Здравствуй, уважаемый читатель
| Вид материала | Документы |
- Михаил булгаков и его время 21 эссе от юрия кривоносова, 43.27kb.
- Здравствуй, дорогой читатель, 1428.02kb.
- Конкурс «Проба пера» Очерки Здравствуй, школа! «Здравствуй, школа!», 76.55kb.
- Рассказы о природе для детей и взрослых Анатолий Онегов здравствуй, мишка! Москва, 3440.45kb.
- Здравствуй школа, здравствуй первый класс!, 27.94kb.
- «Здравствуй, Россия!», 35.09kb.
- Т. Г. Шевченко Экономический факультет Кафедра экономической теории Утверждаю, 237.16kb.
- Откуда появились славяне и "индоевропейцы", 341.88kb.
- Книга 1 Система полевой саморегуляции, 2124.62kb.
- Положение о проведении городского конкурса юных исполнителей сказок народов мира, 32.92kb.
* * *
- Ну-с, господин смотритель, - Судейкин нахмурился и подался вперед. – Ну-с, не угодно ли будет вам ознакомиться с письмом, написанным прямо под вашим носом? Вопреки тюремному уставу, запрещающему арестантам иметь письменные принадлежности? – он достал из принесенной с собой папки длинный голубоватый конверт и подтолкнул его Сперанскому. – Извольте полюбопытствовать.
Сперанский, помедлив, взял письмо и отошел к окну.
- В камерах проводятся регулярные обыски, - вяло возразил он. – Не удивлюсь, если письменные принадлежности попали к Ландсбергу от вашего же клоуна, этого Захаренко. Он принес с собой в тюрьму массу запрещенных здесь предметов. Как он говорил – реквизита. Одна его белая мерзкая крыса чего стоит! – смотритель передернул плечами и продолжил уже увереннее. – А вы, именно вы, господин Судейкин, запретили мне отбирать у Захаренко весь этот р-реквизит, черт побери!
- Меня хотите виноватым оставить? – Судейкин рассмеялся. – Полно вам, господин смотритель! Я же не имею никакого отношения ни к тюремному комитету, ни к другому вашему непосредственному начальству! Ну, а если и заступился за комедианта – так что с того? Он вполне безобиден, посажен по пустяковому делу. Чем не юродивый, наконец? Да и откуда у Захаренко гербовая бумага, особый конверт? Зачем они ему? Впрочем, вы можете и спросить у него сами, господин Сперанский.
- Так он мне и признался…
- Да и какая разница, в конце концов, откуда у Ландсберга взялась бумага? Гораздо важнее то, что он на ней написал и как сумел переправить письмо во дворец? В этом пособничестве вы «моего» Захаренко обвинять, надеюсь, не собираетесь? Как и меня? Да вы читайте, читайте!
Но Сперанский и без приглашения уже впился глазами в текст письма, изредка восклицая: «Вот дерзец!», «Нахал!», «Уму непостижимо!». Закончив чтение, смотритель поднял на Судейкина умоляющий и в то же время недоверчивый взгляд.
- И государь… Государь все это тоже читал? Его батюшка, царствие небесное, за одно такое письмо бы в Сибирь отправил дерзеца. Навечно!
- Ну, нынешний у нас великий либерал! – махнул по-свойски рукой Судейкин. – Впрочем, не скрою: император был весьма раздосадован. И отдал распоряжение строжайшим образом учинить следствие по поводу легкости проникновения подобных писем в свои апартаменты. Следствие поручено Жандармскому корпусу – ввиду крайней щекотливости ситуации и возможности существования у Ландсберга тайных помощников и единомышленников в самом тюремном замке и охране покоев Его Величества. Вот мои полномочия, милостивый государь!
Судейкин небрежно перебросил смотрителю листок бумаги с царским вензелем и короткой резолюцией, написанной знакомым Сперанскому почерком. Специалист по царскому почерку предусмотрел даже то, что, будучи в гневе, император писал вкривь и вкось, брызгая чернилами и оставляя кляксы. Впрочем, Сперанскому и в голову не пришло сомневаться в авторстве: он с тоской размышлял – чем все это закончится для него?
