Здравствуй, уважаемый читатель

Вид материала

Документы

Содержание Суэцкий канал

Подобный материал:

• Михаил булгаков и его время 21 эссе от юрия кривоносова, 43.27kb.
• Здравствуй, дорогой читатель, 1428.02kb.
• Конкурс «Проба пера» Очерки Здравствуй, школа! «Здравствуй, школа!», 76.55kb.
• Рассказы о природе для детей и взрослых Анатолий Онегов здравствуй, мишка! Москва, 3440.45kb.
• Здравствуй школа, здравствуй первый класс!, 27.94kb.
• «Здравствуй, Россия!», 35.09kb.
• Т. Г. Шевченко Экономический факультет Кафедра экономической теории Утверждаю, 237.16kb.
• Откуда появились славяне и "индоевропейцы", 341.88kb.
• Книга 1 Система полевой саморегуляции, 2124.62kb.
• Положение о проведении городского конкурса юных исполнителей сказок народов мира, 32.92kb.

Глава вторая.

^ Суэцкий канал


- Это черт знает что! - капитан Кази с раздражением опустил бинокль и тут же снова поднес его к глазам. - Сколько мы уже стоим здесь? Вахтенный!

- Четвертый час по судовому хронометру, ваш-бродь, - тут же отозвался вахтенный матрос. В его голосе тоже слышалось сдержанное негодование. - Извольте обратить внимание, ваш-бродь, два судна, которые подошли к якорной стоянке после нас, уже взяли на борт лоцманов. А тот английский клипер и не останавливался вовсе, так напрямки и почапал в канал. Без лоцмана!!

- Видел, братец, видел! - вздохнул капитан. - Что поделаешь - хозяева тут англичане! Наш российский флаг никогда особенно не любили. А после турецкой кампании и вовсе носы задрали, черт побери!

"Нижний Новгород" лениво покачивался на якорной стоянке, отведенной для кораблей, ожидающих в очереди на проход. Сам вход в Суэцкий канал преграждали многочисленные сторожевые башни на небольших, искусственно насыпанных островках. С наступлением темноты и до самого утра между башнями огромные лебедки поднимали со дна цепи толщиной с торс человека. А днем вход сторожили многочисленные пушки.

- Кажись, плывет ктой-то, господин капитан! - вахтенный матрос, прищурившись, и без бинокля углядел движение у крайней башни. - Да, плывет! Но это не лоцманский катер, ваш-бродь! Помощник лоцманский! Поди, бакшиш просить будет, аспид!

- Вижу, голубчик! - Кази поймал, наконец, окулярами шлюпку, отчалившую от острова и явно направлявшуюся к "Нижнему". - Ни гроша не дам мерзавцу! - взъярился капитан. - Положенную пошлину и сбор за проход каналом - пожалуйста! И никаких бакшишей!

Кази помолчал, некоторое время неприязненно вглядываясь в шлюпку, и, уже остывая, добавил:

- Если бы сразу отрядили лоцмана - ну, тогда, черт с ними, дал бы, наверное... Обычай ежели у них такой... Но - ишь, негодяи, что делают! Сначала выдержали русский корабль на стоянке, радовались, что мы совсем тут сварились. А, напарившись, торговаться не будем! Вот вам! - и капитан скрутил в сторону шлюпки внушительный кукиш.

Не желая смотреть более на шлюпку, Кази перевел бинокль на бросающее неподалеку якорь судно под греческим флагом. В лучах заходящего солнца на "греке" сверкнула короткая вспышка света - оттуда тоже кто-то рассматривал русский корабль в бинокль или подзорную трубу.

Капитан Кази всегда отличался недюжим упрямством. Прервав пространные речи помощника лоцмана, объясняющего на приличном французском языке занятость своего начальства и большую загруженность судоходного канала, он категорично заявил:

- Милейший, мне здешние порядки хорошо известны! Передайте господину лоцману, что в намеренной задержке русского судна я усматриваю явное неуважение к российскому флагу. И непременно сообщу об этом возмутительном происшествии русскому консулу в Порт-Саиде. Все, милейший! Не смею, как говорится, задерживать! Бумаги и сбор за проход канала я направил вашей администрации своевременно. Адью, милейший! - и повернувшись, ушел в свою каюту.

- Напрасно вы так, Сергей Ильич! - тут же сунулся в капитанскую каюту князь Шаховской. - Горбатого, говорят, могила исправит! Чего мы с ними тут будем спорить? Ну, берут взятки - и черт с ними! Кто ж не берет нынче на лапу? Хе-хе... Ну, хотите - я заплачу этому мерзавцу?

- И не думайте даже, ваше сиятельство! Выбросите из головы! Настоятельно вам рекомендую – не делайте этого! Тут дело принципа...

- Принципы, принципы! - вздохнул Шаховской, выглядывая в иллюминатор. - Этот проходимец, гляньте! - к "греку" от нас направился. Ей-Богу, это греческое корыто с парусами раньше нас пройдет! А мы со своими принципами тут до утра куковать станем... Ну, в самом деле, Сергей Ильич! Есть же суммы на непредвиденные расходы в вашей кассе! А если уж никак невозможно – давайте, действительно, я уплачу! И в Порт-Саиде, между прочим, тогда больше простоим, а? Я слышал, тут местные мадамы чудо как хороши и изобретательны. Берут за свои услуги совсем пустяки, а что выделывают, негодные! А, Сергей Ильич?

- Ваше сиятельство! - капитан смерил князя недобрым взглядом. - Не заставляйте меня напоминать вам, что капитан на судне пока я! И решения здесь принимаю тоже я!

- Молчу, уже молчу, Сергей Ильич! - поднял обе руки Шаховской. - Может, вы и правы. Хотя... Впрочем, не буду. К ужину вас ждать, Сергей Ильич?

- Ужинайте сегодня без меня, господа. Извините - не то настроение, ваше сиятельство!

Когда за Шаховским закрылась дверь, Кази тут же схватил бинокль и стал наблюдать за шлюпкой помощником главного лоцмана. С греческим капитаном сей вымогатель договорился, по всей вероятности, практически мгновенно: шхуна вскоре стала с грохотом выбирать якорь. Фыркнув от злости, Кази упрятал бинокль в футляр, вынул из шкафчика бутылку рома и две стопки.

