Здравствуй, уважаемый читатель
| Вид материала | Документы |
- Михаил булгаков и его время 21 эссе от юрия кривоносова, 43.27kb.
- Здравствуй, дорогой читатель, 1428.02kb.
- Конкурс «Проба пера» Очерки Здравствуй, школа! «Здравствуй, школа!», 76.55kb.
- Рассказы о природе для детей и взрослых Анатолий Онегов здравствуй, мишка! Москва, 3440.45kb.
- Здравствуй школа, здравствуй первый класс!, 27.94kb.
- «Здравствуй, Россия!», 35.09kb.
- Т. Г. Шевченко Экономический факультет Кафедра экономической теории Утверждаю, 237.16kb.
- Откуда появились славяне и "индоевропейцы", 341.88kb.
- Книга 1 Система полевой саморегуляции, 2124.62kb.
- Положение о проведении городского конкурса юных исполнителей сказок народов мира, 32.92kb.
Агитация
Приоткрытая, как обычно в дневное время, дверь камеры Ландсберга коротко взвизгнула, знаменуя чей-то очередной визит. Узник вздрогнул, приподнялся на локтях и с надеждой посмотрел на дверь: несмотря на неделю, проведенную в тюрьме, он еще не разуверился в чудесах.
Чаще всего происшествие с ним казалось молодому офицеру каким-то дурным, чудовищным в своей реальности сном. Надо было только суметь проснуться – и все вернулось бы на свои привычные места.
Иногда – но, увы, все реже и реже – арестанту представлялось, что хладнокровное двойное убийство в Гродненском переулке совершил вовсе не он. И что в любой момент тюремщик или следователь, широко и ободряюще улыбаясь, объявит ему об этом, с почтением и извинениями проводит к выходу из тюремного замка, вернет гвардейский мундир… Что у ворот замка его будут ждать товарищи-офицеры на нескольких колясках, загруженных шампанским и корзинами цветов. А командир полка, князь Кильдишев, первым, по-медвежьи косолапя, шагнет с раскрытыми объятиями навстречу и загудит смущенно-радостно: «Ну, брат, ты того! Уж не серчай на боевых друзей – не сразу поспели выручать…»
А в сторонке ему обязательно представлялась закрытая карета с такими знакомыми рысаками, с занавесками на окне, которые шевелят нетерпеливые и такие родные тонкие пальчики…
«Вот так люди и сходят, наверное, с ума» - каждый раз встряхивал головой Ландсберг и снова утыкался лицом в жесткую плоскую подушку с неистребимым, казалось бы, запахом пеньки и сырого грубого полотна. Нет, никто не объявится в его камере с добрыми вестями, с улыбчивыми лицами, с дружескими объятиями.
Но на сей раз дверной проем загородила действительно необычная для сих скорбных мест фигура. Ландсберг невольно сел на кровати, усиленно мигая глазами и пытаясь распознать появившееся в его камере чудо-чудное, диво-дивное.
Одето «чудо» было ни в серое арестантское отрепье, ни в черный мундир тюремных служителей и приставников. Не было на «чуде» ни темно-зеленого мундира следователя окружного суда (успевшего Ландсбергу надоесть), ни перекрещенного белыми ремнями портупеи мундира солдатской конвойной службы.
В дверях стоял высокий, под притолоку человек в черной суконной паре, казавшийся еще выше от столь необычного в тюрьме цилиндра. В одной руке фигура держала небольшой саквояж наподобие докторского, на другой, согнутой в локте, тяжелыми складками висела черная же хламида наподобие длинного плаща.
Не успел Ландсберг спросить у фигуры что-нибудь – и вообще решить – надобно ли спрашивать или нет, как человек в дверях сделал шаг вперед, учтиво и рывком склонил голову и звучным тенором представился:
- Честь имею рекомендоваться – граф Калиостро. Направлен был в сию камеру и в ваше общество, господин Ландсберг, согласно вашему же пожеланию.
- Но… Но я и в мыслях не держал просить в сокамерники вашу светлость! – совсем было растерялся Ландсберг.
- Не берите в голову, прапорщик! – фигура, сочтя формальности знакомства выполненными, смело прошла ко второй койке, швырнула на нее саквояж и тяжело плюхнулась рядом. – Не берите в голову – разве вы не понимаете, что истинный граф Калиостро едва бы позволил себе очутиться в этом гнусном узилище. Граф Калиостро - мой сценический псевдоним – носимый, правда, с гордостью и честью. Итак, честь имею представиться вторично: бывший штабс-капитан Захаренко, Сергей Григорьевич, ныне мещанин, и, как вы догадываетесь, лицедей.
Карл Ландсберг не смог удержать легкого вздоха сожаления: лицедей – вот какое общество составила ему судьба!
- Так, может, сударь, и штабс-капитанское звание взято вами исключительнодля сценических надобностей? – поинтересовался Ландсберг.
- Не смейтесь над святым! – взвился было с койки Захаренко, однако тут же рухнул обратно. – Впрочем, имеете право сомневаться. Достоин, увы! Тем не менее, готов памятью батюшки поклясться, что в сем выдумки нет! Клянусь, сударь!
- Да я верю вам, - Ландсберг вяло пожал плечами. – Мне, собственно, все равно…
- Бросьте, прапорщик! Вам сколько лет, простите? Двадцать четыре… Боже мой! Всего лишь двадцать четыре! И вы уже считаете себя вправе быть равнодушным ко всему человечеству? Я почти вдвое старше вас, милостивый государь! И, смею утверждать, что видел побольше славных капитанов, полковников и даже генералов, чьи чины и награды добыты отнюдь не в кровавых боях. Нет-нет: я слышал про то, что вы боевой офицер, что воевали и в Туркестане, и под Плевною. Дело не в том, сударь. Я имею в виду другое: нет ничего святого на этой грешной земле. Как сказал великий сочинитель Вильям Шекспир, весь мир – театр, и люди в нем актеры. Да-с! Изволили слышать о Шекспире, господин прапорщик?
- И слышать доводилось, и видеть его пьесы видел – но никогда столь буквально не понимал и не пойму этого господина сочинителя! И не соглашусь с вами в том, что на этой земле нет ничего святого.
