцией форм высказываний, преодолевающей эмпирическое мышление, что проявляется в увеличении общности физических законов как суждений о мире, основанных на математической формулировке того или иного принципа относительности, эволюция которых укладывается в «Эрлангенскую программу». При этом становится совершенно ясным требование Эйнштейна, что основным в физической теории является исходная структура (принцип относительности), ее логическая независимость от актов эмпирических наблюдений. Поэтому психологическая уверенность в истинности физической теории основывается не на ностальгии по привычному стилю мышления, что связано с внешней историей физики, а на ее монистичности, целостности, замкнутости, логической последовательности и отсутствии гносеологических промахов, что связано с осознанием внутренней истории физики.

Конечно, выделение наряду с внешним внутреннего подхода к эволюции науки преобразует само понимание внешней истории науки. Чисто человеческая точка зрения на историю науки как на историю в обычном понимании, то есть как повествование, связанное с внешним миром и с конкретными людьми, наполняется глубоким духовным содержанием. В мемуарах Н. Винера приводится пример об одном американском геометре геттингенской школы: «Меня поразила его странная манера курить сигару и только позднее я узнал, что именно так курил сигару Феликс Клейн». Оказывается, что внутренняя концепция истории науки и образ научной школы, чисто человеческое представление о живой связи людей, разделяющих определенную систему взглядов ― это просто две стороны того, что собственно и понимается под культурой. Только с учетом этой фундаментальной амбивалентности приобретает такое значение живое чувство человеческой преемственности в науке, а сам научный авторитет выражается даже в «манере курить сигару как сам Феликс Клейн».

Именно общая точка зрения, позволяющая объединить формализованное научное мышление с содержательной концепцией историка науки, только и делает естественным введение в историю науки культурно-психологических элементов, а тем самым и человека как творца культуры. При этом становятся ясны как достижения, так и ограниченность учений различных представителей постпозитивизма.

Выделяя в эволюции науки два периода ― нормальный (пара-дигмальный) и революционный, связанный с ломкой, сменой парадигмы, ― Т. Кун обращает основное внимание на нормальную науку, для характеристики которой он и вводит понятие парадигмы. В его работах мы не находим четкого определения данного понятия. И это не случайно. С одной стороны, он дает много описаний того, что помогает нам почувствовать интуитивный смысл парадигмы. С другой стороны, в разъяснении этого базисного для Куна понятия, он формулирует достаточно определенные критерии, позволяющие логически отличить это понятие от других. Сама неопределенная определенность, определенная неопределенность понятия парадигмы свидетельствует о расширении Куном самого понятия рациональности. Он подчеркивает, что «никогда не считал, что наука по своему существу является иррациональной деятельностью».

Когда Кун пишет, что выбор между парадигмами не определяется только логикой и экспериментом, а опирается на социально-психологические факторы, разделяемые членами научного сообщества, когда он пишет о несоизмеримости парадигм, сменяющих друг друга, то он тем самым выходит за рамки узкотрадиционно понимаемого рационализма, опирающегося на логику и эксперимент, включая в понятие рациональности то, что с точки зрения классического рационализма считалось иррациональным. Ведь Кун считает возможным сравнивать рационально несоизмеримые теории и парадигмы по числу решаемых ими проблем, по степени когерентности теорий, по их простоте, компактности и т.д. Короче, будучи несовместимыми с точки зрения классического рационализма, теории могут быть подвергнуты рациональной критике с точки зрения культуры. Но, и это Кун постоянно подчеркивает, даже в рамках нового, расширенно понимаемого рационализма, сохраняется сфера иррационализма, которая детерминирует эволюцию науки, но которую понятие парадигмы учитывает. Таким образом, Кун освобождается от абсолютной границы сферы рационального и иррационального, сохраняя необходимость деления на две сферы, без чего сама наука и ее эволюция поняты быть не могут.

Парадигма ― это стиль мышления, который разделяет то или иное научное сообщество, которое, в свою очередь, определяется как группа людей, разделяющих ту или иную парадигму. Таким образом, по Куну, связывается внутренняя и внешняя история науки. Одновременно данное понятие позволяет отличить ученых от экстрасенсов, астрологов, мистиков, чудаков, изобретающих вечный двигатель, поскольку все они отрицают фундаментальные принципы науки. Сам факт учета через научное сообщество человека дает возможность более полно и глубоко объяснить механизм эволюции науки, исключая понимание этой эволюции только как эволюции идей.

Парадигма, определяющая круг проблем и методы их решения, делающая возможным постановку корректных вопросов, характеризует эволюционную, кумулятивную сторону истории науки. Она отражает место ученого в современном мире, который становится в большей степени консерватором, чем революционером, а сама научная деятельность скорее напоминает деятельность ремесленника, который работает по заданным алгоритмам. Таких ученых в современном мире явное большинство. Известно высказывание Эйнштейна на вопрос журналиста о том, куда гениальный физик записывает свои великие мысли. «Великие мысли, ― ответил Эйнштейн, ― приходят в голову так редко, что их нетрудно и запомнить». Современный ученый в основном занят рутинной работой в рамках господствующей парадигмы. А такой работы очень и очень много.

Во-первых, исследование в нормальной науке связано с уточнением уже известных фактов, которые наиболее значимы с точки зрения разрабатываемой парадигмы. Например, в астрономии огромная работа связана с уточнением положения звезд и планет, в физике ― с вычислением длин волн, удельных весов, в химии ― с более точным определением атомных весов. Решение подобных задач тесно связано с изобретением все более сложных и тонких приборов и аппаратов. Каждой парадигме соответствует определенный уровень экспериментальной техники, гарантирующий ту или иную степень разрешающей способности измерений. Если бы во времена Ньютона использовалась измерительная техника ХХ века, то классическая механика никогда не была бы создана.

Во-вторых, парадигма нацеливает ученого на поиск таких фактов, которые могут интерпретироваться как непосредственные свидетельства в ее пользу.

Третий класс экспериментов и наблюдений связан с установлением точного значения эмпирических констант, которые, не имея теоретического обоснования, тем не менее играют существенную роль в принятии пара-дигмы.

В-четвертых, разработка парадигмы связана с построением феноменологических теорий и формулировкой эмпирических законов, которые она делает возможными и которые без нее немыслимы.

Наконец, ни одна парадигма никогда не появляется сразу в завершенном виде. Процесс ее формирования и совершенствования связан с эволюцией культуры, философии, науки, математики. Парадигма классической механики формировалась задолго до Ньютона, а ее усовершенствование связано с работами Эйлера, Лагранжа, Лапласа, Гаусса. Более того, даже Максвелл и Герц стремились укрепить ее господство, хотя бессознательно, как писал Эйнштейн, именно они подорвали доверие к механике как основе основ всего физического мышления. И даже Мах, критикуя парадигму Ньютона, оставался ее пленником, поскольку его критика классической механики при ближайшем рассмотрении оказалась связанной со стремлением усовершенствовать парадигму Ньютона, а не построением новой парадигмы.

