В. П. Макаренко бюрократия и сталинизм

Вид материала

Подобный материал:

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 ... 37

59

Это рассуждение уязвимо с логической точки зрения: изменники социализма утверждают, что демократия есть отрицание диктатуры; мы отвергли демократию во имя диктатуры, поскольку демократия это отрицание диктатуры. В то же время оно справедливо, если учитывать историческую логику событий. Остатки демократических свобод с переходом революции на социалистическую фазу становятся все менее значимы. То же самое относится к основным требованиям революционно-демократической диктатуры. Однако термин «демократия» в его положительном политическом значении необходимо сохранить.

Что касается традиционных демократических свобод, которых требовала большевистская партия, пока не была у власти,— то все они на следующий день после ее взятия оказались орудием буржуазии. Примером здесь может быть ленинское отношение к свободе печати до революции: «Капиталисты (а за ними, по неразумению или по косности, многие эсеры и меньшевики) называют «свободой печати» такое положение дела, когда цензура отменена и все партии свободно издают любые газеты» [2, 34, 209]. Такая версия свободы печати не учитывает политических иллюзий и не способствует выявлению диспропорций политического знания масс в области внутренней и внешней политики. Это понимание свободы базируется на низкой политической культуре и бюрократических преувеличениях действительной силы и размаха революции: «Называя нашу революцию хвастливо великою, крича направо, налево громкие, напыщенные фразы о «революционной демократии», меньшевики и эсеры на деле оставляют Россию на положении самой дюжинной, самой мелкобуржуазной революции...» [2, 34, 209].

До революции Ленин считал, что всякое навязывание массе населения партийной точки зрения скрывает типично бюрократические преувеличения социальной и политической значимости осуществленных преобразований. Печать в этом случае просто отражает глубокую взаимосвязь бюрократического и идеологического мышления. В нее не пропускаются материалы, содержащие критику революционной фразеологии, демагогии и всех остальных элементов бюрократических тенденций революции. Отмена правительственной цензуры еще не означает отмены цензуры партийной. Она обычно связана с публикацией только таких материалов, которые подтверждают избранную политическую программу и тактику партии. Поэтому составной частью любой партийной цензуры являются бюрократизм, прагматизм и оппортунизм.

Отделяя свою позицию от меньшевистско-эсеровской, Ленин формулирует большевистский критерий свободы печати: «...все мнения всех граждан свободно можно оглашать» [2, 34, 212]. Свобода печати нужна для того, чтобы адекватно отражать комплекс объективных противоречий и противоречий сознания, учитывать политические иллюзии и меру

60

их значимости в революционном творчестве масс. Такова была позиция Ленина до революции.

Спустя десять дней после нее Ленин резко меняет свою точку зрения. Выступает не за отмену партийной цензуры вообще, а за закрытие буржуазных газет: «Мы и раньше заявляли, что закроем буржуазные газеты, если возьмем власть в руки. Терпеть существование этих газет, значит перестать быть социалистом» [2, 35, 54]. Но тем самым возникает опасность монополии одной точки зрения на происходящие события и социальные процессы. А такая монополия, как было показано, общая характеристика бюрократического управления. Или, если речь идет о революции,— отражение ее бюрократических тенденций.

Ленин обещал и свое обещание сдержал: «...мы себя в обман такими прекрасно звучащими лозунгами, как свобода, равенство и воля большинства, не дадим (...) кто в момент, когда дошло дело до свержения власти капитала ео всем мире ... все, кто в такой политический момент обращается со словом «свобода» вообще, кто во имя этой свободы идет против диктатуры пролетариата,— тот помогает эксплуататорам и ничего больше, он их сторонник, потому что свобода, если она не подчиняется интересам освобождения труда от гнета капитала, есть обман...» [2, 38, 346—347]. На III съезде Коминтерна эта позиция сформулирована наиболее четко: «Пока нет общего окончательного результата (речь идет о мировой революции. — В. М.), будет продолжаться состояние ужасной войны. И мы говорим: «На войне мы поступаем по-военному: мы не обещаем никакой свободы и никакой демократии"» [2, 44, 53—54].

