Здравствуй, уважаемый читатель
| Вид материала | Документы |
СодержаниеГвардии коммерсант |
- Михаил булгаков и его время 21 эссе от юрия кривоносова, 43.27kb.
- Здравствуй, дорогой читатель, 1428.02kb.
- Конкурс «Проба пера» Очерки Здравствуй, школа! «Здравствуй, школа!», 76.55kb.
- Рассказы о природе для детей и взрослых Анатолий Онегов здравствуй, мишка! Москва, 3440.45kb.
- Здравствуй школа, здравствуй первый класс!, 27.94kb.
- «Здравствуй, Россия!», 35.09kb.
- Т. Г. Шевченко Экономический факультет Кафедра экономической теории Утверждаю, 237.16kb.
- Откуда появились славяне и "индоевропейцы", 341.88kb.
- Книга 1 Система полевой саморегуляции, 2124.62kb.
- Положение о проведении городского конкурса юных исполнителей сказок народов мира, 32.92kb.
^ Гвардии коммерсант
- Желаю здравствовать, кумпаньон! – Михайла потопал на половичке у порога мастерской ногами в щегольских «хромачах», притянул дверь поплотнее и добродушно прищурился на Ланндсберга. – Ну, хозяин, показывай свое имение, хвались! В посту о твоем доме только и разговоров!
Ландсберг разогнулся, отложил на верстак рубанок, взял в руки балясину, критически осмотрел свою работу и только после этого сделал несколько шагов в сторону гостя. Обнял его на плечи, притянул, похлопал по спине.
- А ты куда запропал, компаньон? Две недели глаз не казал – неужто разбогател, гордым стал? О-о, точно разбогател! – Ландсберг отодвинул Карпова подалее, повернул кругом, разглядывая хромовые сапожки. – Чистый иван, как погляжу! Не сымут по ночному-то времени?
- А я хитрый, Христофорыч! «Хромачи» только с утра ношу. После обеда и до темна в старых котах передвигаюсь, так-то! Ну, дык как дела-то, кумпаньон? Кипишь на работе, с темна до темна трудишься – чего мешать-то? Вот и не ходил, Христофорыч. Да и новостей не было до сей поры.
- А теперь появились? – Ландсберг остро взглянул на Карпова. – Пошли, пополдничаем, расскажешь.
- Ты дом-то сперва покажи…
Мужчины прошлись по просторному дому, стены которого еще остро пахли смолой и непередаваемым таежных духом свежести. Из жилой половины Ландсберг повел Карпова в пристройку с магазином – там еще вовсю стучали и пилили плотники. С другой стороны дома отдельный ход вел в будущую амбулаторию Ольги Владимировны.
- Широко размахнулся, Христофорыч! – одобрил увиденное Михайла. – На века домину отгрохал! Я вот всё поражаюсь тебе, кумпаньон – только не обижайся, Христа ради! Ты ж дворянского происхождения, «фоном» родился, не в избе крестьянской вырос – а руки у тя в нужном месте приделаны. И плотничаешь сам, и по кузнечному делу, и по слесарному соответствуешь! Ну, об инженерном соответствии я уж молчу – знаю, на воинской службе постиг. Но мужицкое-то ремесло ты не мог тут, на Сахалине успеть выучить!
- А кто тебе сказал, что умение хорошо работать руками суть мужицкое ремесло? – усмехнулся Ландсберг, усаживая гостя за угловой столик в своей чистой и просторной мастерской и принимаясь сноровисто накрывать его. – Мой батюшка, чтобы ты знал, мог в свое время любого кузнеца за пояс заткнуть. Брат старший без механиков городских и мельничный механизм чинил, и молотилку сам усовершенствовал. Ландсберги, брат, все умели, все могли! И мужицкой, как ты говоришь, работы не чурались… «Казенки» выпьешь, компаньон?
- Сам бы не попросил, а отказываться от такого дела грех, - согласился Карпов.
Он принял из рук Ландсберга традиционную сахалинскую чашечку с казенной водкой, чуть отлил в угол, пояснил:
- Это чтобы дом твой новый крепче стоял, кумпаньон! Сам-то не будешь, как я понимаю? Ну, тады будь здоров, Христофорыч! - он медленно вытянул из чашечки водку, потянулся за соленым огурцом, кивнул на отдельно стоящую миску с горкой красной икры. –Гляжу, и к рыбьим потрохам приучили тебя гиляки твои?
Ландсберг снова усмехнулся:
- Какие ж это потроха, Михайла? Сие красная икра, деликатес! Ты же белужьей икоркой не брезгуешь?
- То белужья! А энти красные «рыбьи яйца» на Сакалине никто, кроме гиляков, в рот не берет.
- Это как приготовить! Ты попробуй, попробуй! – Ландсберг зачерпнул полную ложку икры, с удовольствием покатал на языке, проглотил. – Ты знаешь, компаньон, я уверен: придет время, и не уголек наш главной статьей коммерции станет, а деликатес вот этот икорный! Тут, конечно, тоже свои хитрости есть, время для добычи красной икры точно рассчитать надобно. Рано возьмешь – незрелая будет, в кашу превратится. Поздно добудешь – твердыми икринки будут, зубами давить надобно.
- Не знаю, не знаю, - чтобы не обидеть хозяина, Карпов зацепил краешком ложки несколько икринок, опасливо положил в рот, пожевал. – С белужьей, конечно, все равно тивою не сравнить – ить соленая, да и все! Но красивая, зараза! Аж светятся на столе, даром что потроха рыбьи!
