Здравствуй, уважаемый читатель

Вид материала

Документы

Содержание Ужин в карцере

Подобный материал:

• Михаил булгаков и его время 21 эссе от юрия кривоносова, 43.27kb.
• Здравствуй, дорогой читатель, 1428.02kb.
• Конкурс «Проба пера» Очерки Здравствуй, школа! «Здравствуй, школа!», 76.55kb.
• Рассказы о природе для детей и взрослых Анатолий Онегов здравствуй, мишка! Москва, 3440.45kb.
• Здравствуй школа, здравствуй первый класс!, 27.94kb.
• «Здравствуй, Россия!», 35.09kb.
• Т. Г. Шевченко Экономический факультет Кафедра экономической теории Утверждаю, 237.16kb.
• Откуда появились славяне и "индоевропейцы", 341.88kb.
• Книга 1 Система полевой саморегуляции, 2124.62kb.
• Положение о проведении городского конкурса юных исполнителей сказок народов мира, 32.92kb.

Глава одиннадцатая

^ Ужин в карцере


К вечеру первого дня своего карцерного заключения Ландсберг вдруг обнаружил, что изрядно проголодался, и посему от вторичного предложения надзирателя потихоньку послать за ужином отказываться не стал. Согласие поужинать порадовало и надзирателя Дронова, который волей-неволей чувствовал себя неудобно из-за необходимости держать в «сушилке» столь неординарного арестанта.

Кабатчик прислал суточные щи и нечто в глиняном горшочке, поименованное «мясом по-господски». Дронов сгрузил доставленный из трактира поднос на лежак в карцере, помявшись, извлек дополнительно полубутылку коньяка, о которой Ландсберг в своем «заказе» и не поминал.

- Простите великодушно, господин инженер, как говорится, сухая ложка и рот дерет. Я вот подумал…

- Не стоило хлопот, ваше благородие, - запротестовал Ландсберг. – Еще узнает кто о вашем попущении, вам же и попадет! Оставьте напиток себе, сделайте милость!

- Какое я вам благородие, господин Ландсберг! – замахал руками Дронов. – Разве что на людях. А так – с полным моим удовольствием Иваном Ильичом зовите! Я б вас и домой на ночь отпустил, да опасаюсь: Ковалев человечишко вредный, с него станется и ночью придти сюда, проверить…

- Ничего-ничего, Иван Ильич, отсижу и здесь, не беспокойтесь! В таком узилище да не посидеть, - Ландсберг обвел рукой принесенный ужин. – Грех!

- А всё ж напрасно не дозволили мне о вашем аресте сообщить кому следовает, - сокрушался Дронов, отступая к двери и пряча поглубже полубутылку. – Такого человека в «холодную» определить - это ж совсем из ума выжить нужно! Ну, да начальство все одно про ваш арест прознает! И Ковалеву энтому, надо полагать, не погладят головку! Счастливо оставаться, как говорится, а посуду я утром приберу, господин Ландсберг!

Ландсберг принялся за щи – тепловатые, но наваристые. Он поначалу подивился: в заштатном сахалинском кабаке – и неординарные блюда! Неужто всем посетителям такое подают? Потом, поразмыслив, посмеялся своей наивности – конечно, не всем! Но тюремный надзиратель – для кабатчика немалое начальство, вот для него и расстарались, из особого горшка щи наверняка наливали!

Поужинав, Ландсберг снова с удовольствием закурил – теперь уж безо всякой опаски. Уважает Дронов окружного инженера, ишь как стелется! Да и вообще, строго рассуждая, пять лет на каторге для него не совсем даром прошли. Вольным чиновникам он, конечно, ровней никогда не станет – да и не стоит, наверное, к недостижимому стремиться. А вот простые, «заштатные», как тут принято выражаться, люди потянулись к нему. И не только потому, очевидно, что не последний Ландсберг человек в посту по должности. Видят люди отношение к себе, ценят искренность.

Ландсберг докурил папиросу, достал свою книжечку, аккуратно зачеркнул крестиком еще день в календаре. Тысяча семьсот пятьдесят восьмой день назад в историю отъехал, можно сказать…

А тогда… Тогда, в день каторжного «спытания», с утра заявился к нему на квартиру Михайла Карпов, без обиняков спросил едва не с порога:

- Что делать-то решил, Христофорыч? Примешь грех на душу, или как?

И, не дожидаясь ответа медлившего компаньона, зачастил:

- Христофорыч, а, может, дьявол с ним, с Карагаевым? Ну, какой это грех, прости мою душу, ежели кто-то такого аспида жизни лишит? Ну, не сам же будешь в смертоубийстве участие принимать, а? А ежели б не сказали тебе иваны, что умышляют?

- Эх, компаньон, компаньон! Да разве в Карагаеве этом дело? Здесь вот чувствую, - Ландсберг постучал пальцами по груди. – Здесь чувствую, что не только его, но и меня закопать иваны хотят! Если не в прямом смысле, то кровью карагаевской замазать!

- И что делать станешь? Начальство упреждать нельзя: следствие образуется, начнут иванов трясти, а те не дураки, чтоб в сознание идти. От них отступятся, а сколько тебе, Христофорыч, жить опосля останется? Упредишь Карагаева? То ж самое, в конечном итоге, выйдет…

- Знаю, Михайла. Только одно мне остается: повезу Карагаева на Ведерниковский станок, да не довезу. Коляску переверну, будто лошадь понесла, что ли…

- А Карагаев твоих хитростей не заметит? – насмешливо прищурился Карпов. –Он тебя, в таком разе, Христофорыч, в злоумышлении на свою личность обвинит!

- Да пусть хоть и меня! Надеюсь, князь Шаховской меня в обиду не даст, не дозволит по такому поводу под суд отдавать. И потом – тут, на Сахалине, столько дел для меня нашлось. Сам же видишь, загрузили строительными и архитектурными делами до макушки. Кто без меня это делать станет?

- «Не даст в обиду»! – в сердцах сплюнул Михайла. – Больно хорошо ты про людей думаешь, Христофорыч! Ты для князя главное уже сделал, с тоннелем помог. Сам говорил – он ныне одной ногой здесь, а другой в Петербурге, на новом месте. Что ему теперь Сахалин, что всякие дома и мосты, которые ты тут строить начал, да не закончишь? Тьфу!

- Не кипятись, Михайла! По-умному ведь все сделать можно. По-хитрому! Упряжь заранее подрежу, а в опасном месте вожжи сильно рвану. С одной стороны постромка лопнет, лошадь вбок пойдет. Вот коляска и перевернется.

- Мотри, Христофорыч, сам себя не перехитри! – предостерег Михайла.

Компаньоны едва в тот раз не поссорились.

К 8 часам, как ему было указано, Ландсберг подкатил на коляске к канцелярии тюремного управления. Соскочил с коляски, и с шапкой в руках, придерживая по уздцы лошадь, дожидался у крыльца Карагаева. Тот вскоре вышел – грузный одышливый мужчина лет под пятьдесят, в нечистом мундире, трещавшем на нем по всем швам. Смерил Ландсберга неприязненным взглядом, к чему придраться не сыскал, спросил только:

- С лошадьми-то управляться способен, инженер?

