Прогулкапоарбат у
| Вид материала | Рассказ |
СодержаниеПодполковнику ОГПУ-НКВД за многолетнюю безупречную и самоотверженную службу… Моей любимой бабушке посвящается |
Случайно натыкаюсь на частично стёртое временем, но всё же такое узнаваемое лицо дяди Вани.
^ Подполковнику ОГПУ-НКВД за многолетнюю безупречную и самоотверженную службу…
…Говорить об Арбате и ничего не сказать о своём арбатском дворе, в котором прожил почти пятнадцать лет, просто невозможно.
-Мальчик, а где ты живешь?-
-Я живу в Москве, на улице Фрунзе (так называлась тогда Знаменка), дом тринадцать, квартира пятьдесят пять. Наш телефон Б18515.-
-Вот, Сашенька. Вот, молодец. Теперь, если потеряешься, сможешь сразу назвать свой адрес.-
радовалась за внука бабушка.
Мой дом под номером тринадцать находился внутри двора, а на самой Знаменке стоял пятнадцатый номер.
В этом доме, на первом этаже долго проживал автор известных приключенческих книг «Человек-амфибия», «Остров затонувших кораблей», «Голова профессора Доуэля» и многих других. Александр Романович Беляев. Перед самой войной поехал отдохнуть под Ленинград. Говорят, что он скончался во время войны от голода. В период оккупации Царского села германской армией. Несколько поколений любителей фантастики в России зачитывалось его книгами. По ним ставились спектакли, снимались кинофильмы. Но ни памятной доски, ни какого-либо упоминания о жизни здесь замечательного русского писателя вы не найдете. Зато висят немыслимые трафареты различных ЗАО и ООО. Беляев умер до моего рождения, но в квартире у вдовы писателя я успел в компании со своей бабушкой попить чаю с очень вкусным смородиновым вареньем.
К сожалению, память о многих хороших и достойных людях зачастую сегодня уходит в забвение.
Свернув с улицы под арку ворот, как раз попадаешь к дому номер тринадцать. Когда-то двор был проходным, но, достроив в двадцатые годы начатое ещё до революции огромное здания Генштаба, военное ведомство постаралось отгородиться от штатских. Возвело в конце двора большую кирпичную стену. Получилось замкнутое, и довольно обширное пространство двора, по которому я радостно носился на своём «Орленке».
Ни души. Тишина и спокойствие летнего теплого дня слились в одно целое. Шла хрущевская оттепель. В этой великолепной смеси свободы и душевного равновесия я купался, блаженствовал и им наслаждался. Стремительным фрегатом бороздил просторы океана своего огромного и безбрежного двора. Ставшего, когда в него захожу сегодня, спустя пол века, на удивление таким маленьким.
В доме были две арки ворот. На мальчишеском жаргоне их называли «Средками» и «Посредками». То есть средними и после средних - последними (сегодня на место «Посредок» втиснули какой-то ресторан). Вот в них-то, входя на повороте в вираж, я нырял на своем скоростном «велике».
«Мне бы только мечтать, на свободе летать проходными, пустыми дворами»…
В Средках, в подвале находилась гипсовая мастерская, изготовлявшая в огромных количествах бюсты, как руководителей партии большевиков, так и их многочисленных сподвижников. Хозяйствовал здесь, постоянно обутый в высокие резиновые сапоги - подобие ботфорт и брезентовую робу, щурившийся из-под очков с толстыми линзами, дядя Гриша.
В такой одежде он очень смахивал на Д` Aртаньяна.
Зачастую мы с ним беседовали. Сдружившись, распивали с клюквенной карамелькой крепко заваренный чай, называвшийся почему-то чефиром. Но, однажды, среди множества носов, усов и лысин я застыл от изумления перед гипсовой фигурой обнаженной женщины.
«Как, разве такое разрешено выливать?»
Заметив моё замешательство, дядя Гриша улыбнулся.
- Что, понравилась тебе Венера?-
Мы разоткровенничались. Я поведал ему, что мой папа военный. Но, что он также очень любит искусство. Собирает альбомы и литографии по живописи. У него есть мольберт. Он часто рисует с натуры пейзажи.
Было видно, что дядя Гриша заинтересовался моим рассказом.
От свежевыструганных досок в мастерской остро пахло сосной. Хозяин пригласил меня в подсобку. Я знал, что дверь в неё постоянно закрыта на висячий замок.
Сняв замок, дядя Гриша первым зашел в комнату и включил свет.
- Давай, проходи.-
Переступив порог, я в то же мгновение зажмурился от прилива яркого ослепительно - розового цвета. Все стены небольшой комнаты были увешаны картинами. Рамок на них не было. Сюжет каждой представлял различные сельские церкви в окружении задушевного малороссийского пейзажа. Дядя Гриша был родом из Винницкой области. Прекрасно нарисованные, холсты излучали сказочно-розовый свет необыкновенного, прозрачного оттенка. Розовый цвет в гамме остальных цветов преобладал и доминировал.
