Жанр транскрипции в фортепианной музыке (на примере транскрипции 10 пьес из балета Прокофьева "Ромео и Джульетта")
Информация - Разное
Другие материалы по предмету Разное
?о пианист Прокофьев сдержан в проявлении своего темперамента, но воздействует на аудиторию сильнее, актуальнее, нежели многие неровные и нервные пианисты мировой эстрады.
Воссоздавая облик Прокофьева-композитора-пианиста, Л. Гаккель предлагает выделить ряд черт:
огромная воля к утверждению ритма над метром, структурного начала над хаосом разрозненных элементов, воля организатора музыки, и менее всего позиция "соучастия" или "сопереживания";
утвердительный характер игры; стремление подчеркнуть гармонический устой, дать опорную точку интонации, выявить момент замыкания движения, замыкания формы - отсюда организующее воздействие его исполнительского стиля на психику слушателя, независимо от настроения музыки;
последовательность, настойчивость в музыкальных характеристиках.
устремленность, энергичная короткая фразировка, склонность к подвижным темам, ясно слышимое желание развернуть форму.
резкая определенность, необычайная ясность звучания фортепиано у Прокофьева.
специфичная красочность (эффект пространства, "пустоты", достигаемый мудрым распределением звучности между голосами и скромной, тонкой педализацией);
сюжетность: по мнению Л. Гаккеля, какими парадоксальными не казались бы сами "сюжеты" и средства их воплощения, Прокофьев играет всегда с абсолютной серьезностью, и хотя в музыке его есть куски по объективному своему смыслу иронические, он и их интерпретирует "уважительно", в высшей степени корректно по отношению к тексту (см.: [5, с. 156-157]).
Г. Г. Нейгауз считает, что особенности Прокофьева-пианиста настолько обусловлены особенностями Прокофьева-композитора, что почти невозможно говорить о них вне связи с его фортепианным творчеством. По мнению Нейгауза, игру Прокофьева характеризуют мужественность, уверенность, огромная сила звука (иногда даже труднопереносимая в небольшом помещении), особенная "эпичность", тщательно избегающая всего слишком утонченного или интимного. Но при этом и удивительное умение полностью донести до слушателя лирику, "поэтичность", грусть, раздумье, какую-то особенную человеческую теплоту, чувство природы - все то, чем так богаты его произведения наряду с совершенно другими проявлениями человеческого духа. В игре его поражала пианистическая свобода, как пишет Нейгауз, следствие уверенности, в самых рискованных положениях, непринужденность, "игра" в буквальном смысле слова, не лишенная некоторого спортивного характера (противники недаром называли его "футбольным пианистом"). Также Нейгауз отмечает поразительную предельную ясность и четкость всей фактуры Прокофьева, основанную на мастерском владении всеми нужными ресурсами, как умно и быстро умел он довести новое произведение до исполнительского совершенства. Из его виртуозных приемов особенно поражали техника скачков, уверенность в попадании "на самые дальние расстояния", удивительно выработанная кисть и стаккато. Но главное, что покоряло в исполнении Прокофьева, из слов Нейгауза, - это наглядность композиторского мышления, воплощенная в исполнительском процессе, как удивительно все согласовано, все на своем месте, как непосредственно "форма-процесс" доходила до слушателя. В этом чувствовалась такая духовная мощь, такая творческая сила, что противостоять ей было невозможно, и даже противники Прокофьева, упрекавшие его в холодности и грубости, испытывали неизменно ее неотразимость. Г. Г. Нейгауз пишет, что творчество Прокофьева ставит перед исполнителем задачу почти "трансцендентной" трудности (см.: [15, c. 271-280]).
Один из выдающихся исполнителей музыки Прокофьева, Святослав Рихтер, говорил: "Когда жив был Сергей Сергеевич, всегда можно было ожидать чуда. Будто находишься во владениях чародея, который в любой момент может одарить вас сказочным богатством. Трахх! И вы вдруг получаете "Каменный цветок" или "Золушку" [17, цит. № 67].
Свои первые фортепианные транскрипции Прокофьев создал в 1919 году (Марш и Скерцо из оперы "Любовь к трем апельсинам"). Композитора увлекла возможность дать новую жизнь своим сочинениям, облегчить им путь к слушателю. Было положено начало целому ряду произведений такого рода в прокофьевском творчестве.
Начиная с тридцатых годов транскрипции стали основным видом фортепьянной музыки Прокофьева. Хотелось бы поэтому специально остановиться на характере прокофьевских опытов. Л. Гаккель пишет, что его обработки собственных сочинений можно назвать переложениями в точном смысле слова - в фортепьянной версии по сравнению с оригиналом, как правило, ничего не изменяется (изредка автор переставляет материал и опускает повторения). По словам Л. Гаккеля, композитор не прибегает ни к каким фактурным преобразованиям. При всем том, прокофьевские транскрипции звучат великолепно, они вполне пианистичны, в них сохранено к тому же своеобразие фортепьянного стиля композитора. У Гаккеля возникает вопрос, о том каким же образом оркестровое сочинение, без изменений воссозданное на рояле, приобретает вид фортепьянной пьесы, воплощающей особенности прокофьевского пианизма? И из его слов мы узнаем, что дело тут в особенностях композиторского мышления Прокофьева. Свои произведения для оркестра он писал вначале в виде двухручного клавира, затем там же, в клавире, Прокофьев размечал инструментовку. Фортепьянный эскиз, естественно, пишет Л. Гаккель, хранил черты прокофьевского пианизма. Но не следует отрицать, что своеобразия оркестрового пис