- Не извольте беспокоиться, ваше благородие, с детства управлялся. Да и на военной службе тоже…

- Не тарахти. Никому про твою службу слушать не интересно! – оборвал Карагаев, забираясь в коляску и обдавая все вокруг густым перегаром. – Езжай, да не шибко гони: я солдат вперед пешим ходом отправил, чтоб на полпути примерно догнать их.

Это для Ландсберга было сюрпризом: про солдат вчера никто и не поминал. Что ж, все, что ни делается – к лучшему, подумал он, трогая лошадь.

Едва выехали за околицу поста, Карагаев принялся возиться с револьверами, которых у него, как и говорили иваны, оказалось два. Изрядно пьяный седок за спиной, с заряженным оружием невольно заставлял Ландсберга нервничать, и он искоса, чтобы не раздражить вспыльчивого надзирателя, постоянно поглядывал назад.

И все-таки выстрелы оказались для него неожиданностью. Ландсберг вздрогнул, храпнула и рванула было с места лошадь. Он натянул вожжи, обернулся. Карагаев, как выяснилось, стрелял по собачонке, увязавшейся за коляской с поста.

- Чего встал? – прикрикнул на него Карагаев. – Не бойсь, каторга, твой час еще не пришел!

Примерно через полчаса он сам велел остановиться, раскрыл захваченный с собой саквояж, выпил водки из дорожного лафитника и наскоро закусил. Заправившись таким образом, Карагаев закурил и снова велел трогаться. Ландсберг молчал, седоку было явно скучно, и он начал придираться:

- Как же ты мог, как тебя там… Инженер, в общем… Как же ты посмел сволочню эту каторжную распустить? Почему дисциплины на Ведерниковском станке нет?

Ландсберг пожал плечами:

- Сам, как изволите видеть, арестантский халат ношу, ваш-бродь. Вот и слушают меня рабочие в пол-уха, как говорится.

- «В пол-уха»! А за сие на каторге бьют в ухо! –со смехом скаламбурил Караганов. - Сам-то, слыхать, из бывших благородий будешь? Науки-то свои где постигал?

- На военной службе, ваш-бродь, постигал. Как вы изволили заметить, из офицеров. Служил по саперной части.

- Из охвицеров, стало быть? Ох, не люблю вашего брата! Оне мне, сволочи, всю жизнь как есть поломали… Сам-то, поди, на военной службе нижних чинов поедом ел? Не так, скажешь, инженер?

- У гвардейских саперов это не принято, ваш-бродь!

- «Не принято»! Все вы так поете, как в каторгу попадаете! Ты-то, небось, сразу к князюшке нашему прибился-притулился. Вишь, на должность инженерную устроился, вместо того, чтоб на нарах гнить! Неохота на нары, инженер, а?

- Кому ж туда охота, ваш-бродь? – дипломатично отозвался Ландсберг.

- Ишь, вежливый какой! Обходительный с начальством, ваше бывшее благородие! Смотри, попадешь мне под горячую руку – не погляжу, что охвицер да инженер! Вмиг на «кобылу» пошлю. Князь твой и спохватиться не успеет.

Экая скотина, с досадой подумал Ландсберг. Экая скотина этот Карагаев! А я еще стараюсь, спасаю это неразумное животное…

Солнце, скрытое за пеленою сплошных серых облаков, между тем поднималось все выше. Становилось душно, и Карагаева, соответственно, развозило от выпитого все больше и больше. Он продолжал брюзжать и сыпать угрозами, коротко вздрёмывал, просыпался, тут же требовал остановиться, чтобы выпить очередную рюмку водки…

По причине таких остановок продвигалась коляска весьма медленно, и, не видя впереди солдат, которых они должны были нагнать, Ландсберг начал уже беспокоиться. Свой план он мог осуществить только на одном участке дороги, весьма коротком. И если коляска нагонит солдат именно там, то весь план оказывался под угрозой.

Но вот впереди, слава создателю, показалась группа бредущих по дороге солдат. Трое. И с ними, чуть в стороне, фельдфебель. Седок спал, открыв рот, из которого на мундир свесилась длинная нитка слюны.

- Солдат догнали, ваш-бродь! – окликнул Ландсберг, и, видя, что Карагаев не просыпается, гаркнул погромче. – Солдаты впереди, ваш-бродь!

Карагаев мигом проснулся, заозирался, шаря по карманам и выдирая из них застрявшие револьверы.

- А? Кто? А-а, солдаты! Ну-ка, останови-ка рядом с ними, я им сейчас!

Посмеиваясь, Ландсберг потянул вожжи и добрых пять минут слушал виртуозную ругань, обрушившуюся из коляски - неизвестно за что - на фельдфебеля и солдат. Отведя душу, Карагаев велел Ландсбергу трогать, а команде солдат – не отставать от коляски.

Такой конвой Ландсберга совершенно не устраивал, и он незаметно для седока стал подбадривать лошадь. Солдаты сначала прибавили шагу, однако жара и усталость стали брать свое, и караульная команда постепенно отстала от коляски.

Дорога почти вплотную подошла к основанию поросшей кустарником сопки и круто повернула влево, огибая ее. Ландсберг обернулся – солдат караульной команды уже было видно за поворотом. Карагаев снова задремал – всё шло удачно! Еще несколько минут, и…

Слева к дороге уже подступил ручей. Теперь коляска катила по узкому серпантину вдоль сопки. Ландсберг снова обернулся, проверяя – спит ли седок? Достал из-под сиденья шумовой заряд, самолично изготовленный из части динамитной шашки и охотничьего пороха. В короткий запальный шнур были вставлены головками наружу две шведские спички. Ландсберг чиркнул головками спичек по отполированному облучку, услышал шипение загоревшегося запального шнура и бросил свой снаряд через голову лошади – вперед и чуть вбок.

Рассчитано все оказалось верно: заряд взорвался, когда коляска почти миновала его. От неожиданности лошадь рванула и, пока не сдерживаемая, понесла по узкой дороге.

- Стой! Стой, кому говорят! – закричал Ландсберг, искоса поглядывая назад, на Карагаева.

Тот уже очнулся от пьяной дрёмы и теперь дико озирался вокруг, пытаясь понять – в чем дело?

Ландсберг, делая вид, что натягивает изо всех сил вожжи, привстал, внимательно следя за рельефом дороги. Вот крутой поворот начал понемногу выпрямляться. Пора!

- Эй, кто стрелял? – заорал сзади Карагаев, тоже вставая в коляске и размахивая револьвером. – Гони, скотина!

- Лошадь с испугу понесла, ваш-бродь! – закричал в ответ Ландсберг. – Дорога плохая, разобьемся!

Теперь он с силой натянул вожжи, и одна из них, как и планировалось, лопнула – в нужное время и в нужном месте. Лошадь, повинуясь рывку справа, сошла на полном ходу с дороги, коляска наклонилась и медленно упала на бок. Готовый к этому, Ландсберг успел ловко соскочить на землю и отпрыгнуть в сторону. Подскочил к лошади, бившейся в постромках, начал успокаивать ее.

