В. П. Макаренко бюрократия и сталинизм

Вид материала

Подобный материал:

1 ... 4 5 6 7 8 9 10 11 ... 37

68

зования соответствовать европейским образцам? или следует идти каким-то другим, своим путем?

Размежевание славянофильства и западничества, типичное для русской общественно-политической мысли XIX в., отражало тот исторический факт, что в России не было ни промышленной, ни антифеодальной политической революции. Это обстоятельство существенно повлияло на идеологический контекст подготовки и проведения русских революций. Альтернативы прошлого и будущего, традиций и нового, реакционного и революционного пути социальных изменений здесь переплелись с главной альтернативой — мы и они, свои и чужие. В этих условиях даже тотальное отрицание политического прошлого и настоящего своей страны неизбежно совершается во имя того, что уже было в других странах. К началу революционного движения в России в Европе уже существовала либеральная и революционная традиция политической мысли и борьбы. И одним авторитетам в сфере теории и политики можно было противопоставить другие авторитеты.

В то же время русские мыслители и революционеры имели дело не с идеальным образом будущего, а с реальным буржуазным обществом. Становилось ясным, что во всех сферах общественных отношений царство разума превратилось в господство буржуазного рассудка. Поэтому привлекательность западно-европейских образцов социального развития ослабевала. Все большее политическое значение приобретала проблема: нельзя ли с помощью традиций своей страны избежать недостатков Запада, в то же время не отвергая прогресс по существу? По мере обострения противоречий буржуазного развития Европы в социально-политической мысли России выходил на передний план вопрос: как изменяться, одновременно оставаясь самим собою? Но ничего оригинального в постановке такого вопроса не было: он уже давным-давно был сформулирован европейскими апологетами преемственности социального развития. Иными словами, даже революционная мысль России вынуждена была обсуждать темы и сюжеты из состава сознательного консерватизма.

Наиболее интересны с этой точки зрения споры вокруг роли русской общины. Толчок им дал Герцен своей концепцией «русского социализма». Эти споры интересны и потому, что в 1850—1870 гг. Маркс занимал однозначно отрицательную позицию относительно прогрессивного значения русской общины. Однако в 1881 г. он склонился к мысли о том, что община может стать историческим шансом России, Она уже знала отрицательные стороны капитализма, но могла использовать его достижения: «Обстоятельством весьма благоприятным, с точки зрения исторической, для сохранения «земледельческой общины» путем ее дальнейшего развития служит то, что она не только является современницей западного капиталистического производства, что позволяет ей присвоить

69

себе его плоды без того, чтобы подчиниться его modus operandi, но что она пережила уже период, когда капиталистический строй оставался еще незатронутым; теперь, наоборот, как в Западной Европе, так и в Соединенных Штатах, он ... переживает кризис, который окончится уничтожением капитализма и возвращением современных обществ к высшей форме «архаического» типа коллективной собственности и коллективного производства» [1, 19, 406].

Правда, этот исторический шанс был вскоре потерян. И 11 лет спустя Энгельс высказался совершенно однозначно: «...нам придется рассматривать вашу общину как мечту о невозвратном прошлом и считаться в будущем с капиталистической Россией» [1, 38, 265]. Ленин, не зная еще этих слов Энгельса, с самого начала своей деятельности доказывал: община все больше разлагается. И это неудивительно: уже в 1881 г. Маркс считал, что спасти ее может только социальная революция.

Для нашего анализа дальнейшие судьбы русской общины не имеют существенного значения. Хотя споры такого рода продолжаются по сей день. Но один момент необходимо подчеркнуть: даже революция может спасти от разложения остатки архаических форм социальной общности. Этим определяется причудливое переплетение революционных и консервативных установок в русской общественной мысли.

Если же речь идет о сохранности консерватизма как реальности повседневной жизни на различных этапах строительства социализма, то воспользуемся лишь двумя примерами из современной жизни.

В одной из повестей Г. Горышина описана жизнь Н. П. Смирнова, который самостоятельно, по собственной инициативе, без всякой помощи со стороны, решил вырастить в суровых условиях Алтая фруктовый сад и 40 лет занимался этим делом. И хотя он постоянно находился в среде людей, по сути дела, пребывал в духовном одиночестве и сиротстве. Вечно был ими в чем-то подозреваем: «Чего он из себя строит, чем он лучше нас?».

Но герой повести руководствовался в своей жизни простым гуманистическим убеждением: коммунист — это подвижник и должен всего себя без остатка отдавать людям. Отказываясь от стремления к материальным благам и отвергая обычные человеческие слабости. Культивируя аскетизм и стоицизм для достижения поставленной цели.