Таким образом, позиция Ленина в отношении гражданских свобод после революции совершенно однозначна: избирательная система и представительные учреждения, гражданские права (свобода слова, союзов, собраний, передвижения и т. д.), права большинства и меньшинства, система контроля власти и все другие вопросы политического устройства должны быть подчинены правилу «на войне как на войне». С дополнением, что такая война будет продолжаться до полной победы коммунизма во всем мире. Тем самым отождествление принципов гражданской, военной и политической организации — существенный признак бюрократического управления — становится одним из главных правил функционирования политической системы в целом.

Нетрудно понять, что при таком подходе вся сфера права как средства регулирования человеческих отношений перестает существовать. Если право толкуется лишь как средство подавления одного класса другим, то политические соображения довлеют над правом. И тогда на сцену выходят все составные элементы бюрократического судопроизводства, о которых шла речь в предыдущей главе. В результате исчезают различия между правовым правлением и прав-

61

лением на основе прямого и непосредственного насилия.

В письме к Д. И. Курскому в 1922 г. Ленин пишет: «Суд должен не устранить террор ...а обосновать и узаконить его принципиально, ясно, без фальши и без прикрас» (2, 45, 190]. Предлагает ввести в уголовный кодекс следующий параграф: «Пропаганда, или агитация ... действующие ... в направлении помощи той части международной буржуазии, которая не признает равноправия приходящей на смену капитализма коммунистической системы собственности и стремится к насильственному ее свержению, путем ли интервенции, или блокады, или шпионажа, или финансирования прессы и т. под. средствами, карается высшей мерой наказания, с заменой, в случае смягчающих вину обстоятельств, лишением свободы или высылкой за границу» [2, 45, 190]. А на XI съезде РКП(б) подчеркивает, что те, кто утверждает, что нэп есть возврат к капитализму и что он указывает на буржуазный характер революции,— будут за такие слова расстреляны [2, 45, 89]. Тем самым слово по своему юридическому значению оказалось приравнено к действию.

Это приравнивание дает возможность понять специфику права, возникшего в результате революции. Оно отражало ее бюрократические тенденции. Отличительная черта такого права — не строгость, а фиктивность. Юридические фикции — составной элемент бюрократического управления. Если, например, право устанавливает драконовские меры за малейшие нарушения закона действием, оно еще не является бюрократическим. А становится им тогда, когда применяются уголовные санкции за высказывание определенных взглядов. Вершина власти в этом случае отождествляется с абсолютной истиной. И любое политическое решение не подлежит критике.

Если за высказывание взглядов, которые объективно могут помогать буржуазии, предлагается высшая мера наказания, то вступают в силу законы бюрократической объективности. Власть может расстреливать всех, кого она захочет расстрелять, опираясь на собственное понимание объективности. В результате право исчезает. Уголовный кодекс не то что строг — его просто не существует. За исключением названия.

Подчеркнем, что все эти положения были выдвинуты Лениным тогда, когда партия еще не владела целиком ситуацией. И вынуждена была отвечать на критику ее деятельности со стороны. Парадоксальные, резкие и однозначные формулировки Ленина, требующие террора, не обещающие ни свободы, ни демократии, в то же время отражают ситуацию, когда свобода еще не была погребена с надлежащими почестями. В сталинскую же эпоху отпала потребность отвечать на критику со стороны общества. Партийно-государственный аппарат, выступающий от имени класса и партии, полностью овладел ситуацией. Поэтому отпала и потребность

62

в таких формулировках. Они были заменены демократической фразеологией. Режим, сложившийся при Сталине, квалифицировался как высшее достижение свободы и подлинное народовластие.

Глава 4

Консерватизм и революция

Противоречие интересов—константа человеческой истории. Оно переплетено с естественными формами социальной жизни: семьей, обществом и государством, которые Маркс называл человеческой зоологией. В состав каждой из них входят кровнородственные связи, разделение труда, господство и подчинение, идеологические представления. Ни одна из естественных форм не свободна от патернализма. В таких формах политика и идеология становятся главным средством материального благополучия для определенных групп людей.

