Родные нам кажутся вечными. Меньше всего я могла думать, что об Отце, Гоше, как называли его в нашей семеечке, мне придется говорить в леденящем сердце прошедшем времени

Вид материала

Содержание

Подобный материал:

1 ... 12 13 14 15 16 17 18 19 ... 33

Ф.М.ДОСТОЕВСКИЙ
^ И ИСТОРИЯ УЧЕНИЯ ВСЕОБЩЕГО ДЕЛА

Учение всеобщего дела зародилось осенью 1851 г., когда впервые двадцатидвухлетнему Федорову явилась «мысль, что чрез нас, чрез разумные существа, достигнет природа полноты самосознания и самоуправления, воссоздаст все разрушенное и разрушаемое по ее еще слепоте, и исполнит тем волю Бога, делаясь подобием Его, Создателя своего» (IV, 165). Первые четырнадцать лет оно вызревало в молчании, подобно «мечтам и чувствам» тютчевского «Silentium!»: «Пускай в душевной глубине / Встают и заходят оне / Безмолвно, как звезды в ночи». Свидетелями этого таинственного духовного роста были только дети, которым с 1854 по 1868 гг. Федоров преподавал историю и географию в уездных училищах Липецка, Богородска, Углича, Боровска, Подольска... Преподавал, придавая этим предметам значение священное («География говорит нам о земле как о жилище; история же — о ней же как о кладбище» — II, 212), будучи убежден, что воспитание должно начинаться у «могил прадедов или прапрадедов», «с сознания, что он, ребенок, не сын только живых родителей, но и внук, правнук умерших дедов или прадедов» (I, 355). После знакомства с Петерсоном, в течение почти пятнадцати лет — с 1864 по 1878 — Федоров излагал свои идеи ученику, и лишь с 1878 г. началась его систематическая работа над письменными текстами.

Толчок к переходу от устной, сократовской формы философствования к мысли, обретающей плоть в письменном слове, был дан именно письмом Достоевского Петерсону от 24 марта 1878 г. Если бы не было этого внешнего и, как увидим, мощного первотолчка, неизвестно, как сложилась бы судьба учения всеобщего дела, решился ли бы Федоров вынести его в мир и если бы решился, то когда и в какой форме — ведь еще с начала 1870-х гг. Петерсон постоянно убеждал Николая Федоровича сделать письменное изложение своих идей, а тот неизменно отказывался. Не говоря уже о том, что и творческие контакты Федорова с Львом Толстым и Владимиром Соловьевым возникли не без, пусть и опосредованного, импульса, шедшего от Достоевского, а то, что эти контакты сыграли в судьбе каждого из них важнейшую роль, доказывать нет необходимости.

Письмо Достоевского заставило Федорова взять в руки перо, несмотря на все сомнения в искусности своего изложения, несмотря на страх огрубить живущую в нем идею-чувство, исказить несовершенным человеческим словом то, что сам мыслитель считал явившимся ему откровением, «Божескою мыслью, требующею всечеловеческого дела» (IV, 165). Спустя девятнадцать лет, в 1897 г., это письмо подвигнет философа выступить «под маской Достоевского», а в последние пять лет своей жизни, разъясняя своим современникам те или иные стороны учения всеобщего дела, он будет ориентироваться и на вопросы, в свое время заданные ему Достоевским.

Повторю то, о чем уже говорила в главе «Тема “Ф.М.Достоевский и Н.Ф.Федоров”. Вехи изучения и интерпретации». Из всех современников Достоевского Федоров был одним из немногих, кто почувствовал религиозно-философский пафос его творчества, увидел в нем не просто социального писателя, не «жестокий талант», а религиозного художника, одухотворяющего высшим, Божественным смыслом каждую клетку своего творческого мира. Точно таким же образом, еще в 1875 г., он увидел религиозного мыслителя в молодом Владимире Соловьеве, когда тот в диссертации «Кризис западной философии. Против позитивистов» заявил, что философия «в смысле отвлеченного, исключительно теоретического» ¹ познания изжила себя, поставил вопрос о качественно новом ее самоопределении, о необходимости ее взаимодействия с наукой и религией и выдвинул идею Царствия Божия как конечной цели цельного знания, ищущего путей к живой жизни.