- Успокойтесь, милейший! – сбавил нажим Судейкин. – Вас лично никто в вольнодумстве или попустительстве упрекать не собирается. Начальник не может, в конце концов, отвечать за каждого тюремщика или караульного. Тем более – в Зимнем своя охрана, а вы, насколько мне известно, там сроду не бывали и знакомств в кругах, близких государю, не водите. Дайте мне возможность поговорить с Ландсбергом тет-а-тет! Ну и с Захаренко, разумеется. Как вы могли догадаться, «Калиостро» – мой человек, и был приставлен к Ландсбергу с целью выяснения образа мышления этого субъекта. Именно по этой причине он не мог и способствовать Ландсбергу в его дерзкой афере. Прошляпил, негодяй – это да! Куда смотрел, сидючи в одной камере с Ландсбергом… Ну, это мой спрос! Вы же, господин Сперанский, распорядитесь пока под каким-нибудь благовидным предлогом убрать из карцерного отделения приставника с помощниками. Ни к чему, чтобы меня там видели. И распорядитесь, чтобы меня снабдили ключами – и от отделения, и от самого карцера Ландсберга.
- Право, я не уверен, - заколебался Сперанский.
- Я же в своем докладе непременно отмечу ваши усилия и ваше тщание, с которым вы исполняете свой долг, господин смотритель, - многозначительно подчеркнул Судейкин. – Главное сейчас не дать распространиться всяческим слухам! Никакой самодеятельности, господин смотритель! Никакого самочинного следствия и огласки. Передайте-как мне государеву резолюцию. Вот так – и никому о ней ни слова! Речь идет, по сути дела, об оскорблении монарха. И всякие разговоры вокруг этой темы просто неуместны!
* * *
Карцер, куда попал Карл фон Ландсберг после устроенной им расправы с убийцами Василия Печенкина, был самым страшным местом Литовского тюремного замка. Даже в коридоры этого отделения никогда не заглядывал луч солнца. Узкие окна, выходящие в Тюремный переулок, наполовину заложены кирпичом, а кусочки стекла, вмурованные в крохотные отверстия под самым потолком, были замазаны известью и так заросли грязью, что практически не пропускали света. Сами же карцеры представляли собой каменные мешки, сырые и вонючие. В них не было ни кроватей, ни нар, ни табуретов – наказанные пребыванием в карцере все время проводили на трухлявом обломке доски, служившем им и столом, и сиденьем. От тишины звенело в ушах: даже крысы, эти непременные спутники всех арестантов, казалось, избегали карцерного отделения. Вечную сырость здесь добавляла ждановская дезинфицирующая жидкость, кою тюремщики, не жалея, ведрами разливали в коридоре и самих камерах.
Освеение в виде огарка свечи появлялся в камерах карцерного отделения дважды, во время коротких и скудных «завтраков» и «ужинов». Даже приставниками сюда назначали в виде наказания за промашки по службе.
Здешних карцеров боялись даже»отпетые», прошедшие, казалось бы, огонь, воду и медные трубы. Утверждали, что неделя в карцере пагубно отражается на здоровье. А две-три недели здесь – верная чахотка и смерть. Ландсберг, получивший за нарушение режима содержания и драку трое суток карцера, мог считать себя счастливчиком. К тому же предстоящий судебный процесс сокращал время наказания более чем на пол-суток: сегодня утром тюремщик сообщил об этом Ландсбергу.
Поэтому, заслышав отдаленные шаги и чьи-то голоса, он воспрял духом в надежде, что время его заточения закончилось. И вот загремел-заскрежетал наружный засов на двери, под ней замаячила полоска света. Наконец, дверь распахнулась и в проеме появилась фигура человека со свечой в руке. Однако вместо долгожданной команды: «Встать! Выходи!» Ландсберг с изумлением услыхал знакомый голос Захаренко:
- Карл Христофорыч, ты живой?
- Боже мой, Захаренко, как ты-то тут очутился? Тебя что – тоже наказали за что-то? Хотя… Послушай, да у тебя свеча…
- Когда Бог решает наказать человека, он лишает его разума, - ворчливо и несколько туманно ответствовал «Калиостро». Чтобы разглядеть что-либо, он прикрывал глаза от свечи ладонью и осторожно продвигался вперед, шаркая ногами – будто боялся ощутить под собой пустоту. – Возьми свечу, Карл Христофорыч, пристрой куда-нибудь… Черт, у тебя тут даже чурбака нет! Сесть не на что!
