Советское руководство и европейская интеграция (40-е — начало 50-х годов)
Информация - История
Другие материалы по предмету История
, где шла речь о Руре как неотъемлемой части Германии и об упразднении органов, созданных до вступления в силу мирного договора с иностранными державами по контролю над Руром, однако полностью сохранилась формулировка, вызвавшая замечание Молотова; оно было, видимо, сочтено несущественным.
Антиинтеграционная формула осталась и в новом проекте 3-го Европейского отдела, датированном 20 января 1952 г.35, но в подписанном заместителем министра иностранных дел А.А.Громыко пакете документов для Инстанции (с традиционным наименованием адресата Товарищу Сталину И.В.), очевидно просмотренном и одобренном Молотовым, она уже отсутствует. Нет её и в тексте Основ мирного договора с Германией, приложенном к нотам правительствам США, Англии и Франции, которые Громыко вручил послам этих стран 10 марта 1952 г.
Нота вызвала почти единодушную реакцию отторжения в ведущих органах СМИ Запада, что отразило объективное состояние тогдашних отношений Восток-Запад. Пожалуй, одим из немногих диссонансом прозвучал комментарий Франс пресс: агентство, отражавшее позиции официальных французских кругов, намекало, что советское предложение о внеблоковом статусе объединённой Германии можно было бы обсудить, если бы с советской стороны ясно дали понять, что оно не распространяется на немецкое участие в Совете Европы и плане Шумана36. Понятно, что если бы советская программа, как это первоначально предусматривалось, однозначно исключила такое участие, то никаких диссонансов в западном лагере вообще не появилось бы. Отсутствие антиинтеграционного мотива в окончательной редакции советской ноты может в этом контексте трактоваться как чисто тактический шаг, направленный на стимулирование межимпериалистических противоречий, а не как свидетельство принципиальных подвижек в советском отношении к строительству единой Европы.
Это, по-видимому, самое правдоподобное объяснение, но не единственно возможное. Дело в том, что в последний год своей жизни Сталин всё больше склонялся к идее о неизбежности в будущем глубокого конфликта между США и Западной Европой, и это в значительной мере обусловливало довольно благодушное отношение с его стороны к перспективе усиления милитаристских и даже неонацистских тенденций в ФРГ. Многие исследователи обнаруживают в той же мартовской ноте 1952 г. явную апелляцию к немецкому национализму. И дело не в субъективных аберрациях одного Сталина. Ещё ранее, на Пражском совещании восьми министров иностранных дел восточного блока, глава советской делегации В.М.Молотов, видимо, немало удивил присутствующих друзей, когда призвал не ставить на одну доску всех гитлеровских генералов и не очень нападать на правительство Аденауэра, чтобы не упустить из виду главного врага Америку37. Конечно, такой поворот в сторону германской ориентации был связан с крупными издержками: он мог ослабить антифашистский мотив в советской политике и пропаганде, в принципе весьма эффективный. Апелляция к антиамериканскому европеизму была бы более логичным вариантом. Трудно сказать, рассматривался ли подобный поворот в кругах высшего советского руководства. Пожалуй, единственным доводом в пользу этого тезиса может служить интересный факт, отмеченный в исследовании К.П.Зуевой: негативное упоминание о плане Шумана присутствовало в докладе Л.П.Берии по поводу 34-й годовщины Октябрьской революции 6 ноября 1951 г., однако в Отчётном докладе XIX съезду партии (октябрь 1952 г.) об этом плане нет ни слова38. В сочетании с изъятием соответствующего пассажа из текста готовившейся мартовской ноты 1952 г. по германскому вопросу это уже можно интерпретировать как тенденцию.
Тенденция эта если и была, то вскоре прервалась. Послесталинское руководство СССР взяло вначале курс на установление предпочтительных отношений с США, что ярко проявилось уже на Берлинской конференции министров иностранных дел четырёх держав в январе-феврале 1954 г. Глава советской делегации В.М.Молотов, продолжая метать громы и молнии по поводу планов создания Европейского оборонительного сообщества, неожиданно продемонстрировал поистине революционное изменение традиционной советской позиции в отношении НАТО вплоть до намёков о возможности присоединения к нему39, что позднее получило официальное подтверждение в ноте Советского правительства правительствам западных держав от 31 марта 1954 г. Вопрос о серьёзности этого демарша требует, разумеется, дополнительного изучения, но в аспекте нашей темы важнее то, что ревизия отношения к НАТО не сопровождалась каким-либо смягчением полемики против европейских интеграционных планов, которые тогда вылились в проект Европейского оборонительного сообщества (ЕОС). Многие западные авторы недоумённо гадают над странностью советской политики: ценность ЕОС как военной организации, даже если бы её удалось создать, была очень сомнительной, тогда как НАТО представлял собой уже в те годы достаточно эффективно действовавший механизм, так что с точки зрения оборонных интересов СССР именно против НАТО следовало направлять главный удар в дипломатии и пропаганде. В действительности, ситуация была обратной. Более того: когда после провала ЕОС была осуществлена модель прямого вступления ФРГ в НАТО, причём с менее жёсткими мерами контроля в отношении создаваемого бундесвера, чем это предусматривалось в отношении западногерманского контингента в планировавшемся ЕОС, это не вызвало