Что именно читал Федоров из Достоевского? В его сочинениях прямо или косвенно упоминаются «Бедные люди», «Униженные и оскорбленные», «Преступление и наказание», «Братья Карамазовы». Но, безусловно, философ должен был быть знаком и с другими вещами писателя, поскольку отечественная периодика находилась в круге его постоянного внимания — не только как читателя, но и как библиотекаря и библиографа, сначала Чертковской библиотеки (1869–1872), а затем библиотеки Московского публичного и Румянцевского музеев (1874–1898). Работы философа, особенно «Вопрос о братстве...», о котором ниже еще пойдет речь, содержат следы знакомства с «Дневником писателя» — да и трудно предположить, что Федоров не прочитал, как минимум, мартовский номер этого издания за 1876 г., где в главке «Обособление» Достоевский цитировал и разбирал присланную ему статью Петерсона об ассоциациях.

Прямого разбора сочинений Достоевского Федоров не дает. Он не литературный критик в привычном нам смысле и у него совершенно особое отношение к литературе ¹. Присутствие Достоевского в его текстах буквально ни на что не похоже. Если у Соловьева и Мережковского, Бердяева и Булгакова это присутствие узнаваемо — здесь и цитаты, и аллюзии, и реминисценции, и характерные «словечки» Достоевского, и похожие стилистические обороты, — то в случае с Федоровым исследователь, знающий понаслышке об их опосредованном духовном контакте и приступающий к его сочинениям в полной уверенности, что обнаружит все привычные маркеры интереса одного творца к творчеству другого, попадает в полный тупик. Он сталкивается с абсолютно самобытным, живорожденным текстом, созданным в столь же самобытной не только и не столько философской, но и художественной логике, со своей необычной стилистикой, со своей собственной системой понятий: «родство» — «неродственность», «совершеннолетие» — «несовершеннолетие», «сын человеческий», «блудные сыны», «патрофикация», «имманентное воскрешение», «психократия». В универсуме федоровской мысли всё настолько свое, что, на первый взгляд, как бы не оставляет никакого места для другого, даже если другое ему идейно и духовно созвучно. Но это только на первый взгляд. Хотя другое не может привычным образом присутствовать в тексте — т.е. осознаваясь именно как другое, сохраняя некое подобие дистанции и границы, отличаясь и стилистически, и смыслово, — оно вовсе не отторгается, как отторгаются неприжившиеся, несовместимые ткани. Богатый культурный слой, на котором вырастает полифоническое видение Федорова (насколько он богат, хорошо знают те, кому когда-либо приходилось комментировать его сочинения), претворен без остатка в горниле его синтезирующей мысли. Каждая молекула этого слоя становится своей, она без остатка пронизана воскресительным духом, лучится новыми жизнетворческими смыслами. Так же органически дышат и живут в микрокосме философии общего дела идеи и интуиции Достоевского.

Относясь к духовному наследию человечества как к единому памятнику, запечатлевшему путь существа сознающего к пониманию и исполнению своего назначения в бытии (по новозаветному слову, «всем спастися и в разум истины прийти»), Федоров нередко достраивает постройки близких ему писателей и мыслителей (Гоголя, Достоевского, Соловьева) или перестраивает постройки тех, кто, по его убеждению, уходит в сторону от общего дела (Кант, Гегель, Ницше, Толстой). Эту особенность творческой мысли философа необходимо учитывать, рассматривая вопрос о его интерпретации явлений русской и мировой философии и литературы, и конкретно, об отношении к творчеству Достоевского.

Ответ Федорова Достоевскому писался в 1878–1880-х гг., а завершен был уже после смерти писателя — в 1881-м. В 1878–1880-м, как раз тогда, когда Федоров впервые целостно излагает свое учение на бумаге, Достоевский работает над «Братьями Карамазовыми». И вот что примечательно: во многих темах писатель и философ, сами о том не подозревая, идут параллельно. Их духовные векторы движутся в одном направлении, так что целостный образ мира и человека, который выстраивает Федоров, обретает объемность и глубину на фоне идей Достоевского, а многие интуиции и понимания Достоевского отзываются и находят свое развитие в трудах философа всеобщего дела.