- Эстетствуешь, Михайла! – Ландсберг хлопнул Карпова по плечу. – Не желаешь икры, другая закуска имеется. Бери, да рассказывай свои новости!
- Не шибко оне приятственные, нынешние новости-то! – вздохнул Карпов. – Купцы здешние прослышали, что ты магазин свой надумал в посту открывать – и не очень энтому делу рады, как ты сам понимаешь. Слыхать, на свое «толковище» тебя позвать хотят.
- Что ж, схожу, - улыбнулся краем рта Ландсберг. – Опасаются конкуренции, говоришь? И правильно опасаются, я торговлю правильную заведу! Я уж придумал как!
- Смотри, кумпаньон, как бы эти варнаки вперед тебя чего не придумали! – предостерег Карпов. – Ты что, не знаешь, что вся наша островная коммерция из бывших майданщиков состоит? В тюрьме кандальной копейку тугую на людской крови сбили, и на воле по привычке лавки с магазинами пооткрывали. Тока не под нарами торгуют, а открыто, по патентам. Тот же Есаянц, Ибрагимка, Никитин – весь пост знает, что у них и «марафетом» днем и ночью разжиться можно, и водочкой, на которую сроду патента не было. Ворованное скупают – в обчем, были майданщики- майданщиками и остались! И в дружбанах у них вся кандальная сволочь – гляди, поплачутся, что Барин коммерцию им решил испортить – нешто кандальная не заступятся за своих-то?! А ты, кумпаньон мой любезный, к кому прислонишься? Кто тут, кроме меня, у тебя есть-то?
- И что же присоветуешь, компаньон? Отказаться от затеи своей? Так и жить до конца дней по указке варначьей?
- Не кипятись, Христофорыч! Остынь! И на «толковище» к Есаянцу да Ибрагимке сходи, не побрезгуй. Мыслю я, что не станут оне тебе укорот с самого начала давать. Поостерегутся – ты у кандальной пока в авторитете! Помнят людишки, до сих пор помнят, что ты несколько варнаков в Литовском замке положил, в Псковской пересылке не побоялся с отпетыми схлестнуться. У начальства сахалинского ты, опять-таки, на примете. А самое главное – слушок до меня дошел, что сам Пазульский тебя трогать до поры не велел! Не-е, поостерегутся оне!
- Тогда чего ж меня предупреждаешь? Попугать решил? А насчет Пазульского, патриарха каторжного, ничего не путаешь? С чего бы он симпатией ко мне вдруг проникся?
- Ну-у, кумпаньон, совсем вопросами засыпал! – шутливо поднял руки Михайла. Глаза, однако, серьезными остались, даже печальными. – Отвечаю: не тот Пазульский человек, что б к кому-то симпатиями проникаться. Для него что людишки, что воробьи. Или, лучше сказать, что тараканы. Что трогать тебя не велел – факт. А почему – никто не знает. И не спросишь у него, у Пазульского. Я так мыслю – задумку насчет тебя он какую-то имеет. Дальнюю задумку. А, может, и другое тут…
- Что ж тут может быть другого, Михайла?
- Да я и сам не знаю, - признался тот. – Тут про Пазульского много слухов и баек ходит. А точно никто про него ничего не знает. Откуда, к примеру, он вообче выплыл? Люди говорят – из благородных он, как и ты. Грамоту знает, языки чужие… Словечки иной раз запускает такие ученые, что сразу понятно: на нарах такому не выучишься! В обчем, ты его в голову пока не бери: не велел трогать – и слава богу! Время придет – узнаем, что к чему. А предупреждаю тебя насчет Есаянца и протчей братии вот почему: позовут – пойди. Вежливо говори, через себя переступи! И в глаза им не смотри, как ты умеешь! Схитри: сам, мол, хотел к вам, люди добрые, за дозволением да за советом сходить, да вы опередили. Что от тебя – убудет?
- Ну, а ежели наглеть начнут?
- Тут ты сам решай, - развел руками Карпов. – Всё одно, ежели удила закусишь, тебя ни совет добрый, ни страх не остановит. Помни тока, прошу: прежде чем ломать этих варнаков начнешь, о жёнке своей подумай! И обо мне, убогом, тоже не забудь! Пропаду ведь без тебя, Христофорыч! И Ольга Владимировна пропадут! К тому же, мыслю я, в самом скором будущем у тебя, кумпаньон, нахлебников-то прибавится, хм…
Ландсберг с подозрением уперся глазами в Карпова:
- Ишь ты, глазастый какой, компанон! – не выдержав, засмеялся он. – Вот старый мерин! Никто не углядел живот пока у Ольги Владимировны, а он узрел!
- На том и стоим, - крякнув довольно, Михайла искоса поглядел на бутылку. – Значит, верный глаз у меня еще? Ну, тады еще плесни, за здоровье наследника твоего не выпить грех!
Проводив Карпова, Ландсберг вернулся в мастерскую, надел клеенчатый фартук и почти до вечера продолжал возиться с балясинами для будущего крыльца дома. Когда дешевенькие часы хрипло прокуковали четыре раза, он снял фартук, умылся из лохани с колодезной водой и пошел встречать супругу: в это время она, как правило, заканчивала прием посетительниц и шла домой.
Каторжанского халата Ландсберг больше не носил – опять-таки благодаря Таскину.
Как оказалось, он не забыл и свое обещание – попытаться узаконить в местном обществе ношение Ландсбергом не арестантского халата, а цивильной одежды. Несмотря на перечисление Карла Христофоровича из разряда испытуемых в вольные поселенцы и повышение по службе, унизительное правило ношения прописанной уставом о наказаниях арестантской одежды отменено не было. И, несмотря на персональное разрешение Таскина, чиновники из других канцелярий не единожды останавливали Ландсберга на улице и публично отчитывали его за «дерзость». Диктовалось сие, разумеется, не столько тщанием исполнения служивыми людьми всех уставов и правил, сколько скукой, поголовным пьянством чиновников и их мелочной злонамеренностью причинить неудобства безответному человеку.