Строительство социализма началось в стране, где существовало пять социально-экономических укладов: патриархальное хозяйство, мелкое товарное производство, частнохозяйственный капитализм, государственный капитализм и социализм [2, 36, 296]. Эти уклады были национальными модификациями естественных, животных форм социальной жизни, в которых экономика переплетена с политикой и идеологией. Какое мировоззрение в них господствовало? И как оно повлияло на революционный процесс?

Основную массу населения России к моменту революции составляло крестьянство — класс, сложившийся на докапиталистической фазе развития. И хотя дискуссия о специфике докапиталистических обществ продолжается до сих пор, все согласны с тем, что традиция в них образует важнейшую социальную связь: «...при том примитивном и неразвитом состоянии, на котором покоятся это общественное производственное отношение и соответствующий ему способ производства, традиция должна играть решающую роль» [1, 25, ч. 2, 356]. В результате возникает специфический образ жизни — стихийный традиционализм. Он господствовал в громадной массе населения России до и после революции.

При таком образе жизни религия является господствующей формой мировоззрения и выполняет нормативно-регулирующую функцию. Народные верования причудливо пе-

63

реплетены с обрывками религиозных доктрин. Мир в целом воспринимается однородным и нерасчлененным, а существующий социальный порядок — как часть космического, естественного и божественного миропорядка. Главной чертой которых считается неизменность. Отсутствует критика социального порядка и нет проблемы выбора принципов деятельности и поведения. Жизнь каждого индивида и поколения сводится к повторению стереотипов, существующих с незапамятных времен.

Прошлое, воплощенное в множестве традиций, освящается. Они имеют то же значение, что последовательность времен года или дня и ночи. Все традиции признаются одинаково важными. Изменение какой-либо одной из них рассматривается как угроза социальному порядку в целом. Власть, поскольку она его поддерживает, освящается. Социальный контроль охватывает все сферы жизнедеятельности. Общественные противоречия и антагонизмы оцениваются как нарушения естественного порядка. Подобно реке, которая летом пересыхает, а весной опять становится полноводной, все социальные конфликты разрешаются путем возврата к исходному состоянию. Нет различия между сущим и должным. Знание о других обществах и культурах используется для обоснования этноцентризма.

Этот образ жизни описан во многих сочинениях русских писателей, историков и этнографов второй половины XIX — начала XX в. Он пропитывал мировоззрение не только сельского, но и городского населения. И не осознавался до тех пор, пока не возникла угроза его существованию, которую несло с собой развитие капитализма. Принцип поведения «Я должен жить так, как жили мои отцы и деды» возникает как идеологический ответ на вопрос об отношении человека к социальным изменениям. И соединяет стихийный традиционализм с сознательным консерватизмом.

Последний появился под влиянием Французской революции и распространился по континенту на протяжении XIX в. Как политическое мировоззрение консерватизм был реакцией на рационализм Просвещения. Наиболее радикальные представители рационализма в философии и политике (от Ф. Бэкона и Декарта до Сийеса и Пейиа) считали, что укорененность любого социального явления в прошлом не служит основанием его положительной оценки, как это обычно бывает при традиционализме. Человек должен полагаться только на свой собственный разум. И доверять опыту прошлых поколений лишь в той степени, в которой он может устоять перед судом разума.

Разум связывает людей в пространстве и времени. Поэтому каждый родившийся человек и новое поколение несет с собою спектр неограниченных возможностей. В рационализме первоначально была сформулирована идея о фундаментальном противоречии между традицией и прогрессом, историей

64

и разумом. Революционная солидарность свободных и разумных людей — средство его разрешения во всех сферах социальной жизни. Рационализм философски санкционировал революцию. Как политическую, так и социальную.

Этим установкам консерватизм противопоставил идею эволюционной солидарности поколений. Связь человека и общества с прошлым есть главная гарантия его верной ориентации в настоящем! Таким был исходный мировоззренческий и политический постулат консерватизма. И наблюдение за повседневной жизнью и привычками людей его подтвеждает. Значительно реже встречаются исторические эпохи и люди, признающие разрыв с прошлым и новизну универсальной ценностью. Поэтому неудивительно, что со времени своего идеологического оформления (в сочинениях Бёрка, де Местра, Шатобриана) и на всем протяжении XIX в. консерватизм не был единой доктриной, в отличие от рационализма. Главной его задачей была защита конкретных классов и государств от социального и политического радикализма, вытекающего из культа разума и свободы. Что не помешало сформироваться общей идеологической платформе любого консерватизма, независимо от его классовой и национальной специфики.

