Здравствуй, уважаемый читатель

Вид материала

Документы

Содержание Через два океана (начало плавания)

Подобный материал:

• Михаил булгаков и его время 21 эссе от юрия кривоносова, 43.27kb.
• Здравствуй, дорогой читатель, 1428.02kb.
• Конкурс «Проба пера» Очерки Здравствуй, школа! «Здравствуй, школа!», 76.55kb.
• Рассказы о природе для детей и взрослых Анатолий Онегов здравствуй, мишка! Москва, 3440.45kb.
• Здравствуй школа, здравствуй первый класс!, 27.94kb.
• «Здравствуй, Россия!», 35.09kb.
• Т. Г. Шевченко Экономический факультет Кафедра экономической теории Утверждаю, 237.16kb.
• Откуда появились славяне и "индоевропейцы", 341.88kb.
• Книга 1 Система полевой саморегуляции, 2124.62kb.
• Положение о проведении городского конкурса юных исполнителей сказок народов мира, 32.92kb.

Глава первая.

^ Через два океана (начало плавания)


Толком рассмотреть устройство корабля, который стал для арестантов «домом родным» на предстоящие долгие недели плавания, они не сумели. После обыска и осмотра каторжников отводили в носовую часть судна, и по крутой железной лестнице, по-морскому трапу, велели спускаться двумя палубами ниже, мимо отделения для вольных пассажиров 3-го класса, которое пока пустовало. «Вольняшки», как словоохотливо поясняли всем желающим матросы-караульные, будут допущены на судно после того, как последний арестант будет заперт внизу. К пассажирам 2-го и 1-го классов сие правило не относилось – их каюты были расположены в кормовой части судна. Там же был капитанский мостик, каюты командира и старших офицеров «Нижнего Новгорода». Матросы, как и арестанты, обитали на третьей палубе. Это отделение было отделено от арестантского двойной переборкой.

Арестантский трюм был обит изнутри листами железа со всех сторон и разделен пополам двойной решеткой. Коридорчик между отделениями вдоль судна шириной в полтора аршина был предназначен для часовых. Выход из коридора был только один, в носовой части. В потолочной части другого конца коридора был устроен люк, также обитый железом и напоминающий колодец.

«Колодец» имел выход на верхнюю палубу и был наглухо отделен от палубы 3-го класса. Как пояснили караульные, «колодец» предназначался для смены часовых, коим приходилось карабкаться по спускаемому веревочному трапу с деревянными перекладинами, а также для дополнительной вентиляции тюремного отделения. Матросы многозначительно упомянули и про еще одно предназначение «колодца» - в случае бунта перевозимых каторжников капитан был уполномочен отдать приказ о затоплении арестантского отделения морской водой…

- Людёв как крыс, значить! – возмутился было кто-то из каторжников.

- А ты не бунтуй, дядя, и всё будет мирком да ладком! – возразили матросы. – Будете себя как люди вести – вас и расковать собираются, слышно. И кормежка на «Нижнем» приличная, и вино, сам от старослужащих слыхал, вашему брату-арестанту, как и вольному экипажу, в южных широтах полагается. Так что сами глядите…

Вдоль обеих бортов в стенах арестантского трюма были чудные круглые окошки, которые матросы называли иллюминаторами. Окантовка окошек из толстенного стекла была металлической и крепилась двумя винтами-барашками. Пока иллюминаторы были наглухо задраены, и открывать их часовые не велели до особого распоряжения. Это тоже вызвало поначалу глухое недовольство каторжников.

- Тута и так дыхать нечем, а вы, ироды, последние дырки стёклами позавинчивали. А полы-то горячие прямо, ровно печи под нами. Пошто окны енти открывать-то нельзя?

- Под нашей палубой машинное отделение, - поясняли в который раз матросы. – Там паровая машина, которая ход кораблю дает – вот и жар от нее. А иллюминаторы задраены на время стоянки в порту. Вот выйдем в море – развинчивайте на здоровье. Тока глядите: у «Нижнего» осадка низкая, большая волна непременно зальет. Так что в шторм задраивать снова будете, коли не хотите как рыбы в воде сидеть. А что до духоты, потерпите, братцы-арестанты! Видите под потолком парусиновые трубы? Они выходят на самый верх, и когда судно на ходу, через эти «рукава» ветер к вам попадать будет. И механический вентилятор имеется – вот разведут перед отплытием пары в машине – сразу включат. Потерпите!

Хочешь не хочешь, а терпеть надо. Куда денешься?

Двухъярусных нар-шконок хватило на всех. Арестанты щупали доски, колупали ногтями дерево, дивились: ни одного сучка не видать. И материал не гнилой, не то что на пересылках да в «централах».

- Без сучков – потому как в них гниль начинается, да и выпасть со временем сучки могут, - охотно поясняли матросы-караульные. – А дырка в обшивке корабля на море – никак невозможна! Дело флотское, сюды материал только первосортный идет!

Хотя Жиляков и Ландсберг попали на судно в предпоследний день загрузки «живого груза», свободных мест на шконках было еще предостаточно. Да и старый знакомец Ландсберга, матрос Терещенко успел вовремя подсказать, какие места в невольном трюме наиболее предпочтительны. Именно поэтому экс-офицеры выбрали себе местечки не подальше от решетки, отделяющий отсек от караульного, а поближе к жерлам парусиновых рукавов. Единственное, с чем не согласился старик – это забираться на второй «этаж», где, как уверял Терещенко, воздух почище.