Как-то раз Ландсберг, облаченный в арестантский халат, представил начальнику округа на подпись какую-то бумажку и поспешил, по своему обыкновению, удалиться в свой закуток. Не успел он покинуть приемную начальника округа, как двери кабинета шумно распахнулись и возникший в проеме Таскин громогласно, чтобы слышала вся канцелярия, окликнул:
- Господин Ландсберг! Извольте вернуться!
И, стоя в дверях, тут же устроил заведывающему архитектурной частью округа начальственный «разнос»:
- Кажется, я уже высказывал вам, милостивый государь, свое нежелание видеть у себя в канцелярии этот ваш ужасный арестантский халат! Вы, кажется, изволите игнорировать мое указание? Или вашего жалованья не хватает заказать что-нибудь приличное?! Потрудитесь прямо сейчас отправиться к портному, господин Ландсберг! А начальник канцелярии, - Таскин тяжело повернул голову в сторону вскочившего со своего места начальника канцелярии. – А вы, сударь мой, потрудитесь взять на себя труд проследить за выполнением моего распоряжения!
-Но, ваше превосходительство, - нерешительно возразил тот. - Параграф Уложения о наказаниях… э-э… вылетел , простите, номер из головы… В общем, ссыльнокаторжный, не отбывший…
-Что?! – взревел Таскин. – Вы, кажется, смеете возражать мне, сударь?! М-молчать! Господин Ландсберг работает под моим началом и в моей канцелярии! И не писарем, позволю вам напомнить, а исполняет должность заведывающего архитектурно-строительной частью! Да-с! И мне нет дела до каких-то дурацких параграфов, которые вы, милостивый государь, к тому же и не помните! Водки надо меньше пить! Извольте выполнять мои распоряжения! И запомните, любезный: если я увижу господина Ландсберга еще раз в этом халате с тузом на спине – я вас, господин начальник канцелярии, тоже переодену! И велю пройтись в этой хламиде через весь поселок! Вам понятно?!
- Не извольте беспокоиться, ваше превосходительство, - побагровевший начальник канцелярии вытянулся в струнку. – Лично прослежу!
- Да уж, будьте настолько любезны!
- Однако, ваше превосходительство, внешний вид э-э… господина Ландсберга в статском может вызвать… непонимание и даже возмущение прочих чинов островной администрации…
- Чушь! – фыркнул Таскин. – К тому же, я не потерплю, чтобы мне тыкали внешним видом моих чиновников. Всех недовольных и непонимающих прошу, впрочем, направлять ко мне! А вы, господин Ландсберг, напоминаю, извольте немедленно отправляться к портному!
Дверь за Таскиным с треском захлопнулась.
Сохраняя сокрушенный вид, а про себя посмеиваясь, Ландсберг с удовольствием подумал, что теперь-то сплетники точно разнесут приказ начальника округа по всем присутствиям острова. И ему можно будет без опаски ходить по поселку в цивильной одежде.
Так оно и произошло.
Выйдя на улицу, Ландсберг не удержался – остановился, чтобы со стороны критически оглядеть свой новый дом. Заготовку леса для него удалось завершить, вопреки ожиданиям, за одну зиму. Островная казна в марте неожиданно отказалась от ожидаемого подряда на строительство новых казарм, и Ландсберг сразу выкупил больше трех десятков кондиционных лиственничных бревен. Это изрядно опустошило его кошелек, однако дело того стоило.
Дом не мог не радовать взгляд – просторный, с большими «несахалинскими» окнами, украшенными резными наличниками, с обширным двором, в котором хватит места и будущей конюшне, и сараям, и лабазам для товара. Поначалу Ландсберг планировал в новом доме и мансарду, однако, по совету Михайлы, с замыслами своими решил пока повременить. Единственная мансарда в Александровском посту была только в резиденции губернатора. Вторая при доме вчерашнего каторжника, а нынче ссыльнопоселенца, неминуемо могла стать своего рода дерзким вызовом чванчивому обществу островной столицы.
- Пятачок бы подстрелить с тебя, ваш-бродь! - раздался за спиной хриплый и ломкий одновременно детский голос.
Ландсберг обернулся: совсем рядом стоял мальчишка-оборванец, босоногий и огромных портках, застегнутых почти у самой шеи. За ухом у «сахалинского гавроша» был заткнут окурок, глаза пьяные… Ландсберг вздохнул: он ежедневно раздавал на улице мелочь местным попрошайкам, однако дети здесь просили не на хлеб: вкус дешевой водки и папирос они на Сахалине познавали прежде, чем вкус молока и сладостей. Им он денег не давал.
- Хочешь, я тебе хлеба вынесу?
- Не, мне пятачок. Сам куплю. Ну, дай!
- Денег не дам. Хлеба вынесу, изволь…
- У-у, немец-перец-колбаса! – без особой злости буркнул «гаврош», повернулся на пятке и побрел прочь.
Ландсберг невольно улыбнулся: так дразнили его и в детстве соседские мальчишки, так обзывали парнишку-вольноопредяющего и петербургские босяки. Интересно, как они все угадывали, что он немец?..
* * *
- Немец-перец, колбаса, на веревочке оса! – зачастил фальцетом заезженную дразнилку худой рыжий мальчишка, заметивший вывернувшего из-за угла Карла Ландсберга. Карл нахмурился, и, делая вид, что не имеет к дразнилке никакого отношения, продолжал шагать в сторону дома.