Карагаев от резкого толчка вылетел на дорогу, прокатился кубарем и замер в канаве, не выпуская, впрочем, из руки револьвера.

Оставив почти успокоенную лошадь, Ландсберг осторожно приблизился к Карагаеву – как бы тот с перепугу не начал палить во все стороны.

- Ваше благородие, целы? Ваш-бродь!

Карагаев, наконец, зашевелился, поднял голову. Лицо его было разбито, из носа капала кровь.

-Ваш-бродь, это я, Ландсберг! Давайте помогу подняться! Вы целы, ваш-бродь?

- Цел, цел вроде… Кто стрелял? Что случилось? – Карагаев с опаской поднял голову, вставать не спешил.

- Из кустов стреляли, ваш-бродь. Я гляжу – впереди кусты зашевелились. То ли зверь какой, то ли человек – никого не видел, ваш—бродь! Думаю – то ли остановиться, то ли вперед от греха рвануть – а тут выстрел! Лошадь понесла, и вот…

- Варнаки беглые, должно, - прошептал Карагаев. – А солдатики где? Почему солдат нету?

- Отстали, ваш-бродь. Но вроде не очень, сейчас догнать должны, надеюсь, - Ландсберг привстал, делая вид, что прислушивается. – Может, мне один револьвер дадите, ваш-бродь? Я ведь военный, стреляю изрядно. Вдвоем сподручнее отбиваться будет, ваш-бродь!

- Еще чего захотел! Револьвер ему дай… За солдатами беги лучше, скотина!

- Да вот и они, ваш-бродь! Легки на помине!

Из-за поворота показалась караульная команда, бегущая с ружьями в руках.

Ландсберг вторично рассказал свою версию случившегося. Посовещавшись, Карагаев с фельдфебелем оставили одного солдата с собой, а двоих послали в разведку по обеим сторонам дороги. Разумеется, «разведчики» никого не сыскали, и через полчаса вернулись обратно. Ландсберг тем временем снял с лошади упряжь и осмотрел ее.

Убедившись, что в ближайшее время нападения варнаков не ожидается, Карагаев вспомнил о Ландсберге и накинулся на него.

- А ты почему лошадь не удержал, прохвост? Почему коляску опрокинул, меня едва не убил до смерти?

- Так что сами смотрите, ваш-бродь! – Ландсберг показал Карагаеву и фельдфебелю упряжь. – Ремешок перетерся, совсем ветхий оказался – вот и лопнул, когда я вожжи потянул! Я чувствую, ваш-бродь, что поползли вроде вожжи в руках, ослабил их, пока вдоль пропасти лошадь несла. Только потом и потянул – а тут ремешок возьми да и лопни!

Фельдфебель, видно из крестьян, взял из рук Ландсберга упряжь, поглядел, помял, даже понюхал для чего-то. С опаской поглядел на крутой обрыв, в глубине которого сердито журчал ручей. Кивнул:

- Точно, гнилой ремешок. Бога благодарите, да возницу своего, господин Карагаев! Ежели б не он, лежали бы чичас во-он там, внизу! Костей бы не собрали…

- Ладно, без тебя разберемся! – сердито буркнул Карагаев, и не думая благодарить Ландсберга. – Ты лучше скажи – почему отстала твоя команда? Я ведь приказал рядом держаться, а?

- Задохлись, притомились на жаре-то, господин Карагаев! – начал оправдываться фельдфебель. – И потом, как выстрел услыхали, мы тут же мигом здеся очутились!

- Погодите, мерзавцы! Даст бог вернемся - всё начальнику воинской команды доложу!

- Воля ваша, господин Карагаев! Что дальше-то делать прикажете?

- А черт его знает, что делать! Эй, инженер! Что с коляской-то?

- Не глядел еще, ваш-бродь. Ежели солдатики помогут мне на колеса ее поставить, осмотр ей дам, доложу-с…

- Ну, чего ждете, вахлаки?- обернулся Карагаев к солдатам. – Живо коляску на дорогу вытаскивайте! Да мой саквояж там посмотрите, принесите, живо!

Коляску поставили на колеса и выкатили на дорогу, саквояж был найден и принесен хозяину. Однако бутылка с водкой оказалась разбитой, и это настроения Карагаеву, разумеется, не прибавило. Причитая над каждым осколком, вынутым из саквояжа, он виртуозно сквернословил и так, явно переживал, что воинская команда, памятуя про револьверы надзирателя, благоразумно отошла подальше от греха. В довершение ко всем напастям этого дня, Карагаев, вынимая из саквояжа осколки, сильно рассадил стеклом руку, и в конце концов опять обратил свой гнев на Ландсберга.

-Эй, инженер хренов! Так мы поедем сегодня или нет, так-разтак-переэтак?!- заорал он, тряся окровавленной рукой. – Чего ты там вокруг коляски без толку цельный час ходишь?!

Стараясь сохранить серьезное выражение лица, Ландсберг подошел поближе.

- Ехать никак невозможно, ваше благородие! - доложил он. – Упряжь, изволите ли видеть, починить наскоро можно. Бечевкой подвязать, и до Силинского станка дотянем потихоньку. А вот ось колеса лопнула, еле-еле держится.

- Эх ты, а еще инженер! Коляску починить не можешь, мерзавец! И что же теперь нам делать?

- Если дозволите, ваш-бродь, выход вижу один. До Силинского станка отсюда не более версты будет, пешком дойти потихоньку можно. Если б солдатики коляску туда докатили, я бы верхом мог вернуться в пост, взять на конюшне новую ось и к вечеру все будет в порядке. А вы бы, ваш-бродь, на станке отдохнули бы до вечера. А то и заночевали бы тут, а с утра пораньше, благословясь, и в Ведерниковский станок.

- Гм… В этом клоповнике ночевать? Не знаю… Там хоть кто-нибудь живой-то есть, в Силинском станке?

- Есть, ваш-бродь! Смотритель там… Насчет клопов не знаю, а вот горячительное, извините за дерзость, у него водится. Руку продезинфицировать вашему благородию, к примеру…

- Гм… Дело говоришь, инженер. Да, пожалуй, больше и делать-то нечего… Гм… А откуда у твоего смотрителя тут это… как его…

- Не спрашивал, ваш-бродь! Но на вкус совершенно божественно! С дымком-с!

Карагаев поглядел на Ландсберга с недоверчивым интересом – как мог бы посмотреть на собрата собиратель изысканных раритетов, встретивший такого же любителя где-нибудь среди диких племен. И уже рот было открыл, чтобы спросить что-то, но махнул рукой, промолчал. И только вслед крикнул:

- Инженер, ты в посту-то, на всякий случай, возьми мне в «монопольке» это самое… дезинфицирующее! Погоди, слышь, записку дам!

Предложив съездить в пост на лошади, Ландсберг вдруг подумал, что последний раз ездил верхом без седла в туркестанском походе. Тогда конь под ним был убит, а на поле битвы метались только лошади кочевников, все сплошь бесседельные. Вот конфуз-то будет, если не смогу запрыгнуть, подумал он, поглаживая лошадь и примериваясь.