Я вновь с недоумением воззрился на мастера.
- Вот такие дела. Брат.-
развел тот руками.
Впоследствии, я услышал от него короткий, но горький автобиографический рассказ. Дело в том, что до войны с ним, как и со многими миллионами соотечественников, приключилась страшная беда. В результате чего, он оказался очень далеко от своего дома, в тайге. И, спустя несколько лет лесоповала, прознав о его художнических возможностях (в своё время он закончил Строгановку), власти заключили с ним какое-то подобие сделки. В конце концов, он очутился в Москве. Где его поместили в этот подвал под присмотр соответствующих органов отливать из гипса неувядаемые лики любимых вождей. Но паспорта так и не вернули, вручив какую-то временную синюю бумажку, в которой наш участковый ежемесячно делал свои пометки.
С дядей Гришей мы душевно сошлись. Его картины я мечтал показать папе. Но за два дня до намеченного посещения за художником приехала серая с решётчатыми окошками машина.
«Ах, чёрный ворон, чёрный ворон, чёрный ворон переехал мою жизнь»…
В чём состояла его вина? Повсеместно на радио и в прессе, шла борьба с религией. Возможно, причина состояла в содержании его картин.
С тех пор я его больше не встречал, а мастерскую закрыли.
Куда подевались картины?
Осталась лишь моя память об этом человеке, о его творчестве…
…Чуть раньше я говорил о вкусе продуктов того времени. Теперь о запахах тех лет.
Наверное, каждый замечал, что дом, подъезд, квартира, комната, одним словом разнообразное человеческое жильё обладает своим неповторимым, и лишь ему присущим запахом, оставляемым проживавшими там людьми.
Странно, но сменив уже не одну квартиру в Москве. Похоронив всех родных и близких. Выходя в коридор, после очередного принятия ванны. Я ощущаю, улавливаю всё тот же знакомый с детства, не убиваемый временем запах. Тот же, что и много десятилетий назад.
И сегодня, спустя полвека, подымаясь по ступеням «своего» подъезда, я вновь ощущаю всё тот же самый запах, сопровождавший меня в далёком - далеке.
Время проходит, а запахи остаются.
И ещё дорогие приметы. Вот эта трещинка на ступени, и эта протертая от тысяч ног знакомая ложбинка в белом камне. А ведь среди них были ноги моих близких.
«Вас будут помнить только мостовые, тепло шагов хранящие всегда»…
И, как в детстве, я снова застываю в восхищении, поражаясь, изяществом узора дореволюционной керамической метлахской плитки, выстланной одним рисунком на последних двух этажах, и совсем другим на трёх нижних…
… Яркое весеннее утро. Со школьным портфелем в руке стою посередине двора.
Из соседнего подъезда выходит серьёзный господин в черном кожаном реглане, на голове широкая в серое букле таксистская кепка. Садится в черное БМВ с огромными хромированными фарами на крыльях. Это отец моей одноклассницы и задушевной подруги Аллочки Лехницкой. В отличие от моего папы, её отец, будучи заместителем командира автобатальона, привез такую шикарную машину. В этот момент БМВ, шурша импортными покрышками, мягко разворачивается. Едет, в таксопарк, где её хозяин трудится начальником автоколонны.
Вскоре из подъезда показывается и сама Алла, с огромным белым шелковым бантом на макушке. В окно за ней неотрывно наблюдает очень красивая женщина. Её мама. Поздоровавшись, мы вместе направляемся в бывшую женскую гимназию, а ныне пятьдесят седьмую Киевского района Москвы общеобразовательную среднюю школу.
В школе первые два урока физкультуры проводит гроза всех малышей, любимец старшеклассников и тайный любовник сразу трёх учительниц иностранных языков Джеймс Владимирович Ахмеди.
Свою пожизненную страсть - баскетбол - он с восточной свирепостью прививал всему ученическому содружеству, одетому на его занятиях по спортивной моде двадцатых годов в черные трусы и черные майки. Крепкий перс, он дожил до нового тысячелетия. Девяностолетний, заслуженный учитель России. «Джеймс – ровесник Джеймса» (Бонда) писал о нём в его юбилейный год «Московский Комсомолец». На физкультурных занятиях из-за моей сильной тогдашней разболтанности, он нещадно меня преследовал, постоянно вызывая в школу родителей. Наверное, оттого, спустя десятилетия, очень возлюбил моё творчество. Вечерами часто слушал с подаренных дисков мои песни. Обожал подолгу беседовать по телефону, обмениваясь новостями о многочисленных школьных знакомых. К сожалению, совсем недавно и за ним явилось бескомпромиссное время…
Через забор от школы находился Институт стран Латинской Америки. Как впоследствии выяснилось – одна из крыш КГБ. У выезда с двора Института располагалась помойка, которой ведал дедушка Аря. Настоящее его имя было Аарон. Но мы его звали Арей. Добрый старый еврей разрешал мальчишкам копаться в выкинутых бумажках, среди которых зачастую находили для своих коллекций конверты с красивыми и загадочными марками. Меня до сих пор удивляет, что гэбэшные топтуны не заинтересовались тогда нашим увлечением филателией…
… В то время телевидение только зарождалось, и не являлось, как нынче, общедоступным.