Но сегодня ватага мальчишек, ежедневно портящих жизнь вольноопределяющемуся Саперного батальона Карлу фон Ландсбергу, одной-двумя дразнилками и даже комком грязи в спину не ограничилась. Рыжий заступил Карлу дорогу, кривляясь, строя рожи и явно нарываясь на стычку. С другого тротуара за событиями внимательно следила стайка ребят постарше. Двух братьев-близнецов, сыновей лавочника из мясной лавки «Громов и сыновья», Ландсберг знал. Когда их отцу в лавке требовалась помощь, деловитые крепыши вели себя там более чем скромно. На улице же они разительно менялись – ходили вразвалку, часто сплевывали под ноги прохожим и задирались вовсю. Не пропускали они и Ландсберга, которому уже исполнилось 16 лет. Один из близнецов, когда рядом не было взрослых, частенько и весьма многозначительно вынимал из кармана гирьку на цепочке.
Еще двое из этой компании были наверняка ровесниками Карла, - либо чуть постарше его. Парнишки были явно из бедных семей и вовсю заглядывали в рот сыновьям лавочника.
Чтобы не столкнуться с рыжим задирой, Карл был вынужден остановиться. Стараясь, чтобы голос его звучал совсем по-взрослому и все еще надеясь, что драки удастся избежать, он строго спросил у рыжего:
- Эй, малец! Тебе чего надо-то?
- Гривенник дай! – тут же нахально потребовал рыжий и даже протянул к лицу Карла грязную ладонь. – На конфеты да папиросы!
- Курить тебе еще рано! – снова по-взрослому возразил Карл. – А на конфеты зарабатывать надо, а не стоять с протянутой рукой.
Меж тем рыжий, изловчившись, больно ухватил Карла двумя пальцами за нос и громко закричал:
- Ах, ты, немец-перец несчастный! Ты по нашенской улице ходишь – давай гривенник, говорю!
Рассердившись, Ландсберг без труда оторвал от своего лица грязную руку оборванца, ловко вывернул ее и легонько поддал рыжему под зад. Совсем легонько – однако рыжий, нарочито взвыв от боли, покатился по тротуару. Тут уже в действие вступила главная ударная сила уличной ватаги.
Мигом оказавшиеся рядом близнецы-крепыши, разом подворачивая рукава, грозно стали наступать на Карла:
- Ах, ты, гаденыш немецкий! Нашенских бить?! На слабых силу пробуешь?!
Краем глаза Карл заметил, как двое других парнишек зашли ему в тыл. Деваться было некуда. Отскочив назад, Карл прижался спиной к стене и быстро снял с шинели ремень, бляха которого была по гимназическому «стандарту» залита свинцом.
- А-а, он свинчатку в ремне таскает, немчура проклятая! – во весь голос заорал один из близнецов, доставая свою гирьку.- Ну, мы тя тоже угостим кой-чем!
Однако беды не случилось. Выглянувший из лавки Громов прикрикнул на сыновей:
- А ну, байстрюки, марш в лавку!
Гирька мгновенно исчезла, а близнецы тут же стали громко жаловаться отцу на «нахального немца», который каждый день их задирает, а вот сегодня даже ремнем со свинчаткой хотел ударить.
Улочка была узкою, и лавочник Громов пересек ее в три шага. Легко вырвал ремень из рук Карла, разглядел тяжелую пряжку-биту и недобро прищурился на него.
- Ты чего же это, господинчик хороший, мальцов забижаешь?
- Неправда! – возмущенно крикнул Карл. – Я ни к кому не пристаю! А ремень снял только потому, что ваши сыновья раньше достали гирьку на цепочке! Чего они ко мне пристают?
- Гирьку на цепочке? – переспросил Громов. – Не знаю, не видал ни разу! Да и не таковские мои Прошка с Данькой, чтобы босяцкое оружие иметь. А вот с тобой, мил-человек, мы сейчас разберемся! Дворник! – неожиданно рявкнул Громов. – Дворник, Тимоха, где ты есть?!
Он крепко ухватил Ландсберга за рукав и оглянулся в поисках дворника. Едва тот, зевая, показался из подворотни, Громов громко приказал ему:
- Свисти городового! Злодея словил, который мальцов забижает! А ты все дрыхнешь – свисти, говорю!
Свистнув в оловянный свисток, дворник приблизился, близоруко присматриваясь к пойманному «злодею». Узнав Карла, он сокрушенно покачал головой:
- Какой же это злодей, Тимофей Савич? Побойся Бога – это же жилец господина Власова, очень порядочный молодой господин! Он тут неподалеку, в полку саперном служит – а ты его злодеем!
- А мне плевать, где он живет и где служит, немецкое отродье! – не унимался Громов. – Вот сведет его городовой в часть, а я свидетелем пойду, как он ремнем со свинчаткой тут машет кажинный день!
- Ты б за Данькой своим лучше смотрел, - посоветовал дворник. – Вот кто гроза улицы-то нашенской! И гирьку на цепочке имеет, аки тать ночной. Отпустил бы ты, Тимофей Саввич, молодого господина добром. Да извинился бы перед ним за своих байстрюков – смотри, как бы тебе неприятностей от властей не вышло!
Громов, меж тем, продолжал скандалить и требовать городового. Понемногу на улице вокруг сгорающего со стыда Ландсберга начала собираться толпа. И неизвестно – чем бы кончилось дело, не покажись в улочке пролетка с двумя офицерами-саперами.