Ландсберг принял свечу дрожащей рукой. Даже этот тусклый огонек на время ослепил его, и он часто заморгал, прикрывая глаза, как щитком, ладонью.
- Как ты сюда попал? – повторил Ландсберг свой вопрос.
- Да уж не своей волей, как понимаешь. Гостя я тебе привел, Карл Христофорыч. Господин полковник, тут даже сесть некуда, - обернувшись к двери, чуть повысил голос Захаренко.
Лишь тогда Ландсберг обратил внимание на второй силуэт, едва виднеющийся в дверном проеме. Ему почему-то стало жутко от этого молчаливого спутника «Калиостро». Он поднял было свечу повыше, чтобы лучше рассмотреть гостя – но Захаренко, очутившийся рядом, мягко опустил руку товарища.
- Гость твой прибыл сюда инкогнито, и знать его тебе до поры до времени, Карл Христофорович, нужды нет. Так что – прикажете добыть стул где-нибудь? – обратился Захаренко к своему спутнику.
- Давай, да побыстрее! - подал тот голос. – Не знал я, что тут такие «хоромы»… А какое амбре! Хоть святых выноси!
«Калиостро», зажегши вторую свечу, побрел по коридору, разыскивая помещение для караульных. Пока его не было, гость молчал, прикрывая нос и нижнюю половину лица платком. Молчал и Ландсберг. Потоптавшись, он снова сел на обломок доски, скрестив по-турецки ноги.
- Свечу оставь за дверью, - распорядился незнакомец, когда Захаренко появился с табуретом в руках. – А табурет поставь здесь, у двери. И погуляй пока, Захаренко, подальше где-нибудь. Стихи почитай вслух! – распорядился гость.
- То есть как стихи? – не понял тот. – Какие стихи?
- Какие хочешь! – оборвал его гость. – Лишь бы я был уверен, что ты поблизости, подкравшись, не подслушиваешь. Ну, пшел!
- С кем, все же, имею честь? – устало-равнодушно разлепил губы Ландсберг.
- Всему свое время, господин Ландсберг! Пока же я попрошу вас переставить свечу так, чтобы мое лицо было в тени. Мы познакомимся ближе лишь в том случае, если достигнем некоей договоренности в важном для меня - и вас, разумеется, - вопросе. Пока же вам довольно знать, что я офицер, как и вы. Полковник. Обладаю, как можно легко догадаться, достаточной властью, чтобы легко проникнуть в тюрьму и столь же легко покинуть это мрачное место. Добавлю к сказанному, что принадлежу к числу патриотов своего Отечества и являюсь верным слугой престола. Последнее, правда, с некоторыми оговорками – но об этом мы поговорим позже. Сейчас речь пойдет о вас, господин Ландсберг!
Гость скрипнул табуретом, помолчал – явно вглядываясь в освещенное свечой лицо Ландсберга и заодно прислушиваясь, как где-то вдалеке что-то бубнит Захаренко.
- Итак, плохи ваши дела, господин Ландсберг! – начал полковник. – Службе вашей и карьере пришел конец. Обидно, конечно – но этого уже, простите за прямоту, не поправишь. Ваши планы жениться на любимой, ради которой вы и совершили необдуманный поступок – тоже рухнули. Ваша невеста отказалась от вас, а ее отец – проклял.
- Я бы попросил вас не касаться этого предмета…
- Бросьте, Ландсберг! Раньше надо было думать! И уметь разбирать глупые шутки старого дурака Власова… Ежели хотите знать мое мнение, так это именно он виноват во всем – сначала дав денег на возможность вести светский образ жизни и сорить ими, а потом решив покуражиться над вами. Впрочем, этого ничего уже не исправить.
- Кто вы? – глухо повторил Ландсберг. – Откуда вы все знаете? И какое имеете право рассуждать обо всем этом?
- Кто я – вы узнаете, повторяю, в свое время. Во всяком случае, я надеюсь на это, - подчеркнул полковник слово «я». – Ну, а что до права знать и рассуждать – не вам в вашей ситуации, диктовать свои условия, господин фон Ландсберг! Не вам быть судьей в вопросах чести! Смиритесь и будьте скромнее… На чем я остановился-то? Ах, да – хотел спросить, отчего не сбежали из имения за границу? Отвечать, впрочем, не нужно: мне, собственно, более или менее ясно. Влиятельной и богатой родни в Европе у вашего семейства нет, приличной службы без связей и рекомендаций там не достать. Доходы же с вашего имения столь мизерны, что еле-еле позволяют семейству вести достойный фамилии образ жизни. Да-да, вы, наверное, были правы: бежать вам тогда было некуда, да и глупо.