- Экий вы задиристый, господин прапорщик! Сами просили товарища вам в камеру дать, вам пошли навстречу. А вы меня чуть ли не взашей, право…
- Однако! – чуть усмехнулся Ландсберг. – Однако, какая поразительная осведомленность! И ваш наряд, милейший экс-штабс-капитан, меня смущает – скажите-ка, сударь, как вам разрешили сидеть в тюрьме в партикулярном? Или, может, вы и не сидите здесь вовсе? А исполняете некий долг?
- Заноза, заноза! Чистая заноза! Отвечаю по порядку: во-первых, тюремные тамтамы поразительно осведомлены обо всем, что происходит в стенах тюрем и острогов. Вот я, к примеру, про вас знал еще в пересыльной тюрьме Динабурга третьего, если не ошибаюсь дня…
- А что же вы знали? К примеру?
- Ну, что в Литовский тюремный замок попал боевой молодой офицер. Который… ну, как бы это помягче.. Который не совладал со своими чувствами и плохо разбирается в шутках и характерах стариков. Слышал, что сия трагедия нарушила блестящие брачные планы офицера. Ходили также слухи о том, что юный герой осмелился после ареста сказать главному вершителю своего горя правду… Господин прапорщик, вы то бледнеете, то багровеете – надеюсь, вы не кинетесь на меня с кулаками? В таком случае, мне, верно, лучше умолкнуть.
- Удивительно! - помолчав, пробормотал Ландсберг. – И в Динабурге уж знают обо мне! Нет, сударь, мне ни к чему бросаться на вас – тем более, что от вас я услышал о себе правду!
- Эх-хе-хе, молодой человек! Эхе-хе, да ведь за правду-то люди, по большей части и страдают. Ну-с, позвольте продолжить объяснения?
- Продолжайте, сделайте милость…
- Относительно моей обмундировки – речь особая. Тут, изволите ли видеть, меня рост подвел. Высок очень и длинноног. Тюремную одежонку подобрать для меня затруднительно. Да и к чему казенные суммы тратить? К тому же, подолгу меня в острогах да тюрьмах не держат-с. И кончается все обычно даваемым мной на прощанье представлением. Балаганом-с! Ну, а то, что для мало-мальского фокуса подготовка и одежонка специальная нужна – вы, сударь наверняка слыхали. Фокусники и лицедеи – всего лишь люди, а не волшебники. Необыкновенная ловкость рук, усиленные довольно нудными, признаюсь, постоянными упражнениями – вот и все волшебство. Не считая, повторяю, специальной пошитой одежды, который только на вид кажется обычной.
- Значит, вас не касаются общие тюремные правила и уставы?
- Это маленькое попущение со стороны тюремного начальства продиктовано, смею заметить, личными его интересами. Арестанты за решеткой сидят – и тюремное начальство, хе-хе, вместе с ними срок отбывает, хоть и будучи свободными, в отличие от нашего брата, людьми. Скучно-с! Уж так тут скучно бывает, что и с ума порой сходят. Между прочим, случаи умопомешательства тюремщиков более часты, чем призреваемых ими узников, клянусь честью! А тут я, вот он! И с позволения Попечительного о тюрьмах комитета мне дозволяется иной раз вселить почтеннейшую тюремную публику.
- Удивительные вещи вы рассказываете, сударь!
- Нет, меня, конечно, тоже обыскивают, как и всех прочих арестантов. Однако дозволяют оставлять при себе много больше, чем, скажем, вам.
- Удивительно, - повторил Ландсберг. – Ну, а к примеру?
- К примеру? Извольте! Есть у меня такой помощник, который со мной с десяток тюрем уже прошел. Алле – оп! – Калиостро-Захаренко ловко сбил с собственной головы цилиндр, да так, что он увесисто, будто набитый зерном, шлепнулся на пол.
Затем необычный «гость» вытянул губы и с помощью языка стал производить быстрые шипящие звуки, весьма похожие на громкое принюхивание какого-то животного. Сразу же цилиндр на полу зашевелился, наклонился, и из-под него, к несказанному удивлению Ландсберга, выбралась изрядных размеров… крыса. Впрочем, от тюремных, обычных, она отличалась белоснежным мехом, ярко-розовым хвостом и яростно горящими рубинами глаз. Под продолжающееся шипение Калиостро-Захаренко крыса поднялась на задние лапы, и, махая передними в воздухе, неуклюже направилась к молодому офицеру.
Вид у крысы был и смешон, и устрашающ одновременно. Ландсбергу стоило немалых усилий удержаться от того, чтобы не отскочить от наступающей крысы в угол, или, по крайней мере, не забраться на кровать с ногами.
Когда крыса подобралась к Ландсбергу совсем близко, Калиостро расхохотался и перестал шипеть. Крыса же немедленно опустилась на все четыре лапы, и, не обращая более на офицера внимания, вернулась к своему хозяину. Ловко взобравшись ему на колени, крыса исчезла в рукаве, и только кончик розового хвоста напоминал о том, что здесь только что было животное.
- А у вас крепкие нервы, прапорщик! – продолжая смеяться, похвалил «Калиостро»-Захаренко. – Другой бы на вашем месте либо отбежал, либо попытался мою Мотьку зашибить ногой.
- В первый раз вижу белую крысу, - облизал губы Ландсберг.
- И опять-таки ничего удивительного, сударь! – с достоинством объяснил фокусник. – Сия порода рукотворная, и специально выведена учеными для проведения научных и медицинских экспериментов. Обычные крысы в разных странах несколько отличаются друг от друга. Причем почти все – крайне агрессивны. А здесь человеческий гений нашел великолепное решение по унификации подопытного материала. И одновременно сумел избавить лабораторное животное от присущей ему природной агрессии… Ну и эстетически белая крыса, согласитесь, смотрится на сцене более эффектно, чем обычная серая или черная! Правда, должен признаться, сударь, что в смысле сообразительности лабораторные белые крысы значительно уступают диким своим собратьям, что, признаться иногда, при подготовке очередного номера, сильно раздражает! Ну, что есть, то есть.
- А что она умеет, эта ваше Мотька? – поинтересовался Ландсберг.
- О-о, Мотька великая умница! – воодушевлением заявил Калиостро-Захаренко. – Однако, прежде, молодой человек, нам надобно решить – останемся ли мы в сожителях или нет? Если ваша дворянская кровь и офицерская честь супротив такого близкого знакомства – что ж, не смею настаивать. Если вас удовлетворяет такое соседство по камере, то надобно, полагаю, представиться честь по чести, договориться о взаимных условиях и притязаниях и стать добрыми, хоть и тюремными, товарищами… Итак, сударь, ваше решение?