Совсем было проехали мимо офицеры – да один из них, Марк Ивелич, узнал вольноопределяющегося своего полка Ландсберга. Он велел извозчику остановиться, мельком что-то сказал второму офицеру и оба они, соскочив с пролетки, подошли поближе. Без особых церемоний отодвинув локтем лавочника, Ивелич строго подозвал к себе Карла:
- Вольноопределяющийся фон Ландсберг, ко мне!
Лавочник, услышав дворянскую приставку «фон», так и разинул рот, опустил руки. Воспользовавшись этим, Ландсберг вырвал у него свой ремень, мгновенно затянул его на шинели, расправил складки и шагнул к офицеру:
- Ваше сиятельство, господин прапорщик, - начал он, вытягиваясь во фронт.
- Вольно! – перебил его граф Ивелич. – Что тут происходит? Объясните, фон Ландсберг!
Путаясь в словах и отчаянно боясь, что ему не поверят, Карл быстро рассказал все, не утаив и про ремень со свинчаткой.
- Все понятно, Карл! Успокойся! – Ивелич медленно повернулся к лавочнику и поглядел на него так, что Громов попятился. – Ты кого, быдло штатское, за рукав посмел ухватить, а? Ты что – пьян? Это вольноопределяющийся нашего Саперного батальона, дворянин фон Ландсберг, дурак! Царев слуга, будущий офицер и защитник Отечества! Как ты посмел его лапами своими касаться, быдло?!
- Дак… Дык не знал я, ваше сиятельство! – забормотал Громов, поспешно отступая в сторону спасительной лавки. – Гляжу, мальцы драться собрались – ну, и, не разобрамшись…
- Пошел вон, скотина! – совсем было закончил разговор Ивелич, однако, заметив тяжело подбегавшего, наконец, на свист городового, передумал. – Городовой! Я прапорщик Саперного Лейб-гвардии батальона граф Ивелич! Со мной – поручик Трошин и вольноопределяющийся фон Ландсберг!
- Слушаю, ваше сиятельство! – городовой молодцевато кинул руку к козырьку.
- Вот и слушай, братец! – Во-он та пьяная скотина только что жестоко оскорбила в нашем лице мундир гвардейского офицера. Сведи-ка ты его, братец, в часть, да оформи протокол. Рапорт напишешь потом на имя его сиятельства князя Кильдишева, командира полка.
- Слуш-шусь!- городовой ловко ухватил за шиворот Громова, и, подпихивая в спину второй рукой и суля всех чертей, потащил в полицейскую часть.
- Жалко, что «розаны» отменены, - посетовал Ивелич, увлекая за собой Ландсберга в другую сторону. – А то хорошо бы этому быдлу, да по филейным частям…
У пролетки офицеры замешкались: и места там было только два, да и Ландсбергу, носившему солдатскую шинель, ездить в экипаже по воинскому уставу не полагалось, тут не спасала и трехцветная окантовка погон «вольнопёров».
- Спасибо, господа! – шаркнул ножкой Карл. – Признаюсь, вы выручили меня из серьезных неприятностей!
- Пустое, Ландсберг! - махнул перчатками Ивелич. Он был старше «вольнопера» всего на два года, но разница казалась больше из-за лихих усов и щегольской парадной формы с саблей на боку.
- Слушайте, Ивелич, а если б вас не оказалось рядом? – ужаснулся вслух Карл.
- Хм! Трудно сказать… Гвардию, как ты видишь, городовые уважают. О том, чтобы свести в участок гвардейца, даже сильно нашалившего, не может быть и речи. Однако этого остолопа могла ввести во смущения твоя солдатская шинель. Вряд ли он ночами изучает армейские уставы и знает, что желто-бело-черная окантовка на погонах солдатской шинели означает – ха-ха! – уже полгвардейца! Мог и свести, конечно, в часть. Особенно если бы ты, Ландсберг, успел помахать своим убийственным ремнем. В участке начальство пограмотнее, конечно – но черт его знает, как могло обернуться! Могли со внушением отпустить, а могли и официальную бумагу командиру сочинить. Тогда было б тебе от его сиятельства полковника Кильдишева влетело по первое число!
- Что же мне делать, господа? Квартиру менять? Я ведь на Спасской квартирую, и к дому Власова мне этого переулка никак не миновать! Меж тем эти паршивцы-мальчишки все время тут ошиваются.
- Ну-у, Ландсберг, это все, считайте, в прошлом! – рассмеялся Ивелич. – Лавочника, по моему наущению, наверняка посадят в «холодную» до утра. Хоть бы и для страховки, полагая что господа офицеры действительно доложат своему командиру об оскорблении мундира. Завтра, вернувшись, он выпорет своих чад как сидоровых коз – и никто тебя больше трогать не будет, уверяю! Поехали, Трошин!
Уже забравшись в пролетку, Ивелич придержал «лихача» и наклонился к Ландсбергу.
- Но совет один я тебе, Карл, дам! Оружие, брат, баловства и раздумчивости не терпит! Хоть ремень со свинчаткой, хоть сабля, хоть револьвер. Уж коли достал – бей, не думай! Думать надо прежде – доставать или нет. Прощай, Ландсберг! Не беспокойся!
Уже на следующий день, возвращаясь после занятий в казармах полка домой, Ландсберг убедился, что Ивелич был прав. С некоторой опаской завернув в переулок, ведущий к Спасской улице, Карл снова увидел своих мучителей-подростков. Однако сегодня их поведение разительно отличалось от вчерашнего!