Достоевский в творческой судьбе работы Федорова

«Вопрос о братстве, или родстве...»

29 марта 1878 г. Н.П.Петерсон из Керенска отправил Федорову в Москву письмо следующего содержания:

«Глубокоуважаемый Николай Федорович!

В декабре месяце я послал Достоевскому рукопись, в которой старался изложить то, что было мною написано с Ваших почти слов во Владимире в июле 1876 г. В письме, при котором послана была рукопись, я сказал, что я, собственно, излагатель мыслей другого, который притом же всегда оставался недоволен моим изложением; несмотря, однако, на это, я все-таки решаюсь — мол — послать свою рукопись, потому что считаю слишком важным то, о чем в ней говорится. Послано было это письмо без подписи, но потом, выписав для библиотеки все сочинения Достоевского и долго не получая от него никакого ответа на мое требование, я вообразил, что до него не дошли ни мои деньги, ни моя рукопись, потому что адресовал я ему просто — “автору Дневника Писателя”; поэтому я написал ему вновь, адресуя надлежащим образом, и в этом письме уже назвал себя.

Вот история событий, которые предшествовали получению мною письма, здесь прилагаемого. На это письмо я отправляю ответ вместе с этим письмом к Вам и черновик моего ответа также прилагаю здесь. Если Вы хотите, — я пришлю Вам и копию с той рукописи, которую послал Достоевскому; черновая у меня осталась, но в таком виде, что посылать ее Вам непереписанною нельзя, — ничего не разберете, а переписка, при невозможности постоянно заниматься одним, потребует несколько дней.

Простите меня, Христа ради, если Вы найдете что для себя неприятное в моей переписке с Достоевским; надеюсь, что Вы не заподозрите меня в желании сделать Вам неприятное.

Очень буду счастлив, если Вы захотите написать мне что-нибудь.

Глубоко Вас уважающий Н.Петерсон

Керенск. 29 марта.

Копию рукописи я Вам во всяком случае пришлю, только спустя несколько дней и если получу какое-нибудь удостоверение, что настоящее мое письмо дошло до Вас. Спешу же теперь писать Вам, потому что, сообщив Достоевскому нить, по которой Вы можете быть найдены, боюсь, что он найдет Вас раньше, чем дошло бы мое письмо до Вас, если бы я вздумал наперед переписывать мою рукопись.

Еще раз прошу Вас простить мне, если я что-нибудь не так сделал. Одна вера в великость переданного Вами мне руководила мною.

Горячо Вам преданный

Н.Петерсон» (IV, 576–577).

Федоров получил послание ученика вместе с вложенными в него письмом Достоевского от 24 марта 1878 г. и черновиком ответного письма Петерсона, по всей видимости, в начале апреля. Вряд ли мы ошибемся, предположив, что интерес Достоевского к идеям «мыслителя» и фраза «прочел как бы за свои» этого самого мыслителя как минимум радостно взволновали. Он даже не думает пенять Петерсону, с которым более года не переписывался после какой-то размолвки, что тот позволил себе явное самоуправство, отправив Достоевскому изложение учения без ведома автора и, опять-таки не советуясь с Федоровым, сообщив ему имя «мыслителя» и место, где тот служил. Ответное письмо выдержано в доброжелательном, приветливом тоне: «Сейчас получил Ваше письмо и спешу отвечать. Из этой поспешности Вы можете видеть, как обрадовало меня Ваше желание возобновить переписку. Надеюсь, что Вы не ограничитесь перепискою и не оставите меня своим посещением, когда будете в Москве, или же, если Вы найдете это более удобным, я готов побывать у Вас в Керенске» ¹.

8 апреля Петерсон вместе с новым письмом Федорову, выдержанным в одушевленном, восторженном тоне («Ваше письмо имеет для меня слишком большую важность, — оно возвращает меня к сношениям с человеком, которому я обязан моим спасением и влияние которого на меня постоянно усиливается по мере того, как я больше и больше понимаю Вас» — IV, 577), отправляет рукопись статьи «Чем должна быть народная школа?», копию с которой он посылал Достоевскому. Одновременно пишет о своем намерении приехать в Москву на Пасху, однако уже в следующем письме, от 19 апреля, сообщает о том, что новые обязанности по службе препятствуют ему «уехать из Керенска на целую неделю, как это было бы необходимо при поездке в Москву» (IV, 577), и приглашает Федорова приехать в Керенск летом на отпускное время.