- Нет уж, барон, увольте-с! – упрямился Жиляков. – Не в том я возрасте, чтобы, аки мартышка, по этим полатям скакать! Бог с ним, с воздухом, как-нибудь и внизу перекантуюсь!

Ландсберг не стал спорить, забросил свою котомку на второй ярус, легко забрался туда следом и начал обживаться на новом месте.

Жизнь на плавучей тюрьме не слишком отличалась от обычного камерного бытия. Арестанты расселялись по отсеку сообразно своим симпатиям, наклонностям и тюремной иерархии. Кое-где шконки уже были завешаны тряпьем, и оттуда уже доносились шлепки карт по доскам и азартные выкрики игроков. Каторжные из крестьян сидели тесными кучками, опасливо поглядывая на снующих по отсеку глотов: те уже начали традиционную охоту на последние медяки мужиков «от сохи».

К вечеру об отходе судна еще ничего не было известно. Не внес ясности в этот вопрос и некий чин из Одесской тюремной администрации, спустившийся в трюм с толстой пачкой бумаги и несколькими бутылками чернил. Бумага раздавалась по два листа на душу. На одном было велено записать свои пожелания относительно покупок в ближайших портах съестных припасов и фруктов, главным образом – лимонов. Чиновник уверял, что лимоны в таком плавании – первейшее дело и богатый источник полезных витаминов. Второй лист предназначался для писем – конверты и казенные марки чиновник обещал раздать позже.

От бумаги не отказывался никто – даже те, кому писать было некому, или вовсе неграмотные. Первые, по тюремному обыкновению, рассчитывали продать бумагу нуждающимся, либо выменять ее на что-нибудь. Особое оживление появление бумаги и предстоящее писание писем и заказов на продукты вызвало у глотов. Здесь они могли изрядно поживиться – но не сегодня, конечно…

Обед поразил всех: арестантам подали не обычное жидкое тюремное варево, а настоящий флотский борщ – густой, обильно заправленный капустой, свеклой и прочими овощами. В тому же в каждую миску матрос-раздатчик шлепнул изрядный кус вареной говядины. На завтрак была обещана гречневая каша с настоящим коровьим маслом.

- Этак-то и можно жить! –судачили арестанты-новички. – Чем же на Сахалине угощать-то станут, если уже нынче жрачка от пуза?

Несколько опытных каторжан, которым уже довелось побывать на самой дальней российской каторге, подняли оптимистов на смех:

- На Сакалине этом, дядя, ты гнилому куску рыбы в баланде рад будешь! Мяско – на острове тока солонина - тоже с душком, порядочные люди и есть такую не станут…

На следующий день последниме невольные пассажиры принесли в трюм весть о том, что вместе с ними на корабле поплывет судовой священник – разумеется, православный. Перед отправкой будет отслужен молебен – однако наверх арестантов навряд ли выпустят.

День опять протянулся, длинным и скучным. Небольшое разнообразие в его течение внесли только визиты неких важных господ – двух в мундирах тюремного ведомства и одного в статском. Обе группы посетителей раздавали всем брошюры и книжки религиозного содержания. От них тоже никто не отказывался, хотя многие, получив книжки, равнодушно и безо всякого почтения покидали их в свои мешки.

И вдруг неожиданно общее внимание привлекли крики наверху. Матросы, взобравшись на снасти, вразнобой кричали «Ура!» Арестанты кинулись к иллюминаторам, и только тут поняли, что пароход как-то незаметно отошел от причала, серая замшелая его стенка отодвинулась.

- Буксир нас от причала оттаскивает, - пояснил караульный. – Сей момент и машину запускать будут на полные обороты.

Словно в ответ на его слова, еле слышный доселе под палубой гул машины резко усилился. Железо под ногами арестантов мелко завибрировало. Словно что-то живое и большое внизу проснулось и начало тяжело ворочаться.

- Все, братцы, поплыли! Прощай, Расеюшка! – закричал кто-то.

Кто-то из арестантов заплакал в голос, в другом углу дрожащими голосами затянули старую каторжанскую песню, православные невольники усердно молились, мусульмане тоже творили свою заунывную молитву.

- Всё, поплыли! – нарочито бодрым голосом окликнул старого своего товарища Ландсберг. – Теперь до самой Турции, полагаю, ничего интересного не будет. Одни только волны… Извольте отдыхать, господин полковник!

Рассвет третьего дня плавания застал «Нижний Новгород» на подходе к Босфору. В турецком портовом городишке Кавак русский пароход ждала большая пузатая баржа с грузом масла для судовой машины и провиантом. Однако, прежде чем отдать приказ бросить якорь, капитан Кази распорядился определить точную девиацию по створной линии у турецкого маяка Большого Фонтана: власти некогда Блистательной Порты наблюдали за всеми русскими кораблями в зоне своих жизненных интересов весьма пристально. Малейшее отклонение от правил и подписанных после заключения Сан-Стефанского мира соглашений расценивались в Константинополе как грубейшее нарушение. А дымящие на горизонте трубами английские военные корабли только и ждали, казалось, момента – чтобы щелкнуть Россию по носу. Кази вздохнул: вот тебе и победители… Но ничего не поделаешь – политика!