Это было давней привычкой, данью безысходности и верности честному слову одновременно. Жена капитана Кази, будучи еще невестой, серьезно опасалась, что будущий муж, как и многие моряки, может рано или поздно увлечься спиртным в дальних морских походах. И поставила условием своего "да" то, что Серж не будет злоупотреблять крепкими спиртными напитками. Подумав, жених дал слово: он будет доставать бутылку только раз в день. И наливать тоже один раз. Слово свое он держал - даже в одиночестве. То, что стопок было всегда две, слову не противоречило. А когда на душе было особо скверно, стопок оказывалось и три – но не более. Наливал-то их капитан за один раз!

Убрав бутылку и стопки в шкафчик, капитан захватил с тарелочки несколько орехов, а с полки рядом - первую попавшуюся книгу. Чтение всегда отвлекало капитана Кази от текущих неприятностей.

* * *

Капитан Кази не ошибся, заметив на соседнем греческом судне мгновенную вспышку света и предположив, что кто-то, в свою очередь, рассматривает "Нижний Новгород" через отполированные призмы бинокля. Он ошибался в другом: вовсе не хитрый и скуповатый шкипер-киприот по имени Тако отвалил пройдохе-помощнику лоцмана солидный бакшиш за внеочередной вход в канал. Заплатил единственный пассажир этого грузового судна, напросившийся в рейс в Константинопольском порту. Это было дополнительным условием шкипера, поначалу вовсе не собиравшегося брать на борт никаких пассажиров.


Жизнь в тюремном трюме, меж тем, шла своим неспешным чередом. Арестанты убивали время и скуку кто как мог – спали, глазели в раздраенные по случаю хорошей погоды иллюминаторы, переговаривались, чинили одежонку. Сразу в нескольких местах, занавесившись одеялами и тряпьем, неугомонные картежники азартно шлепали самодельными картами.

Некоторое разнообразие в монотонное тюремное бытие внес охвативший многих арестантов со вчерашнего дня эпистолярный зуд. Опытные каторжане, не впервой отправляясь в далекие края, учили новичков жизни.

- Перво-наперво бабу тебе выписать на каторгу следовает, дядя! – со знанием дела вразумлял темных деревенских слушателей ушлый многоопытный «глот». – На каторге без них, бабов, совсем худо! И закон дозволяет – чего же тебе ишо надо? Да и то сказать – что твое семейство без хозяина в деревне делать-то станет? Одни надсмешки терпеть. Каждый пальцем тыкать станет – каторжанское, мол, племя! Одно и останется твое бабочке – сума да христорадничание по добрым людям.

- Оно так! – уныло соглашались деревенские мужики, вырванные злой волей или собственной глупостью из привычного крестьянского уклада. – Да что теперь поделать-то? Баба-то ладно, проживет как-нибудь, Бог даст. Вот детишков жалко, да…

- Вот я и говорю про то самое, - поддакивал глот. – Но ты не горюй, дядя! Хоть наш брат, каторжник, и лишенный правов, да не совсем! Скажи спасибо, дядя, что на остров Сахалин тебя определили, факт!

- За что ж спасибо? – уныло чесал в затылке дремучий собеседник. – В Сибири, конечно, тож не сахар, да все к дому поближе. А тут – остров какой-то, черте-где. Спасибо, скажешь тоже!

- И скажешь, дядя! – веселился «консультант». – Беспременно скажешь – потому как нашему брату на Сахалин дозволяется семейство выписывать! Глядишь – и увидишь скоро и бабу свою, и детишков!

- Что же – баба моя зарезать, не приведи Господи, кого должна, чтобы туды попасть?

- Ну, дядя, да ты совсем темный! – смеялся глот, хлопая себя по коленкам и приглашая повеселиться вместе с ним таких же знающих и опытных арестантов. – Ты меня слухай, я дело тебе советываю! Темнота! Остров, конечно, дикий, необжитый, людев там вольных, окромя тюремщиков, почитай и нету. А начальству землю эту надобно, хоть она и у черта на рогах, обживать. Кумекаешь? А как туды вольных людёв заманивать? Добром, известное дело, не поедут. Вот и выходит, что только через нашего брата, каторжника заселение делать надобно! И получается, что всем хорошо – и начальству, и каторжникам, и ихним семействам – у кого есть, конечно!

- Да ты говори толком-то! Что вокруг да около ходишь! – начинал сердиться деревенский мужик.

- «Толком», «толком»! – передразнил собеседника исполненный собственной важности глот. – Толковые-то советы дорогого стоят, деревенщина! Али не слыхал?

- Слыхали, как же! Только не все, поди, толковые советы для нашего брата, мужика, годятся. Ты обскажи мне – как и что. И ежели к нашей пользе совет твой будет – сговоримся, чай!

- Ну, смотри! – глот погрозил мужику корявым грязным пальцем. – Свидетели – вот оне, слыхали твое обещание, ежели что. Гривенничек пожертвуешь, дядя? Ну, тады слушай! Сей же час писать тебе надобно письмо свой Дуньке – али Машке, как ее кличут-то? Так и так, мол, разлюбезная наша супруга, прошу и приказываю тебе, послушной и верной женке, обратиться к исправнику и по инстанциям к начальству разному, с покорнейшей просьбой о дозволении ехать вслед за мужем моим разлюбезным в каторгу, куда его, невинного, злые люди понапрасну законопатили. Желаем с ним, мол, соединиться ради детушек малых и обчего хозяйствования на новых землях. Полицейские власти твоё письмо по инстанциям направят, дойдет грамотка до тюремных властей, и получит супружница твоя дозволенье добровольно следовать за мужем в каторгу. И прогонные ей дадут, и все расходы по переезду твоей семействы оплатят. А как приедет она к тебе, голубка, тюремное начальство сей же час из тюрьмы тебя выпустит – закон такой! На домообзаводство получишь – и деньгами, и матерьялом, и семенами. Умным будешь – и скотину получишь в пользование – вот оно как! Что, нешто такой совет гривенника не стоит, дядя?

- Стоит-то, оно, может, и стоит – дык как Марфу мою с места-то стронешь? – недоверчиво улыбался деревенский. – Без мужика-то, без кормильца, в деревне ей не сахар, конечно. И виной моей все, кому не лень, бабу тычут, знаю! Дык все одно последнее бросать страшно! Избенка там у нас, огород есть, лужок для скотины мир выделил. А коровенку куды? Поросят, опять-таки? Рази бросишь все это? Дитев-то кормить, подымать надо!