- А сейчас? – Ландсберг не мог не обратить внимание на то, что собеседник сделал ударение на слове «тогда».
- Ина данную минуту тоже некуда, - согласился незнакомец. – Тем более, что вы, к тому же, находитесь в тюрьме, из которой удалось в свое время бежать, если не ошибаюсь, всего одному человеку. Однако обстоятельства могут измениться… Вы лучше скажите, господин Ландсберг – почему вы не застрелились? Там, в казармах батальона, куда по настоянию ваших товарищей и командира вас завезла полиция? Вот что меня действительно интересует – вам же хотели помочь спасти честь!
- Теперь я почти жалею о том, что не воспользовался этой возможностью, - глухо произнес Ландсберг.
- Жалеете? Ой ли, господин Ландсберг? По роду моей службы мне довелось основательно узнать человеческую природу. Бывал ваш покорный слуга и свидетелем множества поступков, на первый взгляд бессмысленных – или явно преследующих совершенно ясную, казалось бы, цель. А на самом деле все обычно оказывается не так просто… Ладно – а как быть с дерзким письмом государю? Сначала вы в своем признании следователю высказали ряд мыслей, оскорбляющих царское достоинство. С явным расчетом широкой огласки выдвинутых теперь уже вами – не против вас! – обвинений. Потом, не удовлетворившись этим, вы нашли возможность лично обратиться к государю – оправдывая свое преступление высочайшими примерами…
- Откуда вы всё знаете?! – Ландсберг вскочил на ноги. – Вы, верно, сам черт! Дьявол, который знает все на свете – недаром Захаренко несколько раз похвалялся, что ему помогает в жизни нечистая сила!
- Сравнение не вполне корректное, но для меня лестное! – усмехнулся незнакомец. – Вам же лучше сесть на место. Или, по крайней мере, оставаться там, не пытаясь ко мне приблизиться… Да, господин Ландсберг, ваше письмо попало к адресату. Попало и вызвало высочайший гнев, уверяю вас! Правда, знаете ли, никому не нравится. И цари тут не исключение. Вы, разумеется, должны понимать, что это письмо значительно ухудшило ваше положение. Не хочу скрывать: до написания этого письма у вас были тайные покровители, которые убеждали государя замять все это дело – уповая на вашу молодость, неопытность в житейских делах, на ваше происхождение и военные заслуги, наконец! Но теперь, после случившегося, конец всему!
- Что ж… Зато теперь государь знает то, что думают о нем его верноподданные.
- А что будет с вами – вы отдаете себе отчет, господин Ландсберг? Вас лишат дворянства, всех прав состояния. Вы пойдете в Сибирь в кандалах, на одном «пруте» со всякой мразью и отпетой дрянью. Вы будете махать кайлом где-нибудь в каменоломне или руднике – и при этом все время чувствовать рядом ненависть мужиков-каторжан, для которых вы тоже до конца жизни останетесь чуждым по духу и происхождению. Вы все время должны будете жить оглядываясь, ибо законы каторги страшны. Вам не простят убийства двух иванов здесь, в Литовском замке. Чего вы добились тем, что до смерти искалечили их? Добро бы ваш Васька Печенкин от этого поправился – так ведь тоже помрет калекою…
- Дьявол! Настоящий дьявол!
- Крестьянин, который сжег поместье своего господина, со временем отбудет каторгу, уйдет на поселение и будет заниматься тем же, чем занимался до каторги – пахать землю. Ямщик, убивший кистенем богатого седока и раскаявшись в этом, тоже рано или поздно сможет при желании вернутся к прежней жизни. Пусть не в Петербурге, а где-нибудь в Иркутске или Тобольске. А что ждет вас, господин Ландсберг? Презрение общества, ненависть окружающих. Вы никогда – слышите, никогда! – не сможете вернуться в Санкт-Петербург. Не увидите свою родню, своих боевых товарищей. Единственной возможностью покончить со всем ужасом новой для вас жизни для вас нападение на вооруженного часового – чтобы вас застрелили как собаку! Сразу, без мучений! Да-да, этот путь тоже ужасен – но, по крайней мере, быстр.