- Вы вполне устраиваете меня как сокамерник, сударь. А ваш характер позволяет надеяться, что мы вполне можем стать добрыми товарищами, - без колебания ответил Ландсберг. Вздохнув тут же, он добавил. – Да и кто я таков, чтобы выбирать? Я попросил у тюремщиков товарища – кто знает, может, они вольно или невольно предоставили мне лучшего, что может быть на свете. Как мне обращаться к вам, сударь?
- Да не чинитесь вы! Как я уже упоминал, меня зовут Сергей Григорьевич Захаренко. На Калиостро, графа и его светлость наплюйте, это все для афиш и дураков. Как прикажете обращаться к вам, господин прапорщик?
- Ваши тамтамы тоже ошибаются – невесело усмехнулся Ландсберг. – Уже на третий день ареста был издан Высочайший Указ о моей отставке с воинской службы. Так что зовите Карлом Христофоровичем. А с учетом разницы в возрасте, пожалуй, довольно будет и просто Карлом… Только одна просьба, Сергей Григорьевич – никаких уменьшительных и ласковых имен, производных от имени. Мне это будет напоминать… напоминать…
- Полно, молодой человек, я все понял. Вашу руку! Почту за честь! Так вы интересовались, что еще умеет делать моя Мотька, Карл?
- О-о, у меня к вам будет очень много вопросов. Боюсь, что надоем вам, Сергей Григорьевич! Вот вы упоминали, что вам часто доводится попадать за решетку – но за что, позвольте? Неужели за простое лицедейство?
- Ну, засыпали, засыпали действительно! Буду отвечать по порядку, избранному мной самим. Во-первых, ваши вопросы, смею заверить, ничуть меня не раздражают.Язык человеческий, будучи в тюрьме единственно свободной субстанцией, является к тому же универсальным инструментом общения. Случаются у арестантов, если вы пока еще не знаете, приступы хандры и меланхолии, когда раздражает все на свете, когда готов убить лучшего друга. Однако, думаю, что вы научитесь распознавать такие моменты: тюрьма – великий учитель, в том числе и деликатности. Да, мне частенько приходится бывать на казенных тюремных хлебах – но и в этом, Карл Христофорович, есть закономерность!
- Ну, а нынче, к примеру, за что вас сюда?
- Если вдуматься, то за чистую ерунду! Но, тем не менее, я здесь! Извольте, расскажу. Гастролировал я в мае месяце в Витебске. Знаете, бывали? Нет? Ну, немного и потеряли – пыльный, скучный городишко. От артистической труппы я отделился там сразу, ибо Мельпомена и витебчане – суть несовместимая разница! Труппа голодала, актеры рыскали в перехватывании обеды то тут, то там. Хозяин гостиницы грозил всю труппу за неуплату посадить в «холодную». В общем, я ушел из труппы и поставил на ярмарке свой балаган. Расклеил афиши: «Единственное в мире чудо природы! Лошадь, у которой хвост находится там, где голова!» Вход – пятачок, лошаденку одолжил у татар-возчиков. У них же взял взаймы большой барабан и нанял одноглазого и страшного, как дьявол, цыгана. Тот бил в барабан, а всяких колеблющихся у входа жутким шепотом отговаривал заходить – если «нервы и воображение не в порядке». Да-с… Дня на два моя затея, Карл Христофорович, сработала. Витебчане – и особенно съехавшиеся на тамошнюю ярмарку крестьянское народонаселение – иной раз заходили в мою палатку и по два, и по три раза. Чтобы понять, в чем тут дело! Но потом дошло даже и до них – и мою гастроль как отрезало! Сборов едва хватило для расчета с цыганом, который грозился меня зарезать. Лошадь и барабан отдал татарам без оплаты, ибо проклятый мерин сжирал все, что оставалось от цыгана, да от полицейского билета на дозволение гастролей.
- Но я не понял сути этих ваших гастролей, - взмолился Ландсберг, слушавший «Калиостро» в большим вниманием. – В чем была соль вашей затеи?
- Все было очень просто, мой мальчик – вздохнул «Калиостро». – Мерин в палатке был привязан не головой к яслям, а, наоборот, хвостом. А простаки, ожидавшие за пять копеек увидеть какого-то необыкновенного урода или чудо природы, были раздосадованы и разочарованы. Причем настолько, что передавали друг другу по знакомству восторженные реляции о чуде. Чтобы не одним, стало быть, прослыть дураками.
- А что, бывает и так, что, обманувшись сами, обыватели спешат расширить круг обманутых?
- Карл Христофорович, как я вам завидую! Вы еще так молоды, так сильны своей наивностью… Разумеется, Карл Христофорович! Только так – иначе люди, подобные мне, оставались бы всегда без куса хлеба!
- Так за это в тюрьму?
- Не за это, молодой человек! За гордыню! – «Калиостро» вытащил крысу из рукава, погладил ей мордочку и посадил под цилиндр, который так и оставался на полу. – Обозлившись на тупых витебчан, я задумал сыграть над ними шутку позлее прежней. Убрал из палатки проклятого мерина, задрапировал всю внутренность черным бархатом –пришлось в местном варьете занавес одалживать. Нанял теперь не цыгана – околоточного, который ни за что не должен был пускать в палату барышень, детей и господ офицеров. Сменил вывеску, которая стала намного короче и загадочнее: «Здесь угадывают!! Женщинам, детям и господам офицерам вход строго воспрещен!!! Цена билета – 50 коп. серебром». Представляете, Карл, эффект от моей выдумки? Кругом – копеечные палатки с уродами и грудастыми лже-русалками с кисейными хвостами – а посредине ярмарки – моя таинственная палатка. Кругом – вход с утра до вечера, а я придумал дополнительную хитрость: вход только ½ часа в день, начиная с полудня.
Ландсберг, предчувствуя необычный финал, уже начал недоверчиво пока улыбаться.
- Да-с, Карл! Обыватели с утра начали собираться рядом с моей палаткой. Сначала они крутили пальцем у виска, громко хохотали, но, уверяю вас, к полудню у палатки выстроилась очередь более чем в тридцать человека! Представляете?! И это при том, что среднее жалование тамошних чиновников не превышает 12-18 рублей в месяц! Стояли и ждали, голубчики!