- Ну и дурень ты, дядя! Зачем же бросать-то? Пущай продает все на круг, на Сахалине копейка лишняя сгодится! А на острове, как женка твоя приедет, и впрямь на обзаведение дадут, по закону. Опять-таки - нешто тебе охота в тюрьме париться, с варнаками? То ли дело – своим домом жить, семействой!

- Оно так, конечно… А вдруг не дадут ничего?

- Вот дурень-то! – сердился глот. – Не веришь мне, у людёв спроси, которые эту самую каторгу вдоль и поперек прошли.

- «У людев»! – сомневался деревенский. – У кого спрашивать-то, где ты тут людёв-то видишь? Кажный обмануть только норовит. Самому увидеть надобно твой Сахалин, будь он неладен! Точно разузнать все, разнюхать…

- Ну и дурак! Время только потеряшь, сарай деревенский! На Сахалин два раза в год пароходы из России приходют. Вот мы, к примеру, весенним сплавом идем. А ишо осенний есть – и все! До следующего лета куковать надо. Письмо оттель, коли ты до Сахалина ждать собрался, к бабе твоей, в Расею, только зимой попадет, да и то не наверняка – летом, скорее, через год. Пока бабочка твоя хлопотать начнет, пока дозволение за мужем следовать получит – и на осенний сплав опоздает! Барахлишко-то ишо продать надобно, так? Вот и считай, куриная твоя башка – два годка дожидаться тебе бабенки с семействой надобно будет. Сладко ли?

- Так-то оно так, - отчаянно скреб затылок мужик. – Но все же не знаю прямо…

- Чего не знаешь, дура? Вот уж сарай и есть сарай, прости мя, Господи! Ему всей душой, а он рыло от счастьишка своего воротит! Ты о главном-то подумай! Закон, говорю, на твоей стороне здеся, но и казна-то тюремная не резиновая! Пока будешь думать – все мужики семействы свои повыписывают, всем на обзаведение денег в казне не хватит – вот и останешься ты с носом.

- Не знаю, добрый человек, что и делать. Самому бы, конечно, все увидеть да разузнать. Да и баба моя под гольные обещания нипочем не поедет, я ж ее знаю! Бабы – оне такие, нешто не знаешь? Пока в лавке опять же товар весь не перешшупает, на зуб не попробует – в чулок за деньгой не полезет.

- Да ты слухай сюда, дядя! Я ж тебе не все обсказал! Слыхал, что завтра наш пароход в Порт-Саиде будет? И что конверты с бумагой да марками казенными всем желающим раздавать будут – чтобы письма писали кому требывается? Слыхал? Вот и отпиши Дуньке своей сейчас, а завтра письмо сдашь, и оно в Расею обратно поедет. Мы с тобой до Сахалина дочапать не успеем, а Дунька твоя уже над весточкой мужниной слезы лить будет! Соображаешь? И если ты ей как следовает, со строгостью все накажешь – глядишь, на нынешний осенний сплав семейства твоя и успеет.

- Дык как же писать-то, не доехавши до каторги?

- Дурак ты, ей Богу! Дурак недоделанный, дядя! Ну откель твоя бабенка прознает, что ты еще до места не доехал? Пиши – будто бы уже оттуда, с Сахалина.

- Рази ж я могу, не видевши, обсказывать?

- А зачем тебе видеть? Люди видели, они все доподлинно знают и аккурат напишут так, что комар носа не подточит! Полтинничком, конечно, поклонишься… Сам-то грамоте обучен?

- Кой там… Фамилию нашу по буквицам дьякон выучил подписывать – и слава Богу… Полтинник, говоришь? А не много ли? Энтих полтинников у меня не мешок, чай! Доехать в каторгу не успел, а уже везде совать приходится…

- Меньше грамотный человек и не возьмет! – авторитетно заявил глот, радуясь про себя еще одному околпаченному клиенту. С «писарем», специалистом по написанию подобных писем, у глота уже была давняя уговоренность. С каждого полтинника за письмо «писарь» возвращал уговорщику 30 копеек. Да гривенник тот брал себе с каждого «дяди-сарая». – Погоди-ка, я сей момент все устрою!

Глот сорвался со шконки и убежал, но вскоре вернулся, торжествующе потрясая измятой и захватанной четвертушкой бумаги с текстом «стандартного» письма домой.

- Вот, слушай! «Любезная супруга наша – ну, тут пропуск для имени твоей бабоньки оставлен… С низким поклоном и весточкой к вам пишет муж ваш, Богом вам данный. Извещаем вас, любезная наша супруга, что мы прибыли на Сахалин, слава Богу, благополучно. Клеймат здесь превосходный – ну, это погоды так ученым словом умные люди называют… Так… Превосходный, значит… И земля тутошняя для произрастания всяких злаков как нельзя лучше. Чистый чернозем. Кажному арестанту, как только приедет к нему жонка, начальство выдает для домообзаводства сейчас же бесплатно: лошадей двух, корову одну, овец четыре и свиней тож, курей шесть, петуха, и уток шесть, с селезнем. Избу дают совсем готовую, телегу, соху, борону и протчее, что следывает для справного хозяйства. А посему, любезная супруга наша, сразу по получению моего письма распродавайте все, что имеется нами нажитого. За ценою не стойте, что люди дадут, то и слава Богу. И не откладывая делов в долгий ящик, отправляйтесь, любезная супруга наша, к начальству, заарестовывайтесь и едьте сюда, на Сахалин»… Ну, как тебе, дядя? – с гордостью поинтересовался глот.

- Важно прописано! – деревенский с уважением посмотрел на бумагу и даже поколупал неровные строки корявым пальцем.

- А я что говорю! Эт-та ещо не все, дядя! В конце надо обязательно добавить про твою судьбу, коли женка твоя не послушает мужа своего! Али жалости подпустить, али строгости. А еще двугривенный добавишь – в конце письма божий человек, из монахов, благословение свое добавит и крест приложить даже могёт!

- Какой божий человек? – захлопал глазами деревенский. – Поп, что ли, пароходный?

- Дура, у нас тут свои попы есть, каторжанские! – рассмеялся глот. – Согрешил где-нито в мирской жизни – а святости-то от этого не убавилось. Опять-таки – и копеечка лишняя божьему человеку не в тягость! А как ему еще заработать? Оченно помогает такое напутствие! Ну так что, дядя, будешь письмо-то отправлять? Тогда готовь денежки, деревня! А я пошел с писарем договариваться…

Ландсберг с вялым интересом прислушивался к этому разговору. Только что перед ним раскрылся еще один мрачноватый кусочек каторжной мозаики. Поверив в общем и целом в россказни глота, Ландсберг все же не мог отделаться от ощущения фальши, и недоговоренности явного прохвоста, принимавшего столь деятельное участие в судьбе недалекого и неискушенного каторжника-«первоходка», деревенского «дяди-сарая», как с презрением именовала таких арестантская шпанка.

