Первый исторический роман Лажечникова
Статья - Литература
Другие статьи по предмету Литература
?льфа в подлинного героя, который взрывает замок Мариенбурга вместе с самим собой и вступившим в него батальоном русских.
Память тебе славная, благородный швед, и от своих, и от чужих!.. - восклицает, заключая повествование об этом, автор. То же происходит и с главным начальником шведских войск, оставленных Карлом XII для защиты Лифляндии, генералом Шлиппенбахом. Готовя отряд к битве под Гуммельсгофом,
...он, кажется, переродился и вырос: в нем нельзя узнать маленького крикливого хлопотуна и полухитреца... Дух геройства горит в его глазах, в речи и каждом движении.
Все это также достаточно далеко от казенного патриотизма. Автор Последнего Новика в вводной главе к роману имел право подчеркнуть, что, повествуя о героических делах и людях русского исторического прошлого, рассказывая о том, как
...в живописных горах и долинах Лифляндии, на развалинах ее рыцарских замков, на берегах ее озер и Бельта, Русский напечатлел неизгладимые следы своего могущества, он не впадает в шовинистическую односторонность: в его романе, замечает он,
...везде родное имя торжествует; нигде не унижено оно - без унижения, однако ж, неприятелей наших...
Отношения между русскими и народами Прибалтики Лажечников не рисует в розово-идиллических красках. Говоря о глубоко драматической судьбе Лифляндии, которую немецкие рыцари
...окрестили мечом и впервые ознакомили бедных ее жителей с именем и правами господина, с высокими замками, данью и насилиями, а поляки и шведы, в борьбе за обладание ею, душили первые силы ее общественной жизни, автор не упускает отметить, что и русские, считая ее искони своею данницею, нередко приходили зарубать на сердце ее древние права свои.
В то же время - и это, несомненно, представляет особый интерес для советских читателей - через роман настойчиво проходит мотив закономерности сближения народов Прибалтики именно с русским народом. Недаром, по словам автора, главнейшие лица, им выведенные, сердцем или судьбою влекутся необоримо к России. Характерно и сочувствие романиста к жалкому положению лифляндских крестьян, угнетаемых господами. Вспомним презрительные рассуждения самолюбивой и тщеславной хозяйки замка Гельмет, баронессы Амалии Зегевольд, об ее крепостных крестьянах, которых, не желая иметь никаких сношений с этим необразованным, грубым народом, она полностью передала во власть алчным и жестоким управляющим.
Взвесив эти рассуждения, - заключает автор, - можно судить, каково было положение крестьян баронессиных - доходы не умножались, хозяйство не спорилось, и хотя амтман Шнурбаух уверял, что финансы ее приходят день ото дня в лучшее состояние, что все подвластное ей благословляет и прославляет ее, но худо покрытые избы, хлеб пополам с мякиною и бедная, нечистая одежда поселян ее вернее сказывали истину.
Нетрудно заметить, что здесь отчетливо звучит та антикрепостническая тема, которая со времени Новикова, Фонвизина, Радищева стала одной из актуальнейших тем прогрессивной русской литературы, получив дальнейшее развитие в творчестве Грибоедова и Пушкина.
6
Подобно тому как в показе исторической эпохи Лажечников стремился быть верен истине исторической, так в вымышленном повествовании стремился он быть верен жизни, реальной действительности. Писатель следовал здесь наиболее значительной и плодотворной тенденции, которая в той или иной степени проявлялась в развитии всей современной ему литературы и наиболее полно и блистательно воплощена в реализме автора Бориса Годунова, Евгения Онегина и Капитанской дочки.
Это стремление отчетливо сказывается в манере обрисовки автором Последнего Новика человеческих характеров.
В повествовательной литературе дореалистического периода в обрисовке человеческих характеров, как правило, господствовал схематизм, связанный с метафизическим мышлением, восходящим к философии XVIII века - эпохи Просвещения. Герои произведения обычно резко делились на положительных и отрицательных - только добродетельных или только порочных. Особенно резко этот схематизм давал себя знать в изображении положительного героя, ставившегося, опять-таки, как правило, в центр произведения. С этим пытался, правда еще весьма робко, бороться уже Карамзин. Остро высмеял это в Евгении Онегине Пушкин:
Свой слог на важный лад настроя,
Бывало, пламенный творец
Являл нам своего героя
Как совершенства образец.
Он одарял предмет любимый,
Всегда неправедно гонимый,
Душой чувствительной, умом
И привлекательным лицом.
Питая жар чистейшей страсти,
Всегда восторженный герой
Готов был жертвовать собой,
И при конце последней части
Всегда наказан был порок,
Добру достойный был венок.Но если для самого Пушкина такое представление о положительном герое безвозвратно ушло в прошлое, оно еще неоднократно давало себя знать в русской повествовательной литературе двадцатых - тридцатых годов, в частности и в столь популярных тогда романах опередившего Лажечникова на поприще исторического романиста Загоскина.
Автору Последнего Новика, прошедшему в молодости школу Карамзина, а затем ставшему горячим поклонником пушкинского творчества, подобные прямолинейно-схематические представления уже чужды и даже кажутся наивными.
Всякая фигура имеет свой свет и свою тень; идея человека соединяется всюду с идеей слабостей его: это сказа?/p>