- И что же они угадывали?
- Да ничего особенного, сударь! Ровно в 12 часов околоточный надзиратель начинал по одному впускать народ. Внутри я – весь в черном, весь из себя таинственный. Завязываю вошедшим глаза, предлагаю сделать шаг-два вперед и вытянуть руки. Вытягивают. Что перед вами? Стол, говорят. А на столе? – спрашиваю. – Кувшин какой-то, - отвечают. Прошу: суньте в кувшин руку и понюхайте! Чем пахнет-с? Плюются: помои какие-то, говорят. Я поздравляю с угадыванием, снимаю повязку и приглашаю следующего.
Ландсберг начал смеяться. Сначала тихо, потом захохотал так, что Мотька под цилиндром испуганно зашевелилась.
- Тем временем одураченного на улице обступали любопытные обыватели и начинались обычные расспросы – что да как? Не слишком ли, мол, дорого за удовольствие угадывания? – продолжал тем временем «Калиостро». – А люди, хоть и дураки, очень быстро понимали: расскажи они правду – весь город будет над ними потешаться. И начинали расхваливать мое «представление» – кто во что горазд! Любопытные тут же бежали занимать очередь. Но все желающие в тот день в «угадайку» не попали: через полчаса, как и было обещано, вход закрылся. Зато на следующее утро толпа ждала с утра пораньше – под завистливый зубовный скрежет собратьев из других балаганов…
- Сергей Григорьевич, да неужто никто до следующего утра ваше тайну не выдал? – давясь смехом, спросил Ландсберг.
- Судя по толпе – никто! - покачал головой «Калиостро». – И я, старый дурень, уже прикидывал барыши на сегодняшний и завтрашний день – ибо больше трех дней без позволения губернатора представление оставлять было нельзя - как вдруг все испортил городской полицмейстер. Увидел толпу, хотел было разогнать по привычке. Видит – порядок околоточный вроде охраняет. Тогда полицмейстера любопытство взяло, и он, не дожидаясь часа открытия, не заплатив, пользуясь своей властью, полтинника, зашел ко мне в палатку.
- И что было потом?
- А что мне оставалось делать, сударь? Завязал глаза, велел понюхать из кувшина. У полицмейстера насморк оказался, не понял он – что нюхает. Ну, тогда я, грешник, лизнуть предложил палец…Ох, что было!
- Что же было, Сергей Григорьевич?
- Сначала полицмейстер мне кувшин на голову надел, да-с… Остатки помоев на околоточного выплеснул – за утерю бдительности. Меня – на сутки в «холодную». Утром – предписание: в 24 часа покинуть пределы губернии. Я бы и покинул с превеликим удовольствием – да тут выяснилось, что среди вчерашних угадывающих был чиновник по особым поручениям при губернаторе. Ну, тут уж все! Вид на жительство куда-то затеряли вместе с паспортом. В «пересылку» - а потом и сюда. Так-то, уважаемый Карл Христофорович!
Калиостро-Захаренко говорил не умолкая, и уже через какой-нибудь час-полтора Ландсбергу казалось, что он знает своего веселого и остроумного собеседника всю свою жизнь. Ну, а немудрящие фокусы и всевозможные акустические эффекты заставляли молодого офицера прямо по-детски всплескивать ладонями.
Наконец, Захаренко явно подустал, стал позевывать, и, наконец, с присущей ему откровенностью признался молодому товарищу, что не прочь часа на три-четыре «задать храповицкого» – ибо предыдущие два дня были для него весьма хлопотны, а ночь, стараниями конвойных из Динабурга, была и вовсе бессонной.
В эту минуту прикрытая было дверь в коридор широко распахнулась и на пороге возникли фигуры приставника, начальника отделения для благородных, и одного из его помощников, постоянно находившемуся в коридоре отделения.
- А у вас довольно весело, господа! – криво улыбнулся приставник, присматриваясь к новой для него фигуре Захаренко. – Ну-с, господин Ландсберг, изволите ли быть довольны вашим новым товарищем?
- Так точно! – отрапортовал с улыбкой молодой офицер, вскочив с койки – в то время как «Калиостро» продолжал сидеть в довольно вольной позе – и, мало того, совершенно недвусмысленно собирался раскурить длинную тонкую «гавану», невесть откуда взявшуюся у него меж пальцев. При это «Калиостро» словно бы не замечал предостерегающих знаков, подаваемых из-за спины пристава его помощником.
- А вы, господин Захаренко – или, если угодно, господин «Калиостро», как я погляжу, не только весьма дерзки, но и явно собираетесь нарушить пункт уложения о содержании арестованных в Тюремном замке, - добродушие все еще не исчезло из голоса приставника, однако насупленные брови ясно давали понять, что доброта в любой момент может смениться строгостью.
Захаренко же, словно не слыша, чиркнул спичкой, выпустил клуб ароматного дыма, разогнал его ладонью – и только в этот момент, словно пробудившись от глубокой задумчивости, заметил грозное тюремное начальство. С нарочито испуганным видом он вскочил на ноги, изо всех сил разгоняя дым сигары. Во время этих манипуляций сама сигара куда-то таинственным образом исчезла, а сигарный дым, растворившись в воздухе, превратился в цветочный резковатый запах.
- Я наслышан о вас и ваших удивительных способностях, Захаренко. Но в стенах вверенного моему попечению отделению тюремного замка терпеть ваши выходки не намерен!
- Ваше сиятельство, - укоризненно подсказал ему «Калиостро».
- Да, ваше балаганное сиятельство, - окончательно озлился приставник. – Не намерен-с! Потрудитесь отдать моему помощнику все курительные принадлежности, а вслед за этим проследуйте за ним в карцер. Двое суток на хлеб и воду, - приставник повернулся к своему помощнику, грозя почему-то кулаком ему, а не виновнику скандала. – Вы что – не обыскиваете арестантов при водворении их в камеру?!