Пока вахтенный офицер трудился над счислением, Кази распорядился отправить на берег шлюпку с тщательно выверенными с судовыми документами: в выполнении всех формальностей, связанных с проходом по проливу русских, турецкие власти также были до тошноты щепетильны. Слишком свежи, по всей вероятности, были турецкие раны и горька память поражения в последней войне.

Шлюпка весьма скоро вернулась обратно с тамошним агентом Общества Добровольного Флота, господином Юговичем. Тот привез уже выхлопотанный им у турецких властей правительственный Фирман о разрешении на проход русского корабля через по проливу.

Матросы «Нижнего Новгорода» и загоревшие до черноты турецкие грузчики, подтянув баржу, начали перегружать бочки, ящики, тюки и корзины с фруктами – к явному удовольствию и облегчению Юговича, достаточно быстро. Судя по опасливым взглядам, которые он бросал в сторону трапа в нижние трюмы, и по тому, как агент вздрагивал от каждого громкого рыканья боцмана, командующего перегрузкой, он явно тяготился каждой лишней минутой на пароходе, полном каторжников. Его вежливо пригласили остаться к завтраку, обещая тотчас отправить после оного на берег – Югович так отчаянно замотал головой, что капитан не выдержал и улыбнулся.

Вновь загремела, теперь уже вытягиваемая, якорная цепь. Застучала быстрее машина, и «Нижний Новгород» медленно двинулся проливом Босфор вблизи утопающих в зелени турецких берегов. Из туманного марева робко проявились зыбкие шпили Константинопольских минаретов.

Ландсберг неподвижно стоял у раздраенного иллюминатора, глядя на медленно уплывающую назад картину береговой линии. Подумать только – каких-то четыре года назад он столь же ясно видел те же самые турецкие берега, жадно вдыхал напоенный незнакомыми ароматами воздух чужой земли. Здесь он ходил победителем – вместе с другими русскими офицерами, своими товарищами. В самом Константинополе Ландсбергу, правда, побывать так и не довелось – война как-то быстро прекратилась, свернулась под презрительно-угрожающими взглядами англичан, вовсе не желающих усиления роли России на Балканах и тем более там, за проливом. Что ж, мир так мир! Саперной роте, к которой был приписан Ландсберг, нашлось занятие и после того, как смолкли пушки. Саперы чинили мосты, дороги – не для турок, разумеется! Вскоре русские полки двинутся из Европейской Турции назад, на зимние квартиры.

Но пока высочайшего приказа не поступало, и офицеры в летних лагерях коротали время кто как умел. Целыми днями в палатках шли отчаянные карточные баталии. Ландсберг же карт не любил. Севши как-то скуки ради за стол, он уже через час-другой проиграл 250 рублей. Обиднее всего было то, что как раз накануне он отправил почти все полученное денежное содержание семье, оставив себе какую-то мелочь. Слава Богу, поручик Марк Ивелич выручил: узнав о проигрыше друга, граф тут же размашисто подписал его вексель, не преминув слегка подтрунить над ничтожностью (по графским, увы, меркам!) суммы долга…

Капитан Кази не впервые шел Босфором. Но каждый раз у него было впечатление, что он открывает его для себя заново. Картины мирной чужой жизни, уплывающие назад вдоль борта, настраивали моряка на философский лад.

Неторопливые размышления прервал стук в дверь. На мостик просунулся матрос-буфетчик:

- Господин капитан, завтрак готов! Прикажете накрыть у себя или в кают-компании?

- Да-да, голубчик, поставь мой прибор в кают-компании, пожалуй, - Сергей Николаевич опустил бинокль, кивнул вахтенному помощнику и направился вслед за буфетчиком.

Присутствующие там при виде капитана поднялись.

- Садитесь, господа, прошу вас! – капитан прошел на свое место, встряхнул захрустевшую от крахмала салфетку и поглядел на старшего помощника Стронского.

- Ну-с, Роман Александрович, как там внизу ваши подопечные?

Старший помощник, отвечавший во время всего плавания за арестантский трюм, пожал плечами.

- Жалоб нет, все спокойно. Курят, брякают кандалами, играют в карты, спят.

- Боже, опять карты! – вздохнул Кази, заправляя салфетку за воротник. – Их ведь обыскивали перед погрузкой, да и вчера, кажется, нашли в трюмах с десяток колод – и опять! Откуда они?

- Народец ушлый, Сергей Ильич! – усмехнулся Стронский. – Вы уж мне поверьте, я не первый «сплав» на Сахалин везу. Их, хитрецов, хоть на день по десять раз обыскивай – все равно ухитрятся запретное схоронить! Да и потом: вы же сами дозволили еще в Одессе этим дамочкам из благотворительного кружка раздать арестантам душеспасительную литературу! И депутации какие-то дважды на судно приходили, уже после погрузки арестантов. Тоже душеспасительную литературу приносили, бумагу. Вот это все и идет на изготовление карт. Впрочем, сие ничуть не опасно, я уже запретил караульным свистеть всякий раз, когда они в трюмах увидят карты. Пусть их! Надо же и арестантам чем-то заняться.

- Делание карт из книг Божьих есть сурьезный грех, - зарокотал иеромонах Ионафан. - За это нашим грешникам и линьки по филейным частям полагаются!