Федоров не замедлил ответом: «Ожидания мои, добрейший и уважаемый друг Николай Павлович, к величайшему сожалению, не сбылись. Сегодня я получил Ваше письмо от 19 апреля. До половины июня, как видно, нельзя надеяться на свидание. А до того времени, как бы ни было мне желательно побеседовать с Вами письменно о вопросах, затронутых в рукописи, но я должен отказать себе в этом удовольствии. На рукопись пришлось сделать столько замечаний, что ни в каком письме их уместить невозможно. Всякое же сокращение может повести только к большим недоразумениям» ¹.

Еще после первого письма Петерсона — от 29 марта — Федоров начал составлять ему подробный ответ, о чем и сообщил ученику в письме, написанном между 30 марта и 6 апреля. Как можно предположить, центральное место в этом тексте заняло письмо Достоевского, и если бы он до нас дошел, мы бы знали и первую реакцию философа на рассуждения Достоевского о «долге воскресенья преждеживших предков», и первые его ответы на вопросы писателя. Но, увы, текст ответа не сохранился. Получив рукопись статьи «Чем должна быть народная школа?», Федоров решил не отправлять ее ученику, мотивируя это тем, что ответ был написан до получения рукописи ², и как Петерсон ни просил мыслителя выслать ему этот ответ («Я был бы очень Вам благодарен, если бы Вы теперь же прислали мне то письмо, которое написали было по поводу письма Достоевского; очень может быть, что я не все в нем пойму так, как должно, но я все-таки подумаю о том, что там есть, и когда увижусь с Вами, буду иметь возможность задать Вам вопросы, которые послужат к большему уяснению для меня предмета») ³, тот был непреклонен.

Что же касается рукописи Петерсона, то, как видим, у Федорова она вызвала множество вопросов и замечаний. Николая Павловича сообщение об этих замечаниях явно расстроило. В письме Федорову от 11 мая он пытается оправдаться: «Из Вашего последнего письма я увидал, что моя рукопись произвела на Вас дурное впечатление, и это меня весьма огорчило. Я должен Вам сказать, что еще в то время, когда я записывал с Ваших слов то, что потом вошло в мою рукопись, предполагалось сделать, кажется, до 8-ми весьма обширных примечаний, и в моей рукописи сделаны, кажется, отметки тех мест, к которым должны были относиться эти примечания, но самых примечаний я не был в силах изложить. <...> Я помню, что вначале многое из того, что Вы мне говорили, было для меня совершенно непонятно и только впоследствии делалось для меня вполне ясным. И теперь еще, конечно, множество из Ваших мыслей остаются во мне неусвоенные мною, и другие, вследствие того, может быть, усвоиваются слишком своеобразно, но, ради Бога, пусть это Вас не слишком огорчает» (IV, 578). К сожалению, текст письма Петерсона оборван. Судя по его окончанию — «и при всей несоизмеримости случаев, я все-таки не могу не видеть аналогичности моего непонимания с их непониманием и вполне надеюсь, что придет время, когда и мое понимание возвысится наконец до надлежащей степени» (IV, 578), — в несохранившемся фрагменте ученик Федорова приводил примеры непонимания идей мыслителя во всей их глубине какими-то третьими лицами. Рискну предположить, что речь здесь идет именно о Достоевском и Соловьеве, не до конца понявших, по признанию самого Достоевского, о каком именно воскрешении идет речь — мысленном, мнимом, культурном или реальном, действительном и во плоти.

Федоров, как мог, был деликатен. В ответном письме он попытался смягчить пилюлю, хотя по сути дела его отношение к тому, что отправил Петерсон Достоевскому, было достаточно сдержанным: «Рукопись Ваша, многоуважаемый друг мой Николай Павлович, далеко не произвела на меня такого неприятного впечатления, как Вы полагаете. Недостатки, кои в ней, по моему мнению, заключаются, могут только послужить к вящему уяснению самой сути дела. Мне кажется, достаточно трех или четырех дней личного свидания, чтобы придать ей надлежащий вид. Если Вам нельзя будет побывать в Москве, то не забудьте, что я буду свободен от занятий по библиотеке от 15 или даже 14 июня» ¹.