Проблемы, которые решает ученый в нормальный период развития науки, Кун называет «головоломками», подчеркивая этим самым, что они подобны разгадыванию кроссвордов или решению школьных или технических задач. Ведь во всех этих случаях уже заранее известна не только принципиальная возможность решения, но и набор методов и средств, с помощью которых это решение должно быть получено. И если все же ученый при этом не может решить проблему, то это не является аргументом против парадигмы, а является его личной неудачей. Успешное же решение проблемы не только укрепляет существующую парадигму, но может принести всемирную славу ученому в виде Нобелевской премии.

Совершенно иная ситуация складывается в периоды научных революций, когда происходит смена парадигм. Научные революции, по Куну, ― это аномалии в эволюции науки. Ученые всегда стремятся их избегать. Новая парадигма ― это всегда новый мир, который создает ученый-революционер, в котором он живет и работает. Преемственность чужда науке. Старая и новая парадигма несовместимы. Требуется огромное усилие, чтобы видеть и понимать мир сквозь новую парадигму. Смена парадигм совершается скачком. Основой смены является иррациональная вера. Но с точки зрения своего более широкого понимания рационализма Кун и в этом процессе ищет возможность рационального понимания. Говоря о детерминации смены парадигм социально-психологическими факторами, он обращает внимание на следующие обстоятельства, которые определяют выбор парадигм. Во-первых, это сфера научной деятельности, в которой работал ученый до столкновения с проблемой выбора. Во-вторых, как долго и насколько успешно он работал в этой сфере. В-третьих, в какой степени его прежняя работа зависит от понятий и средств, от которых свободна новая парадигма. Многие другие факторы, детерминирующие выбор, связаны с индивидуальными особенностями ученого, его характера и биографии, его мотивацией научной деятельности (наука ― это путь к свободе либо путь к материальному благополучию, или, наконец, дорога к славе).

В своем стремлении расширить границы рационального постижения эволюции науки Кун отказывается от введенного им первоначально понятия парадигмы, заменяя его понятием дисциплинарной матрицы. В последней он выделяет четыре элемента. Во-первых, это концептуальная модель мира (вещественная и полевая картины мира). Во-вторых, это характер физических законов, допускаемых дисциплинарной матрицей (динамические, статистические). В-третьих, это ценностные установки (принципы простоты, красоты, эмпиризма, рационализма, операционализма и т.д.). В-четвертых, это образцы решения конкретных проблем, задач.

Но даже подобное уточнение смысла парадигмы с помощью понятия дисциплинарной матрицы оставляет чувство неудовлетворенности самой концепцией парадигмы. Во-первых, анализ Куном эволюции науки игнорирует то обстоятельство, что в истории науки обычно всегда имеют место несколько альтернативных парадигм, а господство, монополия одной из них скорее является исключением, чем правилом. Во-вторых, проблема революции в науке, перехода от одной парадигмы к другой, связанная с преодолением принципа запрета, налагаемая парадигмой, остается в тени, а ссылка на социально-психологические факторы скорее характеризует логику открытия, чем логику обоснования. И наконец, ссылка на веру как основание смены парадигм скорее скрывает наше невежество, чем способствует ясному осознанию проблемы.

Существенно иное понимание философии науки развивает Карл Поппер. Это наиболее колоритная фигура, среди сторонников постпозитивизма. Он хорошо знал членов Венского кружка, но изначально существенно расходился с ними в самой сути понимания философии науки, называя себя критическим рационалистом. Если для неопозитивизма логика науки представляла наиболее значимый интерес, то Поппера интересовала прежде всего проблема роста научного знания. Если неопозитивисты усматривали решение проблемы демаркации научного и ненаучного знания в принципе верификации, то Поппер ― в принципе фальсификации. Если неопозитивисты исходили из нейтральных протокольных предложений как абсолютной основы индуктивного метода, то Поппер выступает как антииндуктивист, формулируя гипотетико-дедуктивный метод построения научной теории. Для него теория строится не «снизу вверх», а «сверху вниз». Если неопозитивисты проводили абсолютную границу между рационализмом и иррационализмом (логикой обоснования и логикой открытия), то Поппер расширяет понятие рациональности, явно учитывая и формулируя роль иррациональных факторов для понимания сути научного познания. Если неопозитивисты отрицали поиск абсолютной истины, то Поппер отказывает науке только в поиске абсолютно достоверной основы знания, утверждая, что «наука ищет истину, но не обладает ею».

В решении проблемы эволюции научного знания обычно выделяют три концепции: 1) классическая, родоначальником которой считают Ф. Бэкона и согласно которой в науке произошла только одна революция, освободившая мышление человека от пут средневековой схоластики и открывшая столбовую дорогу науке; 2) реформистская трактовка развития науки, трактующая историю науки как перманентный процесс модификации науки, не меняющий ее суть; 3) концепция перманентной революции, связанная с Поппером.

Поппер ― неодарвинист в понимании эволюции науки. Развитие науки ― это перманентные революции. Ученый ― революционер, а не консерватор. Эволюция научного знания ― одна из сфер эволюции культу- ры, которая есть «продолжение генетической эволюции другими средствами». Рост научного знания отличается от биологической эволюции следующими особенностями:

1. Имеет место наследование приобретенного знания.

2. Это приобретенное знание наследуется от многих предшествующих поколений.

3. Механизм приобретения знания связан с процессом обучения.

4. Рост научного знания осуществляется в групповом отборе, поскольку без языка, созданного обществом, наука и ее эволюция невозможны.

В связи с концепцией истории науки Поппер формулирует учение о трех мирах. Первый мир ― это материальный мир, мир объектов. Второй ― это внутренний мир отдельных людей, субъективный мир. Третий мир ― мир науки. Это интерсубъективный мир. Он напоминает мир идей объективного идеализма или религиозный мир Средневековья. Мир науки ― это суверенный мир знания, которое существует и развивается на своей собственной основе, поскольку он не сводим и не выводим из двух других миров. Хотя мир науки и создан учеными, но он богаче мира явного знания. В нем живут научные факты, проблемы, гипотезы, теории. Теория «умнее» теоретика, который ее создал. Максвелл не понимал свою теорию, Эйнштейн сначала отрицал идею Фридмана о расширяющейся Вселенной, которая неявно содержалась в уравнениях ОТО.

Мир науки, по Попперу, важнее материального мира, созданного на ее основе. Это он иллюстрирует с помощью следующего мысленного эксперимента. Если мы сохраним знание, но уничтожим вещи, созданные с его помощью, то восстановить мир этих вещей с помощью знания всегда возможно. Но на базе существующих вещей восстановить знание, лежащее в их основе, невозможно. Правда, в этом мысленном эксперименте есть нюанс, не учтенный Поппером. Производство вещей основывается не только на явном, но и неявном знании, которое в принципе невербализуемо, но без которого это производство в принципе невозможно, что в дальнейшем показал М. Полани в своей концепции неявного знания.