Запрыгнуть, вопреки его опасениям, все же удалось.

Захватив упряжь, Ландсберг неспешной тряской рысью направился в Александровский пост, донельзя довольный тем, что его план удалось успешно осуществить. Поблагодарил Ландсберг и судьбу – за то, что уберегла его от того, чтобы заранее подрезать упряжь в нужном месте. Это могли бы заметить. А вот размочаленный камнем ремешок, к тому же обильно смоченный перед дорогой кислотой, у фельдфебеля, к примеру, никаких сомнений не вызвал. Значит, не вызовет и у конюхов.

* * *

Утром третьего дня заключения, едва в окошке под потолком карцера посветлело, замок заскрежетал, дверь распахнулась и в карцер заскочил надзиратель Дронов.

- Не спите, господин Ландсберг? А то к вам посетители с утра пораньше, хе-хе-с! Давайте-ка, я посуду приберу, а вы тюфяк сверните пока! Вот так вот!

- Кто же это ко мне, Иван Ильич? Из канцелярии? Михайла Карпов, поди?

- Не Михайла! Но личность для вас, полагаю, оч-ченно даже приятственная, господин Ландсберг!

- Неужели господин Таскин? Иван Ильич, я же вас нарочно просил, никому про меня не сказывать! – укорил Ландсберг.

- И опять не угадали!Хе-хе… Впрочем, сейчас всё разъяснится!

Дронов, подмигивая, едва не на цыпочках, пробежался по камере с веником, сгреб кабацкую посуду и, не заперев дверь, угрохотал сапогами куда-то по коридору. Ландсберг пожал плечами, вынул и повертел в руках портсигар, снова спрятал его, пригладил зачем-то волосы.

В коридоре снова послышались шаги, приглушенные голоса, громкое «хе-хе-хе-с» Дронова. А потом в дверях карцера показалась она – Ольга Владимировна Дитятева, недавняя знакомая Ландсберга. Она остановилась на пороге камеры, не решаясь переступить его. Двумя руками Ольга Владимировна держала перед собой то ли кастрюльку, то ли горшок – нечто, закутанное в теплый платок.

- Здравствуйте, Карл Христофорович… Я вот услыхала про вас и решила… В общем, господин Дронов позволил… Тут каша с мясом, Карл Христофорыч… Узников ведь положено кормить! Не обессудьте, ничего более я не смогла… Вы не сердитесь?

- Господи, Ольга Владимировна! Какими судьбами? Впрочем… Проходите, сделайте милость… Тьфу, о чем это я – в карцер приглашаю!

Растерянность Ландсберга, и нелепость ситуации были столь очевидны, что Дитятева невольно рассмеялась. Ойкнула, прикрыла смеющийся рот ладошкой, испуганно оглянулась на надзирателя. Дронов же, распустив по лицу умильные морщины, кивал как китайский будда: ничего, мол, ничего, дети мои!

- Не извольте беспокоиться, госпожа Дитятева! В отделении никого, кроме господина Ландсберга, нынче не содержится. Так что можете чувствовать себя совершенно свободно! Да-с! Проходите, ежели вам будет угодно. А желаете, я вас и господина Ландсберга в надзирательскую провожу? Желаете-с?

- Нет-нет! К чему это беспокойство? Впрочем… Как вы полагаете, Карл Христофорович?

- Мне все равно. Проходите сюда, Ольга Владимировна!

Вот уж кого Ландсберг сегодня не ожидал увидеть, так это ее. Ольгу Владимировна Дитятеву.

Ольга Владимировна Дитятева тоже стала жертвой Сахалина, необъятной российской географии и собственного романтического сумасбродства, свойственного молодости во все времена.

Она была дочерью обедневшего тверского помещика, выросла в дряхлеющей усадьбе, получила кой-какое домашнее образование и взапой читала французские романы. Повзрослев, Ольга поняла, что никакой принц на белом скакуне никогда не доберется до скучной и серой тверской глубинки, а все попытки суетливой маман пристроить дочь за приличного обеспеченного соседа обречены на провал из-за отсутствия таковых. О замужестве как таковом Ольга думала в последнюю очередь – просто этот путь был единственной тропинкой, могущей привести провинциальную девицу из скучных сельских кущей в интересный и яркий мир. Слава богу, что дальняя родственница в Санкт-Петербурге, давным-давно овдовевшая и к тому же похоронившая двух компаньонок-приживалок, предложила Дитятевым отправить свою дочь к ней.

Радость Ольги, впрочем, была недолгой. Вырвавшись из провинциальной глубинки в блистающую столицу, она быстро поняла, что просто поменяла одну клетку на другую. Тетушка и не мыслила выводить свалившуюся ей на голову молоденькую провинциалку в свет – да если бы даже и захотела это сделать, то возможностей к этому решительно никаких не имела. Тетушка давно одичала в своем столичном особнячке, жила настоящим анахоретом и неделями не выходила из дома. А когда выходила, то не добиралась дальше мясной и зеленной лавок по соседству, где нудно и с пристрастием проверяла счета кухарки. Единственное исключение, которое она сделала для Ольги, да и то после долгих уговоров, были редкие походы в ближайший публичный сад.

Впрочем, и садом-то единственную аллею, обсаженную чахлыми деревьями, назвать можно было с большой натяжкой. По причине большой удаленности от центра столицы он был запущен и малопосещаем. Одну Ольгу тетушка, разумеется, никуда не отпускала, и та целыми днями читала ей вслух, а по утрам пыталась разгадывать тетушкины сны – такие же сумбурные и пустые, как у оставшейся в имении под Тверью маман.

Визитеров у тетушки тоже практически не было, за исключением дряхлого сослуживца давно скончавшегося супруга. Да и тот приходил только по большим праздникам, неизменно жаловался на дороговизну жизни, воровство прислуги и упадок нравов нынешнего поколения.

Более-менее постоянным визитером в доме был доктор, за которым тетушка посылала прислугу не реже, чем раз в неделю. Доктор был тоже стареньким, основную практику давно потерял по причине собственного склероза и пользовал лишь нескольких старых пациентов, не доверяющих «всем этим нигилистам» моложе 50 лет и не желающих платить за визит больше рубля. Впрочем, скуповатая тетушка частенько ухитрялась сэкономить и этот несчастный рубль, частенько заявляя склеротическому доктору, что в прошлый раз-де она по его же просьбе выдала ему аванс. Старичок же всякий раз смущался, долго извинялся и жаловался на «анафемское беспамятство», и спешил поскорее откланяться. Попав в такую ситуацию впервые, Ольга Дитятева смутилась от нахального тетушкиного заявления об авансе едва ли не больше самого доктора.