12 июня Федоров получает в канцелярии Московского публичного и Румянцевского музеев отпускное свидетельство «в разные города Российской империи» сроком до 15 августа 1878 г. ² и через несколько дней уезжает в Керенск. По свидетельству Петерсона, пробыл он там две недели и все это время шла напряженная работа над ответом писателю ³. Уезжая в Москву, Федоров оставил черновую рукопись ответа Петерсону для переписки. В течение июля Петерсон переписывал ее по частям и готовые листы высылал Федорову, а Николай Федорович делал на них необходимые исправления. Параллельно он продолжал дополнять текст ответа, присоединяя к нему все новые и новые куски, углубляя и расширяя изложение своих идей. «...Спешу окончить к Вашему приезду в Москву работу, начатую в Керенске, — приготовлено 8 листов, кои составляют, как мне кажется, необходимое и продолжение, и объяснение, и дополнение к находящимся у Вас листам. Поправки, сделанные Вами, мне кажутся и совершенно уместными, и необходимыми. Вообще вся рукопись требует и пересмотра, и исправления» (IV, 209–210).

В начале августа 1878 г. Петерсон приехал в Москву, где учитель и ученик продолжили работу над рукописью. Как мы уже знаем, по дороге в древнюю столицу, на станции Пачелма Николай Павлович встретил Л.Н.Толстого и, проехав с ним вместе до Ряжска, «сообщил ему о Н.Ф-че, о долге воскрешения, прочел ему письмо Достоевского и те тринадцать листов, которые были написаны в ответ на письмо Достоевского» ¹. От Федорова он вряд ли утаил эту встречу, равно как и впечатления писателя от прочитанного: «о долге воскрешения сказал, что это ему не симпатично» ². Думаю, Федоров воспринял реакцию Толстого как сигнал о том, что написанное им в ответ Достоевскому не только не убедительно, но и вызывает чувство отторжения. А это для мыслителя, убежденного, что он ведет речь о деле, «касающемся всех, родном для каждого», было особенно нестерпимо. И если весной 1878 г., получив от Петерсона рукопись статьи, посылавшейся Достоевскому, он был недоволен тем, как ученик изложил его мысли, и составлял к ней многочисленные замечания, то теперь он все больше тяготится своим изложением и все жестче правит собственный текст ³.

Во второй половине августа Петерсон вернулся в Керенск с исправленной и доработанной рукописью, начал новую ее переписку и к двадцатым числам ноября 1878 г. выслал Федорову беловой экземпляр. По всей видимости, именно тогда предполагалось отправить его Достоевскому. Однако мыслитель снова остался недоволен написанным. «Приношу Вам глубочайшую благодарность за доставление рукописи. При поспешности, с коею она была составляема, в нее вкралось так много недостатков разного рода и оказалось так мало порядку, что чтение этой рукописи произвело на меня не очень приятное впечатление, особенно последние листы. Исправления начаты, и я постараюсь окончить их к Вашему приезду. Я очень нуждаюсь в Вашем совете и помощи. Отправляя последнее письмо, очень опасался я, чтобы Вы не прочли в нем нежелание с моей стороны выслушивать замечания. Могу Вас уверить, что именно страдаю от того, что ни от кого не слышу их», — писал он Петерсону 21 ноября (IV, 211–212), ставя его в известность о новом витке работы над изложением своего учения.

Эта работа продолжилась и в 1879, и в 1880 г. Рукопись росла от месяца к месяцу. Возникали все новые исправления, пояснения, доделки. Как ранее уже говорилось, в последней трети 1880 г., видя, что работа над ответом затягивается, Петерсон втайне от Федорова отправляет Достоевскому предисловие к рукописи, однако сведений о том, дошло ли оно до писателя, мы не имеем ¹.

