Родные нам кажутся вечными. Меньше всего я могла думать, что об Отце, Гоше, как называли его в нашей семеечке, мне придется говорить в леденящем сердце прошедшем времени

Вид материала

Документы

Содержание Тема «ф.м.достоевский и н.ф.федоров». «Работа Р.В.Плетнева Различное у НФФ и ФМД Конец статьи История знакомства ф.м.достоевского Роман «братья карамазовы» Воскресение предков Воскресение предков А.Г.). В двух этих главах романа — «Кана Галилейская» и «Похороны Илюшечки. Речь у камня» — безраздельно царит та Пасхальная рад И история учения всеобщего дела Владимир Соловьев Вопрос о смысле и целях искусства Ф.м.достоевский, н.ф.федоров, в.с.соловьев 411). 1 Достоевская А.Г. Государ­ство есть церковь. Свт. Иоанн Златоуст Соловьев В.С. Акиньшин А.Н., Ласунский О.Г. Яковенко Б.В. Лосский Н.О ... Полное содержание

Подобный материал:

• Е. П. Блаватская, 694.7kb.
• Герберт Уэллс. Машина времени, 1099.57kb.
• О вечном c. H. Рерих слово об отце, 7015.78kb.
• С тех самых пор, как мне в руки попал первый комикс о нем, Тинтин никогда не покидал, 2360.58kb.
• Без его поддержки моя работа была бы невозможной, 6365.02kb.
• Без его поддержки моя работа была бы невозможной, 5147.56kb.
• Без его поддержки моя работа была бы невозможной, 5146.84kb.
• Сказки авторы и художники, 95.68kb.
• Мама, мамочка! Ты достойна этих нежных искренних слов. Ты подарила нам с братом жизнь, 18.86kb.
• Бальзак О. Гобсек. Отце Горио. Евгения Гранде. Неведомые шедевр, 18.05kb.

Родные нам кажутся вечными. Меньше всего я могла думать, что об Отце, Гоше, как называли его в нашей семеечке, мне придется говорить в леденящем сердце прошедшем времени.

Философ, литературовед, культуролог, но совсем не чопорный, не кабинетный, а живой и свободный. Мысливший не отвлеченно, а ПРИ-влеченно. Не только о Канте и «содержательности художественных форм», но и о картошке, которую выращивал своими руками. Более того — сопрягавший в пространстве одного сочинения и Канта, и эту картошку...

Он не отделял Жизни от Смысла ее. Для него не было профанных мгновений и ситуаций, существующих за пределами Мысли и Слова. Не было неинтересных людей. И те, что себя вписали в культуру, и те, что проходили бесследно для большой истории — просто живя, — становились его собеседниками-соработниками — в Культуре и Духе. В его «Писаниях», как называл он тома своих «жизнемыслей», оживают образы и звучат голоса этих ушедших: дед Никита из деревни Щитово (ее, деревеньки, давно уже нет — снесена, неперспективная, в начале семидесятых), соседка Анюта из Новоселок, милый Васька Воробей, за жизнь не обидевший и мухи и убитый дружками-завистниками, позарившимися на его добро. Десятки, сотни лиц человеческих...

Отец любил интеллектуальные путешествия — по национальным Вселенным. И не смущался, когда его, описывав­шего страны, которых не видел, упрекали в субъективности и неточности. Эта субъективность была частью экзистенциального задания — миры Европы, Азии, Кавказа, Америку и народы России постигал он, Георгий Дмитриевич Гачев, во всей уникальности индивидуального опыта и понимания, сви­детельствуя самим своим текстом, как многолико, как по-разному отражается в нас бытие.

Он всегда говорил, что в отличие от разделяющего, революционного разума («Кипит наш разум возмущенный и в смертный бой идти готов») им движет Разум восхищенный. Разум, исполненный радости и доверия миру, готовности по­служить ему и потрудиться в нем, «ПРИБавок в Логосе в Творение Бога внося — продолжая его... Становясь...», как написал раб Божий Георгий за два дня до трагической гибели.