Критицизм ― источник развития науки. Наука прогрессирует от одной проблемы к другой. Механизм эволюции науки с точки зрения Поппера включает в себя следующие этапы. Началом науки являются не факты, а проблемы, для решения которых ученый выдвигает различные гипотезы, обладающие эвристической функцией, что делает возможным их сравнение с экспериментом. Соответствующая эксперименту теория подвергается всесторонней критике, что рано или поздно ведет к ее пересмотру и построению новой теории, судьба которой повторяет судьбу первой. Этот процесс никогда не завершается, поскольку сущности, о которых говорит та или иная теория, относительны, что рано или поздно доказывает сама эволюция науки, фальсифицируя их за счет расширения опыта.

Поппер признает прогресс в эволюции науки, формулируя критерии превосходства одной теории по сравнению с другой. Он утверждает, что следующая теория превосходит предыдущую, если дает более точные предсказания, оправданные опытом. Превосходство теории проявляется и в ее большей общности, то есть в объединении различных проблем, которые до ее построения были не связаны, и в учете большего количества фактов.

Неопозитивистский принцип верификации не удовлетворяет Поппера по следующим соображениям. Во-первых, физический закон ― это универсальное высказывание и поэтому, по определению, не может быть обоснован всегда конечным количеством фактов. Но для его опровержения достаточно только одного факта. Короче, существует асимметрия между подтверждением и опровержением физического закона. Во-вторых, любая научная теория двояко относится к эмпирическим фактам. Она всегда ограничена и не ассимилирует все факты. Утверждая одни, она исключает другие. Всегда есть факты, которые совместимы с одной и несовместимы с другой теорией. Специфика любого научного закона заключается в том, что он делит все воображаемые факты на возможные и в принципе невозможные. Например, с точки зрения законов Кеплера невозможно петлеобразное движение планет вокруг Солнца, с точки зрения закона всемирного тяготения Ньютона невозможно падение камня на небо.

Если же мы возьмем религию, исходящую из веры в Бога, то она в принципе не может быть опровергнута никакими фактами, так как любые события, в том числе и противоречащие науке, возможны, так как «на все воля Божья», понимание которой недоступно человеческому разуму. В-третьих, если принцип верификации исключал метафизику из науки, то Поппер признает глубокий смысл метафизики для науки, подчеркивая, что фундаментальные научные теории вырастают из метафизических представлений (учение Демокрита об атомах и пустоте). В-четвертых, чувственные данные, которые для неопозитивизма были абсолютно надежной основой построения науки, для Поппера являются чем-то расплывчатым, неопределенным, туманным, а их прозрачная ясность ― иллюзией. Они сами выделяются с помощью языка и поэтому не могут быть основой знания о мире. В-пятых, подтверждение теории фактами означает способность выражения фактов на языке теории. Поэтому, говоря о подтверждении, проверке, сравнении, соответствии теории и фактов, мы говорим о соотношении предложений о фактах и предложений теоретического уровня, снимая тем самым псевдопроблему соизмеримости вещей, ощущений, идей. Поппер подчеркивает, что любая новая теория возникает из старой как результат ее модификации. Короче, знание может возникнуть только из знания, а не из ощущений или из мира вещей. Научная теория непосредственно имеет дело с идеальными, а не материальными объектами.

Исходя из этого, Поппер формулирует принцип фальсификации (опровержение) как альтернативу принципу верификации, который не только более успешно решает проблему демаркации науки и метафизики, но и устанавливает тесную связь между ними. Ученый с точки зрения этого принципа, прежде всего, стремится предсказать факты, которые вытекают из его теории и не были учтены при ее построении. Тем самым сравнение теории с опытом становится корректным, а подтверждение ее предсказываемыми фактами оказывается результатом неудачной попытки опровержения. Короче, подтверждение является следствием попытки фальсифицировать теорию. С точки зрения принципа фальсификации любая научная теория открыта для опровержения, а ее подтверждение всегда носит временный характер.

При таком подходе проблема истины становится более тонкой. Если неопозитивисты рассматривали эту проблему как метафизическую, то Поппер признает за наукой поступательное развитие и даже не отрицает за ней попыток понимания сущности мира. Он только самым решительным образом критикует существование абсолютной, последней, окончательной сущности, доступной науке. В науке не было, нет и не может быть окончательных объяснений, которые нельзя было бы усовершенствовать. Обратное предположение означало бы возможность построения научной теории, исключающей фальсификацию, а тем самым и научность. Подмена относительной сущности, доступной науке, абсолютной сущностью тормозит эволюцию науки, поскольку исключает критическое отношение к ней. Именно поэтому, по Попперу, столь длительное время классическая механика Ньютона была вне критики. Таким образом, понимание идеи истины как регулятивной идеи сближает критический рационализм Поппера с критическим идеализмом Канта.

Поппер расширяет само понятие рационализма и смысла, выходя за узкие рамки неопозитивизма. Когда он говорит о науке и принципе фальсификации, то имеет в виду естествознание, то есть экспериментальную науку о природе. Поэтому за пределами науки оказываются не только метафизика и методология, но и математика, и логика. Но отсюда еще не следуют их бессмысленность и антинаучность. Неприменимость принципа фальсификации к этим наукам не означает их бессодержательность и бессмысленность. Рациональным содержанием обладают не только логика и математика, но и метафизика и методология.

Наука невозможна без метафизики. Нельзя понять величайшие открытия в науке без учета метафизических идей. Метафизика и наука тесно связаны и эта связь является тонкой, богатой, глубокой. Все утверждения в науке грубо можно разделить на два класса. Одни ― это высказывания, которые являются итогом научного исследования и доступны эмпирической проверке. Другие ― это метафизические высказывания, которые обладают эвристической функцией. Они опираются на интуицию, догадку, аналогии и навеяны культурным контекстом. Эти идеи являются исходным пунктом научного исследования и носят метафизический характер. Метафизические идеи указывают науке путь вперед, открывают перед ней новые перспективы и довольно часто переходят в фундаментальные научные теории, доступные проверке с помощью принципа фальсификации. Ведь в основе классической механики лежит метафизическая идея сродства земного и небесного миров, которые разделял Аристотель, но устранил Ньютон, благодаря чему падение яблока на землю, движение Луны вокруг Земли и движение Земли вокруг Солнца стали однопорядковыми явлениями. Конечно, они могут вести и в тупик, но осознание этого само является огромным прогрессом в метафизике и науке. Эвристическая метафизическая идея может сыграть значительную роль в научном открытии, но при этом не быть верной. Это закономерно, так как до создания истинной научной теории могут даже отсутствовать понятия, с помощью которых формулируется верная идея. С другой стороны, само развитие науки порождает метафизические проблемы, которые в рамках науки решены быть не могут, но без решения которых прогресс в науке невозможен. Метафизические идеи входят в контекст языка науки, обогащая ее и увеличивая эмпирическое содержание этого контекста, что способствует более эффективному применению принципа фальсификации. Таким образом, метафизика и наука взаимно оплодотворяют друг друга, сохраняя свою специфику. Без веры в метафизику нет науки, без эволюции науки нет эволюции метафизики.