Сад был им выращен. И тут же нагрянули финорганы с актами, налогами, единоличным обложением. Все упрекали Смирнова в корыстолюбии, как будто у него не было иных, более «оперативных» средств улучшить свое материальное положение. А на самом деле сад «...кому-то мешал, как бельмо в глазу. Он нарушал установленный кем-то миропорядок, служил укором» [14, 186]. Ведь испокон веков считалось, что фрукты на Алтае расти не могут. Что лучше их туда завозить, растрачивая для этого средства, которые не идут ни в какое сравнение с трудом одного человека.

И когда герой повести решил передать сад колхозу, то услышал

70

от председателя: «Мы — горный народ... Скот однако умеем выращивать. Мясо сдаем государству. Шерсть. Пух. Зерновые сеем. Электростанцию умеем строить. План выполняем. Миллионный доход даем. Яблоки не умеем выращивать. У нас однако колхоз, а ты, Николай Павлович, как бы сказать, единоличник. Против линии идешь. Ты славу себе заработать хочешь» [14, 188].

В другом конце страны, на Черниговщине, после войны тяжело раненый солдат А. Д. Щербак решил самостоятельно, задолго до ажиотажа вокруг военной темы и ветеранов, не претендуя ни на какие льготы, разбить на месте пустыря парк и насыпать курган славы в честь павших воинов своего села. И едва он начал работу,— реакция односельчан была однозначной: клад ищет.

30 лет Щербак устраивал парк. Ежемесячную пенсию — 30 рублей — делил пополам. На одну половину жил, на другую покупал редкие деревья. Сам ездил за ними в питомники и дендрарии. За это время он истер 40 лопат, перебросав в одиночку десятки тысят тонн земли. Посадил голубые ели и грецкие орехи. Но ели сельчане вырубили на Новый год, а орехи разворовали. В парке пасли коров. А если Щербак выгонял скот, взывая к совести,— в ответ слышал проклятья. По ночам под деревья лили кипяток, чтоб они усохли.

Жил Щербак бобылем, не имея своей крыши над головой. Снимая углы. До недавних пор — при керосиновой лампе. Наконец односельчане убедились в бескорыстии бывшего солдата. И пошли к председателю колхоза: «Видели,— спросили они его,— что Щербак для нас сделал?».— «Видел,— отвечает тот.— Ну и что?» — «А видели, как он живет? Одежду и обувь на этой работе рвет, на ногах кирзовые сапоги круглый год. Зимой на нем шинепишка худая. Бедно живет человек».— «Оно понятно,— согласился председатель.— Дома своего нет. Огорода нет. А на его пенсию и бутылку в праздник не купишь».— «Вот, вот,— сказали механизаторы,— мы и подумали, а почему б за безвозмездный труд многих лет не премировать нашего Щербака выходным костюмом. В гражданскую вон шароварами за доблесть награждали».

— Ну и знаете, что он ответил? — усмехаются механиэаторы, пересказывая мне давний разговор.— Говорит, если у вас есть деньги — дайте ему. А я, говорит, не просил его строить парк» [48, 6].

Эти два примера (при необходимости их можно привести миллионы) показывают, что в основании всякого консерватизма, несмотря на его социальные формы и идеологическое обрамление, лежит глубокое недоверие и неуважение к человеку. Оно обычно переплетено с представлением: любой человек в своей жизни руководствуется исключительно и без остатка своекорыстием. Складывающиеся на этой основе традиции накладывают сильнейший отпечаток на власть и управление, которые неотторжимы от кровнородственных отношений и корпоративных интересов.

Каждый, кто жил в деревне или небольшом городке, видимо, наблюдал такое явление: все в той или иной мере друг друга знают. В каждой подобной «общине» существует и официальная власть: типа старосты и станового пристава при

71

царизме, председателя колхоза и секретаря райкома при Советской власти. Эта власть обычно переплетена с традиционным господством и подчинением и, в той или иной степени, культивирует его на вершине. Связь кровнородственных, корпоративных и политических интересов приводит к тому, что в каждой местности существует группа людей, которая благодаря своему материальному или официальному положению стоит выше, нежели другие жители. В то же время эта группа включена в сеть кровнородственных и корпоративных отношений.