«Дядя-сарай», тем временем, воспользовавшись отсутствием проныры-«глота», сопя, шарил в недрах своего тряпья, разыскивая заветный узелок с припрятанными деньгами. С опаской поглядывал по сторонам – как бы кто ловкий не заметил заветную «нычку» – тайник. Поймав взгляд Ландсберга, деревенский было нахмурился, попытался прикрыть узелок с мелочью, но скоро сообразил, что столь солидного арестанта из благородных бояться нечего. Улыбнулся искательно:

- Вот, Барин, семейству свою выписать люди присоветовали. Слыхал, небось?

- Слыхал, - кивнул Ландсберг. – Не специально, конечно, слушал – ты с этим прохвостом так громко говорил, что полтрюма в курсе твоих сердечных дел оказалось.

- Ага, я же на ухи тугой малость, - осклабился мужик, показывая для верности руками на уши, из которых росли клочья рыжеватых волос. – Ну, а раз слыхал – что думаешь, ваш-бродь, про энто самое дело? Стоящее али как?

- Ну, коли жену с детьми не страшно тебе к каторге приобщать, отчего ж? – неопределенно высказался Ландсберг.

- Э-х, Барин! Сразу видать, извиняй, конечно, что ты в нашей жизни деревенской совсем не петришь! Я вот мыслю, что бабенке моей с ребятенками в деревне нашей нынче похуже каторги будет. Душа изболелась, как подумаешь!

- Отчего ж похуже? – удивился Ландсберг.

- Да приходила баба моя в пересылку еще по осени, когда засудили меня. Порассказывала, сердешная, всю душу разбередила… Перво-наперво мир наш надела ее лишил – как неспособную, значить, землю обиходить. Порядки такие у нас – землю нарезают по числу взрослых мужиков-работников. А как меня заарестовали – так работника, выходит, и не стало. За семена, что я весной у лавочника в долг до осени брал, как водится у нас - всю живность со двора, почитай, свели – едва коровенку, да поросят баба слезами отбила да вымолила. Да… Куды ей теперь? Тока в работницы наниматься. А и не берут ведь ишо такую. Мною, «каторжанской мордой», всяк ее попречь норовит. Платят так, чтобы только с голоду ноги не протянула, а спину ломает цельный день. Свой огородишко бурьяном зарос – некогда ей заниматься им, а дети малые совсем. Летом ягодами-грибами лесными, как звери дикие, кормились, а сейчас и подумать страшно об том, что едят… Канешно, я сам кругом виноват – да что теперь поделаешь? Головенку свою дурную разбил бы о стену, коли помогло бы… А ты говоришь – каторга страшна! Эх, Барин! Да если семейства моя на глазах будет на каторге этой самой – жилы вытяну, а прокормлю как-нито…

- Все так говорят, - встрял в разговор еще один мужичонка по-соседству. – Я-то был на каторге уже, зна-аю! Приедет к такому вахлаку бабенка с дитями – а он ее на «фарт» сей же час пустит.

- Это как так – на «фарт»? – замигал глазами деревенский.

- Оченно даже просто, как всякую бабу на каторге, - пожал плечами новый собеседник. – По рукам, тоись, пойдет, за копейку малую.

- Погоди, погоди-ка! – встревожился мужик. – Так что же, востроглазый этот врет, что ли, насчет закону и послабления тем, кто семейству на каторгу выписывает?

- Почему врет? Не врет. Да и говорит не все, однако! – собеседник с опаской поглядел по сторонам – не видать ли близко давешнего глота. – На каторге, первое дело, из артели тюремной выходить нельзя: кормят там. Дрянью, конечно, но кормят, ноги не протянешь, коли в карты не пристрастишься. Вот… А приедет к тебе семейства твоя – тебя сейчас из острога под зад коленом, с довольствия сымут. Нет, деньги какие-то дадут на домообзаводство, это верно! И семена там… Лесу дозволят заготовить на избу, тоже верно. Да только как ты энти бревна в одиночку из тайги приволокешь, ежели одно хорошее бревно вдесятером, само малое, ташшить требовается – да и то по зимнему времени, по снегу? Чем помощникам платить будешь? То-то и оно, что кормовые свои все и отдашь… Земли, правда, на Сахалине этом много свободной – дык ведь ее же еще обиходить надобно! Деревья повыкорчевать, распахать. А чем ты пахать-то будешь? Собой, али бабой своей? Лошадей рабочих, на моей памяти, никто никогда никому там не давал. Коровенку – могут дать, ежели смотрителю лапу хорошо помажешь. И – опять-таки: ежели на корове пахать станешь – молока от нее не жди! Да и глаз с нее не спустишь, потому как оченно много желающих тую коровенку у тебя сожрать. Не звери дикие животину твою сомнут, так беглые варнаки сведут да зарежут. Сам видел – прямо из со двора, средь бела дня скотину уводили. А выскочишь, вступишься – тебе же башку и проломят. А то и избу сожгут, коли отобьешься. Медведей, опять же, на Сахалине этом – видимо невидимо, что сусликов в Расее. Ягод, грибов, конечно, тоже пропасть – да как в лес-то пойдешь, где одни медведи да лихие люди? Вот я и говорю, что на Сахалине бабу свою на «фарт» легче выпустить. Оно и спокойнее, и выгоднее.

- Как девок непотребных, что ли? – потемнел лицом мужик.

- Ага! – легко согласился собеседник. – Бабов-то этих на Сахалине совсем мало, особенно молодых да на рожу не страшных. Противно, конечно, грешно, прости Господи – да как иначе проживешь? Привыкает народишко, - вздохнул собеседник.

- Но… Но это же подло, гадко, безнравственно! – возмутился в свою очередь Ландсберг. – Как можно мать детей своих на панель посылать?! Какой скотиной надо быть, чтобы на этакое решиться?

- Эх, мил-человек, Сахалин этот тем и знаменит, что любого человека под свою мерку и обтесывает, и оскотинивает. Жить-то всем охота – скотине тоже, хоть о двух ногах, хоть о четырех, а жить надобно.