Как принцип верификации, так и принцип фальсификации являются методологическими принципами. Правда, неопозитивистский принцип верификации с точки зрения доктрины логического позитивизма не верифицируем, но и не есть аналитическое суждение, то есть не сводится к тавтологии. Устанавливая смысл научных высказываний, он сам оказывается лишен научного смысла. В рамках дихотомии аналитических и синтетических суждений ему вообще нет места. Выход из этой парадоксальной ситуации неопозитивисты нашли в трактовке этого принципа как предписания к суждениям о мире, как принцип классификации предложений. Но тем самым они придали смысл базисному принципу своей философии, неявно расширив само понятие смысла. Для Поппера принцип фальсификации ― это априорное синтетическое суждение. Он лежит в основе экспериментальной науки и является методологическим принципом, имеющим собственное содержание и смысл. Тем самым сами понятия «смысл», «содержание» и «рационализм» расширяются, выходя за узкие рамки плоского рационализма неопозитивизма.

Методология и метафизика становятся видами знания, имеющими свое содержание и смысл. Освобождаясь от непосредственной зависимости от чувственных данных, от абсолютной основы научного знания, они приобретают ту свободу, благодаря которой оказывают более эффективное влияние на саму науку и ее развитие. Позитивист Мах как-то писал, что наука больше выигрывает от того, что она игнорирует, чем от того, что рассматривает. Но подобное понимание принципа запрета неконструктивно. Наука, запрещая одно, делает возможным другое. Позитивизм, отрицая классическое понимание метафизики как учение о природе самой по себе, отрицает право на существование метафизики вообще. Постпозитивизм же, начиная с Поппера, отрицая классическую метафизику, переопределяет метафизику, освобождая ее от абсолютного знания о мире вообще. Релятивизация метафизики открывает новые возможности в науке о природе, освобождая саму науку от догматизма, в том числе и догматизма позитивистского толка, опирающегося на абсолют чувственных данных.

Методология, как и метафизика, становится эволюционным учением, а не абсолютом, основанным на чистой эмпирии. При этом встает проблема обоснования принципа фальсификации. Методологические принципы, в том числе и принцип фальсификации, для Поппера являются конвенциональными, что освобождает их от догматической трактовки, но ставит проблему иного обоснования. Это обоснование методологии Поппер находит в принципе системности, то есть рассмотрения науки в контексте культуры, и в принципе развития науки как одной из сфер культуры. Учет этих принципов, по Попперу, освобождает от трактовки конвенций как чисто лингвистических соглашений. Принципы простоты, красоты, хотя и являются несколько неопределенными и содержащими иррациональный компонент, тем не менее мягко детерминируют выбор исходных научных идей, ведущих к построению научных теорий. Но, в конечном счете, метафизика и методология находят свое оправдание окольным путем, то есть через построение научных теорий, построенных с их помощью. Сами же научные теории, естественно, испытываются принципом фальсификации.

В связи с этим Поппер формулирует теорию правдоподобия как усовершенствованную классическую теорию истины. Исходя из фундаментального принципа позитивизма о несоизмеримости вещей и идей, он отрицает право за наукой владеть истиной, признавая одновременно стремление науки к истине. Эволюция науки ― это рост правдоподобия научного знания. Наука развивается благодаря опровержениям, благодаря освобождению от заблуждений, а не приближению к истине. Любое научное знание содержит элементы вненаучного знания, которое в процессе эволюции науки отбрасывается, но освободиться от которого наука в принципе не может никогда. Поскольку мы не можем сравнить природу саму по себе и теорию природы, то рост правдоподобия научного познания связан с процессом сравнения сменяющих друг друга теорий. Теория Эйнштейна, например, более правдоподобна, чем теория Ньютона, так как она проще с гносеологической точки зрения, красивее с математической точки зрения, является более общей с эмпирической точки зрения. Простота, красота и степень общности ― это методологические принципы сравнения теорий, посредством которых отбирается наиболее правдоподобная теория. Утверждая конвенциональный характер этих принципов, мы освобождаемся от их догматической трактовки, от их абсолютного смысла, а подчиняя их выбор теории правдоподобия, мы делаем возможным более эффективное использование принципа фальсификации, то есть мягко, окольным путем детерминируем конвенциональный выбор. Таким образом, Поппер в теории правдоподобия реабилитирует стремление к истине как идеал, цель познания, от которого хотели освободиться неопозитивисты, но исключает проблему соизмерения теории и природы как псевдопроблему.

Поппер, критикуя неопозитивистское жесткое деление научной теории на эмпирический и теоретический уровни, дает тонкое понимание научного факта и его связи с теорией. Тот факт, что само понятие факта является сложной проблемой, очевиден. Достаточно бросить беглый взгляд на историю философии. Для материалистов фактом является любая вещь, на языке которой можно говорить обо всем, включая сознание. Для субъективных идеалистов фактом являются ощущения, на языке которых можно говорить о вещах и идеях. Для объективных идеалистов фактом является чистое понятие, на языке которого можно говорить о вещах и ощущениях. Для неопозитивистов фактом являются чувственные данные, то есть, в конечном счете, ощущения как нечто абсолютное, ни к чему не редуцируемое и ни из чего не выводимое. На амбивалентную природу факта впервые обратил внимание И. Кант. Гносеология с точки зрения трансцендентальной философии должна исходить не из вещей, не из ощущений и не из идей, а из представления о мире, понимаемого как суждение о мире. Проблема соотношения идей, ощущений и вещей при этом снимается ввиду их несоизмеримости, а принцип запрета на это сравнение открывает новые перспективы в развитии гносеологии и науки. Понимание науки о природе только по отношению к природе становится недостаточным, поскольку естествознание как знание о мире с гносеологической точки зрения само является результатом процесса познания как разновидности культурного процесса, неразрывно связанного со свободой. Гносеология как наука о познании включает в себя на эмпирическом уровне саму науку с ее содержанием и формой, но на своем теоретическом уровне она исследует законы познавательной деятельности, которые существуют вне специально-научных процедур в более широком контексте культуры, а тем самым и свободы.