По отношению к общинно-политическим структурам власти все люди являются челобитчиками, заявителями, доносителями или просителями. Подобное положение стимулирует верноподданность, а не гражданское достоинство. И сдерживает формирование общественного мнения на демократических началах, поскольку властвующие обладают монополией на взаимную информацию и услуги, навязывание своего мнения всем другим и поддержку или борьбу с конкретным лицом или мнением в зависимости от своего произвола. Возникающая при этом система закулисных отношений официальных структур власти направлена на удовлетворение материальных, корпоративных и властных амбиций людей, обладающих властью. Как правило, они удовлетворяются за счет официальных структур власти. Они поощряют и транслируют стихийный традиционализм. Независимо от его сельской или городской прописки. В чем его политическая специфика?

Обычно центром оказывается лицо или орган, занимающие высокое служебное положение. С ним связаны те, кто ему подчинен по службе и по душе. Взаимные услуги не обязательно сводятся к обмену материальными благами. Властная душевность или душевная властность заключается в том, что отец семейства или начальник учреждения обычно более снисходителен к слабостям и проступкам одних детей или подчиненных — и более суров к другим. В зависимости от того, насколько эти служебные или домашние чада и домочадцы наследуют его образ жизни и мировоззрение.

В каждой традиционной общности существуют любимцы властителя. Они информируют его о настроениях в коллективе. Сигнализируют о возможных опасностях. Занимаются добровольным и служебным шпионажем. Создают группы сторонников при конфликтах с другими властителями и т. д. Иными словами, культивирование системы доносов и закулисного формирования общественного мнения — неотъемлемое свойство традиционных структур власти. Опирающихся на кровнородственные, земляческие или корпоративные отношения.

Нетрудно понять, что эти структуры в любом случае препятствуют демократии. Всегда найдутся люди, которые человеческую зоологию, т. е. материальные интересы, отцов-

72

скую ласку или начальственную милость, поставят выше желания «сметь свое суждение иметь». Всякое суждение о власти в таких структурах озабочено гораздо больше тем, что я с этого буду иметь?

Здесь вырабатывается специфическое властолюбие. Глава рода, семейства или официального учреждения претендует на то, чтобы только его взгляды были господствующими. Монополия на истину, присущая любой бюрократии, укоренена в традиционных человеческих связях и отношениях. В этом смысле не является исключением и военная демократия. У Гоголя, например, можно прочесть: дело принялись доказывать кулаками, чтобы осуществить мнение Тараса Бульбы о выборе кошевого атамана.

Всякая узкая специализация способствует развитию кастовости и кумовства. Они обслуживают интересы группы людей, занимающих господствующее положение в любой сфере общественного производства. Кровнородственные связи в результате переплетаются с корпоративными интересами. Они отражают социальное и техническое разделение труда и сужают социальную базу демократии.

Личная преданность — существенная характеристика традиционных структур власти. Она порождает фаворитизм — следствие патриархально-бюрократической любви к ближнему. Но эта любовь далеко не бескорыстна. Если властитель или начальник делает подчиненного фаворитом,— тем самым он покупает его преданность. И при помощи фаворита подчиняет себе остальных. Вокруг приближенной особы создается ореол особых возможностей и влияния. Что, в свою очередь, укрепляет личную власть. Борьба с фаворитом невозможна, пока его покровитель занимает высокое положение. В деятельности обоих соединяется личная преданность с принципом «разделяй и властвуй».

В сферу влияния таких тандемов вовлекаются опять-таки те, для кого кровнородственные и корпоративные соображения оказываются на первом месте. С их помощью удовлетворяются материальные интересы и властные притязания. Предполагается, что они выше любой идеологии. В том числе и марксистской. Преобладание традиционных форм общности в стране способствует тому, что революционная теория превращается в служанку. Маскирует и освящает отрыв политического руководства от народа.

Таким образом, культы прошлого, чувства, коллектива и отрицание творческих сил человека укрепляют традиционные структуры власти и влияют на мировоззрение. Вопрос о фактической зависимости каждой фазы исторического процесса от предшествующих постоянно смешивается с вопросом: насколько данная фаза соответствуе т предшествующим. Тем самым различие между прошлым и настоящим отождествляется с различиями добра и зла, мудрости и глупости, истины и лжи. По этой логике в прошлом

73

сосредоточена вся правда. Или ее большая часть. И потому прошлое в каждый момент времени осознается и выступает как необходимая предпосылка регламентации настоящего. В этом — глубинное основание радикально-бюрократического и либерально-бюрократического представления об объективности.