«И если б только можно было его воскресить, то я бы отдал все на свете!» — восклицает в «Братьях Карамазовых» Коля Красоткин. Восклицаю и я, понимая всю силу и правду этого детского, подлинно евангельского порыва. Как и правду совестного слова Федорова, которое переживается ныне во всей его нудящей к делу конкретности: «Для нашего притупившегося чувства непонятно, какая аномалия, какая безнравственность заключается в выражении “сыны умерших отцов”, т.е. сыны, живущие по смерти отцов, как будто ничего особенного, ничего ужасного не произошло! Нравственное противоречие “живущих сынов” и “отцов умерших” может разрешиться только долгом всеобщего воскрешения».

ВВЕДЕНИЕ


Уже почти сто лет ни один очерк о жизни и творчестве Федорова не обходится без упоминания знаменитого письма Достоевского к другу и ученику философа Н.П.Петерсону от 24 марта 1878 г. с не менее знаменитым: «...в сущности совершенно согласен с этими мыслями. Их я прочел как бы за свои» ¹. Уже более ста лет историки литературы стремятся понять, в чем причина горячей, взволнованной реакции Достоевского на идеи скромного библиотекаря Румянцевского музея, каковы основные точки их идейного и духовного родства, как отозвалось в художественном мире писателя знакомство с учением всеобщего дела. Уже более ста лет биографы пытаются восстановить историю этого опосредованного, но столь значимого знакомства и задаются вопросом, какой именно текст читал Достоевский в конце 1877 г. и где находится теперь этот текст.

Для позднего Достоевского знакомство с идеями Федорова стало важной духовной и творческой вехой. Оно широко отразилось в романе «Братья Карамазовы» — и в черновиках, и в окончательном тексте. Для Федорова же письмо Достоевского явилось толчком к систематическому изложению своих идей, к созданию главного труда — «Вопрос о братстве, или родстве, о причинах небратского, неродствен­ного, т.е. немирного, состояния мира и о средствах к восстановлению родства». Можно сказать, что Федоров как мыслитель вошел в культуру с невольной подачи Достоевского, стимулировавшего его своими вопросами к созданию письменного свода учения о воскрешении.

Вопрос о Федорове и Достоевском непосредственно связан с другим обобщающим и обширным вопросом — о взаимодействии русской религиозной философии и художественной литературы, об их скрещениях и взаимовлияниях. Русская литература XIX века была колыбелью отечественной философской мысли: в ее поэтическом и романном пространстве, средствами образно-художественными, а не дискурсивно-логическими, ставились и решались фундаментальные проблемы философской онтологии и антропологии, гносеологии и этики — человек и природа, дух и материя, истина и благо, сущность зла и сущность добра, время и вечность, род и личность, вера и неверие, преображающая любовь и спасающая красота... В лоне литературы рождалась смыслообразующая интенция русской религиозной философии — интенция преображения мира и человека, готовилась духовная почва для главной ее идеи — идеи Богочеловечества. Однако с последней трети XIX века стал набирать силу обратный процесс — влияния религиозной мысли на литературу, во всей полноте развернувшийся уже в следующем XX веке. Знакомство позднего Достоевского с идеями Федорова, их отражение в романе «Братья Карамазовы» — первая веха этого оплодотворяющего влияния.