- Что вам угодно от меня? Зачем вы говорите все это? Вам доставляет удовольствие мучить меня беспросветным будущим? Это бесчеловечно, господин полковник!
- Ага! Вспомнили, наконец, что перед вами полковник! Вспомнили о моем чине и полагаете возможным, чтобы русский офицер издевался над другим офицером, попавшим в ужасное положение? Если вы действительно так думаете, то мне остается только уйти восвояси…
- Но зачем же тогда вы явились? Зачем все это?
- Слушайте меня внимательно, Ландсберг! Я – офицер, и также, как и вы, в свое время, присягал на верность государю. Но прошло много лет, прежде чем я понял, что служу самолюбивому ничтожеству.
- Господин полковник! Я требую уважительного…
- М-молчать! – взревел полковник. – Молчать, несчастный юнец! Молчите и выслушайте меня до конца. Да, я давал в свое время присягу – но не отдельной личности царского происхождения, а самой идее русского самодержавия! Присягал России – но не тому, кто гонит ее в бездну вольнодумства… У нынешнего государя много грехов перед Богом и людьми. К тому же он, нарушая Божьи заповеди прелюбодейством, ставит под угрозу сам принцип русского самодержавия тем, что официально признает своих бастардов государевыми правопреемниками. В угоду своей любовнице он обирает чужими руками покоренные дикие народы – не думая о том, что порочит тем самым корону Российской Империи! Вспомните Ноймана, про него вам должен был рассказать Захаренко. Человек пошел на каторгу потому, что стал ненужным свидетелем формирования «приданого» любовницы вашего обожаемого монарха. Отец Ноймана с горя застрелился, его мать и сестры буквально пошли по миру – опозоренные, обесчещенные. И это только один пример…
Незнакомец, задохнувшись от гнева, выхватил откуда-то фляжку, сделал из нее глоток. Подумав, встал, сделал несколько шагов вперед и протянул фляжку арестанту:
- Выпей, фон Ландсберг! Глотни – хотя бы за упокой душ, погубленных нынешним царем. Выпей и вспомни, кстати: ведь у твоего отца была когда-то своя псарня. Была?
Ландсберг, машинально сделав глоток из фляжки, мучительно закашлялся. Полковник вынул у него из рук фляжку, вернулся на место. И, явно успокоившись, продолжил:
- Тогда ты должен помнить, как отец безжалостно топил щенков, носящих признаки вырождения породы. А ты, наверное, плакал… Твой же отец, меж тем, спасая породу, проявлял кажущуюся жестокость. Спаси Россию, фон Ландсберг! Наследник нынешнего государя мудр не по годам. Он крепок духом, верен семье. Он еще успеет исправить великое зло, причиненное России его беспутным отцом.
- Спасти Россию? Убить… Поднять руку на государя?.. – голова у Ландсберга кружилась, мысли путались.
- Его уже не раз пытались убить, - глухо заговорил полковник. – Только недавно, меньше месяца назад, был повешен еще один герой, пытавшийся спасти Россию. А ты обратил внимание – кто посягает на государя? Ведь это те люди, с которыми Александр Второй пытается заигрывать. Кому дает волю, ненужную им свободу. Вспомни! Это ли не перст Божий?
- Но царь каждый раз спасается от пуль и бомб, - машинально возразил Ландсберг, не замечая, что таинственный незнакомец уже стал обращаться к нему на «ты». – Скорее уж, это перст Божий, спасающий своего помазанника!
- Ты ошибаешься, - покачал головой полковник. – Бог дал этим людям силу духа, он вразумил их на угодное и спасительное дело. Беда этих людей в том, что они – не профессионалы.
- Но я же здесь, в тюрьме! – Ландсберг почувствовал, что выпитый коньяк ударил ему в голову. –Это безумие… Но… Даже если бы я решился, то как я могу сделать ЭТО? И что ЭТО изменит в моей судьбе? Меня поймают и повесят, проклинаемого всей Россией, которая тут же забудет грехи убиенного монарха и будет лишь жалеть его.