Она сводится к следующим основным положениям. Если какое-либо социальное явление сохраняется в течение столетий, несмотря на социальные преобразования, даже революционные, то оно обладает ценностью для всего человечества. Давность — показатель этой ценности. И она должна быть аналитически открыта и рационально обоснована. Нет смысла полагать, что индивид, группа, класс, нация, поколение или общество на определенном этапе развития мудрее всего человеческого рода. Такая мудрость содержится в наследстве прошлого. Общество есть связь людей не только в пространстве, но и во времени. Ни одно поколение от нее несвободно. Поэтому всякая социальная инновация мнима. Заново перестроить общество нельзя. И потому проекты такой перестройки не имеют смысла. Революция может все изменить, но ничего не может исправить.

На основе данных мировоззренческих посылок и сформировался консервативный политический идеал, допускающий следующие способы практического воплощения: 1. Цель политики — защита статус-кво от любых поползновений революционеров. Этих, если воспользоваться терминологией Н. Лескова, «потрясователей и ниспровергателей». Накопленные знания, существующие законы и традиции есть коллективная мудрость человечества. И она должна быть сохранена любой ценой. 2. Цель политики — выработка реформистского, а не революционного типа социальных изменений. Полностью сохранить прошлое невозможно. Но люди должны идти в будущее, внимая урокам прошлого. Главный из них — социальный порядок. Охраняя его, политик обеспечивает преемствен-

65

ность социального развития. 3. Цель политики — поиск в близком и далеком прошлом таких идеалов, которые производны от порядка и преемственности как главных ценностей (например, гармония), и их пропаганда.

Нетрудно заметить, что консервативный политический идеал, независимо от его модификаций, базируется на определенном понимании истории. Она — наиболее компетентный учитель политики. Подобно медицине, история есть средство постановки социального диагноза. А политика — технология лечения социального организма.

Такое понимание истории было подготовлено романтизмом. Здесь с различных сторон обосновывалась одна и та же мысль: общество не может быть построено заново. Оно может развиваться только путем обновления или возвращения уже сложившихся в истории ценностей. Но революция является историческим фактом. Поэтому она образует одну из главных общечеловеческих ценностей. История есть главный аргумент политической правоты. В ней нужно обнаружить ценности, значимые во все времена. И образующие священное наследство класса, нации, государства или партии.

Если свобода толкуется как универсальная ценность, то ее предпосылки стремятся обнаружить в неких первичных устоях или первоначалах любой нации и государства. Эти устои, в свою очередь, конструируются путем противопоставления устоям других наций и государств. Вычлененные таким образом исторические ценности отождествляются с политическими формами нации и государства. И определяются как основной гарант социального порядка и преемственности. В данном случае разум объясняется уже не в духе ниспровержения, а в русле апологетики накопленных национальных и политических традиций. На этой основе романтизм смыкается с либерализмом и консерватизмом. Незначительно модифицированные консервативные идеи могут обслуживать социальный и политический радикализм.

Но в его основании лежит глубокая неприязнь к любым социальным изменениям. Тем более — революционным. Прошлому и пережитому, сложившимся устоям и представлениям приписывается особая ценность. Поэтому революция оценивается как катастрофа. Уничтожающая прошлое, потрясающая настоящее и скрывающая перспективы будущего. Предполагается в связи с этим, что разум должен освящать только такие социальные формы и преобразования, которые противоположны революции. Тем самым компромисс интересов классов, наций и государств толкуется как главная характеристика исторического развития.

В то же время актуальные и потенциальные социальные изменения не оцениваются однозначно отрицательно. Признается, что человек постоянно находится в ситуации выбора из множества соперничающих мировоззренческих и политических ценностей. И статус-кво защищается уже не столько

66

во имя прошлого, сколько ради общих принципов существования человеческого рода или общих закономерностей исторического развития. Эти принципы и закономерности (типа потребностей есть, пить, одеваться, иметь жилье, воспроизводить себе подобных и т. п.) в той или иной степени освящаются. Поэтому признание изменчивости и многообразия форм социальных преобразований идет в ногу с древним тезисом об их мнимости.