- Мерзости говоришь, любезный! – Ландсберг резко отвернулся, заканчивая разговор. Лег на свою шконку, закинул руки за голову. Разум его, помимо воли, примерял услышанное к себе. Значит, и Марии разрешили бы приехать к нему на каторгу, если другим разрешают?

Вспомнив о Марии, Ландсберг в бессильной ярости скрипнул зубами. К чему, зачем эти воспоминания? Только душу рвать… Да разве поедет за ним Мария? Из Петербурга да на край света… Может, и поехала бы, кабы не убийство… Нет, Мария, конечно, давным-давно вычеркнула из своей жизни гвардейского сапера прапорщикаКарла фон Ландсберга. Вычеркнула – да и думать забыла…


- Ум-му непостижимо! - князь Шаховской, наконец, оторвался от бинокля и с видимым сожалением вернул его капитану. - Второй день мы плывем по этому творению рук человеческих! С трудом, знаете ли, господа, осознаешь, что это - искусственное сооружение! А ваши ощущения, господа?

"Нижний Новгород", убрав все паруса, одной машиной второй день шел Суэцким каналом. Минувшую ночь провели на станции, у длинного причала для ночевки судов, а с рассветом снова двинулись к Красному морю. По берегам канала медленно уплывали назад бесчисленные рощи, сады и целые плантации фруктовых деревьев. Слабый ветер был влажен и доносил до пассажиров парохода чарующие тропические ароматы. Но стоило ветру усилиться - и знойная пустыня давала о себе знать. Сушила губы, вызывала в горле жжение, порошила глаза микроскопической пылью.

Капитан Кази любезно передал бинокль по кругу столпившимся вокруг него пассажирам. Старший помощник капитана Стронский и все свободные от вахты офицеры тоже были здесь - со своими биноклями.

Кази откашлялся и счел своим долгом просветить тех, кто шел Суэцким каналом впервые.

- Да, господа, сей канал - чудо человеческой мысли и непостижимого труда! Его протяженность составляет ровно сто верст. И строили его десять лет, господа! В этих песках работало 25 тысяч землекопов - поначалу использовался труд заключенных, а потом, ближе к концу, условия для рабочих стали столь привлекательны, что из многих стран сюда потянулись добровольцы. Да-с...

- И во сколько же обошлось египтянам это чудо? – поинтересовался князь Шаховской.

- О, финансовая сторона строительства канала - не менее увлекательна! - усмехнулся Кази. - Идеей соединения Средиземного и Красного морей французы в свое время сумели заразить главу египетского правительства, Мохаммеда Саид-пашу. Оставался, как говорят в Одессе, "пустячок": деньги! Саид-паша более всего рассчитывал на английское золото: ведь канал сокращал путь между британской крупнейшей колонией, Индией и метрополией более чем на шесть тысяч морских миль! Но англичане не верили в то, что такое грандиозное сооружение во власти человека. Деньги, правда, они дали - но под чудовищные проценты. И представьте себе, господа, что из 100 миллионов фунтов стерлингов, занятых правительством Египта у лондонских банкиров, непосредственно на строительство пошло только шестнадцать! Менее, чем пятая часть займа, господа!

- А остальное? – Шаховской, задавая этот вопрос, заранее понимающе покривил губы и украдкой оглядел пассажиров.

- Украдено, превратилось в комиссионные разным подрядчикам, пошло на выплату процентов... Акции раскупались с трудом, господа! Кстати, банкиры сумели пристроить пакет акций и в среде одесских богатеев. И если бы те через несколько лет не продали эти акции, Россия стала бы одной из совладельцев канала!

- А почему так случилось? Зачем было продавать?

- Англичане! - Кази поднялсокрушенно плечи. - Это, господа, всё происки англичан! Сначала они, как я уже упоминал, нипочем не желали ввязываться в предприятие, казавшееся им дорогостоящей авантюрой. И деньги в виде займов давали, господа, не веря в осуществление идеи строительства – так, потакали прихоти под более чем солидное обеспечение и проценты. А позже, когда поняли, что канал вскоре будет действительно прорыт и буквально озолотит тех, кто им будет владеть, начали свою игру. Проценты от займа банкиров уже не устраивали! Они начали постепенно и осторожно скупать акции и при этом одновременно играть на их понижение. Пошли слухи о бесперспективности затянувшейся стройки. Нашлись ученые, которые доказывали, что весь затеянный проект – зряшное дело из-за разницы в высоте над уровнем моря у начала и конца канала. Владельцы акций, в том числе и в России, запаниковали, начали их продавать - пока хоть что-нибудь можно выручить. Ну, вот так англичане и оказались у штурвала, так сказать.

- Мой брат был в числе приглашенных на торжество открытия, - кивнул князь Шаховской. - По его рассказам, это было нечто грандиозное! Со всего мира были приглашены 500 лучших поваров, тысячи лакеев обслуживали богатых и знатных гостей. Известному композитору, господину Джузеппе Верди из Италии была заказана опера, которая должна была прозвучать на торжестве открытия. Он, правда, не успел - "Аида" была сыграна, кажется, на первой годовщине со дня открытия Суэцкого канала.

- Совершенно верно, ваше сиятельство, - кивнул Кази. - Но и без оперы торжества были весьма помпезными. Кстати, англичане пригласили французскую императрицу Евгению - как бы в знак уважения нации, чьи инженеры осуществили сей грандиозный проект. Но все понимали, конечно, что это дипломатический щелчок по носу, господа! Англичане в очередной раз щелкнули Францию!

- Однако жара усиливается, господа! - князь Шаховской покрутил шеей в распухшем от зноя крахмальном воротничке. - И это весной, обратите внимание! Что же тут будет делаться через два-три месяца? Летом?

- Пекло адово, - согласился капитан. - Возблагодарите бога, господа, что мы все стоим тут, на свежем ветерке. А каково сейчас в трюмах? Там, где борта накалены солнцем, а палуба - жаром от работающей машины...

- Сергей Ильич, вы, кажется, изволите жалеть каторжников? - слегка поднял брови князь. – Там же воры и убийцы!

- Они тоже люди, - капитан в упор посмотрел на князя. - Они уже наказаны лишением свободы, впереди у них - долгие годы каторги на вашем "благословенном" острове. К чему желать им большего зла? Да, я не стыжусь признаться в том, что в настоящий момент мне их жалко! Именно поэтому я принял решение после Адена расковать этих несчастных.

Шаховской хотел было снова возразить, но передумал. Пожав плечами, он промолчал.

Однако тему тут же подхватил судовой доктор Иванов.