Достоевский и Федоров принадлежали к тому течению русской мысли — и были наиболее яркими его представителями — которое, зародившись в лоне славянофильства, продолжившись затем в творчестве В.С.Соловьева и религиозно-философском возрождении первой трети XX века (Н.А.Бердяев, С.Н.Булгаков, П.А.Флоренский, А.К.Гор­ский, Н.А.Сетницкий, Г.П.Федотов и др.), было одушевлено пафосом оправдания истории и оправдания человека. В лоне этого течения утверждалась идея христианского синергизма, соучастия объединенного человечества в Божественном домостроительстве, крепла мысль об истории как богочеловеческой «работе спасения». Христианство понималось активно, ставилась задача преодоления разрыва между храмовой и внехрамовой жизнью. Русские мыслители призывали к оцерковлению всех сфер личного и общественного бытия человека, что предполагало и устранение внутренней дисгармонии личности (идея цельного человека И.В.Киреевского и К.С.Акса­кова), и созидание христианского социума («мировая гармония» Достоевского, «общество по типу Троицы» Федорова). Вершинное их чаяние — обожение мира: преодоление смертного порядка природы, воскрешение умерших (Федоров), достижение полноты «всеединства» (Соловьев), новый благой, «божеский тип хозяйствования», восстановляющий царственное положение человека в мире тварей во исполнение заповеди «обладания землей», данной Творцом человеку (Булгаков).

Целостный религиозный проект, вырабатывавшийся совокупными, соборными усилиями русской философии при активном содействии литературы, должен быть осмыслен во всех своих составляющих. Сюжет «Федоров — Достоевский» выводит исследователя к пониманию сути этого проекта, его стержневой и главной идеи, по-разному преломлявшейся у конкретных художников и мыслителей. Эта «высшая идея существования», как называл ее Достоевский, есть идея бессмертия, идея преображения несовершенного, смертного, страдающего бытия в Царствие Божие. Будучи менее всего головной, теоретичес­кой, рождаясь из эмоционально-сердечного переживания, из несмиренности с фактом существования в мире зла, она задает новые ориентиры как философии, которая уже не удовлетворяется рассуждением, мыслью ради мысли, не хочет быть отвлеченной системой, а стремится стать активной и проективной «философией дела», так и литературе, идущей от теории «искусства для искусства» к концепции искусства как учительства и пророчества, а в своем высшем, идеальном задании — как творчества жизни. Образ этой новой философии дела, образ нового, жизнетворческого искусства, исповедующего «реа­лизм в высшем смысле», ищущего подлинного, а не мнимого преображения реальности, и являют в своем творчестве Федоров и Достоевский.

Книга, предлагаемая вниманию читателя, выросла из работы над научным «Собранием сочинений» Н.Ф.Федорова, готовившимся и выходившим в свет в 1990–2000 гг. Именно тогда в Отделе рукописей Российской государственной библиотеки мне удалось найти два черновых варианта статьи Петерсона «Чем должна быть народная школа?» — той самой статьи, в которой ученик Федорова излагал Достоевскому идеи своего учителя и старшего друга. Обнаружилась и переписка Федорова с Петерсоном за 1876–1881 гг., проливающая свет на многие ранее неизвестные факты, связанные с сюжетом «Федоров — Достоевский». Был найден и ряд других документов, которые позволили уточнить существующие в науке представления как об истории опосредованного знакомства Достоевского с идеями Федорова, так и об отношении к писателю самого философа. Так появилась возможность выстроить целостную картину духовно-творческого взаимодействия двух современников — взаимодействия, которое, хотя и не перешло в личный контакт, тем не менее оказалось исключительно богатым по своим интеллектуальным плодам.

Попытка реализовать эту возможность и предпринята в данной книге. Здесь восстановлены основные вехи знакомства Достоевского с учением «всеобщего дела», связанные с тремя обращениями к писателю ученика Федорова Петерсона (чтобы заинтриговать читателя, сразу скажу: представление о том, что Достоевский так и не узнал имени мыслителя, с идеями которого встретился в конце жизни, действительности не соответствует). Отдельная глава посвящена интерпретации романа «Братья Карамазовы» в свете федоровских идей — такие интерпретации предпринимались в науке не раз и их аналитический обзор представлен в начале книги, но ни одному из исследователей не было известно, какое именно изложение учения Федорова читал Достоевский: соответственно и при анализе проблемы влияния учитывался весь корпус идей философа, что в известном смысле было — хотя и вынужденной — методологической ошибкой. Теперь же, имея на руках черновик текста, посланного Достоевскому Петерсоном, можно вести разбор федоровских мотивов в последнем романе «великого пятикнижия» с учетом этого текста.