- Бросьте, святой отец. Эк вы – «линьки»! Что же мне, весь сплав перепороть, что ли? – миролюбиво отозвался Стронский. – Что грех, не спорю. На том свете им и воздастся, надо полагать. Ну, а мы-то зачем без особой нужды озлоблять арестантов станем? Кстати, Сергей Ильич, - Стронский повернулся к капитану. – Когда расковывать людей прикажете?

Князь Шаховской громко и неодобрительно фыркнул, но промолчал, сдержался. Стронский покосился на него, но тоже ничего не сказал, ждал ответа. Капитан же пожал плечами.

- Это уж вам видней, Роман Александрович. По поведению арестантов и соразмерно погоде, полагаю? Как вы-то думаете?

- Думаю, что денька через два, у Порт-Саида. Или после прохождения канала – не знаю, право… Пока еще прохладно, а там начнется жара, никакие иллюминаторы и вентиляция не спасут. А в штиль или при попутном ветре наша вентиляция и вовсе бессильна. Согласно неписаному обычаю, расковывают арестантов обычно там – при условии благонравного их поведения, разумеется.

- Азартные игры есть серьезное нарушение и благонравного поведения, и тюремного устава, - сварливо заметил Шаховской. – Дело ваше, конечно. На пароходе вы хозяин, господин Кази. Но к чему это гуманничанье? Уж я-то ихнего брата знаю…

- Опасаетесь бунта, князь? – с еле слышной насмешкой спросил Стронский. – Странно слышать такое от человека, окруженного на острове гораздо большим числом головорезов. Их ведь у вас там, ваше сиятельство, слышал, много больше, не так ли?

Шаховской открыл было рот, чтобы ответить резкостью – это было видно по его враз побагровевшей шее. Однако, встретив предостерегающий взгляд капитана, он опять сдержался, передохнул и подчеркнуто сдержанно ответил:

- Вы правы, господин старший помощник: на Сахалине каторжан гораздо больше. Однако замечу, что и охрана там посерьезнее. Солдаты с ружьями, надзиратели с револьверами – да у каждого тюремного чиновника есть оружие, в конце концов! А здесь? Несколько карабинов у матросов-караульщиков, которые не имеют никакого понятия, смею заметить, ни о нравах арестантов, ни о правилах надзора за ними. Да и опыта у них никакого, если не ошибаюсь. Так что отнюдь не страхом я руководствуюсь, господин старший помощник, а соображениями разумной предосторожности!

- Вряд ли подобная предосторожность необходима в море, - миролюбиво возразил Стронский. – Должен заметить, князь, что в случае бунта ручные кандалы превращаются в серьезнейшее оружие! К тому же мои матросы-караульщики докладывают, что добрая четверть каторжников в трюме и без нас снимает на ночь кандалы. Как уж они это делают – Бог его знает. Но делают! А утром, к раздаче чая, все снова в кандалах!

- Позвольте, позвольте, батенька! Это как же-с? Снимают на ночь? – забеспокоился теперь уже капитан. – Почему же вы мер не приняли, Роман Александрович? Почему мне до сей поры не доложили, в конце концов? Непорядок-с!

- Господин капитан! Смею напомнить, что я несу за арестантов полную личную ответственность, - официальным тоном отчеканил старший помощник. – И за них, и, стало быть, за жизнь и безопасность каждого пассажира, каждого члена экипажа. Поверьте, Сергей Ильич, - сменил тон Стронский. – Я на них насмотрелся! Раз утром они снова в кандалах – значит, порядок знают и бунтовать не думают.

- Ну не знаю, батенька, не знаю. – Кази отложил нож с вилкой. – Непорядок-с, все равно непорядок! А вы как полагаете, князь?

- Непорядок, а никуда не денешься, - неожиданно поддержал Стронского Шаховской. – Эти башибузуки и в кандальной тюрьме этакое порой выделывают, что страх берет! Даже меня, грешника, всего навидавшегося… знаю! И надзиратели наши про их фокусы знают, только ночью-то они в кандальную тюрьму ни за какие коврижки не пойдут порядок наводить. Солнце село – «час варнака» в тюрьме настал. Да и я, откровенно говоря, не сторонник. Бунт будет! Был случай, дай Бог памяти, году в 72-м, еще до меня. Послал прежний начальник надзирателей с караульной командой – вытащить из тюрьмы тех, кто снимает самовольно кандалы. Так, представьте, команду ту арестанты в тюрьму-то не допустили! Заперлись у себя, насилу штурмом тюрьму со второй попытки взяли. Зачинщиков на виселицу, конечно – а тюрьма снова бунтует. Начальнику же потом и попало от генерал-губернатора по первое число – за допущение беспорядков. Так-то!

- Позвольте, князь, да вы же сами несколько минут назад были противником снятия кандалов! – изумился капитан. – Нич-чего не понимаю!

- Это разные вещи, Сергей Ильич! Гуманничать – и соблюдать строгость. Озлоблять ихнего брата никак нельзя! Тем более, что от кандалов-то самые отпетые освобождаются. Заводилы! Которые терпят – с теми что хошь делай! А «головка» – бродяги, иваны - публика серьезная и авторитет свой соблюдает! Тронешь их – греха не оберешься. Карбонарии арестантской республики, словом!

- Ну, глядите, господа! – развел руками капитан. – Вам и карты в руки, в таком случае. Только как я тогда со своим актом милосердия выглядеть буду, ежели они сами, когда хотят, кандалы снимают, а? Смешно-с! Обидно даже!