- Позволю себе не согласиться с вами, господин капитан! – поддержал он князя. – Я тоже, в некотором роде, разделяю идеи либерализма, но к каторжникам они, извините, совершенно неприменимы! Уж кому, как не мне это знать!

Доктор отработанным жестом снял с мясистого носа пенсне, без надобности протер стеклышки изящным платком и снова водворил пенсне на место.

- Вы, господин капитан, судя по всему, относитесь к числу ученых, но чрезвычайно близоруких в определенном смысле интеллигентов, - доктор хихикнул. – Жизнь вас, видно, баловала, Сергей Ильич! Уберегла, так сказать, от близкого знакомства с этим сбродом. Не встречались с ними в темных переулках, да? Не обворовывали вас, не грабили-с!? Слава Богу, конечно! Иначе бы на них смотрели, уверен!

- А вы, доктор, встречались с кем-то в темных переулках? – насмешливо спросил Кази.

- Знаете, я ведь без револьвера на службу не ходил-с! – заявил Иванов. – И стрелять даже как-то пришлось, да-с! Впрочем, это дело житейское. А вот пообщались бы вы с ними, Сергей Ильич, как я! Насмотрелся, благодарю покорно! Я ведь последние годы по тюремному ведомству служил-с. И имею твердое, подтвержденное практикой убеждение: все сволочи! Мразь, которой неведомо ни почитание властей и законов, ни элементарная благодарность... Хитрецы, симулянты, поганцы без стыда и чести – вот кого вы расковывать собираетесь, Сергей Ильич! Пока вольными соколами летали – все, мерзавцы, здоровы были! А как попались, как тюрьмы нюхнули – откуда что и взялось! Болезней себе навыдумывают сразу – лишь бы в лазарет попасть! Пайку лишнюю получить-с... Ну, я их быстро на чистую воду выводить умею, - похвастал доктор. – У меня разговор короток: раз-два, и в карцер, на хлеб и воду! Посидит субчик пару дней – и про болезни свои забывает-с!

- Да, что-то такое я про вас слыхал! – с той же брезгливой насмешкой кивнул капитан.

- От кого же, смею спросить? – сразу ощетинился доктор. – Впрочем, догадаться нетрудно: наслушались, поди, в Одессе этого местного отставного докторишки из евреев? Не так ли? И совершенно напрасно, господин капитан! Откуда ему про меня что-то знать, ежели вместе, слава Богу, не служили-с? Известное дело, от арестантов, с которым этот Еврей Евреич якшался как с родными. А уж они порасскажут!

- А чего это вы, доктор, так разволновались? – усмехнулся капитан.

- И вовсе нет! – запротестовал доктор. – Обидно просто, знаете ли, когда такой интеллигентный человек начинает всяких жидов слушать. Обидно и непонятно-с...

- Ну, вот что, любезный господин доктор! – прервал словоизлияния Иванова капитан. – Попрошу вас в дальнейшем держать свои великодержавные измышления и оценки при себе! Неприятно просто, да и непонятно, выражаясь вашими же словами! Доктор, служитель Гиппократа – и с такой неприязнью отзываетесь о своем коллеге. Чем он вам дорогу перешел со своим происхождением? Прекрасный человек, знающий доктор, опытный... И вообще – не желаю больше на эту тему разговаривать, уж простите!

- Как угодно, как угодно! – пробормотал Иванов и подчеркнуто вежливо поклонившись, отвернулся в сторону.

Капитан нервно покрутил шеей, бросил в спину доктора сердитый взгляд и вновь принялся отвечать на вопросы пассажиров.


Между тем температура воздуха в тюремных трюмах действительно повышалась с каждым часом. Иллюминаторы по случаю тихой погоды были раздраены, но движение воздуха было еле заметным и ничуть не освежало. Многие арестанты давно сбросили с себя всю одежду и пребывали в чем мать родила. Испарения давно не мытых тел делали атмосферу в трюме еще более тяжелой.

Заветные места у немногочисленных иллюминаторов брались с боем и руганью - прослышав от часовых о том, что "Нижний Новгород" плывет по рукотворному каналу, каторжники жадно пялились на уплывающие назад берега с диковинного вида деревьями, громко обменивались впечатлениями.

Ландсберг с тревогой и состраданием глядел на полковника Жилякова: старик продолжал стремительно сдавать. Он практически перестал вставать, почти не ел, часто просил пить, надолго впадал в тяжелое забытье. Ландсберг то и дело смачивал водой нижнюю рубашку Жилякова; в жарком воздухе мокрая ткань, принося минутное облегчение, быстро высыхала.

Опыт туркестанских походов и молодость помогали Карлу Ландсбергу переносить жару гораздо легче, чем остальным. Он старался поменьше двигаться, в отличие от других арестантов пореже подходил к питьевому бачку. По его просьбе караульный матрос Яков Терещенко принес в трюм выпрошенную у кока небольшую склянку с уксусом, и Ландсберг добавлял по несколько капель в питье себе и Жилякову. Подкисленная вода лучше утоляла жажду - это люди пустыни знали еще много веков назад.

Свое давнее знакомство с караульным матросом Ландсберг старался никоим образом не афишировать, ибо вполне допускал, что среди арестантов вполне могут оказаться фискалы, готовые за малую подачку сообщить об этой дружбе корабельному начальству. Тогда на Терещенко обратят серьезное внимание, могут допросить, попугать, а то и выведать про несколько золотых монет, отданных Ландсбергом на сохранение матросу. Сам он ничуть не дорожил этими деньгами, не считая их своими. Однако ответственность перед Жиляковым щепетильный Ландсберг остро сознавал.

Попросив же у матроса уксуса, Ландсберг, по сути дела, ничем не рисковал. Караульные матросы, не будучи профессиональными тюремщиками, в большинстве своем к арестантам относились с жалостью и состраданием, охотно выполняли их мелкие просьбы, без волокиты передавали судовому доктору жалобы на нездоровье, втихомолку снабжали арестантов табаком, спичками, а иной раз и картами фабричного изготовления.

Каждый раз, заступая на караульную вахту, Терещенко почтительно окликал Ландсберга, неизменно осведомлялся о здоровье, выражал готовность услужить чем может. Ландсберг же старался держать себя с бывшим однополчанином сухо-официально – главным образом, боясь того подвести.