В книге подробно рассматривается вопрос о восприятии Достоевского самим Федоровым. И речь идет не только о прямых отзывах, которых, в сущности, было немного. Главная моя задача — отыскать следы Достоевского в ранних пластах текста «Вопроса о братстве, или родстве...» — тех, которые писались в 1878–1881 гг. как развернутый и полный ему ответ. А еще книга рассказывает о том, как в 1897 г. Федоров предпринял попытку выступить «под маской Достоевского», приписав ему свое учение о «долге воскрешения». И о том, как, опираясь на Достоевского, осенью 1903 г. писал он изложение своих идей для журнала «Новый путь». И о том, как был утрачен и вновь обретен автограф письма Достоевского Петерсону от 24 марта 1878 г., в конце концов нашедший свое постоянное пристанище в рукописном отделе библиотеки Румянцевского музея.

Одним из важных направлений исследования стал анализ взглядов Федорова и Достоевского на искусство, их представлений о задачах литературы и журналистики. Мы можем говорить о сущностном родстве «реализма в высшем смысле» Достоевского и «всемирного реализма» Федорова. Это родство тем важнее, что взгляды Федорова и Достоевского, будучи творчески синтезированы со взглядами их третьего современника В.С.Соловьева, спустя несколько десятилетий лягут в основу концепции искусства как жизнетворчества, выдвинутой в русской религиозно-философской эстетике и параллельно развивавшейся в лоне русского авангарда (А.Белый, В.Иванов, В.Чекры­гин, П.Филонов).

Кстати, фигуре Соловьева, познакомившегося с учением всеобщего дела сначала через Достоевского, а в 1881–1882 гг. и непосредственно, в книге уделено самое пристальное внимание. И это совсем не случайно. Позиции трех выдающихся современников по главным религиозным вопросам, их взгляды на мир, человека, историю во многом очень близки, что в немалой степени объясняется их принадлежностью к единой религиозно-философской традиции, утверждающей идеал творческого, миропреображающего христианства.

И вот что еще очень важно. Достоевский, Федоров, Соловьев — в полном смысле слова три кита, на которых покоится универсум русской религиозно-философской мысли конца XIX — первой трети XX века. И даже когда имена писателя и двух мыслителей открыто не называются, в полотна рождающихся в эту эпоху философских шедевров вплетаются их мыслеобразы; их идеи и понимания пронизывают умное пространство сочинений Н.А.Бердяева и С.Н.Булгакова, П.А.Флоренского и В.Ф.Эрна, Н.О.Лосского и В.В.Зеньковского, Л.П.Кар­­савина и С.Л.Франка, Г.П.Федотова и Ф.А.Степуна, Б.П.Вы­шеславцева и И.А. и В.Н.Ильиных... Без преувеличения можно сказать: религиозно-философский мир Соловьева и Федорова, художественно-философский мир Достоевского вошли в творческий микрокосм каждого из этих мыслителей, определяя линии его развития и духовного роста. Оказалось, что так и не встретившиеся при жизни Федоров и Достоевский встретились в пространстве русской культуры, и, пожалуй, эта встреча оказалась более важной, чем так и не состоявшаяся встреча лицом к лицу...

Последняя глава книги как раз и затрагивает вопрос о судьбе идей Достоевского, Федорова и Соловьева в русской мысли XX века. Именно только затрагивает, ибо для исчерпывающей его проработки нужно написать не одну монографию. Здесь речь идет об их влиянии на ведущих представителей религиозно-философского подъема начала XX века, а также о восприятии трех ключевых фигур русской культуры XIX столетия деятелями русской философской эмиграции первой волны.


^ ТЕМА «Ф.М.ДОСТОЕВСКИЙ И Н.Ф.ФЕДОРОВ».