- Виноват-с, господин приставник! Смею заметить, что все необходимые процедуры с господином Захаренко были соблюдены, исключая замену вольной одежды тюремной, - помощник тут же торопливо принялся обшаривать Захаренко. – Однако осмелюсь напомнить, что на сей счет имеется специальное разрешение Попечительного о тюрьмах комитета. И оно, полагаю, подразумевает…
Голос помощника по мере обыска становился все тише и растеряннее, а под конец вконец обалдевший чиновник и вовсе смолк. И не удивительно, ибо у ног «Калиостро»-Захаренко к концу обыска появилось множество самых разных предметов – ярких гуттаперчивых мячиков, разноцветных лент, кошельков, трубок, странных геометрических фигур и даже горшка с неким полузасохшим растением.
- Оно и видно, как вы, господин помощник, исполняете свой долг, - презрительно обронил приставник, направляясь к двери и доставая на ходу массивный оловянный свисток на цепочке.
Тем временем «Калиостро», подмигнув Ландсбергу, вытянул губы и опять начал издавать громкое «принюхивание» – быстро прогоняя воздух туда-сюда меж сомкнутых зубов. Крыса Мотька не замедлила вылезти из-под стоящего на полу цилиндра, поднялась на задние лапы и, раскачиваясь, сама тихонько завизжала – очевидно, не в состоянии определить объект очередной «атаки». Обернувшийся на шум приставник при виде Мотьки вытаращил глаза и засвистел в свисток что было мочи.
Громкая пронзительная трель, очевидно, явилась для крысы каким-то сигналом. Неуклюже ковыляя на задних лапах, визжа уже изо всех сил и угрожающе размахивая короткими передними лапками с прозрачными коготками, она двинулась к приставнику.
«Калиостро» громко хохотал, помощник приставника, забившись в угол, торопливо и наскоро крестился. Выскочивший в коридор приставник продолжал наполнять помещение свистками почти без перерыва. Ландсберг, не без основания опасавшийся в результате скандального происшествия опять остаться в одиночестве, что-то пытался объяснить помощнику приставника. Самому приставнику, крепко держащему двери снаружи и едва не оглохшему от собственного свиста, объяснить что-либо не было никакой возможности.
Пронзительный сигнал тревоги, меж тем, быстро нашел отклики. Засвистели приставники смежных отделений, их помощники во дворе. Забухал во внеурочное время замковый колокол, и даже в приемной смотрителя замка в его флигеле поднялся какой-то неясный шум.
Судейкин, успевший с утра сменить штатское платье на голубой мундир с полковничьими знаками различия, легко поднялся из кресла, и, подойдя к окну, чуть сдвинул тяжелую штору, с любопытством прислушиваясь к растущему во дворе шуму. Смотритель замка Сперанский, подавляя раздражение, метнул на посетителя недобрый взгляд и резко позвонил в настольный колокольчик. Всунувшемуся в двери чиновнику в форме тюремного ведомства было велено немедленно узнать о причинах «бедлама», а самое главное – немедленно прекратить шум.
Чиновник исчез. Сперанский, столь же недовольно поглядывая на высокопоставленного жандарма, крупными глотками выпил стакан воды из графина.
- Не сомневаюсь, впрочем, что весь этот шум и суматоха во вверенном моему попечению тюремном заведении имеют отношение к вашему требованию приватного разговора с этим вашим новым арестантом, как его… Захаренко, - неприязненно предположил смотритель и снова налил себе воды. – Извините, но, похоже, от вашего ведомства одно беспокойство.
Судейкин от души рассмеялся.
- От моего ведомства? Помилуйте, ваше превосходительство, при чем тут мое ведомство? Я явился к вам с самой обычной просьбой, подкрепленной, кстати, письменным распоряжением двух ваших непосредственных начальников-генералов. Письменным! – Судейкин легко и почтительно постучал пальцами по гербовой бумаге с витиеватой подписью председателя Попечительного о тюрьмах комитета. – А ваши, извините, остолопы превратили привод сюда арестанта в какой-то шумный и неприличный балаган! И мы же, жандармы, еще и виноваты! Знаете, господин Сперанский, случись подобное в моем учреждении, пара-тройка виновных уже была бы на гаупвахте!
- К счастью, здесь не жандармское управление, - буркнул Сперанский и налил себе третий стакан воды.
Выпить его он не успел. В приемной раздался новый взрыв шума, обе половинки двери резко распахнулись, и в кабинет ввалилась целая толпа возбужденных тюремных чиновников. Двое солдат караульной службы ввели, поддерживая под локти, «Калиостро» со скованным впереди руками. Третий солдат, наслаждаясь всеобщим вниманием, вышел веред и положил к ногам Сперанского солидный узел, наспех сделанный из какой-то тряпки.
Судейкин фыркнул и, демонстрируя свою полнейшую непричастность к происходящему, опустился в кресло. Сперанский, в крайнем раздражении поставил стакан мимо столика и, поискав глазами, обратил гневный взор на приставника отделения для благородных, несомненного виновника его унижения перед жандармом.
- Ну-с, Соколов, что за балаган вы там устроили? И скажите этим идиотам, чтобы перестали звонить в колокол! – закричал Сперанский неизвестно кому. – Не хватало еще, чтобы в городе вообразили, что у нас тут бунт!… Итак, я вас слушаю!
Несколько смущенный таким приемом, приставник начал свой рапорт, поминутно прерываемый гневными понуканиями своего начальника и насмешливым хмыканьем жандармского полковника из кресла.
- Как вы изволили приказать, я с помощником, спустя два часа после водворения господина Захаренки в камеру Ландсберга, зашел туда по предлогом наведения справок относительно возможности совместного проживания двух арестантов из благородных. Осмелюсь напомнить, что ваше сиятельство приказало также, не возбуждая никаких подозрений со стороны Ландсберга, найти возможность препроводить арестанта Захаренку в канцелярию. Все так было бы и исполнено, если бы Захаренко не устроил в камере гнусное представление со множеством предметов, которые тюремным уставом, правилами внутреннего распорядка замка и вашими личными приказаниями запрещены…
- А вам сказали, милейший, что арестант Захаренко находится на особом, так сказать, положении? – беззаботно прервал приставника Судейкин. – И что жандармская опека, так сказать, над этим человеком дает возможность закрывать глаза тюремным служащим кое на что?
- Да, но…
- Одна крыса чего стоит, - мрачно заметил кто-то из помощников смотрителя. – Где же это видано, чтобы арестанты на тюремное начальство крыс натравляли? Да еще неестественного цвета, размера и дикого, осмелюсь доложить нрава? Может, у вас, в жандармском, такое и возможно, но никак не у нас! Вот, извольте посмотреть! Эту зверюгу солдат Ефимов шапкой накрыл и тряпицей обмотал. Покажи его сиятельству, Ефимов!