Уже Кант различает суждения восприятия и суждения опыта. Во-первых, выражается то или иное чувственное впечатление как голый факт, свободный от словесной оболочки. Конечно, уже на этом уровне имеет место элемент конвенции, поскольку вербальное выражение белого снега у эскимосов или желтого песка у арабов значительно отличаются от европейских языков. Существенно иной смысл несут суждения опыта. Особенно ярко это проявляется в естествознании как опытной науке. Факты в науке тесно связаны как с предпосылками, так и результатами экспериментов. В науке нет беспредпосылочного эксперимента, который всегда является вопросом, сформулированным ученым и обращенным к природе. Если результат опыта, поставленного ученым, оказался ожидаемым, то это подтверждает ту идею, которой он руководствовался, ставя данный эксперимент. Если же результат оказался неожиданным, отрицательным, то одним из возможных путей решения возникшей проблемы является анализ идеи, лежащей в основе эксперимента. В эксперименте следует различать предпосылки его и результат как наблюдение. Поэтому фактом науки является синтез измерения и на-блюдения.

В науке выделяют два рода фактов. Одни ― это фундаментальные факты, на которые опирается теория в своем построении, другие ― факты, предсказываемые теорией. Связь этих фактов с теорией существенно различна. Фундаментальные факты учитываются, выражаются в исходных принципах теории. Принцип, выражающий фундаментальный факт, не вытекает из опыта, хотя и соответствует ему. Он выражается на языке пространства и времени, хотя и содержит информацию о материальном процессе (принцип постоянства скорости света в СТО). Факты, предсказываемые теорией, выражаются на языке физических законов. С их помощью теория подтверждается, проверяется. Фундаментальные факты нуждаются в гносеологическом обосновании. Предсказываемые теорией факты обосновываются теоретически и экспериментально. Количество фундаментальных фактов минимально и уменьшается с развитием той или иной науки. Количество предсказываемых фактов растет с ростом науки. Научные факты как таковые воспроизводимы.

Научные факты ― это не реальные факты нашей повседневной жизни. Но они им и не противоречат. Научное описание не отрицает детали, частности реального процесса, а отвлекается от них, чтобы в дальнейшем включить их в более зрелую науку. Ньютон, например, опирался на фундаментальный факт существования абсолютно твердого тела, хотя и сознавал, что принцип дальнодействия, следующий из него, философски неудовлетворителен. Эйнштейн при построении СТО исходит из принципа близкодействия, поскольку в качестве фундаментального факта принимает постоянство скорости света как предельную скорость распространения физического взаимодействия. Тем самым он рассматривает физическое событие как пространственно-временное пересечение. Трехмерный физический факт становится четырехмерным. Отсюда следует, что физический закон, связывающий физические факты, приобретает четырехмерную форму, что соответствует здравому смыслу, так как любое внешнее событие имеет место где-то и когда-то.

Метафизическая трактовка научного факта как чего-то абсолютного в форме образа объективного факта самого по себе или выражения абсолютных чувственных данных критикуется Поппером как не соответствующая духу науки. Он обращает внимание на амбивалентность самого понятия «научный факт». С одной стороны, поскольку научный факт связан с результатами наблюдений, входящих во всякий научный эксперимент, он неизбежно

соотносится с объективным миром. Научный факт с этой точки зрения ― это ответ природы на вопрос экспериментатора. С другой стороны, научный факт связан с постановкой вопроса в экспериментальной форме, который задает ученый, а не природа. С этой точки зрения научный факт связан с научной теорией, которая делает возможным формулировку вопроса, определяет характер эксперимента и делает возможным описание его результатов. Таким образом, нет и не может быть научного факта вне отношения к природе, науке и к теории.

Подчеркивая это, Поппер пишет, что не существует абсолютно твердого фундамента фактов, на котором строится наука. Структура научной теории подобна зданию, построенному на сваях, которые никогда не опираются на абсолютно твердое основание. Как в строительстве важно только то, чтобы сваи выдержали тяжесть дома, построенного на них, так и в науке надежность и достаточность фактов определяется структурой самой теории. Мы не можем говорить о научных фактах вне отношения к теории, которая на них опирается и предсказывает.

Научная теория, в свою очередь, позволяет нам осуществлять такие технические расчеты, которые лежат в основе грандиозных достижений технической мысли. Очень ярко в свое время писал об этом Л. Больцман: «Колоссальное сооружение ― Бруклинский мост, необозримо простирающийся в длину, и Эйфелева башня, беспредельно возвышающаяся к небу, покоятся не только на твердом фундаменте из чугуна, но еще и на более твердом ― на теории упругости»1. Как современного физика явно не устраивает классическая физика, так и современного инженера не устраивает классическая инженерия. Революции в естествознании открывают новые перспективы в развитии техники, поскольку фундаментом последней является научное знание.

Подчеркивая тесную связь научного факта с научной теорией, их коррелятивность, Поппер тем самым отрицает неопозитивистский тезис о нейтральности протокольных предложений. Понятие верификации становится неопределенным, поскольку сравнение предложений с фактами (чувственными данными) оказывается чистой метафизикой. Как позитивизм доказал невозможность сравнения явлений и вещей, так и Поппер утверждает невозможность сравнения предложений и чувственных данных. Классифицируя научные факты на два вида (фундаментальные и выводные, следующие из теории), он говорит о двух типах предложений, входящих в научную теорию, исключая существование независимых от теории высказываний.

Поскольку научный факт всегда включен в теорию, то встает проблема проверки теории фактами. Решение этой проблемы, Поппер связывает с делением теории на эмпирический и теоретический уровни. На эмпирическом уровне мы используем язык вещей, на теоретическом ― метаязык. Сравнение эмпирического и теоретического уровней корректно, поскольку при этом сравниваются языки, а не язык и вещь, не язык и ощущения, которые несоизмеримы. В физике со времен Пуанкаре выделяют два класса понятий. Пространственно-временные понятия и собственно физические понятия. Первые определяют структуру физической теории, вторые входят в формулировку физических законов как общих суждений о мире, логически зависимых от пространственно-временной структуры. О связи между ними А. Эддингтон писал: «Расстояние и продолжительность являются основными понятиями физики; скорость, ускорение, сила, энергия и т.п. все зависит от них; и мы едва ли можем установить какое-нибудь физическое предложение, которое прямо или косвенно не заключало бы этих понятий»1.

Пространственно-временная структура физической теории учитывает и выражает фундаментальные факты, о которых мы можем говорить на чисто теоретическом языке. Предсказываемые теорией факты, с помощью которых она проверяется, выражаются на языке физических законов, содержащих в себе эмпирические понятия. Отсюда следует, что предсказываемые факты выражаются на смешанном языке, поскольку эмпирический язык зависит как от теоретической структуры, так и от эмпирической информации, взятой из опыта. Отсюда и вытекает проблема истины, впервые четко сформулированная Пуанкаре.