ВЕХИ ИЗУЧЕНИЯ И ИНТЕРПРЕТАЦИИ


К теме «Достоевский и Федоров» историки литературы и общественной мысли обращаются уже многие десятилетия. А началось все с устных и письменных свидетельств самих участников опосредованного контакта писателя и философа и близких к ним лиц. Первое свидетельство прозвучало еще летом 1878 г. Тогда ученик Федорова Н.П.Петерсон, ехавший к нему в Москву, чтобы продолжить работу над уже начатым ответом Достоевскому, случайно «на Сызрано-Моршанской дороге, на половине между Пензою и Моршанском, встретил Л.Н.Толстого» ¹. «На пути, — вспоминал он позднее, — я поведал ему о Николае Федоровиче и о своих сношениях с Достоевским, прочитал ему письмо Достоевского и то, что было написано мною под диктовку Николая Федоровича в ответ на это письмо в те две недели, которые только что провел у меня Николай Федорович» ². По словам Петерсона, Толстой не проявил большого интереса к идеям Федорова («сказал, что это ему не симпатично»), однако впоследствии сам разыскал мыслителя в Румянцевском музее, после чего «между ними завязалось знакомство» ³. В 1897 г., спустя почти двадцать лет после обращения Петерсона к Достоевскому, уже сам Федоров помещает в воронежской газете «Дон» письмо Достоевского Петерсону от 24 марта 1878 г., предваряя публикацию собственным пре­дисловием ⁴. В предисловии, подписанном инициалами Петерсона «Н. П.» (Федоров никогда не ставил под своими статьями собственной подписи), Николай Федорович, не называя имени «неизвестного мыслителя», пытался изложить свое учение как бы от лица самого Достоевского. Этот эпизод подробно будет разобран в главе «Ф.М.Дос­тоевский и история учения всеобщего дела», поэтому больше о нем говорить я не буду. Пока же важно подчеркнуть, что в 1897 г. в провинциальной газете был опубликован тот документ, который, собственно, и давал теме «Достоевский и Федоров» право на жизнь, являясь на тот момент единственным и главным свидетельством внимания Достоевского к идеям неизвестного мыслителя.

Вскоре после публикации письма Достоевского другой друг и ученик Федорова В.А.Кожевников в монографии «Философия чувства и веры в ее отношениях к литературе и рационализму XVIII века и к критической философии», которую он заканчивал как раз летом 1897 г., специально сослался на это письмо. Ссылка была сделана в заключении, где, в духе идей Федорова, автор говорил о новых горизонтах, которые может открыть человечеству «всестороннее расширение знания», о необходимости противостояния «неразумным, стихийно действующим силам природы», о «сыновнем долге возвращения жизни отцам». Кожевников подчеркивал, что письмо Достоевского, «относящееся к этому учению и вполне ему сочувствующее», «не только выставляет в совершенно новом свете религиозные и философские убеждения великого писателя, но и внушает желание, чтобы в скорейшем времени было издано изложение учения того мыслителя, о котором говорит Достоевский в своем письме» ¹.

Летом 1901 г. Петерсон, служивший тогда в Туркестане, опубликовал в газете «Асхабад» работы Федорова «Разоружение» и «Самодержавие» ². Публикация второй из них предварялась двумя небольши­ми статьями философа: «Еще об историческом значении царского ти­тула» и «Ответ на вопрос “Что такое Россия?”» (позднее, при републи­кации в I томе «Философии общего дела» они были включены в текст «Самодержавия»). Имя писателя в статье «Ответ на вопрос “Что такое Россия?”» появлялось неоднократно: говоря о «долге воскре­ше­ния отцов-предков», Федоров прямо ссылался на публикацию пись­ма Достоевского Петерсону в газете «Дон» и вновь, как и в предисловии к публикации, называл его родоначальником учения о воскрешении ³.