Терещенко же, за годы службы так и не растерявший былой деревенской наивности, немало дивился холодности и отчуждению бывшего однополчанина, который ранее не кичился ни дворянством, ни баронским титулом, ни офицерским чином. И, подозревая виной в этой холодности непонятную ему гордость, даже обижался.

Увидев, что Жиляков снова впал в дрему, Ландсберг осторожно сменил ему мокрую примочку на лбу и, чтобы немного размяться, занялся приседаниями и упражнениями для дыхания.

Арестанты, поначалу втихомолку посмеивавшиеся над причудами Барина, давно уже к этим упражнениям привыкли и больше не смеялись. Не осмеливаясь мешать разговорам Барина со стариком, многие из них с нетерпением ждали возможности повыспросить у бывшего офицера, человека ученого, то, до чего не могли дойти их умы, образованием не отягощенные.

- Барин, слышь! А верно брешут люди, что мы второй день плывем не по море-океану, а по каналу?

- Верно, - усмехнулся Ландсберг, не прерывая приседаний. - А ты сам, любезный, разве не замечаешь отсутствия качки? Берегов разве не видишь?

- Мало ли! - арестант пожал плечами и яростно поскреб под мышками. Он был абсолютно гол - не считая кандалов да густой растительности по всему телу. - Вдруг около самого по-над берегом плывем, вот и не качает...

Ландсберг опустил глаза и больно закусил губу, стараясь не рассмеяться - настолько вид чешущегося голого и волосатого арестанта напомнил ему обезьяну из зоологического сада.

- А еще брешут, будто канал этот не Всевышним создан, а людьми выкопан, - не отставал арестант. - Ну, то чистая брехня, понятно!

- И это не вранье, любезный! - перебил его Ландсберг. - Действительно, Суэцкий канал создан людьми и существует чуть больше десяти лет, с 1869 года.

Каторжник переглянулся с товарищами и настороженно вгляделся в лицо Ландсберга - не смеется ли тот над ним? Вроде не смеется...

- И мне не верится! - поддержал обезьяноподобного арестанта другой. - Помню, мы в деревне всем миром мельничную запруду копали. От снега до снега по 40 - 60 душ лопатами махали от зари до зари. А ямка-то получилась - тьфу, смех один! А энта? Энто ж река цельная! Ты погляди - берега еле видать.

Ландсберг закончил упражнения, вытер лицо, шею и грудь мокрой рубашкой, присел на нары.

- Сорок - шестьдесят душ, говоришь? Ну, а здесь поболее народу работало. Да не одно лето, а десять годков. Если не ошибаюсь, в газетах называли цифру в двадцать пять тысяч рабочих-землекопов. Да и техника тоже была задействована.

- Все одно - не верится! - покачал головой первый арестант. - Вот смотри, Барин: тут же песок, верно? Ты мальчишкой не копался в песке, Барин? Нешто не замечал - роешь, роешь что-нибудь, а на другой день дождь пошел, ветер подул - и нету твоей работы! Как и не было будто...

- Это верно, песок - проклятье здешних мест, - согласился Ландсберг. - Но ты пойми, что канал-то не мальчишки строили! Не только рыли - но и одновременно укрепляли берега. Я ведь сапер, знаю - как это делается. В Туркестане, после усмирения диких орд, наша саперная рота оросительный канал в Голодной степи копала. Не чета этому, конечно - но принцип-то один! Впрочем, и здесь людям природа немного подсобила: канал прошел по нескольким озерам. Да и старое русло кое-где сохранилось, от прежних каналов.

- От каких-таких прежних? - раскрыл рот каторжник.

- От таких, что нынешний Суэцкий канал, любезнейший, это, по сути, четвертая попытка человечества поспорить с природой. Первый канал здесь люди пытались прорыть еще за 500 лет до рождения Христа. Слыхал про фараонов, борода? Да не про тех, коими полицейских кличут, а про настоящих, древних царей этой земли?

- Откуда нам, мы люди темные! - вздохнул арестант и снова яростно почесался. - Расскажи, Барин! Сделай обчеству уважение - все время быстрее пойдет, да и о жаре забудешь. А, Барин?

- Изволь, любезный! - пожал плечами Ландсберг. - Слушай: было это давным-давно, задолго до рождения Христа, когда на месте России были чащобы лесные и непролазные болота, а предки наши не знали огня и сами были звероподобными ордами. Здесь же уже в те давние времена вовсю царствовал человек. Древние египтяне знали науки, изобрели колесо, занимались земледелием и строили каменные пирамиды в сотни саженей высотой. Пирамиды эти до сих пор удивляют весь мир, ибо даже нынче, с развитием цивилизации, человек такое повторить не может. И вот в VI веке до нашей эры египетский царь Нехо повелел прорыть канал, рассекающий пустыню надвое и соединяющий два моря. Согнали сюда 120 тысяч рабов с деревянными лопатами да корзинами - и начали рыть. Налетит песчаная буря - и засыплет все, а они снова роют. Тысячами гибли от болезней, от жажды, от солнца. Единственная ошибка у древних была - узким задуман был канал. Да... Потом Нехо умер, а его наследник, следующий царь, работы приказал бросить. Недорытый канал скоро пустыня бесследно поглотила, только письменные свидетельства и остались. Много позже, уже за 500 лет до рождества Христова, могучий царь персов Дарий решил остаться в памяти потомков Великим Строителем Великого Канала. Тоже много тысяч рабов погубил в этих песках, а сделано было еще меньше, чем предками. Венецианские дожи - ну, правители, значит - тоже пытались здесь сократить морской путь в Индию. У французского короля Людовика Четырнадцатого были планы строительства канала, а позже и у Наполеона.

- И Наполеошка тута пробовал мир удивить? - развеселился арестант. - Ну, куды ему - с Россией-матушкой справиться не мог, а все туда же...

- И в нынешний проект мало кто верил, - продолжал Ландсберг. - Долгое время считалось, что из-за разницы в уровне высот строительство канала здесь невозможно. Но, как видишь, построили.

- А как же его песком бури не засыпают? - все еще сомневался обезьяноподобный арестант.

- Все дело в ширине, глубине канала, в прочности его рукотворных берегов, - пояснил Ландсберг. - Да и чистят его все время, углубляют дно. Так-то, любезнейший!

Жиляков застонал, заворочался, и Ландсберг, прервав разговор, бросился к старику. Подал воды, смочил лоб и грудь.

- Умру я скоро, барон! - вдруг спокойно, с легкой улыбкой сказал Жиляков, с благодарностью чуть сжав рукой локоть Ландсберга.