Рыжий заводила и двое приятелей-переростков, игравших в «пристеночку», игру тут же бросили и отвернулись. Сыновья же лавочника, пошептавшись, шмыгнули в лавку, откуда тут же вынырнул их отец. При виде Ландсберга он умильно заулыбался, и, кланяясь, бросился наперерез.
- Уж вы простите, господин офицер, ваше сиятельство, что я вчера вгорячах да спьяну вас обидел! Я, ваше благородие, седни с утра, как меня отпустили из полицейской части со внушением, первым делом своих байстрюков перепорол подпругой – ишь, ввели отца во искушение! Простите, ваше сиятельство, и меня, и сыновей моих! – лавочник добавил в надрывный голос слезу. – Не подавайте уж, за ради Бога, в полицию жалобу! Оштрафуют ведь, комиссиями замучают, а то и к мировому потащат. А у того, ваше сиятельство, разговор короткий: на месяц в «холодную» – и будь здоров! А торговлишка как? Один я этих байстрюков рощу, мамка ихняя померла, а мачеха, сами знаете, больше свое рыло в зеркало разглядывает, да прыщи давит, чем за пасынками следит!
Образное определение мачехи «байстрюков» рассмешило Карла, и он, едва удержавшись, чтобы по-мальчишечьи не прыснуть, серьезно кивнул головой:
- Хорошо… любезный. Забудем, если…
- Не извольте беспокоиться, ваше сиятельство! – лавочник грозно обернулся на лавку и прилипшие к окнам изнутри физиономии сыновей мгновенно исчезли в темноте. – Я их, сорванцов, в субботу еще разок выпорю! Для памяти, после баньки! Не посмеют-с более приставать! Спасибо, барин! Вы уж не побрезгуйте, - лавочник заговорщицки подмигнул Ландсбергу и вдруг снова рявкнул, оборотясь назад. – Данька! А ну сей момент тащи сюда тот кусок телячьего филе, что я для генеральши Емчиновой давеча отложил!
- Что вы! Не надо!- запротестовал Карл.
- Не смущайтесь, ваше сиятельство, я ведь от всей души! Вы барин молодой, науку в казармах постигаете – вон, извините, с лица какой худой! Вам хорошо кушать надобно! А кухарка хозяйская – вы ведь у господина надворного советника Власова изволите жительство иметь? – на квартиранта, видать, совсем внимания не обращает.
Он насильно вручил смущенному Карлу изрядный кусок вырезки, аккуратно завернутый в вощеную бумагу и даже кокетливо перевязанный не простой бечевкой, а ленточкой.
- Берите-берите, ваше сиятельство! От души ведь! Насчет этого что-то и в Евангелии сказано… Как там? Забыл по причине волнения, простите великодушно! И скажите старухе Семенидовой, чтоб кажинный вторник ко мне приходила за таким кусочком мясца. По понедельникам у нас забой происходит-с…
Сгорая отсмущения, Ландсберг поспешил раскланяться с лавочником и поспешил домой. Ему вдруг пришла в голову замечательная мысль: попросить прислугу приготовить из этого филея что-нибудь этакое – и пригласить Ивелича с Трошиным на обед. Он был уверен: хозяин квартиры, отставной чиновник по медицинской части Власов, явно благоволящий к офицерам-гвардейцам, возражать не будет.
Обдумывая эту свою захватывающую идею, Ландсберг едва сдерживался, чтобы не перейти с солидного шага будущего офицера-гвардейца на мальчишеский бег вприпрыжку. И даже стены домов холодной и чопорной столицы империи сегодня для него выглядели приветливыми и гостеприимными. Карл тут же, осознав это, с удивлением отметил, что впервые с момента переезда в Санкт-Петербург думает об этом городе с симпатией и одобрением. А раньше, особенно в первые дни!..
* * *
Воспоминания не мешали Ландсбергу по укоренившейся привычке зорко посматривать вперед и по сторонам: нет ли вблизи чиновника либо офицера местного гарнизона, перед которыми он по-прежнему ломал шапку.
Фигуру Ольги Владимировны Ландсберг заметил, как только она появилась из-за угла. Дитятева шла по шатким подгнившим дощатым тротуарам осторожно и одновременно по-женски грациозно, и он невольно залюбовался своей супругой. Беременность Ольги Владимировны пока не была заметна. Лишь осторожная походка выдавала бережливость, с которой та носила свой дарованный природой «груз».
Ландсберг остановился, поджидая Дитятеву.
Та зимняя совместная охотничья экспедиция с участием Ольги Владимировны стала поворотным моментом в их отношениях. Как-то по-детски заснув под рассказ Ландсберга о своем детстве и первых петербургских впечатлениях, утром Дитятева первым делом потребовала продолжения рассказа. Ко времени ее пробуждения он успел совершить лыжную вылазку кместам, где были разбросаны его отравленные приманки для лисиц. Вернулся Ландсберг не с пустыми руками: два охотничьих трофея, один из которых оказался чернобуркой, уже лежали в сенях, упакованные в мешки.
Когда Ландсберг вернулся, избушка уже заметно выстыла, а холод заставил Ольгу Владимировну во сне с головой залезть под покрывала и медвежью шкуру. Стараясь не шуметь, он принес из сеней несколько поленьев, затопил печку и поставил на огонь чайник. Однако, как Ландсберг не старался, Ольга Владимировна все-таки проснулась. Из-под шкуры показался глаз и прядь волос.
- Доброе утро, Ольга Владимировна! – улыбнулся Ландсберг.- Извините, разбудил своими хозяйственными делами… Впрочем, таежникам долго спать не положено-с! Как вам на новом месте?
- Ой, вы знаете, выспалась! И ничего во сне не видала, спала как убитая. Доброе утро, Карл… Христофорович.