Итак, письмо Достоевского с вопросами к «мыслителю» было опуб­ликовано, периодически упоминалось как в статьях самого Федорова (см. главу «Ф.М.Достоевский и история учения всеобщего дела»), так и в работах его учеников. Однако тайну того, кем же был этот, столь взволновавший великого писателя, человек, ни сам Федоров, всячески противившийся упоминанию своего имени в печати, ни Петерсон и Кожевников, уважавшие волю учителя, так и не раскрыли. Это произошло лишь после смерти философа. И первыми здесь были авторы некрологов и поминальных статей Г.П.Георгиевский и В.И.Шенрок, знавшие Федорова по библиотеке Московского публичного и Румянцевского музеев.

Георгиевский, сослуживец мыслителя, мог слышать об интересе Достоевского к идеям Федорова от него самого, равно как и от учеников философа — В.А.Кожевникова, Ю.П.Бартенева, И.М.Ивакина. Скорее всего, читал он и публикацию в газете «Дон», с которой Федоров знакомил ряд лиц из своего окружения. Некоторые, впрочем, слабые, отголоски этого чтения слышны в написанном им некрологе «Памяти Николая Федоровича»: «Энциклопедист в самом полном и лучшем смысле этого слова, Николай Федорович был и замечательным философом и самостоятельным мыслителем. Глубочайшие и ори­гинальные воззрения его привлекали к себе и Достоевского, и Владимира Соловьева, и нашли в них авторитетных ценителей, почитателей и сторонников» ¹. А в статье «Из воспоминаний о Николае Федоровиче (К 40 дню кончины)», где Георгиевский определял «нравственное и философское мировоззрение» Федорова, центром которого было «уче­ние о всеобщем братстве», «убеждение об окончательной победе над злом и о всеобщем воскресении мертвых», эти отзвуки становятся еще ощутимее: «Глубина, ясность и логичность этой философии поражали Достоевского и Вл.С.Соловьева. Они с восторгом проводили целые часы за чтением писаний Николая Федоровича, называли его взгляды своими и, в конце концов, оба испытали на себе сильнейшее влияние взглядов Николая Федоровича» ². Как видим, в последнем случае Георгиевский позволил себе гиперболизировать факты: из «двух часов» единократного чтения рукописи Петерсона и беседы о ней Достоевского и Соловьева получились «целые часы», проведенные обоими — и не один раз — «за чтением писаний Николая Федоровича».

В.И.Шенрок в статье «Памяти Н.Ф.Федорова и А.Е.Викторова» также коснулся сюжета «Федоров — Достоевский»: «Этого человека и его умную беседу, в которой всегда было много живой, самостоятельной мысли, высоко ценили замечательные умы: Ф.М.Достоев­ский, философ В.С.Соловьев и современный корифей литературы Л.Н.Толстой» ³. Но если в случае с Толстым и Соловьевым суждение о том, что они «высоко ценили» беседу Федорова, было бесспорным, то в отношении Достоевского оно оказывалось просто ошибочным, ибо ни в каких личных контактах философ и писатель не состояли.

Впрочем, подобные ошибки пишущие о Федорове время от времени будут допускать и в дальнейшем, не пренебрегая порой и преувеличениями à la Георгиевский. И далеко не всегда появление таких преувеличений было вызвано неточным знанием фактов — порой они возникали из побуждений самых лучших и добрых, согласно знаменитой русской пословице «Кашу маслом не испортишь», или, так сказать, красивости ради — чего стоит, например, пассаж из статьи А.Л.Волынского «Воскрешение мертвых»: «И вот мы видим величайших мужей российской современности XIX века толпящимися у дверей каталожной комнаты Румянцевского Музея: Льва Толстого, Достоевского, Влад. Соловьева и др.» ¹.

