Первый исторический роман Лажечникова
Статья - Литература
Другие статьи по предмету Литература
? предсказаний, чудесных видений (видение слепца Конрада), таинственных пророческих голосов.
Но эти пережитки старого не должны закрывать от нас того существенно нового, что вносит Лажечников в изображение реально-исторических лиц. Это, можно почти с уверенностью считать, явилось и одной из причин высокой оценки Последнего Новика Пушкиным. В романе Лажечникова неоднократно дает себя знать уже известное нам восторженное отношение его автора к творчеству первого русского поэта. Об этом свидетельствуют многочисленные эпиграфы из Пушкина, в особенности из Евгения Онегина, предпосланные ряду глав романа, цитаты и реминисценции пушкинских произведений, то и дело мелькающие в самом его тексте. Но в одном случае, думается, можно ставить вопрос и об обратном воздействии Лажечникова на Пушкина. Автор Последнего Новика патетически рассказывает в четвертой части романа, как на только что отвоеванном у шведов острове Луст-Эланд, прежде столь пустом, где бывало, одни чухонские рыбаки кое-где копошились на берегу его, расстилая свои сети, у Петра возникает мысль воздвигнуть новую столицу:
Он забыл все, его окружающее: гений его творит около себя другую страну. Остров, на коем он находится, превращается в крепость; верфь, адмиралтейство, таможня, Академии, казармы, конторы, домы вельмож и после всего дворец возникают из болот; на берегах Невы, по островам, расположен город, стройностью, богатством и величием спорящий с первыми портами и столицами европейскими; торговля кипит на пристанях и рынках... Петр встал. Он схватил с жаром руку Шереметева и говорит: Здесь будет Санкт-Петербург!
Читая это место, невольно вспоминаешь знаменитое введение к Медному всаднику Пушкина, создававшемуся в следующем же году после выхода в свет четвертой, завершающей части романа Лажечникова.
На берегу пустынных волн
Стоял он, дум великих полн,
И вдаль глядел...
И думал он:
Отсель грозить мы будем шведу.
Здесь будет город заложен...
Прошло сто лет, и юный град,
Полнощных стран краса и диво,
Из тьмы лесов, из топи блат
Вознесся пышно, горделиво...
Где прежде финский рыболов,
Печальный пасынок природы,
Один у низких берегов
Бросал в неведомые воды
Свой ветхий невод, ныне там,
По оживленным берегам,
Громады стройные теснятся
Дворцов и башен; корабли
Толпой со всех концов земли
К богатым пристаням стремятся...Обычно в пушкинском введении усматривали реминисценцию одного места из известной статьи Батюшкова "Прогулка в Академию художеств, действительно очень его напоминающего. По-видимому, к Батюшкову восходит в какой-то мере и только что приведенный эпизод Последнего Новика. Но едва ли не он именно явился непосредственным толчком к гениальному пушкинскому введению, снова вызвав в памяти поэта когда-то прочитанную им статью Батюшкова и сыграв, таким образом, роль своего рода соединительного звена между Пушкиным и его давним первым литературным учителем.
Вместе с тем крайне ослабляли, ограничивали, по сравнению с Пушкиным, историзм Последнего Новика эстетические взгляды его автора. Давая в письме к Лажечникову от 3 ноября 1835 года высокую оценку наряду с Последним Новиком и второму роману Лажечникова - Ледяной дом, Пушкин, однако, указывал, что истина историческая в нем не соблюдена. Лажечников написал пространнейший ответ (письмо Пушкину от 22 ноября 1835 года), в котором, обосновывая историческую верность главных лиц романа, делал вместе с тем характерную оговорку, заявляя, что старался сохранить эту верность, сколько позволяло... поэтическое создание; ибо в историческом романе истина всегда должна, должна уступить поэзии, если та мешает этой. Это аксиома6.
Письмо Лажечникова показывает, что, при всем безграничном преклонении перед Пушкиным, он отнюдь не утратил способности смело отстаивать даже перед ним то, что считал правильным. По напоминать, да еще в несколько поучительном тоне одному из величайших в мире поэтов, что произведение художественной литературы должно быть поэтическим созданием, было по меньшей мере наивным. Сила пушкинских художественно-исторических созданий заключалась именно в том, что историческая истина и поэзия не противопоставлялись, а сплавлялись в целостное, и воистину чудесное единство. В то же время утверждение Лажечникова, что историческая истина всем да должна уступать поэзии, слишком явно восходит к традиционным представлениям дореалистической эстетики XVIII века, бытовавшим и в классицизме (в этом духе высказывался, например, Херасков в связи с историко-героической эпопеей Россияда) и в сентиментальной поэтике Карамзина. На карамзинских позициях, как мы знаем, стоял Лажечников в ранней статье О воображении, в которой, полемизируя с рационалистической эстетикой классицизма, призывал раскидывать цветы воображения по сухому полю философии. Мы помним, что он сам же уничтожил, как незрелый, сборник своих сочинений, в который была включена и данная статья. Но несомненные отзвуки прежних представлений звучат и во вводной главе к Последнему Новику, в которой автор заявляет о намерении пробить к местам, выбранным им для исторического повествования, свежую, цветистую дорогу.
В духе этих воззрений Лажечников очень, можно даже сказать слишком, часто заставляет в романе историческую истину уступать субъективному и порой ве?/p>