Солдат смело протолкался вперед, и, не обращая внимания на протестующие жесты Сперанского, перевернул над его столом скомканную кепи-бескозырку. Сперанский поспешно отскочил от стола – однако из тряпицы с жалобным пиканьем вывалилась не крыса неестественного цвета и размера, а крохотный желтый цыпленок.
Приставник, его помощник и солдат дружно вытаращили глаза и закрестились от такого «чудесного превращения».
- Вот видите, господин Сперанский, чего стоят ваши работнички? – укоризненно подал голос из кресла Судейкин. – Крысу с цыпленком перепутать! Захаренко, а ты что – еще в кандалах?
«Калиостро»-Захаренко, пожал плечами, позвенел наручниками под широкими рукавами и вслед за тем почтительнейшим образом, положил раскрытые браслеты на краешек стола. Солдат, нащупывая на поясе ключ от ручных браслетов и дико посмотривая то на него, то на арестанта, снова закрестился.
- Я же предупреждал ваше сиятельство, что мой подопечный в высшей степени необычный человек, - улыбнулся Судейкин. – Впрочем, он побудет некоторое время в Литовском замке, под вашим надзором. И вы сами, ваше сиятельство, будете иметь возможность убедиться в необычайных способностях господина Захаренко. Или «Калиостро» – он предпочитает именовать себя именно так… Фи-и – Судейкин кончиком трости сбросил на пол цыпленка, нагадившего на какую-то бумаженцию на столе смотрителя.
Сперанский продолжал молча багроветь.
- Ну-ну, ваше превосходительство! Стоит ли из-за зова природы птички-невелички рисковать апоплексическим ударом?! – как ни в чем ни бывало продолжал Судейкин. – На чем это я остановился? Ах, да! Надеюсь, что, разрешив господину «Калиостро» устроить для персонала Литовского замка небольшое представление, вы и сами немало подивитесь его способностям. Разумеется, все эти невинные приспособления для фокусов и факирства я попросил бы ваше сиятельство оставить при нем. Слегка закрыть, так сказать, глаза на строгий тюремный устав. Прижмуриться!
Сперанского, наконец, прорвало:
- Государь в лице Попечительного о тюрьмах Комитета поручил мне строгий надзор за вверенными мне арестантами. Это у себя, в Жандармском корпусе, вы вольны делать все, что вам угодно! А я не позволю превращать тюремный замок в балаган! Какая низость! Сегодня он осмелился дерзко, в присутствии высшего начальства, с легкостью освободиться от наручников – а завтра, с вашего легкомысленного попустительства, откроет все тюремные двери – и что же, я должен снисходительно смотреть на это безобразие?! Не выйдет, господин полковник! Либо вы удалитесь отсюда вместе с вашим комедиантом, либо он будет, оставшись здесь, строжайше наказан за свое дерзкое поведение и бунт в дисциплинарном порядке, на общих основаниях. Думаю, что не менее десяти дней карцера…
- Хватит, господин Сперанский! – малопочтительно оборвал смотрителя Литовского тюремного замка Судейкин. – Хватит! По совести говоря, я, позволив себе и своему подопечному пару невинных шуток, рассчитывал и повеселить вас, и побудить задуматься над сутью некоторых предметов, явлением которых вы стали свидетелем. Но все напрасно. Довольно! Если вы полагает, что мой полковничий чин и высочайшей ответственности занимаемая должность делают меня в ваших глазах комедиантом – то довольно! Надеюсь, что вот это высочайшее распоряжение убедит вас в серьезности дела, порученного мне лично… Вы понимаете, о чьей персоне идет речь? Не понимаете? Тогда потрудитесь ознакомиться! Только прежде попросите всех ваших людей выйти отсюда вон! Захаренко остается!
Судейкин вынул из тонкой папки, принесенной с собой, лист бумаги, украшенный вензелем Наследника престола и ярко-красной печатью на витом шнурке и подал его Сперанскому. Тот принял бумагу обеими руками, дважды прочел и бережно положил на стол.
- Преклоняюсь и готов исполнять… Но я же не знал, господин полковник! Право, я и подумать не мог, что порученное вам дело столь серьезно и секретно…
- А вам пока и не надо ничего понимать, господин смотритель. Я имею высочайшие указания и карт-бланш для их исполнения. А вы должны слепо повиноваться.
- Слушаюсь, господин полковник!
- Значит, так: этот человек, именуемый «Калиостро», останется в вашем замке на некоторое время. С обвинением, предъявленным ему, мы что-нибудь придумаем. Останется Захаренко, надо думать, в одной камере с Ландсбергом – тем паче, что последний, слава Богу, сам изъявил желание иметь в камере соседа. Захаренко получит от меня строжайшие инструкции и указание почти не подрывать ваши условия содержания. Я говорю – почти – ну, пусть ваш персонал считает его юродивым, слегка душевнобольным – отсюда и некоторые послабления. О комедиантском представлении решение вы, господин Сперанский, примете после настоятельных просьб тюремного персонала. Они последуют, не сомневайтесь! А пока, ваше превосходительство, я попросил бы вас оставить меня с Захаренко наедине. Ну, вы сами понимаете – строжайшая государственная тайна.
- Понимаю-с! Сей момент! Здесь, у меня в кабинете, вам будет удобно?
Сперанский засуетился, начал было собирать какие-то бумаги со стола, потом махнул рукой и едва не на цыпочках, почтительнейше обойдя все еще бегающего по полу цыпленка, вышел за дверь.
- Ну что скажешь, Захаренко? – в тоне жандармского полковника и не осталось следов снисходительной насмешки.
- А что тут сказать, ваш-бродь, если сами знаете, что я с офицериком этим часа два только и пробыл, - пожал плечами Захаренко-«Калиостро». – Впечатление на него произвел, думаю, вполне благоприятное. О деле, разумеется, пока ни-ни! Высоко вами задумано, ваш-бродь, ничего не скажешь! Даже и не знаю – хватит ли таланту моего сделать из банального убийцы, может, и случайного даже, цареубийцу. Не знаю, ваш бродь…
- Ты не придуривайся, Захаренко! Во-первых, язык свой прикуси – о какой-такой подготовке цареубийцы речь вообще? Спятил совсем? Бредишь? Я тебе таких поручений не давал и давать не мог! А то, что домыслил сам – держи при себе, целее будешь! Гм… И второе: твои свойства убеждения и влияние на человеческий разум мне известны! Захочешь – все что угодно из человека вылепить сможешь!