- Не извольте беспокоиться, Сергей Ильич! Еще ура в вашу честь кричать станут! – ухмыльнулся Стронский.

- А у меня один этот карбонарий книгу почитать попросил, - подал голос второй помощник капитана фон Кригер. И, вдохновленный общим вниманием, продолжил. – Спустился я, грешник, вчера к арестантам: очень уж хотелось на Ландсберга того взглянуть. Помните, доктор одесский рассказывал? Так вот, выкликнули его – подходит к решетке дядя такой, выше меня на голову. Тут-то я заметил, что он вроде замешкался, когда его позвали. Лежал он, несмотря на духоту, под халатом – теперь-то я понимаю, что, замешкавшись, кандалы, подлец, надевал! Подходит, значит, глядит на меня – все вопросы, верите ли, в глотке застряли. Лицо спокойное, даже улыбается – почувствовал, видно, мое смущение. Что, говорит, решили посмотреть на Ландсберга – каков он есть? Может, говорит, спросить чего хотите, ваше благородие? Но глаза, глаза, господа! Кинжалы! Лед! Сталь! Я, признаться, растерялся, спрашиваю, что первое в голову пришло. Как он плавание переносит, нет ли в чем нужды. А он: спасибо, мол, все хорошо, скучно только. Вот книжечку бы какую, дескать, дали почитать – был бы премного благодарен. А у меня, признаться одни лоции да литература по судовождению. Из литераторов только Фридрих Ницше, «Странник и его тень». Да и то на немецком языке. Ничего, говорит, я по-немецки читаю… Ну, я пообещал спросить позволения и, если будет дозволено… Как, господа?

- Ну-у, если у нас арестанты Фридриха Ницше читать станут! – развел руками Шаховской. – Кстати, а о чем пишет сей господин литератор? Я, признаться, только слышал о нем.

- Это, скорее, философское рассуждение, а не литературное сочинение, - Кази покосился на старшего помощника, перевел взгляд на отца Ионафана. – Как вы, батюшка, полагаете?

- Не знаю, не обучен языкам. Если не богопротивного содержания, то почему бы и не дать? Смотрите только, Василь Васильич, как бы на раскурку ваше печатное философствование не пошло, хе-хе… Вы меня лучше вразумите, господа: как это арестанты могут из оков железных избавляться и вновь надевать их без членовредительства? Словно рукавицы какие-то… Никак в толк не возьму, ваше сиятельство!

- Отче, если я поставлен заведывать островными арестантами, сие не значит, что мне знакомы все их хитрости и плутни. Полагаю, однако, что без кузнецов-мерзавцев здесь не обходится, - усмехнулся Шаховской. – Впрочем, чего гадать? Давайте-ка позовем вашего – как его? – Ландсберга, да и спросим. Он, хоть и бывший, но все-таки офицер. Некогда дворянский чин имел, как-никак. Что про него в сопроводительных бумагах сказано, господин старший помощник? Не опасен он?

- Склонные к неповиновению и буйные нравом у меня на особом учете, князь. Насчет Ландсберга я уже, признаться, полюбопытствовал. В приложении к «Статейному списку» сказано, что характер имеет спокойный, немногословный. К начальству почтителен, заключение переносит смиренно. Но – во время заключения в различных тюрьмах убил и покалечил нескольких арестантов. Судя по всему – негодяев. И поскольку дополнительного наказания за сии дела не получил, стало быть, вины его в тех случаях не усмотрено. Полагаю, что Ландсберг нам не опасен, имеются отличные аттестации на него и от начальника Псковской пересыльной тюрьмы. Только не знаю, господа, как-то неудобно – как зверя диковинного на поглядки вызывать. Хоть и убийца, но человек все-таки!

- Экий вы щепетильный, господин старший помощник! – снова усмехнулся Шаховской. – Так ведь за делом позовем вашего че-ло-ве-ка! Книгу дадим, про кандалы спросим. А, господа? Дадим книгу?

- Только с завтраком покончим прежде, - решил капитан. – А то, право, неудобно получится: и за стол не посадишь, и дразнить едой совестно. Заканчивайте, господа!

Меж тем волны за бортом «Нижнего Новгорода» становились все круче, и турецкий берег постепенно исчез в туманной дымке. Ландсберг вздохнул и отошел от иллюминатора к своей шконке. По соседству надсадно кашлял Жиляков.

Старик за последние дни сильно сдал, и Ландсберг считал, что всему виной вагонные сквозняки: от них простыла едва ли не половина арестантов. Несколько раз, уже после отплытия, Ландсберг предлагал старику записаться на прием к корабельному доктору – однако Жиляков решительно был против.

- Сергей Владимирович, да не повернут же пароход ради вас обратно! – убеждал Жилякова Ландсберг. – Право, откройтесь доктору! Ведь вы и впрямь больны! У вас жар!

- Не надо, мой друг! Оставьте меня! Все пройдет, - через силу улыбался старик. – Вы мне лучше, барон, расскажите что-нибудь из своих туркестанских приключений. Там-то я, признаться, не бывал…

Ландсберг пожал плечами:

- Да какие там приключения, Сергей Владимирович? Пески, зной, дикая жажда и орды кочевников. Миражи, высохшие или отравленные колодцы.. И я – совсем еще зеленый вчерашний «вольнопер» с новенькими погонами прапорщика. Право, я даже не знаю…

По трапу кубарем скатился вахтенный матрос, закричал:

- Который тут Ландсберг? А ну, давай на выход! Помощник капитана к себе требует! – и, повернувшись к караульному, весело закричал теперь уже на него. – Чего встал столбом, чучело? Отпирай!