Поппер, говоря о принципиальной фальсификации, имеет в виду степень выражения предсказываемых фактов на языке теоретического уровня. Чем в большей степени предсказываемый факт может быть выражен на языке теоретического уровня, тем в большей степени этот факт может рассматриваться как критерий истинности данной теории. В идеале предсказываемые факты должны быть выражены, как и фундаментальные факты, на чисто теоретическом языке. Только при этих условиях теория логически не зависит от опыта, а опыт ― от теории, что гарантирует корректность их сравнения. Внешние факты перестают быть внешними с теоретической точки зрения, поскольку мы говорим о них, не упоминая их, «говорим, не говоря». С теоретической точки зрения деление на внешние факты и внутренний язык исчезает, оставаясь лишь на эмпирическом уровне. Так, например, в ОТО на теоретическом уровне мы не упоминаем гравитационное поле, поскольку вся информация о нем выражается на языке римановой геометрии, хотя на эмпирическом уровне мы говорим о гравитации как физическом поле. Таким образом, деление на внешние факты и внутреннюю теорию заменяется делением на два уровня физической теории, освобождаясь от проблемы соизмеримости несоизмеримого, что ведет к гносеологически удовлетворительному решению проблемы физического познания. Следовательно, по Попперу, быть научным фактом это значит быть элементом научной теории.

Таким образом, если неопозитивисты абсолютизировали чувственные данные, то Поппер признает любой способ увеличения знаний вплоть до мифов лишь бы эти знания можно было в принципе фальсифицировать. Если неопозитивисты проводили абсолютную границу между теоретическим и эмпирическим знанием, считая эмпирический язык надежной основой науки, то Поппер говорит о большей или меньшей степени теоретичности любых тер-

минов науки. Принцип фальсификации в противоположность принципу верификации подчеркивает гипотетичность, относительную достоверность научного знания. В рамках гипотетико-дедуктивного метода Поппера метафизика необходима, что проявляется, в частности, в концепции «трех миров». Метод индукции неопозитивистов уступает место методу проб и ошибок, учитывающему определяющую роль дедукции. Логический анализ языка науки уступает место анализу развития научного знания.

Вместе с тем имеют место и «семейные» разногласия между Поппером и Куном. Первый романтизирует науку, считая ученых революционерами, а ее эволюцию цепочкой революций, тогда как Кун развивает прозаическую концепцию эволюции науки, рассматривая научную деятельность как одну из разновидностей культурной деятельности со всеми ее плюсами и минусами, а самих ученых считает в большей степени консерваторами, чем революционерами. Если концепция «трех миров» элиминирует субъекта из модели науки, то Кун считает невозможным понять эволюцию науки вне субъективно-психологического контекста. Одну из попыток синтеза обеих концепций эволюции науки осуществляет И. Лакатос.

Если Поппер исследует отношение и смену конкурирующих и сменяющих друг друга научных теорий, то Лакатос расширяет поле исследования, вводя понятие научно-исследовательской программы как исходное понятие своей логико-методологической концепции истории науки. Под научно-исследовательской программой понимается последовательность сменяющих друг друга научных теорий, объединяемых некоторой совокупностью исходных идей и принципов. Она является основной интегративной характеристикой развития научного знания, определяя непрерывность в смене последовательных теорий. Благодаря этому понятию, близкому к парадигме Куна, Лакатосу удается более детально исследовать механизм преемственности и специфики эволюции науки. Научно-исследовательская программа состоит из жесткого ядра, содержащего совокупность онтологических фунда-

ментальных допущений и базисных принципов и законов, образующих структуру ядра и сохраняющих свою инвариантность по отношению ко всем теориям, объединенным данной программой. Другим элементом научно-исследовательской программы является защитный пояс как совокупность вспомогательных гипотез, предохраняющих ядро программы от фальсификации и изменяемых при переходе от теории к теории в рамках одной исследовательской программы.

Наряду с ядром и защитным поясом в научно-исследовательскую программу входят позитивная и негативная эвристики как методологические правила, способствующие развитию программы и определяющие возможные пути исследования. Негативная эвристика ― это совокупность принципов запрета на изменение структуры жесткого ядра программы. Она допускает возможность любых изменений теории, совместимых с ядром программы. Негативная эвристика исключает применение к утверждениям жесткого ядра логическое правило modus tollens, согласно которому из «если А, то В» и «не-В» следует «не-А». Позитивная эвристика включает в себя те предположения, гипотезы, которые связаны с изменением, модификацией защитного пояса программы, когда жесткое ядро сталкивается с аномалиями и контрпримерами. Именно благодаря видоизменению защитного пояса научно-исследовательская программа сохраняет свою жизнеспособность и эвристичность.

Действительно, ученые никогда не отрицают свою теорию при обнаружении фактов, которые ею не ассимилируются. Ни один факт не является достаточным для ее опровержения. В этом отношении к фактам более прав Лакатос, чем Поппер. «Природа может крикнуть: "Нет!", но человеческая изобретательность… всегда способна крикнуть еще громче»1. Из истории науки широко известен случай, когда аномальное движение Урана не опровергло законы Ньютона, а, наоборот, на основе этих законов было предсказано существование новой планеты (Нептун), ответственной за это аномальное поведение Урана. Таким образом, выбор в конечном счете остается за ученым, а не за природой.

Лакатос выделяет две стадии в эволюции научно-исследовательской программы ― прогрессивную и вырожденную. На прогрессивной стадии положительная эвристика стимулирует выдвижение новых гипотез, расширяющих эмпирическое и теоретическое содержание. Это связано с опережающим ростом теоретического уровня жесткого ядра исследовательской программы по отношению к эмпирическому росту защитного пояса программы. Однако дальнейшая эволюция научно-исследовательской программы связана с ее вырождением, с постепенной потерей ее эвристической мощи. Она не только не стимулирует эволюцию науки, но и становится ее тормозом. При этом эмпирический уровень опережает теоретический, что проявляется в росте гипотез ad hoc. Теоретическое описание ставится в непосредственную зависимость от опыта, делает теорию внутренне несовершенной, а ее сравнение с опытом тавтологичным. Но, достигнув предела насыщения, исчерпав свои эвристические возможности, научно-исследовательская программа еще не сходит со сцены. Поскольку, по Лакатосу, в истории науки всегда имеет место совместное существование нескольких конкурирующих между собой научно-исследовательских программ, то сравнение этих программ как с точки зрения «внутреннего совершенства», так и «внешнего оправдания» приводит в конечном счете к выработке новой научно-исследовательской программы, открывающей новые возможности в эволюции науки.

В статье, посвященной памяти Лакатоса, Фейерабенд писал, что его методология является одним из самых выдающихся достижений философии ХХ века. Действительно, Лакатос дает более тонкую и глубокую трактовку истории и динамики научного познания, чем Поппер и Кун. Если для Куна в истории науки всегда господствует единственная высшая парадигма, то Лакатос допускает возможность одновременного развития нескольких конкурирую-

щих исследовательских программ. Лакатос критикует и принцип фальсификации Поппера: «Картина научной игры, которую предлагает методология исследовательских программ, весьма отлична от подобной картины методологического фальсификационизма. Исходным пунктом здесь является не установление фальсифицируемой … гипотезы, а выдвижение исследовательской программы»1. Короче, эксперимент сам по себе никогда не в состоянии не только подтвердить, но и опровергнуть теорию. Аномалии, с которыми сталкивается ученый, игнорируются им до тех пор, пока исследовательская программа выдерживает их натиск. Одна теория заменяется другой в рамках некоторой исследовательской программы.