- Я сейчас выйду, а вы вставайте, «чистите пёрышки»! Десяти минут вам хватит?
- Хватит и пяти! – весело сообщила Дитятева.
Когда Ландсберг через пять минут вернулся, чайник уже весело шумел на печке, а Ольга Владимировна, привела в порядок свое ложе и грызла найденный сухарь.
- Вчера ваша слушательница бессовестно заснула, - с милой улыбкой сообщила она. - Кажется, вы рассказывали о том, как над вами строжился фельдфебель… А когда вы расскажете мне, что было потом? Сначала, наверное, вы займетесь своими охотничьими делами? Или… Или мы вместе займемся?
- Как вам будет угодно, Ольга Владимировна. Тем более, что в дальний распадок я уже успел с утра пораньше сбегать. Осталось проверить четыре приманки – это совсем близко. Так что – как хотите. Либо отпустите меня на часок, либо вместе прогуляемся.
- Прогуляемся! – сразу решила Дитятева. – Хочу проверить, как усвоила вчерашний урок хождения на этих ваших лыжах!
- Тогда предлагаю отправляться прямо сейчас. Нагуляем аппетит, вернемся и позавтракаем, согласны?
- И вы расскажете, что было дальше…
- Как угодно…
* * *
…Карлу Ландсбергу повезло. Выйдя на поиски жилья из Саперного переулка, где были расквартированы городские казармы и экзецирплацы батальона и не пройдя и трехсот шагов, юноша обнаружил еще один переулок, более похожий на прорубленную меж высоких домов щель. Переулок назывался Басковым, и Карл повернул налево, от души надеясь, что ему не придется обращаться за справками к сурового обличья дворникам, стоя дремавшим в каждой подворотне. При звуке шагов эти фигуры оживали, начинали шаркать метлами и глядели на всякого прохожего, нарушившего их уединение и дрему, с явным неудовольствием. Но уже в крайнем окне второго с угла дома белел вожделенный билетик. «Сдается комната для одинокого холостого господина».
Шаркнув ногой перед вышедшей на звонок старухой и покраснев, Карл заявил, что желает знать условия сдачи комнаты внаем. Старуха, однако, начала расспрашивать юношу – кто он да откуда, да за какой надобностью ему понадобилась комната в этом тихом переулке, нет ли у него многодетных родственников и не учится ли будущий жилец игре на каком-либо музыкальном инструменте?
Расспросы старухи прервал подошедший незаметно невысокий толстенький господин в шинели с пуговицами медицинского департамента и свежими газетами под мышкой. Он и оказался хозяином квартиры, вернувшимся с утренней прогулки отставным надворным советником Власовым.
- Юнкер? Будущий сапер? Похвально, молодой человек, похвально! Я беру по полтора рубля в месяц летом и по два рубля зимой, в видах необходимости отопления в холодное время. Вас устраивает, молодой человек? Тогда пойдемте, посмотрите комнату. Только учтите, я беру за два месяца вперед!
Может быть, г-н юнкер стеснен, по молодости лет, в средствах? Извольте, в таком случае хозяин выразил готовность сбросить двугривенный с квартплаты и из «дровяных» пятачок. Ах, вы можете себе позволить такую плату? Ну, как угодно, как угодно!
Сжимая в кармане единственную пятирублевую ассигнацию, оставленную ему братом до следующей оказии, Карл ужасно стеснялся разговорчивого хозяина и самих разговоров о деньгах, и уже начал отвечать по-военному – «так точно» и «никак нет!», чем привел хозяина в восторг. Старуха-прислуга была отправлена за свежими булками к чаю, в кухне зашумел самовар, а Власов, заставив Карла раздеться и сесть на диван в хозяйской половине, продолжил расспросы, тут же сообщая сведения о себе и соседях.
Выяснилось, что Власова зовут Егором Алексеевичем, что он холостяк, а своих деток ему Бог не дал. Что хозяин двадцать лет прослужил по медицинской части, в Аптекарском департаменте, и вот уже два года в отставке. Старуху-прислугу Семенидову он, хозяин, зовет Шурой, однако молодому человеку лучше называть ее Александрой.
Повыспросив Карла обо всем на свете, отставной чиновник выразил надежду, что господин юнкер примет и оценит его дружбу и добрые отеческие советы. Старухе в присутствии Карла было велено прислуживать молодому барину столь же старательно, как и хозяину. Семенидова молча поклонилась, поджала и без того тонкие губы и ничего не сказала. А Карл, воодушевленный приветливостью квартирного хозяина, уже не смотрел на свое ближайшее будущее в этом огромном и чужом городе с прежней опаской и пессимизмом.
Он походил по комнате, которая стала его первой – пусть даже временной собственностью. Попробовал, как задвигаются занавески, посидел на краешке кровати, понюхал зачем-то подушку и решил выйти прогуляться. Во-первых, ему обязательно нужно было купить будильник, без которого вставать по утрам в 6 часов представлялось ему делом просто невозможным! Во-вторых, надо было произвести разведку окрестностей чужого города. В-третьих, купить бумагу, конверты и письменные принадлежности, без которых вольноопределяющийся к занятиям решительно не может готовиться!
Все эти веские и радостные аргументы «за» перечеркивало одно гаденькое сомнение финансового свойства. Оставшийся от братовой пятирублевой ассигнации рубль, следуя советам квартирного хозяина, вообще-то надлежало отдать прислуге Шуре-Александре. На чаек-сахарок да на мытье сапог, - как весело упомянул г-н Власов. Утром и вечером чаю попить, конечно, следовало – но в таком случае единственным финансовым «оазисом» фон Ландсберга оставалась трехрублевая ассигнация, потихоньку от старшего брата подсунутая Карлу сестрой Марго. Но это были действительно последние деньги, которые следовало беречь до крайней возможности.