В арестантских трюмах, как и в камерах, всякое необычайное или внезапное событие вызывает сильный интерес. Вот и сейчас отделение, в котором сидел Ландсберг, сначала притихло, а потом зашушукалось. А когда за ним захлопнулась железная дверь и скрежетнул замок, кто-то из темного угла нарочито громко, с расчетом, что его услышат, предположил:

- Барин-то наш никак руку начальству держит!

Ландсберг обернулся: обвинение было, по тюремным меркам, серьезным. Так говорили о людях, докладывающих начальству о том, кто и что делает и говорит в камерах. Ландсберг прищурился, вглядываясь в темноту, недобро усмехнулся:

- Твое счастье, дядя, что не видел я – кто сказал. Ну, да ничего, я ведь вернусь, разберемся – кто чью руку держит!

В отделении загоготали, а смельчак, столь неудачно выбрав объект для измышлений, сильно приуныл: с Барином, известно, шутки были плохи!

Через 15 минут Стронский, распахнув дверь в кают-компанию, слегка посторонился. Через комингс сначала шагнул, запнувшись, караульный матрос с карабином. Потом, согнувшись и звякнув кандалами, зашел арестант. Следом протиснулся еще один караульный. Арестант обвел взглядом кают-компанию, с достоинством, но не слишком низко поклонился и замер, глядя в пол перед собой. Капитан заерзал на месте, откашлялся.

- Вы, кажется, просили что-нибудь почитать, любезный? – спросил он.

- Да, ваше высокоблагородие. Скучаю! – ровным голосом тут же отозвался арестант.

- Немецкий язык, стало быть, знаете?

- Я немец, ваше высокоблагородие. Бывший дворянин Ковенской губернии – впрочем, в моих бумагах все это есть, полагаю. Знаю также английский и французский языки, могу объясниться по-гречески, по-испански.

- Присядьте, любезный, - предложил капитан и предостерегающе поглядел на зашевелившегося было Шаховского. – Присаживайтесь, не смущайтесь. Вот мы хотели еще узнать… Надеюсь, что, будучи благородного происхождения и воспитания, не откажете удовлетворить любопытство наше…

- Помилуйте, господин капитан! Какое благородство? Был когда-то и благородным, а ныне арестант. Как и все прочие, там, внизу, - тем же ровным голосом произнес Ландсберг. – Впрочем, если могу быть вам полезен - спрашивайте, ваше высокоблагородие, не смущайтесь!

- Гм! Гм… Верно ли, любезнейший, что часть арестантов на ночь кандалы снимает? Я, как человек в таких делах неопытный, просто в недоумении. Как сие возможно вообще?

- Не могу знать, ваше высокоблагородие. По ночам я сплю, и за товарищами не наблюдаю.

- Гм… Да, да, разумеется, - капитан слегка смутился, но тут же нашелся. – Видите ли, вскорости я предполагал распорядиться снять кандалы со всей партии. И вот хотел спросить про ваше мнение – не опасно ли будет? Как вы полагаете, любезнейший?

- Бежать с парохода некуда, ваше высокоблагородие. Полагаю, что люди за человечность вашу спасибо вам скажут. Ну, а насчет опасности… Мне кажется, что при попытке бунта вы всегда успеете задраить трюмы и пустить туда воду. Как крыс бунтовщиков перетопите, разве не так? Про сие все там, внизу, знают.

- Ну, это крайняя мера, любезнейший! Я очень надеюсь, что мне никогда не надо будет к таковой прибегнуть. Так… Ну что – все, господа? Ни у кого больше вопросов нет? Василь Васильевич, книгу, полагаю, вы можете дать. Идите, Ландсберг!

- Погодите! – Шаховской встал и подошел к арестанту. – Ну, ты! Встать! Покажи-ка свои браслеты!

От грубоватого «тыканья» Ландсберг лишь чуть дернул углом рта, но, помедлив, покорно вытянул вперед скованные кандалами руки. Шаховской внимательно осмотрел цепь, браслеты, потрогал закрепки, попробовал, плотно ли охвачены железом руки арестанта. Поглядел на каторжника снизу вверх и со зловещим спокойствием спросил:

- Значит, не знаешь, как от кандалов на ночь избавляться?

- Слышал про это, ваша милость, а вот чтобы избавлялся кто – не видал. Может, правда. А, может, и болтают зря люди – не знаю…

- Я тебе не «ваша милость», прохвост! Я начальник сахалинской каторги, статский генерал князь Шаховской!

- Извините, не знал, ваше сиятельство, господин начальник! – тон Ландсберга не изменился, только взгляд поднялся с полу и скрестился с нахмуренными бровями князя.

- С-смотри у меня! Насидишься на Сахалине в темной! – остывая, бросил Шаховской, обманутый смиренным тоном арестанта. – Ты мне лучше без утайки скажи, как так получается? Офицер вот, фон Кригер, рассказал, что видел тебя давеча без браслетов...

- Показалось ему, ваше сиятельство! Сами изволили браслетики только что проверить.