Перефразируя Канта, Лакатос пишет, что философия науки без истории науки пуста, а история науки без философии науки слепа. Методология исследовательских программ указывает пути, связывающие философа науки и историка науки, пути, на которых они могут учиться друг у друга. Метафизические утверждения, входящие в жесткое ядро программы, выполняют, по Лакатосу, роль творческого средства, методологического инструмента, посредством которого ученый увеличивает свое знание о мире. При такой трактовке метафизических утверждений вопрос об истинности или ложности снимается, а на первый план выходит их методологическая функция в построении научной теории. Ученый может верить, а может и не верить в истинность или ложность этих утверждений, так как эта вера относится к сфере психологии. Существенно лишь то, что без подобных утверждений нет и не может быть научного познания. Снимая таким образом вопрос об онтологическом статусе жесткого ядра, Лакатос тем не менее стремится сохранить реализм, считая, что эволюция исследовательских программ порождает теории с возрастающей степенью правдоподобия. Признавая конвенциональный характер жесткого ядра программы, он одновременно признает и высшую цель науки в постижении истины. Правда, совместимость этих двух установок разработана им недостаточно. Здесь Лакатос следует в основном за Поппером.

Ярким представителем постпозитивизма является британский ученый, специалист в области физической химии М. Полани. Он создал оригинальную концепцию так называемого личностного знания, тесно связанную с общей доктриной постпозитивизма. Трактовка его концепции далеко неоднозначна. Поппер, например, критикует учение Полани как иррационалистическое. Кун сближает концепцию личностного знания с учением о парадигме, то есть считает ее вполне рациональной. Третьи определяют позицию Полани как посткритический рационализм. И, наконец, есть точка зрения на учение Полани как метаиррациональную концепцию. Сама неоднозначность оценки этого учения свидетельствует о его глубине и нетривиальности.

Концепция личностного знания по самому своему названию противостоит традиционному пониманию науки как обезличенному знанию. Неопозитивизм стремился укрепить такое понимание научного знания своим различением контекста открытия, принадлежащего сфере психологии, и контекста обоснования, принадлежащего сфере науки. Учение Поппера о третьем мире придало такому представлению еще большую убедительность. Полани обращает внимание на тот тривиальный факт, что науку делают люди и поэтому невозможно отделить людей от созданного ими знания. Наука не столько зеркало природы, сколько зеркало человека, не столько следствие активности объекта, сколько следствие, результат активности ученого. Ведь за несколько сотен лет существования науки природа, нас окружающая, изменилась несущественно, тогда как само естествознание за этот период претерпело множество революций в значительной степени благодаря существенному изменению представления человека о самом себе и своем месте в мире и в науке. В частности, Полани доказывает, что роль человека в построении науки должна быть учтена в гораздо большей степени, чем только как разумного субъекта. Ученые строят науку с помощью разума, но не только за счет разума. Без разума нет науки, но жизнь науки ― это многомерный процесс, в котором представлена многомерная сущность человека.

Концепция личностного знания иначе называется концепцией неявного знания. Полани в научном знании выделяет два типа знания: явное и неявное. Явное знание представляется в вербальной артикулируемой форме. Неявное знание существует имплицитно, скрыто, в неартикулируемой форме. Полани выделяет четыре вида неявного знания. Первый ― это знание, которое в принципе невербализуемо. Уже на уровне фиксации наблюдений в языке человек моделирует только часть информации, поскольку наблюдение всегда содержит уникальную составляющую, которая не передается в языке. Но человек не только зритель, но и деятель. Понятия, выражающие инструментальный характер этой деятельности, тоже не в состоянии выразить уникальность, неповторимость каждой операции. Так что между наблюдением, деятельностью и языком всегда существует различие, но каждый из них вносит свою лепту в знание. Поэтому Полани критикует Поппера за рационализм, так как стремится преодолеть ложный идеал деперсонифицированного представления научного знания, представленного в учении о третьем мире. Полани считает невозможным существование науки только на основе явного знания. Именно поэтому нельзя только на основе вербального знания воспроизвести материальные плоды науки, что считал возможным критический рационалист Поппер.

«То большое количество учебного времени, ― писал Полани, ― которое студенты-химики, биологи и медики посвящают практическим занятиям, свидетельствует о важной роли, которую в этих дисциплинах играет передача практических знаний и умений от учителя к ученику. Из сказанного можно сделать вывод, что в самом сердце науки существуют области практического знания, которые через формулировки передать невозможно»1. От себя можно добавить, что и то знание, которое студенты получают на лекциях, не сводится к явному знанию. Личность преподавателя, его отношение к тому, что он читает и как читает, его жесты, выражение лица, ударения, паузы и т.д. несут такую смысловую нагрузку, которая не может быть выражена вербально. Вот почему существующая лекционная форма обучения не может быть заменена никаким учебником и компьютером и поэтому никогда не устареет.

Второй вид неявного знания в науке ― это знание, которое становится явным в процессе эволюции науки. К такому знанию относятся скрытые предпосылки теории, которые участвуют в процессе ее построения, но вербально не формулируются. Так, например, геометрические доказательства любой теоремы Евклида уже предполагают метод наложения (принцип конгруэнции) геометрических фигур, к чему, собственно, и сводится доказательство любой геометрической теоремы. «Эрлангенская программа» Ф. Клейна явно сформулировала эту предпосылку, дав тем самым определение самого понятия геометрического доказательства. Такого рода предпосылки всегда есть в науке, а их осознание и тем самым явная формулировка неразрывно связаны с революцией в науке. Конечно, все это не означает, что сфера невербального знания сокращается за счет увеличения сферы артикулированного знания. К развитию научного познания применимы как слова Гераклита, что путь вверх и путь вниз един, так и слова Гегеля, что всякое продвижение вперед есть возвращение к первоосновам. Короче, в опыте мы никогда не достигаем абсолюта как в нас (типа врожденных идей), так и вне нас (типа абсолютной материальной субстанции).

Как Ф. Клейн явно сформулировал общий принцип, объединивший многообразие неевклидовых геометрий, так и Максвелл объединил до него обособленные физические реальности ― свет, электричество и магнетизм ― в рамках теории электромагнитного поля. Подобный тип эволюции всегда имеет место, когда происходят революции в науке, когда экстенсивная стадия развития сменяется интенсивной. Движение в основаниях знания, связанное с превращением неявного знания в явное, ведет к построению более общей теории, которая не только не удаляется от реальности, но приближается к ней,

так как более абстрактная теория обладает большей информационной емкостью и в силу этого объясняет реальность с меньшей степенью схематизма. Увеличение расстояния между исходными принципами теории и ее следствиями делает теорию более сложной, но с другой стороны, упрощает ее основы, делая теорию все более внутренне совершенной. Одним из рецептов преобразования неявного знания в явное является идея Гете о том, что высшее искусство мудрости заключается в том, чтобы превратить проблему в постулат, что открывает новые перспективы в развитии науки.