Данный подход к пониманию связей между прошлым и настоящим противопоставляется действительной истории. И смыкается с традиционными формами социального наследования. Например, у одного из современных беллетристов можно прочесть: «Конечно, история важна, но она более подвержена суете и тщеславию, ее можно упорядочить, затаить, обновить, перекроить как угодно собственным желаниям иль уловить лишь родственное твоей натуре; родовую же память как национальный дух нельзя перелицевать, ее можно иль принять как неизбежное, иль вовсе отказаться от нее. Родовая память — это в конечном временном итоге духовная память, это привычки, обычаи, обряды, поклонение земле и труду и размеренная совестная жизнь» [25, 6]. Согласно этой логике, носителем памяти и нравственности могут быть только традиционные формы общности. Значит, и соответствующие им структуры власти. И потому их распад отождествляется с катастрофой общества в целом.

Все социальные явления и отношения оцениваются только по признаку происхождения: чем древнее, тем выше их ценность. А по сути дела на уровень исторического сознания переносятся стереотипы родоплеменных идеологий. Ведь они самые древние по происхождению. И поэтому освящаются. Необязательно официально. Святость может передаваться через духовное родство, в основании, которого лежит признание кровнородственных связей незыблемым фундаментом духовной культуры.

Едва такая аргументация подводится под идеологию, данный этап исторического развития, сложившийся социальный порядок и структуры власти преобразуются в духовные ценности и возводятся в абсолют. Защищаются от любых изменений. Тем самым прошлое становится контрреволюционным потенциалом истории. Правда, не всякий консерватор — контрреволюционер. Но всякий контрреволюционер — консерватор. Такая установка связывает различные классовые типы консерватизма.

Накануне Октябрьской революции Ленин показал, что тезис «Россия не готова к революции» есть разновидность консервативных политических иллюзий. Включающая следующие представления: революция толкуется как дело невиданной сложности и трудности, как событие, которое только ломает привычную жизнь десятков миллионов людей, но ничего не создает; привычная жизнь со сложившимся социально-политическим укладом, традициями и представлениями используется как главный аргумент против револю-

74

ционных преобразований; они отождествляются с бюрократическим решением сверху всех социальных и политических проблем; социальное творчество отвергается, а революция рассматривается лишь как продукт деятельности политических вождей. Нетрудно увидеть связь всех этих представлений со стереотипами мышления политической бюрократии и мелкобуржуазным социализмом.

Этим объясняются противоречия консервативного сознания. Если под защиту берется сложившийся социальный порядок, то как в нем обнаружить действительные, а не выдуманные связи элементов прошлого и настоящего? Ведь любое общество обладает механизмами трансляции материального и духовного производства. Включает множество социальных связей, норм и представлений. Различные классы и нации эмоционально неодинаково связаны с прошлым. И по-разному его оценивают. Можно ли в этом случае говорить о неком едином прошлом и истории, на которое любит ссылаться консерватор?

После любой революции или социальной реформы прежний порядок вещей («доброе старое время») становится тем более привлекательным, чем более данные преобразования задели индивида или группу, нацию или класс. Возникает почва для ностальгии, повседневной или оформленной идеологически. Если учесть, что революции обычно не ставят задачу целиком преодолеть традиционные формы общности и структуры власти, а предполагают просто перераспределить власть по другим принципам, то всякое социальное преобразование создает почву для идеализации прошлого. Особенно, если революция не несет с собой моментальное улучшение материального положения и властных амбиций масс населения. Едва такая идеализация оформляется идеологически,— действительные противоречия и антагонизмы прошлого исключаются из поля зрения. Наступает эпоха повседневных и идеологических теодицей, опрокинутых в прошлое. В большинстве случаев люди склонны помнить хорошее и забывать плохое. Идеализировать себя, свой жизненный путь, действительные и мнимые заслуги. Далеко не каждый в состоянии принять кредо:

Всякая жизнь, какая ни есть,—

Это мир упущенных возможностей.

Тем самым идеальный образ прошлого переплетается с абстрактными принципами (типа порядка или гармонии), во имя которых оно защищается. Иными словами, консерватор всегда осуществляет такой выбор прошлого, при котором отдельные его элементы толкуются как образцы для подражания. Но этот выбор сознательно или бессознательно скрывается. Ни человек, ни общество не в состоянии жить в постоянной самокритике. И во всем винить только самого себя. Для этого требуется человеческое мужество. Теоретическая, политическая и повседневная беспощадность в отно-

75

шении к себе и другим. Необходимо видеть, что за плечами человека и общества всегда остается спектр нереализованных возможностей. Распрощаться с иллюзией об индивидуальной или социальной гармонии. Отвергнуть любые формы теодицеи. Превратить противоречие в мировоззренческий принцип самооценки.