- Показалось, говоришь? Ну-ну! А скажи-ка, любезный, ведь ты лежал, как утверждает господин помощник, укрытый своим халатом? Так? А когда тебя господин офицер к себе подозвал, то ты замешкался?

- Так, наверное, ваше сиятельство. Дремал, должно быть. Не сразу сообразил со сна – кто зовет.

- Бывает, конечно! «Со сна»! – князь с улыбкой повернулся к капитану. – Ну, а теперь спросите-ка у него, капитан, как это он умудряется снимать и надевать халат со скованными руками! Господин фон Кригер, он ведь к решетке без халата подходил?

- Не помню, право… Кажется…

- А сейчас в халате! – торжествующе возгласил Шаховской. – Как вы полагаете, господа, возможно ли со скованными руками одежду снимать и надевать по своему желанию? Ну, что скажешь, мерзавец?

- Господин офицер что-то путает, - не смутясь ответил Ландсберг. – Сами изволили слышать, ваше сиятельство – не помнит он...

- Я вот сейчас корабельного кузнеца прикажу позвать и велю перековать тебя, мерзавца, - закричал Шаховской. – И ежели он какую хитрость в кандалах найдет, так и плетей попробуешь! Ну, признавайся!

- Довольно, князь! – капитан Кази стремительно встал и подошел к Шаховскому. – Кажется, вы забыли, что находитесь не на своем острове, а на моем пароходе! – капитан, не сводя глаз с князя, отдал распоряжение конвойным. – Уведите арестанта! Хотя… погодите! – он повернулся к Ландсбергу. – Надеюсь, вы понимаете, что всему виной мое любопытство, милейший? Я… я не думал, что наша беседа зайдет в столь неприятную область… Идите, Ландсберг, книгу вам принесут, обещаю! И другие книги из моей скромной библиотеки, если пожелаете.

Когда арестант и конвойные вышли, Кази нервно оттянув воротник ставшего вдруг тесным кителя, налил себе сельтерской и в два глотка осушил стакан. Шаховской, которого оборвали как мальчишку, онемел от негодования. Офицеры, корабельный священник и доктор Иванов старались не смотреть на него.

- Да, князь, вы забылись! – словно и не было тягостных минут молчания, продолжил капитан Кази. – Я повторяю это при всем моем уважении к вашему происхождению, заслугам, чинам и наградам. Как!? Как можете вы, дворянин и лицо, облеченное столь высокими полномочиями и доверием, устраивать подобные безобразные сцены?! Вы намеренно унижали человека, который не мог вам достойно ответить! Который, попав на ваш проклятый каторжный остров, будет целиком в вашей власти. Стыдитесь, князь!

- Гос-с-подин капитан, - почти прошипел Шаховской. – Я не потерплю, чтобы меня отчитывали как мальчишку, да еще в присутствии этих… Этих господ, - нашелся князь.

- Стерпите, князь! – спокойно прервал его капитан. – Волею Великого Князя, брата нашего монарха, я получил под свое командование этот корабль. А капитан, должен вам напомнить, на вверенном ему корабле и царь, и Бог! Только я здесь могу давать распоряжения кузнецу. Только я определяю меру вины и целесообразность наказания вверенных мне арестантов. Вы нанесли оскорбление не только ему, бесправному и уже наказанному за его грехи человеку. Вы, князь, бесцеремонно покусились и на мои полномочия, смею заметить. Меж тем, вы для меня - пассажир, и не более того! Вам не нравится мой пароход и мои порядки? Извольте: через двое суток, в Порт-Саиде, вы вольны сойти на берег и сесть на другое судно! Стоимость проезда будет вам судовым казначеем немедленно возмещена. Ну, а до тех пор я настоятельно рекомендую вам не пытаться вступать в любой контакт с арестантами и отдавать на их счет какие-либо распоряжения. И еще: надеюсь, вы понимаете, что в донесении, которое долг обязывает меня отправить из первого же порта, я самым подробным образом изложу и события, имевшие место, и свое мнение?

Последнего Кази мог и не говорить: князь был опытным интриганом, и понял, что своей выходкой поставил себя в крайне невыгодное положение. К тому же о моментально вспомнил, что Великий Князь и высочайший покровитель Общества Добровольного Флота весьма благоволил к капитан-лейтенанту Кази, под началом которого в свое время осваивал азы морского дела. Его же положение в должности заведывающего ссыльно-каторжной частью острова Сахалин в последнее время вызывало немало неудовольствия сразу двух министров из cеверной столицы России – внутренних дел и сельского хозяйства. В министерстве внутренних дел князя считали персоной не в меру либеральной и скандальной – не говоря уже о том, что Шаховской был там пришлым, чужаком, выскочкой, не имеющим никакого опыта работы с тюремным контингентом. Весьма похожее раздражение князь вызывал и в министерстве сельского хозяйства. Министерские чиновники Сахалин видели только на географических картах, и свои циркуляры о необходимости развития земледелия на далеком острове базировали исключительно исходя из географической широты сей восточной колонии. К тому же, читая пространные объяснения князя о невозможности занятия ссыльнопоселенцев сельскохозяйственными ремеслами, в министерстве просто не понимали того, что для успешного занятия оными необходим не только опыт, но и желание. Ничего такого у вчерашних каторжан не было, да и быть не могло.