В некрологах и поминальных статьях о Федорове отчетливо обозначилась тенденция подкреплять его значение и авторитет как мыслителя апелляцией к этим трем выдающимся современникам. Соединяя имя философа всеобщего дела с именами Толстого, Достоевского, Соловьева, его не только ставили на высшую ступеньку культурной иерархии, но и утверждали ценность выдвинутых им активно-христи­анских идей, как бы подчеркивая: если уж такие духовные авторитеты интересовались скромным библиотекарем Румянцевского музея и его дерзновенным проектом, значит речь идет, действительно, о глубоком мыслителе и самый проект достоин серьезного обсуждения. Этот argumentum ad hominem присутствовал и присутствует в работах о Федорове уже больше ста лет — мы находим его в популярных и научных статьях, в высказываниях о Федорове русских религиозных мыс­лителей и в философской публицистике русского зарубежья, в статьях советского времени и в современных исследованиях... Суждения о Федорове Достоевского, Соловьева, Толстого вплетаются в размышления о личности и жизни мыслителя, о сущности его идей и проектов, служат основанием для широких религиозно-философских обобщений. Достаточно вспомнить Н.О.Лосского, подтверждавшего при помощи этих суждений свою характеристику мыслителя: «Без сомнения, это был подлинный праведник, неканонизированный святой» ², или В.Н.Ильина, проводившего устойчивую параллель между жизнен­ным обликом Федорова и пророческим духом его учения: «Чрезвычайно важно отметить, что Федоров едва ли не более всего действовал на своих современников личностью и житием. Именно личность и житие заставляли прислушивать­ся к его гениальным мыслям, являясь для них сильнейшим рупором. Таково единогласное свидетельство всех знавших его — включая сюда таких гигантов, как Вл.Соловьев, Достоевский и Л.Толстой, — равно как и многих других» ¹.

Но вернемся в начало XX века. В 1904 г., со второго — февральского — номера журнала «Русский архив» началась публикация очерков В.А.Кожевникова о жизни и учении Федорова, в конечном итоге составивших книгу «Николай Федорович Федоров. Опыт изложения его учения по изданным и неизданным произведениям, переписке и личным беседам» (Ч. 1. М., 1908). В качестве своеобразного приложе­ния к очеркам Кожевников намеревался поместить в журнале письмо Достоевского Петерсону, о чем им была достигнута договоренность с П.И.Бартеневым (сам Петерсон предоставил Кожевникову право на из­дание указанного письма еще в январе ²). Однако вскоре Владимиру Александровичу пришлось поспешить с публикацией, поскольку он по­лучил сведения о том, что литературовед и искусствовед Н.Н.Черно­губов, общавшийся с Федоровым в последние годы его жизни и после смерти философа пытавшийся оспаривать у Кожевникова право на пуб­ликацию его наследия, хочет напечатать письмо Достоевского по име­ющейся у него копии. 1 февраля 1904 г. В.А.Кожевников сообщил о притязаниях Черногубова П.И.Бартеневу, подчеркнув, что если ему не удастся отговорить конкурента от тщеславного намерения, то письмо Достоевского «придется напечатать <...> в “Архиве” раньше, чем пред­полагали, то есть уже в мартовской книжке» ³. А спустя десять дней, 10 февраля, выслал редактору «Русского архива» копию письма Достоевского, сопроводив ее следующими указаниями по публикации: «Письму необходимо предпослать примечание от Редакции, в коем сле­дует указать 1) на связь содержания письма с учением Николая Федоровича, излагаемым в моих статьях, и во-вторых, что письмо было на­печатано в газете “Дон” 1897 года № 80, но в значительно сокращенном виде. 3) Надо сказать, что письмо адресовано к Николаю Павловичу Петерсону, другу Н.Ф.Ф., ныне члену Окружного Суда в Асхабаде. Пе­терсон посылал Достоевскому изложение учения Н. Ф-ча из Керенска, и письмо Достоевского есть ответ Петерсону с изложением впечатлений, произведенных на Достоевского чтением присланной ему статьи. 4) Можно упомянуть, что ныне подлинник письма хранится в Рукописном отделении Московского Румянцевского Музея» ¹.

Письмо Достоевского было напечатано в мартовском номере «Рус­ского архива». Так же как публикация в газете «Дон», оно содержало две небольшие купюры. П.И.Бартенев снабдил письмо краткими примечаниями, в которых привел сведения, присланные ему Кожевниковым, но оставил без внимания главный