- Что за мысли, Сергей Владимирович! - возмутился Ландсберг. - Такие мысли недостойны дворянина и офицера.

- И дворян, и старых, тем паче, офицеров Бог к себе со временем прибирает, Карл Христофорыч! А мое время, чувствую, совсем близко... Дайте, голубчик, еще воды, пожалуйста!

- Оставьте эти мрачные мысли, полковник! Завтра-послезавтра с нас капитан обещал снять кандалы. Через две-три недели, как утверждают матросы, "Нижний Новгород" минует тропические широты и будет гораздо прохладнее. А там, глядишь, и снова холод - но уже на Сахалине.

- Да, холод...

- К тому же у вас есть цель, не забывайте о ней, полковник! - нарочито строжась, улыбнулся Ландсберг.

- Цель? Цель... Не по Сеньке, видать, оказалась шапка, барон, - вздохнул Жиляков и посмотрел прямо в глаза молодого друга. - Умру я скоро, барон. Простите великодушно за все хлопоты, которые я причинил вам своим наивным сумасбродством...

- Сергей Владимирович, голубчик, о чем вы говорите?

- Не надо, барон! Я старый солдат, и в утешительном обмане не нуждаюсь! Я много думал... Знаете, Карл Христофорыч, как ни дико это может прозвучать, тот злополучный удар по голове в последнюю ночь в пересыльной тюрьме, перед этапом, меня словно бы отрезвил. Н-не возражайте, барон! Я рвался на Сахалин отомстить за сына - но что я, в сущности, могу? Что, барон? Первое же столкновение с уголовником напрочь выбило меня из седла! Да, и тогда, и сейчас рядом были и есть вы, моя защита и опора. Но что я буду делать один? Что я смогу? Старый, больной конь...

- Но я не собираюсь вас бросать, Сергей Владимирович! Даю вам в этом честное слово!

- Перестаньте, мой юный друг! Вы - такой же каторжник, как и я. И, стало быть, не хозяин своей судьбы. Нас могут разлучить на Сахалине, и это наверняка произойдет! И потом - неужели вы думаете, что я позволю себе втянуть вас в мою вендетту, подвергну риску более строгого наказания? Ни за что, мой юный друг! Так что... Так что все к лучшему, барон! Все к лучшему!

- Позвольте, я скажу часовому, чтобы он позвал доктора, господин полковник! Вы серьезно больны!

- Не надо, прошу вас! Доктор мне не поможет. Как ни поливай старое дерево, как ни рыхли почву у его корней - молодым оно уже не станет. И когда-нибудь свалится - если раньше его не спилят. Теперь уже, видать, скоро...

- Сергей Владимирович!

- Барон, я устал и, извините, хочу немного поспать, - улыбнулся Жиляков. - Простите уж меня великодушно...

* * *

Утро следующего дня вольные и невольные пассажиры "Нижнего Новгорода" встретили уже в Красном море. Длинные пологие волны усилили бортовую качку, берега исчезли за горизонтом. Ветер стих, и матросы убрали последние паруса.

Необычно багровый диск солнца выплыл из мутной дали моря. Удушливая жара с новой силой навалилась на корабль, беспрепятственно обрушилась в нижние трюмы.

Капитан Кази сдержал слово: в десять часов утра две пары матросов, обливаясь потом, снесли вниз и поставили в проходе между решетками небольшие наковальни, разложили кузнечные и слесарные инструменты. Но даже расковка не слишком обрадовала арестантов, и они не толпились у дверей, через которые конвойные выпускали их по одному. Несколько ударов молота - и кандалы со звоном ложились в кучу. Каждому освобожденному из оков боцман давал большую кружку красного вина - сухого и терпкого.

К двум часам пополудни все цепи с каторжан были сняты. Капитан Кази спустился в тюремный трюм, прошел по проходу и, пытливо глядя на каторжан, сказал им несколько слов. Смысл этой короткой речи был ясен всем. Капитан оказал арестантам доверие, проистекающее из хорошего их поведения и соблюдения порядка на судне. Кази выразил надежду, что арестанты оправдают доверие до конца рейса. Ввиду усиливающейся жары капитан пообещал выпускать каторжан небольшими партиями на верхнюю палубу - для окатывания забортной водой разгоряченных тел. Для стирки белья было также обещано поставить на палубе несколько лоханей с пресной водой и мылом.

Впрочем, не обошлось и без сурового предупреждения: любой беспорядок, учиненный каторжанами, будет немедленно пресечен, а остальные арестанты будут в этом случае наверх более не выпущены.

Первая партия освобожденных от оков арестантов вернулась вниз через три четверти часа - несколько оживленная купанием под сильной струей из помпы. Однако вместе с оживлением счастливчики принесли и тревожную весть: прямо по носу парохода над морем стояла какая-то мутная непрозрачная мгла, в которой солнце совершенно скрылось и обозначало себя лишь более светлым, еле заметным пятном. Матросы, как могли, успокаивали арестантов: это не буря, в противном случае корабельный барометр показал бы понижение атмосферного давления. Сие сильный туман, объясняли моряки. А густота и плотность его объясняется наличием в воздухе большого количества пыли и песка, поднятого предыдущими бурями.

Через час, задолго до наступления вечера, корабль, наконец, вошел в стену клубящегося тумана - настолько сильного, что караульные матросы прежде времени зажгли и развесили в тюремном трюме фонари.

Ветер стих совершенно, а "Нижний Новгород" максимально сбавил ход: в условиях плохой видимости капитан опасался столкновения со встречными судами.

Но даже при самом малом ходе "Нижнего Новгорода" лаг показывал, что пароход идет со скоростью шесть узлов! Такая скорость была по-прежнему рискованной для безопасного плавания в условиях нулевой видимости. Каждые 20 - 30 минут вахтенный помощник переводил ручку машинного телеграфа на "стоп" - чтобы еще более уменьшить ход и избежать риска возможного столкновения.

Матросы и офицеры "Нижнего Новгорода" страдали от несусветной жары почти так же, как и каторжники. И даже, пожалуй, еще больше, ибо не могли, подобно арестантам, сбросить с себя для облегчения одежду и стоять на вахте в костюмах Адама.

Одуряющая жара и частые остановки машины "Нижнего Новгорода" стали к вечеру первого дня плавания в Красном море причиной и первой серьезной аварии. Когда в очередной раз после короткой остановки вахтенный помощник капитана дал команду "малый ход", машина повернула вал два - три раза - и остановилась сама по себе…