В довершение ко всему, Шаховской, быстро вкусив «прелестей» восточной окраины России и поняв, что блестящей карьеры здесь нипочем не сделать, откровенно махнул рукой на все и с великим тщанием в последнее время занимался лишь тем, что могло, по его разумению, заставить говорить о нем. Одним из его последних сахалинских прожектов был задуманный тоннель под мысом Жонкьер, неподалеку от поста Дуэ и одновременно главного порта острова.

Шаховского нимало не беспокоило отсутствие необходимости в таком тоннеле. Не смущало его и то, что никто на Сахалине, включая самого князя, не имел ни малейшего представления о том, как, собственно, надо прокладывать эти сложнейшие инженерные сооружения. Главным было другое: рожденный от скуки и не без влияния винных паров прожект в свое время был представлен Александру Второму. И более того – заслужил одобрительной монаршей резолюции!

Правда, знающие Александра Второго люди утверждали, что царская резолюция была ничем иным, как тонкой насмешкой над никому не нужной выдумкой. Что монарх на склоне жизни, озабоченный множеством реальных и насущных проблем, просто не успел толком разобраться в «тоннельной инициативе» князя. И что дошел сей прожект до императора лишь потому, что будущий тоннель должен был носить его имя…

Смерть Александра Второго и восшествие на престол его наследника не похоронили «тоннельного прожекта», скоропалительно обретшего статус памятника убиенному революционерами монарху. Заявив на всю Европу о том, что станет продолжателем всех отцовских начинаний, Александр Третий простер десницу и над идеей Шаховского. Тем более, что князь, мгновенно сориентировавшись, отправил на высочайшее имя слегка исправленный документ, в котором будущий тоннель под горой Жонкьер на Сахалине должен был стать носителем имени уже нового монарха.

От Шаховского с его прожектом тогда нехотя, но весьма почтительно отступились. И нынче враги его в Санкт-Петербурге лишь терпеливо ждали – не обернется ли сей тоннель очередным конфузом сахалинской администрации? К этому были все предпосылки. Хватало и доносов на князя со стороны недовольных им сахалинских чиновников – в этом Шаховской убедился во время последнего своего пребывания в российской столице, где ему показали целую кипу обличающих его бумаг.

В сложившейся ситуации новая возможная жалоба на него со стороны капитана Кази была бы совершенно ненужной. Кази, в конце концов, вес в столице имел поболее, чем любой сахалинский чиновник-неудачник, пусть даже и с княжеским титулом, и его рапортом с радостью воспользуются враги князя.

Все это Шаховской просчитал очень быстро. И счел за благо не ссориться с капитаном. Поэтому, вздохнувши, он миролюбиво затеребил капитана за пуговицу кителя:

- Будет, будет, господин капитан! Признаю – погорячился. Вы не поверите, господин капитан, но нервы у меня на моем благословенном острове совсем ни к черту стали! Мир, Сергей Ильич! А, батенька?

Капитан, чуть помедлив, пожал протянутую руку.

* * *

Вернувшись к себе в арестантский трюм, Ландсберг подсел на нары к Жилякову, в который раз уже с тревогой отмечая – как за последнее время сдал старик. Ввалившиеся глаза, тяжелые набрякшие веки и просвечивающие через пергаментную сухую кожу кости, хриплое дыхание, то и дело прерываемое приступами кашля – все это складывалось в удручающую картину с самыми мрачными перспективами.

Почувствовав рядом с собой легкое движение, Жиляков открыл глаза, чуть улыбнулся своему молодому другу:

- Ну, барон, что понадобилось от вас высокому корабельному начальству? Не секрет?

Ландсберг покачал головой.

- Ничего особенного, полковник. Там, наверху, полюбопытствовали – верно ли, что арестанты умеют самостоятельно снимать кандалы, без кузнеца. Нынче утром, кажется, я был неосторожен, и офицер, спускавшийся в трюм, заметил что-то неладное. Впрочем, все обошлось.

- Ну, и слава Богу, барон! И слава Богу! Но вам надо быть поосторожнее, право! Мне кажется, вы иногда бравируете своим положением.

- Ну откуда же мне было знать, что тот офицер позовет именно меня, Сергей Владимирович? Но вы не извольте беспокоиться: все эти «шалости» нашего брата, арестантов, насколько я понял, никого здесь не тревожат. Им, наверху, просто скучно. Любопытство, изволите ли видеть, одолевает. Впрочем, господин начальник острова был весьма строг! И пригрозил мне припомнить на Сахалине мою дерзость.

- Вот видите, барон! – забеспокоился старик. – Ну к чему вам было дерзить, голубчик? Право, это мальчишество какое-то!

- Клянусь, Сергей Владимирович, я не дерзил! Взгляд тяжелый, мне с детства это в вину частенько ставили.

- И не надо смотреть на начальство, коли так. Ну что вам до него? Смотрите вниз…

- Хорошо, полковник. Слушаюсь! – Ландсберг снова невесело усмехнулся и потянулся всем телом. – А наверху хорошо, Сергей Владимирович! О воздухе на верхней палубе даже вспоминать радостно! А здесь – бр-р!

- Запах неволи! – вздохнул без особой грусти Жиляков, снова прикрыв веки.

- Вы отдыхайте, отдыхайте! – спохватился Ландсберг, легко поднимаясь на ноги.

- Да от чего же мне отдыхать, голубчик? От безделья? – вяло запротестовал Жиляков.

Однако собеседника он удерживать не стал. И Ландсберг, поняв намек, пересел на свои нары.