- Как же так, тетушка? – еле дождавшись его ухода, Ольга пробовала восстановить справедливость. – Как же так? Вы же в прошлый раз изволили дать Семену Михалычу всего семьдесят копеек, я хорошо помню! А вы, должно, запямятовали…

- Ничего, не обеднеет твой Семен Михалыч, - ворчала тетушка, упрятывая сэкономленный рубль в ветхий ридикюль. – Он всю жизнь меня пользует. Посчитай-ка, сколько он от щедрот моих поимел за сорок с лишним годков! То-то же! Молода еще мне указывать! Ты бы лучше родителям своим написала, чтобы на содержание твое присылали, хотя бы 5 рублей в месяц.

Робкие попытки Ольги напомнить тетушке о том, что та регулярно получает от ее родителей денежные письма, успеха не имела. Девушку тут же обвинили и в отсутствии уважения к благодетельнице, и в дерзости – в общем, все кончилось обоюдными слезами. Сцены эти повторялись с тоскливой регулярностью, и в конце концов Дитятева дала себе зарок не лезть более в денежные дела.

Через полгода, отчаявшись от такой беспросветной «столичной» жизни, Ольга написала родителям о том, что хочет вернуться в родное имение – а в ответ неожиданно пришло письмо отца с известием о скоропостижной кончине Ольгиной матери. Денег на дорогу отец не прислал, да и намерению дочери вернуться явно не обрадовался. Наоборот – ссылаясь на запутанные денежные дела и многочисленные тяжбы с кредиторами, отец велел Ольге повременить с возвращением.

Еще через полгода Ольга получила от отца новое письмо, из которого узнала, что те же стесненные денежные обстоятельства вынудили Дитятева-старшего, не взирая на его скорбь по горячо любимой усопшей супруге, заключить новый брак с соседской помещицей. И что новообретенная супруга очень больна, нервна и раздражительна, и он боится, что Ольга, в случае возвращения, не сойдется с ней характерами.

Ольга была в полном отчаянии, и просто не знала, что ей делать дальше. Тетушка ворчала, брюзжала, жаловалась на безденежье и бессовестных нахлебников, совершенно забывая о том, что Ольга в ее доме и так живет практически на положении прислуги. Подает, приносит, вытирает пыль, выколачивает перины – но, в отличии от прислуги, не получает за свои хлопоты жалованья.

Бежать от тетушки? При всей дикости этой мысли она всё чаще и чаще мечтала о том, как однажны выйдет из опостылевшего особняка и никогда не вернется туда. Но куда идти? И на какие средства жить? Своих денег у Ольги никогда не было, если не считать золотого полуимпериала, который маман при расставании тайком сунула дочери «на счастье».

Конец мучениям Ольги неожиданно положила сама тетушка. Заглянув как-то утром в ее спальню, Ольга обнаружила старушку мертвой. Пославши за доктором, тем же старичком Семеном Михалычем, девушка в ожидании его прихода чуть с ума не сошла, совершенно не представляя себе – что надобно, собственно говоря, делать в таких случаях? И весьма при этом сомневаясь в организаторских способностях самого старичка. К счастью, услыхав от прибежавшей к нему перепуганной кухарки о кончине тетушки, доктор захватил с собой кстати случившегося у него в гостях племянника.

Тот и вразумил – что и как следует делать. Да к тому же оказался настолько любезен, что совершенно добровольно взял на себя тягостное бремя похоронных и всех сопутствующих хлопот. Он же, разбирая по просьбе Ольги тетушкины бумаги, нашел должным образом выправленное завещание, согласно которому девушка получила скромное наследство. Впрочем, большую часть денег пришлось отдать нотариусу и лавочникам – в счет тетушкиных долгов, которых оказалось великое множество. Но Ольга не роптала – главным в наследстве она видела полученную свободу и возможность не просить денег у отца, ставшего в одночасье чужим человеком.

Столь неожиданно обретенная свобода для Дитятевой оказалась понятием относительным. Друзей и подруг за четырнадцать месяцев пребывания в столице Ольга так и не обрела, Петербурга по прежнему боялась, и лишь по утрам, отчаянно труся, в одиночку выбиралась в тот самый ближайший публичный сад, где присаживалась на краешек скамейки и кланялась даже угрюмым дворникам, ожесточенно шоркающим метлами по опавшим листьям. Высидев в саду часок, она спешила поскорее домой.

А потом Дитятева случайно, в том же саду, познакомилась с некоей девицей из «новых» - коротко стриженной, курившей мужские папиросы и глядевшей на весь белый свет с усталым презрением. Девица, увидев в Ольге провинциальную непосредственность, вяло заинтересовалась знакомством. И вскоре свела ее с друзьями – небольшой группой «свободномыслящих» молодых людей.

Кое-кто из группы учился в университете, часть уже была отчислена из оного. Молодежь регулярно собиралась на разных квартирах «на чаепития», долго и до хрипоты спорила о неизбежности революционных преобразований, корила общество и Россию за пассивность и долготерпение. Та же новообретенная подруга дала Ольге свою рекомендацию для вступления в некое тайное общество, где много говорили о революции, тиранах, грезили переменами в обществе и России.

Однако у Ольги, несмотря на всю ее провинциальную непосредственность, оказался живой склад ума, и очень быстро она сумела понять, что за пламенными речами бунтарей и бурными дискуссиями о будущем ничего, собственно, и не стоит. В «тайном обществе» много и красиво говорили – но ничего не делали для того, чтобы это самое прекрасное и призрачное будущее из запрещенных к чтению романов оказалось реально близко. И Ольга Дитятева понемногу стала отдаляться от бунтарей, решив для себя сначала выучиться какому-нибудь действительно полезному делу, а потом применить свое новоприобретенное умение в практической жизни.

Она закончила женские акушерские курсы при Петербургском университете, и совсем было собралась вернуться в Тверскую губернию, помогать темным и забитым крестьянкам. Однако подруга Татьяна Аржанникова, закончившая курсы вместе с нею и «доподлинно знавшая» об ужасном и бесправном положении женщин, волею судеб оказавшихся в российской каторге, рвалась ехать и «делать дело» не просто в провинцию, а на… Сахалин. И подруги, мало представлявшие себе истинное положение женщин на каторгах и жизнь каторжан вообще, с горячностью и упорством молодости вступили в неравный поединок с мощной бюрократической машиной чиновничьей России, испрашивая дозволения поехать на каторгу добровольно.

В больших и малых кабинетах сначала над ними просто посмеивались, потом рвение подруг стало вызывать у чиновников Главного Тюремного управления империи естественное раздражение людей, хорошо понимающих, что от добра добра не ищут. И, наконец, на них просто махнули рукой: глупые романтичные барышни изволят желать принести свою молодость на алтарь Отечества? Извольте, кладите…

Бюрократическая машина скрипнула, задвигала шестеренками и пришла в движение. Письменные прошения девиц украсились надлежащими резолюциями, и однажды курьер в фуражке с гербом Тюремного управления принес Дитятевой большой конверт с множеством сургучных печатей, в котором содержалась бумага с дозволением следовать в каторгу за казенный счет.