Третий вид неявного знания ― это те ценности, которые мягко регулируют процесс научного познания на пути его движения к истине. Ведь принципы простоты, красоты, внутреннего совершенства сами по себе формируются вне эмпирического контекста науки в более широком контексте культуры. Но эта неопределенность их с точки зрения опытного содержания и является гарантией их мягкого регулятивного воздействия на построение самой научной теории. Чем сложнее наука, тем большее значение приобретают ценности в ее жизни. Это и понятно: эволюция науки ведет к увеличению логической независимости научного знания от эмпирического содержания. Чем примитивнее наука, тем выше ее зависимость от эмпирии. Степень зрелости науки определяется не только степенью ее математизации, гарантирующей логическую независимость теории от опыта, но и усложнением ее связей с культурой, в контексте которой наука возникает и развивается. Любая научная революция предваряется более широким и медленным процессом расширения человеческого понимания и следует за ним. Когда мы наблюдаем это развитие науки с ретроспективной точки зрения, то оно воспринимается как естественный рост знания, как имманентный спонтанный процесс созревания науки, в котором природная детерминация играет второстепенную роль. Ценности, определяющие эволюцию науки, играют более значительную роль, чем факты, приобретенные опытным путем. Наука вписывается в мир опыта, оставаясь наукой, сохраняя свою суверенность, свою принадлежность к культуре.

Важно подчеркнуть, что мир ценностей, мягко регулирующий научное познание, хотя и не вербализуем, но и не является врожденным знанием. Он лежит в основе культуры и не может быть биологически обоснован, как не может быть обоснован и логически. Ученые всегда руководствовались представлениями о простоте, красоте, хотя вкладывали в эти представления подчас прямо противоположный смысл. Когда Эйнштейн формулирует критерий внутреннего совершенства теории, он признается, что не может ясно сформулировать этот критерий, делая при этом существенную оговорку, что ученые и без этого ясно понимают, что он имеет в виду. Когда Дирак пишет, что физическая теория должна быть математически прекрасной, он не расшифровывает термин «красота», считая, что в этом нет необходимости. Эти ценностные критерии ученые непосредственно ощущают и поэтому не нуждаются в их формулировке. Тело науки живет в теле культуры, которое непосредственно определяет ценностное измерение науки. Подобно тому, как мое собственное тело сигнализирует мне о том, что я сел неудобно, ощущением дискомфорта, так и ученый ощущает достоинства и недостатки своей теории непосредственно, поскольку сам является продуктом культуры воспитания и образования. Ценности не вмешиваются в механизм построения научной теории, влияя лишь на выбор предпосылок, лежащих в основе научного знания, и определяя направление научной деятельности.

И наконец, четвертый вид неявного знания ― это гносеологические предпосылки, определяющие деление на субъект и объект и тем самым придающие статус предметности научному знанию. Конечно, онтология как учение о бытии предшествует гносеологии как учению о познании. Без этой предпосылки познание мира было бы невозможно. Но отсюда еще вовсе не следует, что онтология яснее гносеологии. Ведь и классическая механика, и система Птолемея, и евклидова геометрия предшествуют квантовой механике, системе Коперника и неевклидовым геометриям. Контекст происхождения отличен от контекста обоснования, но оба они необходимы для понимания.

Происхождение феномена еще не дает ответа на вопрос о его сущности. Действительно, по определению, онтология амбивалентна, поскольку как знание она соотносима с субъектом, как знание о мире она соотносима с самим миром. Именно потому, что вне отношения к деятельности субъекта, порождающего знание о мире, онтология невозможна, проблема бытия самого по себе является нетривиальной. Разделение древними греками мира мнений и мира знаний ― это деление знания на субъективное и объективное.

Сознание связано с познавательной деятельностью, как ценности связаны с человеческой деятельностью вообще. Сознание ― это и есть представление о том, что во мне содержится представление о другом. Сознание ― это принцип запрета на редукцию представления о мире к самому миру. Человек и только человек реагирует не только на внешний мир, но и на представление о нем. Отрывая сознание от объекта, мы связываем его с познанием объекта, устанавливая тем самым окольную связь с внешним миром. Освобождаясь от причинного отношения объект ― представление, мы связываем представление об объекте с активностью субъекта, а не активностью объекта. В этом суть гносеологии критической философии, доказавшей, что не онтология обосновывает гносеологию, а наоборот, гносеология делает возможным построение онтологии. Категории гносеологии логически не зависят от опыта и поэтому делают возможным построение знания о мире. В знании о мире их нет, но они необходимы для построения этого знания. Говоря, например, о притяжении Луны к Земле, мы используем принцип причинности, с помощью которого строится закон всемирного тяготения Ньютона. Без категорий познания, по словам Эйнштейна, мы не можем мыслить, как дышать в безвоздушном пространстве. Мы обнаруживаем эти категории тогда, когда обращаем внимание на характер построения знания о мире, на форму, а не содержание знания, обращаем внимание на представление предмета, а не на предмет представления. Амбивалентная природа естествознания исключает одновременное использование онтологической и гносеологической установок. Последовательное разделение этих двух контекстов является условием понимания природы естествознания. Обращая внимание на онтологию, мы неявно учитываем гносеологию, и наоборот. Явное знание основывается на неявном, сознательное ― на бессознательном, рациональное ― на иррациональном. В знании об объекте проявляется знание о характере познавательной деятельности. Когда мы говорим об объекте вообще, мы уже предполагаем акт деления на субъект и объект. Сама способность говорить об объекте вообще вне отношения к его структуре является условием независимости гносеологии от онтологии. Поле гносеологии связано с разделением языка субъекта и языка объекта, тогда как структура объекта и субъекта изучается в естествознании и науках о человеке. В настоящее время основным вопросом в этих науках является не вопрос о структуре объекта или субъекта, а вопрос о специфике естественно-научного и гуманитарного познания. Таким образом, явный учет гносеологии в современной науке свидетельствует о ее высокой зрелости.

Концепция неявного знания Полани не только убедительно доказывает ограниченность позитивистской концепции науки, но и является более последовательной трактовкой философии науки, освобождая постпозитивистскую интерпретацию науки от элементов неопозитивизма. В частности, с точки зрения Полани становится очевидной наивная трактовка третьего мира, мира науки Поппера. Интерсубъективный мир науки не существует и не может существовать в принципе, поскольку в основе явного рационального знания всегда лежит неявное знание, которое укоренено в культуре и предопределяет возможности рационального постижения мира. Следовательно, учение Полани открыло новые перспективы в исследовании природы науки, явно сформулировав тонкую проблему соотношения рационального и иррационального в научном познании. Эта проблема получила парадоксальное решение в постпозитивизме Фейерабенда.