Этот пункт особенно важно подчеркнуть! Стихийный традиционализм и сознательный консерватизм исходят из убеждения: «золотой век» человечества или лучшие дни человека позади. И потому людям присуще нежелание изменяться. В древности — Экклезиаст, в Новое время — де Местр утверждали одно и то же: человек в принципе не способен создать что-либо новое. Творчество не является ни универсальным, ни внутренним призванием человека. Репродуктивность во всех сферах жизни — главный принцип существования человеческого рода. Все, что должно было совершиться, уже совершилось. Поэтому противоречие между сущим и должным нужно решать в пользу сущего. Революция есть дезорганизация и хаос. В итоге консерватор всегда идеализирует прошлое.

Такая идеализация обычно приводит к определенным политическим выводам — консервативным или архаическим. Консерватизм возникает тогда, когда существующий порядок начинает расшатываться. Но еще есть реальная надежда его сохранить. Архаизм — когда старый порядок почти полностью разрушен. И чтобы к нему вернуться, требуется разрушить новый. Период подготовки и проведения революционных преобразований, таким образом, способствует культивированию и распространению консервативных и архаических политических установок.

Данные установки связывают консерватизм с любыми идеологиями, в том числе с марксизмом-ленинизмом. Принципы и цели революционной теории деформируются под влиянием следующих традиционных убеждений.

Человек — религиозное существо, а религия — основная форма мировоззрения. Бог или общие закономерности санкционируют и оправдывают имеющийся социальный порядок и его структуры власти и управления. Общество — естественный продукт поступательного исторического развития. Его институты воплощают мудрость прошлых поколений. Человек — продукт инстинктов и эмоций, поэтому предрассудки и традиции более надежные проводники человека, чем разум. Истина существует в виде конкретного опыта, а не общих утверждений. Любой коллектив важнее индивида. Зло — предикат человеческой природы, а не социальных отношений и институтов. Люди неравны. Дифференциация, иерархия и подчинение — объективные характеристики любого общества. Существующий порядок, система власти и управления

67

заслуживают больше доверия, чем проекты социальной и политической перестройки. Попытки преодолеть социальное зло, даже революционные, обычно приводят к еще большему злу.

Конечно, не стоит большого труда доказать, что некоторые из перечисленных убеждений входят и в другие мировоззренческие системы. Например, нет оснований приписывать только консерватизму взгляд на общество как развивающуюся целостность. Понятие развития в истории мысли появилось сравнительно поздно. Значительно больше в ней распространен взгляд на общество как стабильную и не подлежащую изменениям целостность. Нельзя считать исключительной принадлежностью консерватизма и апологетику социального неравенства. Среди идеологов, идеализирующих прошлое, немало было и есть таких, кто противопоставляет существующему социальному неравенству равенство тех времен, когда Адам пахал, Ева пряла, а эксплуатации вообще не было. То же самое можно сказать о признании человека религиозным существом или орудием общих закономерностей.

Что же остается после такой редукции в составе консервативного мировоззрения? Видимо, те элементы, что соединяют стихийный традиционализм с сознательным консерватизмом: иррационализм и антииндивидуализм, культ чувства связи индивида с общностью и культ коллектива. Об этих чувствах и культах Маяковский заявил, что «единица — вздор, единица — ноль». И в то же время:

Я счастлив,

что я

этой силы частица,

что общие

даже слезы из глаз.

Сильнее

и чище

нельзя причаститься

великому чувству

по имени —

класс!

Эти культы соединяют консерватизм с другими мировоззрениями. От них не свободна ни история русской общественной мысли, ни социализм на всем протяжении своего существования.

Русские мыслители и революционеры находились в иной ситуации, нежели их европейские предшественники, включая Маркса. Даже выступая за революционные преобразования, они вынуждены были учитывать, что такие преобразования обладают лишь относительной новизной. Поскольку они уже были осуществлены в Европе. Поэтому русские мыслители и революционеры вынуждены были делать выбор, неизвестный Западу: должны ли предполагаемые преобра-

Blog

В. П. Макаренко бюрократия и сталинизм