Аржанникова, получившая такой же казенный конверт, вовремя опомнилась, неожиданно стала задумчивой, и частенько, к слову и просто так, стала заговаривать о стариках-родителях, которых этот ее сахалинский анабасис просто убьет. Видя непоколебимость Ольги, Аржанникова сменила тон и стала жаловаться на собственное нездоровье, а под конец, когда все необходимые разрешительные бумаги для поездки в каторгу были собраны, просто отказалась ехать, призывая одуматься и ее. Ольга же, переживая от предательства подруги и в глубине души боясь ехать на край света в одиночестве, все же посчитала для себя зазорным отступать в последний момент. И… уехала-таки в Одессу, где и получина билет второго класса на пароход Добровольного флота, готовый отправиться через полмира на далекий остров Сахалин с очередной партией «живого груза» каторжан.

Потом, спустя самое малое время после начала выполнения своей миссии «помощницы страждущих», Ольга Дитятева много раз жалела о глупом своем упрямстве. О том, что тысячу раз была права оставшаяся в Петербурге «предательница» Аржанникова. О том, что напрасно не послушалась она офицеров из экипажа парохода, неоднократно и проникновенно советовавшим ей не дурить и сойти на берег во Владивостоке. О том, что не послушалась голоса сердца и интуиции уже здесь, в каторжной столице далекого острова, когда буквально на второй день пребывания услыхала множество неприличных намеков и откровенно грязных предложений, а после гордого и презрительного отказа всякий раз слышала вслед:

- Ничё-ё-ё, девка! Ничё! Сахалин и не таких обламывал…

Перестала вскоре Дитятева дивиться тому, что и грязные предложения, и сальные намеки она получала не от «дремучих и погрязших в пороке каторжан», которые на деле показались ей серыми и одинаково робко-предупредительными в своих серых халатах и картузах без козырька. А от тех, кто носил мундиры Тюремного ведомства, кто должен был в первую голову помогать ей. Пароход стоял на рейде Александровского поста еще целых четыре дня – ну что бы ей не внять голосу рассудка и не поспешить обратно на борт, где корректные и предупредительные морские офицеры в свободное от вахты время наперебой ухаживали за редкими на этом маршруте дамами и рассказывали им массу интереснейших историй о дальних странах и удивительных чужих обычаях…

Скажи кто в Петербурге Ольге Владимировне Дитятевой, дворянской дочери просвещенного 19-го века, что в эру таких прогрессов, как телефон и электричество, на каторге женщин деловито, как домашнюю живность, раздают в сожительницы сильным этого далекого и страшного мира и тем, кто просто может заплатить… Она бы просто не поверила! Корова для сахалинского поселенца стоила 10-12 рублей –лишь немногим дороже обычной мзды тюремному смотрителю за бабу из нового сплава…

Ступив на сахалинскую землю с небольшим чемоданом и сундучком с медицинской литературой и запасом лекарств на первое время, наивная Дитятева ожидала, что местные власти, явно не избалованные вниманием учеников и последователей Гиппократа, примут ее в качестве акушерки с распростертыми объятьями. Что радушно предоставят для медицинских процедур новую чистую избу, снабдят лекарствами или средствами на их приобретение и вообще будут носить прогрессивную женщину из самого Санкт-Петербурга на руках…

Едва сойдя с парохода, Дитятева поспешила с визитом в местное Тюремное управление каторжной столицы острова. Однако все большое и малое начальство было занято, и пребывало не в присутствии, а на берегу, где правдами и неправдами пыталось получить приглашение в кают-компанию парохода. Писари же и письмоводители, едва начав выслушивать сбивчивые просьбы посетительницы, моментально вспоминали о собственных срочных делах и неизменно предлагали подождать начальство. Гостиницы в посту не оказалось и вовсе, и только к вечеру первого дня пребывания на Сахалине едва держащаяся на ногах от усталости и обилия впечатлений Ольга Дитятева сумела попасть на постой к дьяконице.

Дьяконица, ведя жиличку к себе в домик, задала ей сотни вопросов – как наивных, так и показавшихся Ольге бестактными. Она же и просветила Дитятеву насчет ближайших перспектив рандеву с островным начальством:

- И-и, милая, покамест пароход не уйдет, вы ни к кому не попадете. Зряшное дело, верьте слову! Тут как пароход приходит, все как с ума съезжают, право! Всем недосуг, вас никто и слушать не станет. Отдыхайте покамест, я вам и постельку приготовлю, а вечером мой супруг придет, почаевничаем. У вас, поди, конфетки петербургские найдутся – порадуете старичков, а?

Снятая комната в домике дьяка оказалась темной и сырой, кровать отчаянно скрипела от малейшего движения, а хозяева столь назойливыми и любопытными, что Ольга, измученная бесконечными расспросами, дала себе слово завтра же сменить квартиру.

Увы! Поначалу вся чиновничья братия, узнав о прибытии на остров одинокой молодой и красивой (и, увы, наивной!) вольной поселенки, наперебой стала предлагать ей жилье, обещать защиту и ласковое обхождение с такими сальными взглядами и даже намеками, что их прозрачность казалась вполне очевидной. Получив гневный отпор, братия пожимала плечиками и многозначительно переглядывалась. Погоди, мол, барышня! Что ты потом запоешь…

Пришлось все четыре дня, пока пароход не снялся с якоря, оставаться на постое у дьяка и его супруги. На пятый день, придя на пристань и не увидав парохода, Ольга вздохнула и решительно зашагала в Тюремное управление округа.

Все начальство оказалось, как и предсказывала дьяконица, на месте. Дитятева без труда получила аудиенцию у главного смотрителя тюрем, однако петербургская бумага не произвела на того ни малейшего впечатления.

В помещении под акушерскую амбулаторию Дитятевой было категорически отказано: казной не предусмотрено-с… Попробуйте сходить в канцелярию губернатора, хотя особых надежд и не питайте-с. Приличное жилье? А где вы на сей момент изволили остановиться? У дьяка? И что же, вы, милая барышня, почитаете сие жилище малоприличным? Гм.. Ищите, в таком разе, сами, раз вы, барышня, такая привередливая.

В канцелярии губернатора Ольгу Дитятеву тоже приняли поначалу ласково и внимательно. Чиновники ахали и не смели верить тому, что барышня из самой столицы (!) совершила столь дальнее и трудное путешествие одна, без всякой поддержки.

Как, мадмуазель Дитятева не замужем?! Очень, очень опрометчивое и, с позволения сказать, неразумное решение. На Сахалине, знаете ли, это некий нонсенс. Дальнейшая беседа с чиновным людом, как по шаблону, плавно перетекала в длинные рассуждения о необходимости непременно иметь здесь мужское покровительство и поддержку. А расправленные плечи, томные взгляды и покручивание усов должны были, как казалось их обладателям, убедить молодую и красивую посетительницу в том, что требуемая ею поддержка и опора - вот тут, напротив!

Ольга терпеливо выслушивала всё сказанное, и снова пыталась перевести беседу в русло акушерской помощи неимущим островитянкам. Однако эта тема чиновникам была совершенно неинтересна. Потеряв терпение и надежду на благосклонность одинокой столичной мадмуазель, чиновники начинали часто поглядывать на часы, подвигать поближе свои отложенные было бумаги, а тон речей становился все холоднее и суше.