- Не из каждого, ваш-бродь! – быстро возразил Захаренко. – Не из каждого, как из глины сырой, любой потребный сосуд получится.
- Ладно, знаю. Что о Ландсберге скажешь? Впечатление свое составил, поди? Ну-ка!
- Впечатление… Маловато их, ваш-бродь! Из данных, предоставленных вами и короткой беседы с самим офицером что-либо определенное пока сказать трудно. Из бедных немцев он – это понятно. Бедных – но родовитых, предками своими гордится. Чин офицерский трудно достался, через многие унижения прошел. Не как сын богатеньких родителей – два года вольноопределяющимся оттрубил. А это, по себе знаю, не фунт гороху. Здесь два вывода напрашиваются. Должна была, во-первых, у мальчишки злость и ощущение несправедливости к своим более счастливым сверстникам остаться. Им-то гораздо легче все далось. Значит, здесь надо поработать.
- Не переусердствуй, Захаренко! Слепая злость да ненависть только у дураков бывает. Офицерик что – дурак?
- Не похоже, ваш-бродь! Вот вы изволили меня перебить с моими размышлениями. О чем это я?… Да! Первый чин Ландсберг не на паркете, не на балах заслужил – в Туркестане, своей саблей добыл орден и чин. И вот тут у меня вопросик непроясненный имеется.
- Ты, Захаренко со своими вопросиками поосторожнее! А то ведь спросят – откуда ты, друг любезный, вообще про эти вопросы понятия имеешь?
- Так я, ваш-бродь, поэтому их с вами нарочно наперво прорабатываю!
- Вот и молодец! Ну, давай свой вопросик – а мы обсосем, откуда ты о сем предмете, как арестант случайный и комедиант-фокусник, знать в принципе можешь!
- Первый орден, Анну IV степени с Мечами и Бантами, Ландсберг прямо там, в Туркестане получил. А со вторым, Станиславом IV степени, задержка вышла, как из наградных документов следует. Дали Станислава за участие в разгроме полчищ Автобачи – но почти три года спустя. Ландсберг успел уже и на Турецкой войне побывать.
- Правильный вопросик, Захаренко! Молодец! Только ты об этом знать ничего не можешь, и речи о Станиславе не заводи. Заговорит сам офицерик, пожалуется на несправедливость – поддержи! А я тут попробую сам поразнюхать в штабах, может, что интересное высветится. А вот ты, друг Захаренко, попытай нашего героя насчет фон Ноймана! Его он должен непременно знать.
- А я откуда про этого фона знать могу?
- Очень даже просто! Сейчас фон Нойман, осужденный полтора года назад в каторжные работы, на Карийских рудниках пребывает. А ты мог вполне с ним… ну, хоть бы и в Тобольской пересыльной тюрьме год назад познакомиться. Сам ты, допустим, в Тобольске по пустяковому делу отбывал, а он тем этапом дальше проходил, фон Нойман-то!
- Понятно. Так о чем речь-то, ваш-бродь?
- Нойман и Ландсберг вместе служили под началом генерала Кауфмана. Наш-то взводом командовал, а Нойман при штабе майорский чин имел, полковничьи эполеты ему уже Кауфман сам в Ташкенте вручал. Немчура, брат Захаренко, друг друга всегда крепко держалась, в том числе и в армии. Так вот: когда государь-император назначил Кауфмана своим наместником в Туркестане, тому потребовались верные люди. Край дикий, огромный, расстояния – от крепости к крепости неделю скакать надо. Так вот: генерал-адъютант Кауфман разделил огромную Туркестанскую область на округа и поставил одним из окружных начальников этого фон Ноймана – так как знал его за боевого и честного офицера. А люди, друг Захаренко, имеют свойство меняться со временем…
- Это точно, ваш-бродь!
- Вот и Нойман, не будь дурак, начал в своем округе свои делишки обделывать. Начал с конезавода – затребовал большую государственную субсидию для организации дела через Кауфмана в Петербурге. Завод-то там, наверное, и правду был нужен – иначе Кауфман эту затею не поддержал бы. Но по закону требовалось, чтобы местность вокруг конезавода имела обширные пастбища. Тут уже Нойман без Кауфмана обошелся – откуда Наместнику знать, где чья земля? В действительности все земли в округе Ноймана принадлежали богатым кочевникам – сартам, свободных, хоть там и пустыни кругом, не было. Вот Нойман и принялся этих сартов истреблять. Кого якобы за бунт повесил, а землю в казну отобрал. У кого аул неизвестно почему сгорел, и погорелец вынужден был далеко откочевать. В общем, образовалось для конезавода большая безлюдная территория.
- Лихо, ваш-бродь!
- Лиха беда начало! Конечно, кое-кого из кауфмановской наместнической администрации Нойману пришлось в долю брать. А что не взять? Субсидия-то агромадная, всем хватит!
- Но потом Ноймана этого комиссия какая-нибудь столичная поймала? – догадался Захаренко.
- А вот и нет! Остановись немчура на этом заводе – может, до сих пор бы все шито-крыто было! Какая комиссия-ревизия в Туркестан доскачет? На жадности погорел немец! На жадности, да на глупости своей.
- Вот вам и не дурак, ваш-бродь!
- Ты слушай! Кауфман регулярно совершал по округам области инспекционные поездки. Да еще какие! Любил старик, говорят, поразить людей пышностью - сам Бог, как наместнику российского императора, велел. И вот приезжает он к Нойману. Пир горой, как водится. И, как водится, местные богачи-сарты в знак своего уважения к великому белому царю приготовили ему ковры редкостные, лошадей, драгоценности. Кауфман все это принимает – по обычаю, не им заведенному. Принимает, приходует. А Нойман и тут решил копейку мимо кармана не пропустить. Собрал перед визитом Кауфмана местных богачей и велел от имени наместника собрать царю дань в 40 тысяч рублей, как доказательство их верности.
- Лихо, ваш-бродь!