- Хорошие вопросы задаешь, фон Ландсберг! – чуть усмехнулся гость. – Похоже, мы с тобой сговоримся! Что ж, придется быть с тобой более откровенным. Завтра тебя будут судить – с этим ничего уже поделать нельзя. Возможно, это даже к лучшему – завтрашний приговор позволит тебе лучше оценить «милость» монарха, которого ты до сих пор жалеешь. Судья уже получил указание – никакого снисхождения! Присяжные тоже специально отобраны, завтра ты убедишься в этом. А вот потом… Потом тебя переведут в пересыльную тюрьму – и, начиная с этого момента, ты должен быть ежечасно готов к побегу. Тебе его организуют, не сомневайся! У меня много высокопоставленных друзей, таких же патриотов России. У нас уже все готово – тайное убежище, оружие, взрывчатка (ты же сапер!), помощники. Члены нашей организации вхожи в царские дворцы, пользуются доверием государя. Они знают наперед все расписанные на месяцы вперед выходы и выезды царя, маршруты его следования, места его встреч с людьми. У нас есть все, Ландсберг – не хватает только такого, как ты, солдата – умного, хладнокровного профессионала. Ты сделаешь свое дело – и исчезнешь из России. Тебя ждут несколько настоящих паспортов, в том числе и дипломатические, обеспечивающие свободный проезд всюду. Мы разработали несколько маршрутов твоего ухода за границу – и по суше, и морские. Скажи только одно слово – и в банках Женевы, Ниццы, Парижа будут открыты счета на названное тобой имя или пароль.
- Я не знаю, что вам сказать, господин полковник.
- А я тебя и не тороплю, фон Ландсберг. У тебя есть время подумать. Да, ты никогда не сможешь вернуться в Россию – но кто помешает выписать в Европу твою семью? Ты не хочешь быть «проклятым цареубийцей»? Уверяю тебя, очень скоро в России будут смотреть на твой подвиг совсем по-другому. Ты молод, и проживешь долгую жизнь – такую, какую захочешь. Эту свободу дадут тебе деньги, которых у тебя очень скоро будет очень много.
Полковник встал, высунулся в коридор, громко свистнул. Далекое бормотание Захаренко смолкло, послышались его приближающиеся быстрые шаги.
- Прощай, фон Ландсберг! Прощай и подумай над всем, что услышал от меня. Время, повторяю, у тебя еще есть. Надеюсь, ты сделаешь правильный выбор. И тогда у меня и моих друзей не будет причин прятать от тебя свои лица. Пошли, Захаренко!
Изрядно поплутав по запутанным темным коридорам первого этажа замка, Судейкин и Захаренко, наконец, выбрались во внутренний двор. Всю дорогу они молчали, если не считать виртуозной ругани по причине нестерпимой вони, наполненных водой выбоин в каменном полу, да крыс, шныряющих прямо по ногам.
Глубоко вздохнув, Судейкин снова достал свою фляжку, глотнул и отдал остатки «Калиостро».
- Ну, как? – осторожно поинтересовался тот, почтительно возвращая полковнику пустую фляжку. – Поверил вам офицерик?
Судейкин рассмеялся:
- Я, брат Захаренко, в минуты своего вдохновения и сам себе верю! Знаешь, если б не мое призвание по сыскной части, ей-богу бы в актеры подался. И не то что ты – великим бы стал, знаю!
- Какие же мне теперь указания будут, господин полковник?
- Возвращайся в камеру. Скоро туда, не сомневаюсь, и Ландсберга приведут. Суд завтра у него, перышки офицерику почистить надобно. Он, полагаю, слегка обалделый после моей обработки вернется – ты к нему лишний раз не лезь, ни с разговорами, ни с агитацией. Про меня он спросит наверняка... Тут как договаривались – побольше туману и ничего конкретного. Далее: после суда его здесь пару недель подержат, и в «пересылку». Тут ты с ним и расстанешься. Намекнешь, что встретитесь уже на воле. И – побольше ужасов о жизни на каторге. Побольше!
- А со мной-то как, господин полковник?
- Как договаривались: Ландсберга отсюда переведут – и тебя сразу выпустят. Не вздумай, негодяй, исчезнуть куда! Под землей сыщу! Выпустят – иди прямиком на Кирпичную, по известному тебе адресу. И сиди там, жди от меня весточку.
- А вознаграждение, осмелюсь напомнить? Месяц, почитай, в тюрьме зазря просидел. А уж старания с этим Ландсбергом проявил!.. Личность трудная, внушению поддается плохо, сами знаете.
- Все там, на Кирпичной тебя ждать будет, старатель! Ну, пшел!