Известно ли мадмуазель, что все сахалинские служащие и их супруги живут хоть и в весьма отдаленных от материковской России пенатах, но всё же не среди диких племен и обычаев? Что тут, на Сахалине, имеются уважаемые медицинские доктора – мужчины, кстати говоря! И что получить здесь медицинскую практику приезжим барышням, хоть и столичным, представляется, мягко говоря, проблематичным.

Ах, мадмуазель, к тому же, намерена оказывать бесплатную медицинскую помощь всяким плебейкам каторжанского сословия? Фи, они этого не стоят! Да и откровенно сказать, едва ли в подобных услугах нуждаются – не говоря уже о том, что вряд ли смогут оплатить медицинские услуги… И, коль скоро речь идет о каторжанках, то мадмуазель вообще обратилась не по адресу. Такие вопросы находятся в ведении Тюремного управления. Ах, барышня там уже была? И что же? Вы не нашли там понимания? Мадмуазель, здесь мы занимаемся другими вопросами, поэтому настоятельно рекомендую вам всё же обратиться туда.

Делать нечего, Дитятева вновь побрела в Тюремное управление, где повторный ее визит вызвал откровенно кислые взгляды. Барышня изволит настаивать на своем? Ради бога! Занимайтесь акушерской практикой – но не за счет казны, как уже было сказано. За свой счет-с! Ни содержание акушерки для бедных, ни предоставление под эти занятия казенного помещения не предусмотрены-с! Как и закупка медикаментов. Мадмуазель намерена жаловаться? Извольте! Однако смеем заметить, ваши жалобы вряд ли будут услышаны. В ваших бумагах из Петербурга говорится о содействии – так ведь вам никто и не противодействует, милая барышня! Что же касается денежных средств для ваших занятий, то никаких указаний на сей счет из столицы мы не имеем-с…

Вернувшись к себе на квартиру, Дитятева пересчитала невеликую свою наличность, пробежала список захваченных ею на первый случай медикаментов и решила: раз так, она начнет практику за свой счет! И при этом непременно напишет прошения во все инстанции, от петербургских до генерал-губернаторских! Не может того быть, чтобы ее никто не услышал! Нужно только запастись терпением и настойчивостью в преодолении препятствий.

Позже, когда скудные сундучные запасы медикаментов у Дитятевой иссякли, ей столь же нагло было отказано и снабжении таковыми из казны. За свои средства? Это сколько угодно-с…

Сделать заем было просто не у кого: сахалинские чиновницы еле отвечали на ее поклоны, а заниматься поденной работой Ольге Владимировне мешали элементарные приличия и гордость.

Самцы в мундирах тюремного ведомства, между тем, уже заключали пари о сроках, когда нужда и голод заставят-таки «строптивую дворяшку» позабыть про гордость и пойти в сожительницы к тому, кто согласится взять акушерку на содержание…

Ландсберг несколько раз видел Ольгу Владимировну в канцелярии управления, где служил. Не было для него секретом и ужасное положение, в которое она попала: и чиновники, и писари вовсю смаковали «пикантную ситуацию» с гордой «дворяшкой». Ее было жалко, Ландсберг очень хотел ей помочь – но как?

Случайная встреча произошла на квартире у начальника окружного управления Таскина, которому Ландсберг принес проект и смету строительства пристройки к зданию дворянского собрания в посту. Дитятева же была приглашена супругой начальника, наслышанной о том, что у приезжей есть ноты последних музыкальных новинок. Молодые люди были представлены друг другу, и из дома начальника вышли вместе. Правда, Ландсберг тут же поспешил распрощаться с Дитятевой, с удивлением глядящей на серый каторжный халат, в который облачился перед выходом из дома ее новый знакомый.

- Да, я каторжник, Ольга Владимировна. Неужно не знали? Не обессудьте, и прощайте…

Вторая и последующая встречи произошли в единственно публичной библиотекеАлександровска. К тому времени Ольга Владимировна уже знала о Ландсберге довольно много. Ее воспитание и правила приличия, в рамках которых она жила доселе, протестовали против продолжения этого странного и весьма предосудительного знакомства. С другой стороны, этот каторжник, в прошлом дворянин и офицер, разительно отличался от всей местной публики, был на голову выше любого представителя сахалинского «приличного общества». И уж, во всяком случае, Ландсберг решительно не походил на убийцу в традиционном для Дитятевой представлении.

Канцелярский артельщик-кассир ежемесячно выдавал Ландсбергу его «инженерское» жалованье, по ведомостям проходившее как надзирательское – 18 рублей. Тратился он только на квартиру и стол, и за неполные пять лет каторги сумел накопить весьма внушительную для Сахалина сумму. Он с радостью предложил бы Дитятевой деньги – но разве приняла бы она такую помощь от едва незнакомого ей человека, да к тому же еще и каторжника?

Выход нашелся: Ландсберг попросил мадам Таскину, весьма к нему благоволившую, передать Дитятевой сто рублей на организацию акушерской амбулатории в качестве пожертвования от некоего якобы существующего в Александровском посту благотворительного фонда. Деньги от «фонда» были с благодарностью приняты, и Ольга Владимировна принялась снова хлопотать о помещении, закупке медикаментов и поиску помощников.

Пожертвование Ландсберга, как он сам понимал, проблему Дитятевой решило лишь частично. Одинокая молодая женщина продолжала оставаться объектом назойливого преследования. Выход для Дитятевой был только один: как можно скорее обрести в посту покровителя, способного оградить молодую женщину от гнусных приставаний. Таким покровителем мог стать только законный супруг. Предлагать себя в качестве такового, пусть даже чисто формального, для «галочки», Ландсберг и подумать пока не смел.

Молодые люди продолжали раз-два в неделю встречаться в библиотеке. О пеших прогулках и даже о том, чтобы проводить Ольгу Владимировну до снимаемой ею квартиры, речи не было. Ландсберг откровенно рассказал Ольге Владимировне и об обыкновении чиновного люда поста придираться на улицах к арестантам, и об особом к себе отношении.

Так прошло короткое сахалинское лето. А через четыре месяца после знакомства с Ольгой Владимировной Дитятевой Ландсберг, как мы уже знаем, попал в карцер.

…Явившись в библиотеку и не дождавшись там своего знакомого, Ольга Владимировна поначалу решила, что того направили в какую-то срочную поездку. Так уже бывало – удивило Дитятеву лишь то, что пунктуальный до педантичности Карл Христофорович не прислал в этом случае обычной записки с извинениями.

Не явился Ландсберг в библиотеку и на следующий день, и Ольга Владимировна нашла предлог зайти на службу инженера-архитектора Александровского поста, в окружную канцелярию. Там ей тоже ничего толком не сказали. Ландсберг оказался в своих умозаключениях прав: смотритель Ковалев, отправив инженера в «холодную», строго-настрого запретил писарям кому бы то ни было говорить об этом. Михайла Карпов, служивший в той же канцелярии чертежником, запрет счел к себе не относящимся.