В январе 1881 г. Достоевский умер. Однако смерть непосредственного адресата рукописи не остановила работы над ней, ибо изложение учения давно уже переросло рамки ответа на заданные им вопросы. «К концу 1881 года, — пишет Петерсон в «Воспоминаниях», — у нас образовалась довольно значительная тетрадка, начинавшаяся противопоставлением ислама, магометанского единства христианскому учению о Божественном Триединстве, в котором, по мысли Н.Ф-ча, заключался образец для нашего человеческого всhединства, а не все-единства, а именно всhединства, чем желательно было выразить единство личностей при полной их самостоятельности, полное единство без поглощения их, как это в магометанстве» ². В письме к Е.Н.Трубецкому от 21 июля 1913 г. ученик Федорова поясняет, как соотносилась эта рукопись с окончательным текстом «Вопроса о братстве...»: «К этому времени это была тетрадка, заключавшая в себе 150200 четвертинок, то есть около 40–50 листов писчей бумаги, с отогнутыми полями; тетрадка эта написана моим некрасивым, но четким и убористым почерком; и лишь впоследствии она разрослась почти вдвое, или даже больше; но все главное и тогда уже в ней было, и было даже ярче, определеннее, чем в окончательной редакции: Федоров имел недостаток увлекаться частностями, в сторону, и ослаблять общее эпизодическими вставками» ³.

Но и этот вариант текста не стал последним. 12 января 1882 г., сообщая Петерсону начало письма Соловьева, только что познакомившегося с основным текстом рукописи и восторженно о ней отозвавшегося, Николай Федорович замечает: «Говоря беспристрастно, в рукописи много недостатков, и самый существенный состоит в том, что у этого, если можно так выразиться, здания нет входа и хотя он строится, но еще не окончен» (IV, 216). Работа над изложением воскресительного проекта возобновляется с середины апреля 1882 г. в Керенске, где Федоров, взявший отпуск в Музее, проводит больше двух месяцев. Новый творческий импульс дан ему теперь Соловьевым (в январе и марте — апреле 1882 г. они неоднократно беседуют и спорят о федоровском проекте), и оказался он не менее сильным, чем импульс, данный философу Достоевским. Такая вот промыслительная преемственность: оба, Соловьев и Достоевский, сошлись 23 марта 1878 г. за чтением рукописи Петерсона, в течение двух часов говорили о ней и даже свой главный вопрос — о воскрешении — Достоевский задавал от лица их обоих, а далее сначала один, а потом и другой стимулировали мыслителя на работу над письменным изводом учения.

К середине 1885 г. этот извод, параллельно с которым уже писались другие статьи, получил заглавие «Вопрос о братстве, или родстве...». Работа над ним продолжалась и позже. В общей сложности, с 1878 г. она шла с перерывами почти пятнадцать лет, закончившись лишь в начале 1890-х гг.

В апреле 1907 г. спустя чуть более трех лет после смерти Федорова в г. Верном вышел в свет первый том «Философии общего дела». Почти половину тома в 730 страниц составляла работа «Вопрос о братстве, или родстве, о причинах небратского, неродственного, т.е. немирного, состояния мира и о средствах к восстановлению родства (Записка от неученых к ученым, духовным и светским, к верующим и неверующим)» ¹. Это и было то древо, что выросло из семени, брошенного в свое время на федоровскую умно-сердечную почву письмом Достоевского. В нем сплавлены воедино разные пласты текста, куски, написанные в 1878–1881 гг., перемежаются кусками, писавшимися в 1880-е и в начале 1890-х гг. Да и то, что было создано в первые годы, прошло через многие слои правки. И все же необходимо вычленить из печатного массива, занимающего почти двадцать пять авторских листов, его первоначальное ядро, то, что писалось в 1878 г. и в два последующие года с прямой оглядкой на Достоевского, а затем дорабатывалось и дополнялось в год его смерти.

По свидетельству Петерсона ², первоначальный вариант ответа Достоевскому, написанный в Керенске в течение второй половины июня 1878 г., начинался со слов «Находясь чуть не тысячу лет, почти с самого возникновения России, в постоянной борьбе с исламом» (I, 84). Эти слова находим во второй части «Вопроса о братстве...». Все, что следует перед ними: то есть начало второй части, а также вся первая часть сочинения, писалось позднее, в конце 1880-х — начале 1890-х гг. Все, что следует за ними — две трети второй, вся третья и четвертая части «Вопроса о братстве...», — и есть тот корпус текста, в котором мы должны найти основу, сформировавшуюся еще в 1878–1881 гг. и затем обраставшую плотью все последующее десятилетие.