С другой стороны, рассуждал Карл, надо обязательно написать родным письмо и сообщить про вольную квартиру и связанные с этим финансовые проблемы. Опять же – бумага, чернила и карандаши. А булки или пироги к вечерним чаепитиям? Не хлебать же один чай с сахаром вприкуску?! Решено: он отправляется за покупками, меняет трехрублевую ассигнацию, а один из рублей прячет на самое-самое дно чемоданчика, с которым приехал сюда.
Сказав прислуге, что собирается немного погулять, Карл выскользнул за дверь и оказался на свободе.
Насчет места приобретения будильника и писчебумажных товаров ему охотно растолковал здешний дворник, совсем еще молодой мужик. Узнав, что Карл – новый квартирант надворного советника Власова и будущий офицер, дворник Матвей почтительно снял шапку и подробно рассказал о дороге, шевеля для наглядности пальцами.
- Как дойдете до угла, тык налево вашей милости, два квартала до улицы Бассейной. Опосля - на праву руку – и прямком до Литейного проспекта. Там и лавки всякие имеются. Ну, а коли ваша милость не найдет потребного, то по Литейному вниз опять надо. Как пройдете «Вшивую биржу», так Невский проспект и будет. А уж там товару! – Матвей, изображая сладкий ужас от количества имеющихся на Невском товаров, прижмурился, затряс головой и тут же без стеснения попросил. – На чаишко бы с вашей милости! На счастье вам, да на радость мне…
- Вечером дам, Матвей. Нету сейчас мелких, - поражаясь сам себе, солидно ответил юноша и тут же поинтересовался. – А почему улица так странно называется – Бассейная? И что за «Вшивая биржа» такая?
Дворник, ничуть не раздосадованный временным отказом в чаевых, подробно объяснил молодому барину и про Басков переулок, названный так в честь богатейшего купчины, имеющего здесь большие земельные участки, и про другие местные достопримечательности. Бассейновая улица вела от Литейного к двум большим искусственным бассейнам, откуда вода по трубам подавалась к фонтанам Летнего сада.
- Ну, а «Вшивой биржею» перекресток Литейного и Невского называют, - закончил устную экскурсию Матвей. – На энтом самом месте издавна поденщики безработные собирались. Там их наниматели и находют. Почему «вшивая» – так ведь известно, что за публика такая – голытьба! Вот плотники и каменщики, к примеру – народ сурьезный, их на Сенной площади искать надобно. Кухарки – те на Никольском рынке новых хозяев дожидаются. Лакеи и садовники – у Синего моста... Так не забудете опосля про Матвея, раба божьего, ваша милость?
Это был истинный день открытия нового мира, и Карл несколько раз с удивлением вспоминал то, каким чужим и нелюбезным оказался для него поначалу Петербург в первые дни. Оказалось, что достаточно отсутствия вечно угрюмого и озабоченного брата Генриха, наличие теплого солнышка, вовсю греющего сегодня и шуршащей трехрублевой ассигнации в кармане.
Карл долго бродил по Невскому, не замечая насмешливых перемигиваний приказчиков при виде простодушного провинциала. Застенчиво глазел на хорошенькие лица встречных барышень, уважительно уступал дорогу попадающимся офицерам – вот кто представлялся ему истинными хозяевами столицы!
А вывески! На двух торговых кварталах Невского Карл насчитал различных вывесок больше, чем видел их за всю жизнь в своем уезде и губернском городе. Попадались и смешные вывески – смешные даже на взгляд провинциала – но и это не портило общего впечатления. Над одной ресторацией – медведь с газетой в вывернутых лапах за столиком, уставленным различными блюдами. Над входом в каждый трактир – либо жеманно топырящие пальчики мужики с чаем в подстаканниках, либо такие же бородатые дяди с лепными кружками либо штофами в руках. Турки в чалмах, задумчиво сосущие кальянные трубочки над табачными лавками. Рог изобилия, из которого почему-то сыплются то ли младенцы, то ли ангелы. А рядом – маленькими буквами разъяснение: «Повивальная бабка-голландка».
Многие вывески содержали французские слова – с такими ошибками и в таких сочетаниях, что догадаться о том, что сие означает, можно было с большим трудом. Немногим понятней были и иные надписи на русском: «Здесь красют, декатируют и такожде пропущають машину». Или – «Дамский портной Иван Ефремов из иностранцев». Какой же это Иван, если из иностранцев?
Вернулся новый открыватель столицы в свой Басков переулок на извозчике – «ваньке», нанятом за 25 копеек. Это, конечно, было мотовством, пенял сам себе Карл. Да, мотовство – но как иначе, скажите на милость, доставить на квартиру будильник, глобус, большущий куль мятных пряников, проданных земляку немцем-кондитером из Ковенской губернии со скидкой, а также бумагу, тетради и банку с ваксой для сапог? Тем более, что вакса, судя по надписи на немалой банке, сулила будущему офицеру «зеркальный блеск, недоступный даже в Нотр-дам-де Пари».
Удалось сохранить и обещанный совести последний рубль из сестриной трешницы. Высадившись со всей поклажей у дома, будущий офицер был радостно встречен дворником Матвеем, коему и перепал, наконец, обещанный гривенник.
Поздно вечером того восхитительного дня Карл Ландсберг под оглушительное тиканье будильника с циферблатом размером со сковородку сочинял первое письмо домой с военной службы.