- Сам-то Кауфман по-туземному не говорил – как проверишь? Поскребли сарты свои бритые затылки, а делать-то нечего! Собрали к визиту Кауфмана денежки и вручили Нойману – вместе с коврами, конями, как водится. Нойман денежки в карман, ковры велел разложить перед балконом резиденции, где Кауфман остановился. И еще, нахал, просит у наместника: там, мол, местное население коврами и конями поклониться пришло – вы бы, ваше величество, вышли бы на балкон, сказали народу милостивое слово…
Захаренко захохотал:
- И что, вышел старик?
- Вышел! – хихикнул и Судейкин. – Вышел, поклонился азиатам, поблагодарил за щедрые дары, обещал все в целости в Путебрург отправить. Те и думают, что их 40 тысяч тоже причислены к их дарам.
- Ну, на этом-то Нойман и попался, верно?
- Представь себе, брат Захаренко – опять ты не угадал! И эта «шалость» сошла бы Нойману с рук, ежели бы не дал он по случаю визита императорского наместника бал! А надо тебе сказать, дорогой мой Калиостро, что с женскими сословием в Туркестанском крае туговато-с! То есть, бабье как таковое водится. Но по мусульманским обычаям лиц им казать чужим мужчинам нельзя – ни молоденьким сарточкам, ни старым местным ведьмам. Более того: замужние тамошние дамы, как и местные девственницы, не могут под страхом страшной кары вообще бывать в мужском обществе. И на балах тоже, между прочим. Исключение местные законы делают только для профессиональных шалав и танцовщиц. Но какой бал без женского полу? Тем более, что господин наместник, несмотря на весьма преклонные годы, до ихней сестры всегда был очень охоч! И вот этот немчура Нойман, желая потрафить Кауфману, велел двум-трем десяткам местных шалав нарядиться покрасивше, украсить себя драгоценностями, одолженными по большей части у порядочных сартских жен и явиться на бал под ихней, порядочной личиной.
- Ну, дает немчура! Сам нахал, ваш-бродь, но про такое и не слыхал.
- Да… И все бы ничего, да все эти шалавы и сартские, прости Господи, бляди, вернувшись опосля к себе в Самарканд, принялись налево и направо бахвалиться личным знакомством с Наместником самого великого белого царя. И даже, говорят, подняли по этому случаю свою обычную шалавскую таксу. В общем, слухи, как их не прячь, дошли до Кауфмана. Он был, естественно, оскорблен, велел провести строжайшее расследование. А тут всплыли и те самые 40 тысяч рублей, собранные сартами для нашего монарха и присвоенные Нойманом. А там и к липовому конезаводу ниточка потянулась. Нойман получил 20 лет каторги на Каре, его помощники и единомышленники – по 10-15 лет.
- А Ландсберг успел к тому времени уехать в Петербург?
- Да, успел. Наше ведомство тоже розыск тогда в Туркестане проводило, поэтому многое знаю доподлинно и из первых рук. Видишь ли, брат Захаренко, вся эта немецкая афера и не дала, по моему разумению, Ландсбергу карьеру в Туркестане сделать, хоть он у Кауфмана и на хороших счетах был. При штабе он служил. Нашему офицерику местная администрация раз предложила в какой-то афере почувствоваться, другой – тот отказался, а потом в отместку начали на него Кауфману грязь лить. Старик стал косо на Ландсберга поглядывать, тот это чувствовал, но поделать ничего не мог. Так и уехал в столицу, а там, как ты знаешь, через Тотлебена добился причисления к саперному полку, отправляющемуся под Плевну – шел второй год войны с турком, если помнишь. А теперь, «господин Калиостро», слушай внимательно, ибо играть тебе предстоит, полагаю, на этом «инструменте». По имеющимся у следствия по делу фон Ноймана данным, он, спасая шкуру, договорился до того, что и афера, и дань производились им якобы по личному указанию Кауфмана! И намекал, что денежки эти предназначались в приданое морганатической жене Александра Второго, княжне Долгорукой. Тут вроде бы даже все концы сходились: царская семья Долгорукую, как ты, верно, слыхал, ненавидит, личных средств для ее обеспечения в случае чего у государя на тот момент не было.. Вникаешь? Так вот: по некоторым данным, Ландсберг в то время этой версии верил. И, соответственно, считал фон Ноймана жертвой, отданной на заклание…
- Так-так, ваш-бродь, кажется, понимаю!
- Ты ясно понимать все должен, Захаренко! А если тебе что-то не то кажется – лучше переспроси! Так вот: твой козырь – это убедить Ладсберга в том, что все так и было! Тем более, что с фон Нойманом он сражался сначала в одном отряде. И хорошее мнение о нем сохранил. Такие люди, знаешь, если уж любят, так до конца. Если преданы – так до плахи. Понял, Захаренко?
- Понял, ваш-бродь! Теперь все ясно понял. Только вот что, ваш-бродь: в мой арестантский список ту тюрьму пересыльную, где я якобы с Нойманом встретился, внести бы надо. Всякое бывает, ваш-бродь! Игру-то опасную ведем…
- Не о том печалишься, дурак! Хотя мысль, как говорится, и не лишена оснований.
- И насчет вознаграждения моего хотелось бы ясность внести, ваш-бродь… Для прибавления духу, так сказать…
Судейкин сумрачно посмотрел на собеседника и долго молчал, как бы размышляя над услышанным. Словно прикидывая размер вознаграждения небесталанному человеку, взявшемуся убедить Ландсберга стать цареубийцей. На самом деле Геогрий Порфирьевич Судейкин с мрачным, свойственным ему юмором размышлял сейчас о том, что беспокоиться Захаренко-«Калиостро» в случае удачи его миссии надобно о другом. Не о вознаграждении, не о паспорте для выезда за пределы империи, а о том, как бы самому в случае удачи не стать опасным и совершенно ненужным свидетелем. Тем более, что мелкая масштабность фигуры и роль комедианта-провокатора были для Захаренко таковы, что он легко мог бесследно исчезнуть. Сгинуть так, что никто о нем и не вспомнил бы. Лишь бы роль свою сыграл…
Думая так, вслух Судейкин лишь сказал с широкой и доброй улыбкой:
- Не беспокойся, брат Захаренко! Сполна все получишь, добавки просить, полагаю, не станешь!