Анализ текста «Вопроса о братстве...», переписки Федорова и Петерсона 1878–1890-х гг., переписки Петерсона с Кожевниковым 1905–1906 гг., в период подготовки к печати I тома «Философии общего дела», а также писем Соловьева, дает основание утверждать, что наиболее ранние куски текста составляют во II части федоровского сочинения параграфы 1–17 (I, 84–114), а также текст на странице 125, в III части стр. 140–146, 195–202 (возможно, к 1881 г. был написан и ряд фрагментов III части, повествующих о Константинополе как центре всемирной истории, средоточии будущей воскресительной эры). IV часть, носящая подзаголовок «В чем наша задача?» (I, 228–303), по свидетельству Петерсона, «почти осталась такою, как она была написана в 1878 году» ¹, в отличие от второй и третьей частей, существенно расширенных и дополненных в последующие годы.

Теперь о том, как был структурирован ответ Достоевскому. То, что начиналось со слов «Находясь чуть не тысячу лет, почти с самого возникновения России, в постоянной борьбе с исламом...» и оканчивалось 17 параграфом, составляло «предисловие к проекту», все остальное представляло собой основной текст. В 1880-е гг., когда была существенно расширена третья часть «Вопроса о братстве», основной текст получил рабочее название «исторический очерк» и шел с 18 параграфа второй части «Вопроса о братстве...» до конца четвертой части. (Замечу в скобках: выбор именно такого рабочего названия весьма примечателен: он указывает на то, что вопрос о смысле и задаче истории был для Федорова своего рода стержнем его сочинения, связывал все направления и ответвления мысли философа).

Начиная летом 1878 г. ответ Достоевскому, Федоров ориентировался, с одной стороны, на то изложение его идей, которое было дано Петерсоном в статье «Чем должна быть народная школа?», сознавая необходимость уточнить и развить сказанное учеником, сказанное, с точки зрения мыслителя, еще очень несовершенно, а с другой — на вопросы писателя, заданные в его письме от 24 марта 1878 г. Учитывал он и тот краткий ответ, который был послан Петерсоном писателю 29 марта 1878 г. и черновик которого у него имелся. Соответственно обозначились три главные темы рукописи: учение о Троице как образце истинного, благого единства, учение об имманентном воскрешении и преображении и тема эсхатологии спасения, лишь обозначенная Петерсоном в рукописи, но четко сформулированная в письме от 29 марта 1878 г.

Развитие своей мысли Федоров начинает с учения о Троице. Именно оно составляет основу предисловия к ответу и излагается в 1–7, 9–12 и 16 параграфах. Во многом, это было связано с тем, что вопрос о братском единении людей по образу и подобию Божественного Триединства был центральным в рукописи Петерсона, затрагивался и в его кратком ответе писателю. Вводя Достоевского в мир своих идей, Федоров начинает с того, что уже было известно писателю из предыдущих посланий, и сразу же стремится существенно углубить его понимание.

Однако Федоров ставит Троицу в центр своего изложения не только по дидактической причине, хотя и важной, но все-таки прикладной. Центральный догмат христианской веры — догмат о Троичности Божества — в полном смысле слова главная, опорная точка его учения, тот камень, что ложится во главу угла всего воскресительного проекта. В тайне Троицы, являющей собой неслиянно-нераздельное единство в любви, видел Федоров универсальный закон совершенства, закон благобытия, долженствующий охватить собой все мироздание. В парадоксальной для плоского, эвклидова ума, но глубоко истинной для ума, озаренного сердечным чувством, логике Троичности выстраивает мыслитель и учение о человеке, и свое понимание общества, и теорию познания, и философию истории, и этику, и эстетику...

Особенно подробно освещает мыслитель идею Троицы в ее социальной проекции, представляя единство Божественных Лиц как образец совершенного устроения человечества. «Учение о Божественном Триединстве превращается в вопрос о нашем человеческом

Blog

Содержание