Проведывать в «холодной» своего компаньона Карпов по очевидным причинам поостерегся. А вот сообщить о случившемся с Ландсбергом «казусе» молодой женщине, с коей он встречался, Михайла решился. Выскочив вслед за расстроенной непонятным отсутствием Ландсберга Дитятевой, «кумпаньон» торопливо рассказал ей главное, и посоветовал сообщить о случившемся с ним Таскину – через его супругу, разумеется.

- И начальник округа, и его супруга, дай им бог здоровья, к Христофорычу очень хорошо относятся. Ежели узнают о самоуправстве господина Ковалева, то ему не поздоровится. А Христофорыча, полагаю, тут же из «холодной», то есть, из карцера, на волю выпустят. Так-то, госпожа-барышня, а покуда прощайте!

Дитятева хотела сразу же, по совету Михайлы, отправиться к мадам Таскиной. Однако, подумав, решила с этим повременить. Господин Ландсберг, рассудила она, прекрасно знает о добром к нему отношении начальника округа. И уж наверняка бы нашел способ за два дня пребывания под арестом дать ему знать о своем заключении. А раз не дал – значит, тому есть причины.

И Ольга Владимировна решила сначала попытаться навестить Ландсберга сама. Так она и очутилась в карцере окружной тюрьмы, где, к немалому своему удивлению, была неожиданно тепло встречена надзирателем Дроновым и немедленно препровождена к наказанному Ландсбергу.

-Карл Христофорович, с кашей-то как? – жалобно спросила Дитятева. – Она остывает, знаете ли… Хоть и в платках.

Пряча улыбку, Ландсберг принял теплый сверток из рук посетительницы и предложил:

- Не сочтите за дерзость, Ольга Владимировна – может быть, и вы присоединитесь к завтраку узника? Знаете ли, будет потом что вспомнить – как вы на далеком Сахалине кушали в карцере окружной тюрьмы. Ложку, я смотрю, вы захватили, а у меня своя имеется тут. Из одной посуды есть, правда, придется – зато как романтично!

- А надзиратель? Он не воспротивится?

- Ну что вы, Ольга Владимировна! Да вы садитесь, садитесь вот сюда! Тут чисто, тюрьма совсем новая, сам проектировал и строил, как говорится. Вот так… Это называется – нары. Или, по-тюремному, шконка.

Смущаясь и неуверенно улыбаясь, Дитятева присела на краешек нар, взяла в руку ложку.

- Не стесняйтесь! И расскажите мне, что там на воле делается, Ольга Владимировна? Узникам, знаете ли, первым делом сообщают о том, что происходит за тюремными стенами.

- Да что тут особенного может происходить? Знаете, Карл Христофорович, мне кажется иногда, что на этом острове жизнь давным-давно остановилась, а время течет как-то по иному, чем во всем другом мире!

Ландсберг держался просто, все время шутил и подбаривал посетительницу, и ее смущение необычной ситуацией мало-помалу проходило.

Под конец своего визита Дитятева, наконец, спросила – почему он не дал знать о случившемся с ним своим друзьям?

Ландсберг сразу стал серьезным.

- Друзьям? Милая Ольга Владимировна, у меня здесь нет и не может быть друзей.

- Но господин начальник округа Таскин и его супруга, как мне кажется, очень тепло к вам относятся…

- Да, это так. Но друзьями их не назовешь при всем желании. Они ценят во мне небесталанного, простите за нескромность, инженера и архитектора. Уважают мои прежние знания и опыт, ценят то, что я усердно тружусь, по мере сил, во благо этой отдаленной части России. Но моего прошлого они, уверяю вас, не забывают! И никогда не забудут обстоятельств, благодаря которым я здесь очутился. Они поддерживают меня, как мне кажется, лишь в той мере, что достаточна для сохранения моей работоспособности. Так-то, Ольга Владимировна!

- Ну, хорошо, пусть так! Но то, что вы здесь, и наказаны не за проступок, а лишь по своеволию господина Ковалева – разве здесь они не могли бы вмешаться?

- Могли бы, Ольга Владимировна. И вмешаются, ежели узнают. Но мне это вмешательство вряд ли пойдет на пользу.

- Отчего же?

- Ну, посудите сами! Карцер вполне комфортен, трехдневное заключение здесь не пойдет мне во вред. Только отдохну, знаете ли, от ежедневных текущих забот и суеты. И Ковалев будет удовлетворен. А теперь давайте рассмотрим ситуацию с моим досрочным освобождением. Меня выпускают, Ковалеву делают строгое внушение. Его досада и злость всех других моих врагов на «любимчика» начальства не исчезнут! За мной будут продолжать следить в десятки глаз, ждать случая, что я оступлюсь, нечаянно нарушу что-нибудь! Зачем мне это, Ольга Владимировна?

- Ну, коли так! – вздохнула Дитятева.

- Именно так! К тому же могу открыть вам «страшную» тайну: буквально через два месяца истекает пятилетний срок моей каторги, одна треть определенного судом наказания. И по закону я получаю право выйти на поселение – то есть становлюсь практически свободным человеком – правда, без права покинуть этот остров. Боже мой, Ольга Владимировна, вы только представьте – через самое скорое время я смогу сбросить этот проклятый каторжный халат! Мне не надо будет соскакивать с тротуара в грязь всякий раз при встрече с чином местной администрации! Так что пусть все идет так, как идет, Ольга Владимировна!

- Вы лучше меня знаете эту жизнь, Карл Христофорович. Простите, ежели сказала что не подумав. Конечно, поступайте так, как считаете нужным, но… Я полагаю, что, узнав о вашем несправедливом наказании, господин Таскин все равно накажет Ковалева!

- Ну и пусть! Господин Ковалев в этом случае все равно будет доволен тем, что я отсидел трое суток! Лучше расскажите, Ольга Владимировна, как ваши дела? Что с амбулаторией? Когда начинаете прием?

Дитятева просидела вместе с Ландсбергом в карцере почти два часа. И только долгое деликатное покашливание потерявшего вконец терпение надзирателя заставило Ольгу Владимировну подняться и распрощаться.

Оставшись снова в одиночестве, Ландсберг с досады даже ударил себя кулаками по голове: и случай-то был удобный, и разговор о продолжающихся приставаниях к Дитятевой в посту затеялся… А он так и не решился предложить ей фиктивное замужество. Почему?

Да и надзиратель Дронов, проводив посетительницу и снова зайдя к Ландсбергу, словно вскользь заметил:

- Уезжать бы надо отсель госпоже Дитятевой. Проходу ведь не дают ей наши постовые донжуаны… Впрочем, не мое это дело…

Успокоившись, Ландсберг сам ответил на свой вопрос: до прибытия последнего парохода осенней навигации на Сахалин еще есть немного времени. Если Ольга Владимировна поймет за это время, что ее затея с амбулаторией зряшная, у нее остается возможность уехать отсюда. И в этом случае замужество, даже фиктивное, будет только связывать ее.

Чиркнула спичка, табак в папиросной гильзе затрещал и пустил первый ароматный дымок. Привычно усевшись на нары, Ландсберг снова начал вспоминать…