«Ночной смотр» В.А. Жуковского
Статья - Литература
Другие статьи по предмету Литература
?а о павших солдатах, ночью встающих с бранного поля и под барабанный бой марширующих к себе на родину [xxix]. Под звуки барабана Le Grandа поэт вновь слышал грохот орудий, свист пуль, шум битвы, вновь видел отчаянную отвагу гвардии, вновь видел развевающиеся знамена, вновь видел императора на коне…[xxx] У Жуковского этот бой барабана, предваряющий явление императора и его гвардии, тоже есть. Но если у Гейне бой барабана Le Grandа - предельно реальный звук, то оглушающий, то душераздирающий, то сходящий на нет, то у Жуковского само появление барабанщика с его барабаном - лишь следствие звука часов, отбивающих полночь.
Не менее любопытно, что почувствованная и намеченная Жуковским в Ночном смотре соотносимость Наполеона со всей его военной машиной и реального времени (часового механизма) предваряет толстовскую метафору из Войны и мира о начале военных действий как о первом движении огромных часов. Позволю себе привести целиком этот обширный фрагмент из толстовской эпопеи:
Сосредоточенное движение, начавшееся поутру в главной квартире императоров и давшее толчок всему дальнейшему движению, было похоже на первое движение серединного колеса больших башенных часов. Медленно двинулось одно колесо, повернулось другое, третье, и все быстрее и быстрее пошли вертеться колеса, блоки, шестерни, начали играть куранты, выскакивать фигуры, и мерно стали подвигаться стрелки, показывая результат движения.
Как в механизме часов, так и в механизме военного дела, так же неудержимо до последнего результата раз данное движение, и так же безучастно неподвижны, за момент до передачи движения части механизма, до которых еще не дошло дело. Свистят на осях колеса, цепляясь зубьями, шипят от быстроты вертящиеся блоки, а соседнее колесо так же спокойно и неподвижно, как будто оно сотни лет готово простоять этою неподвижностью; но пришел момент - зацепил рычаг, и, покоряясь движению, трещит, поворачиваясь, колесо и сливается в одно действие, результат и цель которого ему непонятны.
Как в часах результат сложного движения бесчисленных различных колес и блоков есть только медленное и уравномеренное движение стрелки, указывающей время, так и результатом всех сложных человеческих движений - этих 160 000 русских и французов - всех страстей, желаний, раскаяний, унижений, страданий, порывов гордости, страха, восторга этих людей - был только проигрыш Аустрелицкого сражения, так называемого сражения трех императоров, т.е. медленное передвижение всемирно-исторической стрелки на циферблате истории человечества[xxxi]
Так что недаром у Толстого во фрагменте, предшествующем описанию Аустерлицкого сражения, такую важность приобретает хронометрия (до полдня 19-го, после полудня, в ночь с 19-го на 20-е, в 6-м часу вечера, в 10-м часу вечера, за полночь, ночь была туманная, в 5 часов утра, 9 часов утра) - она явно отражает и предваряет основную толстовскую метафору - стрелки отсчитывающей минуты на циферблате истории человечества.
Однако не только эта идея часов позволяет провести параллели между указанным фрагментом Войны и мира и Ночным смотром Жуковского, но и само изображение Толстым Наполеона, стоящего несколько впереди своих маршалов на маленькой серой арабской лошади, в синей шинели, в той самой, в которой он делал итальянскую кампанию. Именно он, Наполеон, делает то первое движение, тот знак маршалам о начале дела, который придает динамику всему его окружению: Маршалы, сопутствуемые адъютантами, поскакали в разные стороны, и через несколько минут быстро двигнулись главные силы французской армии [xxxii] В таком контексте описанный Толстым смотр войск Александром I незадолго до Аустерлицкого сражения оказывается в определенной степени сопоставимым со смотром войск Наполеоном из стихотворения Жуковского, а знаменитые размышления лежащего на Аустерлицком поле князя Андрея о ничтожности величия, ничтожности жизни и смерти, навеянные фигурой маленького, ничтожного Наполеона, особо ничтожного на фоне высокого неба[xxxiii], - с уже процитированным нами отрывком из Бородинской годовщины, где море и небо образуют одно безграничное пространство окружающее скалу-остров с могилой того человека, пред кем все трепетало и кого теперь как не бывало. Только у Толстого уже полностью исчезает присущая этой строфе Жуковского сказочно-таинственная тональность.
В указанном фрагменте Войны и мира есть и другое отличие от Ночного смотра. У Толстого движение противоположно тому, что изображено в Ночном смотре. Здесь оно из одной точки - из главной квартиры императоров - центробежно распространяется на всю армию. Действие начинает нарастать с полдня 19-го числа: До полудня 19-го числа движение, оживленные разговоры, беготня, посылки адъютантов ограничивались главною квартирой императоров; после полудня того же дня движение передалось в главную квартиру Кутузова и в штабы колонных начальников. Вечером через адъютантов разнеслось это движение по всем концам и частям армии, и в ночь с 19-го на 20-е поднялась с ночлега, загудела говором и заколыхалась и тронулась громадным девятиверстным холстом 80-ти тысячная масса союзного войска[xxxiv]. Такое отличие, на наш взгляд, обусловлено не столько разным пониманием истории, сколько разными объектами изображения - собственно истории у Толстого и метаистории у Жуковского.