Такая процедура сложна теоретически и обременительна политически. Значительно проще пользоваться другими. Если, например, консерватор интересуется историей своей страны, то революции и любые крутые социальные преобразования либо исключаются из ее истории, либо толкуются как результат чуждого влияния. Свежей иллюстрацией подобного подхода к Октябрьской революции является объяснение ее в некоторых исторических сочинениях и беллетристике как продукта мирового заговора масонов. Эти опусы выходят из-под пера авторов, называющих себя марксистами. Но достаточно ознакомиться с мемуарами, скажем, Шульгина, Палеолога или Бьюкенена, чтобы понять: никакой новизны в этой оценке революции нет. А эти исторические фигуры, конечно, обиделись бы, если их причислить к марксистам.

За плечами такого «марксизма» стоит типично консервативное представление: прошлое любого народа или другой общности более или менее однородно. Сконструированные на основе названной посылки первоначала или устои любой общности затем преобразуются в политические рекомендации или программы социальных преобразований. Которые базируются на принципе (прямо и открыто он может и не формулироваться): все социальные и политические процессы и преобразования должны регламентироваться сверху.

Идея всеобщей регламентации социально-исторических процессов возникает на почве стихийного традиционализма и отрыва политической сферы от гражданской- В обществе фиксируются не действительные его различия, а только те, что привнесены в него властно-управленческими структурами. Так, социальная структура членится по основанию преданности данной форме политического строя. Тем самым в отношение между обществом и властью, массой и идеологами привносится религиозно-политическое чувство. Оно оказывает сильнейшее влияние на социальное, политическое и философское мышление. Под видом социальной, политической и философской теории выступают практические иллюзии и политическая софистика. Главная задача которых во все времена была одна и та же: освятить господство одних классов или групп над другими. Интересы данных классов и групп маскируются соображениями об общем благе. В этом суть любой консервативной политики и идеологии.

При критике народничества Ленин, между прочим, пока-

76

зал, что любые соображения об общем благе базируются на допущении: в данной системе социальных устоев или норм содержится сущность порядка вообще. И потому любое индивидуальное поведение должно соответствовать объективированным социальным и политическим иерархиям. Но это допущение справедливо только в том случае, если на вершинах господствует диалектический разум, а не личное усмотрение, произвол и политический рассудок. История и современное состояние общества свидетельствуют, что такое предположение не имеет смысла. Поэтому и обязанности индивидов в любой социальной общности складываются произвольно и бессознательно. Как правило, индивиды не властны самостоятельно определять свои права и обязанности. Они обусловлены объективно существующими отношениями господства и подчинения. Сфера обязанностей воплощает это господство. Поэтому они неизбежно приходят в антагонизм с правами.

Чтобы его снять, консерватор делает допущение о тождестве познания, политики, права и морали в любой форме человеческой общности. В этом случае предельно общие понятия (истина, порядок, благо, добро, красота, гармония и т. д.) сводятся к их наличным, исторически-ограниченным воплощениям, которые признаются не только необходимыми, но и единственно возможными. Абстракции, порожденные материальным (собственность), социальным (традиция) и политическим (государство, партии) отчуждением, переплетаются с общими принципами существования человеческого рода. Или непреложными историческими закономерностями.

В результате существующие «здесь и сейчас» социальные нормы становятся эталоном для суждения обо всех остальных. Например, если основу политики и идеологии образует экономика, она анализируется лишь в той степени, в которой укрепляет сложившиеся отношения господства и подчинения. И сводится к экономической политике. Тем самым консерватор всегда пребывает «в плену» настоящего. Зреющие в нем возможности социальных преобразований упускаются из виду. Или используются для стабилизации данного этапа развития. Социальная теория применяется для укрепления стихийного традиционализма и преобразования его в идеологический. Что, в свою очередь, порождает разнообразный сервилизм.

Обычно он выражается в отождествлении обязанностей, прав и ценностей в любой человеческой общности. Обязанности определяются как притязания к индивиду со стороны общности, к которой они принадлежат. И базируются на допущении: X обязан в ситуации С принять решение Ρ и осуществить действие Д; У может потребовать от X именно такого поведения.

В то же время известно, что ни социальное, ни индивидуальное развитие невозможно без противоборства обязан-

Blog

В. П. Макаренко бюрократия и сталинизм