Наступавшее лето было замечательно ещё и тем, что живший в пятнадцатом доме дядя Коля – киномеханик по субботам демонстрировал всему двору принесённые с работы фильмы. С помощью собранного из каких-то старых деталей громоздкого киноаппарата проецировал изображение на глухую, без окон и дверей, кирпичную, окрашенную в белую меловую краску, заднюю стенку своего дома.
Наступал замечательный тёплый арбатский вечер. И в тот же час открывался давно ожидаемый дворовый праздник. Собирались жильцы из всех подъездов. Со своими стульями, скамейками, табуретами, подушками и думками. Не забывая приносить незамысловатые домашние угощения тех времен. Пирожки с капустой и вареньем. Крендельки и сдобы. Самодельное печенье и жженый с орехами сахар. И всё это богатство для угощения соседей.
Паузы для перезарядки частей, через каждые десять минут заполнялись включенной «во весь мах» радиолой. Она ставилась на подоконник первого этажа моим дворовым приятелем Гогочкой, а по обычному - Владимиром. Песнями Руслановой, Утесова, Козина он вдохновлял собравшуюся публику на дальнейший просмотр.
И сегодня шоком, как сладкая боль, как исцеляющий ожог, слышится романс Георгия Виноградова «Счастье моё». Вечная память любви к ушедшим близким.
Оказавшимся рядышком на табуретах дворовым кумушкам-приятельницам не терпелось посплетничать, почесать языки, обсудить последние тайные, местные новости. Поэтому они частенько бранили меломана за излишнюю громкость звука…
Время бежало.
Вскоре появились первые КВН49. Небольшие с маленьким экраном, но очень тяжелые, из-за огромного трансформатора телевизоры. Папа купил суперсовременный по тем временам Ленинград2, целиком скопированный с германского аналога «Бетховен». С круглой и прозрачной линзовой колбой, залитой для пущего увеличения изображения глицерином. И теперь каждый вечер неправдоподобно красивая, почти сказочная диктор Оленька, с аккуратно уложенной вокруг головы косой, появлялась на экране и рассказывала о последних новостях.
Говорят, что её жизнь, из-за внезапно случившегося онкологического заболевания, была весьма краткой и очень скоро оборвалась. К слову сказать, и это лишь моё жизненное наблюдение, проблемы онкологии не полностью находятся в области компетенции классической медицины. С моей точки зрения возникла очевидная необходимость совместить их с какими-то другими направлениями интеллектуальных поисков человека…
…Частенько, днем после школы бабушка стелила мне постель.
- Сашенька, ты полежи, отдохни, наберись сил. В твоем возрасте это полезно. -
Я ложился на крахмальное, пахнущее необыкновенной свежестью, чистотой и бабушкиной любовью бельё. А вокруг царствовал, расстилался абсолютный покой и уют. Такого счастья и покоя я больше никогда в своей жизни уже не испытывал.
«…Есть лишь покой и воля»…
однажды заметил о душевном ощущении счастья всеми любимый великий поэт.
От дуновения ветерка, мягко колыхались подкрахмаленные тюлевые занавеси. И всё же одна необъяснимая и навязчивая мысль, назойливо, лезла в душу. Не давала покоя голове.
«Ведь в этом мире каждый ощущает лишь себя, и только самого себя. И неужели его, Саши, когда-нибудь на свете не станет? Не будет этих пальцев с их только ему присущими бороздками. Рук, ног, головы. Всё уйдет в землю, превратившись в зловонную жёлтую гниль. И, самое главное, не будет любимой бабушки? Не станет остальных его близких? Так для чего же он явился сюда, необходим этой земле? И почему в жизни всё так быстро и внезапно куда - то исчезает? Уходит, словно проливается песок сквозь пальцы. Заканчивается. Отчего? Как всё несправедливо и печально! И, как же это только возможно?»
Бабушка была высоко культурной женщиной, получившей хорошее образование ещё до революции. В своё время представленная государыне-императрице Александре Фёдоровне и великим княжнам, она до конца своих дней могла наизусть цитировать огромные абзацы поэтических строк классиков, чем весьма удивляла своих правнучек.
- Саша. Ты знаешь. Ведь мне ещё в детстве, в Смоленске один пожилой ученый-еврей предсказал, рождение любимого внука, который будет моим счастьем и продолжением жизни. А, возможно, он станет писателем. –
Она с усмешкой на меня покосилась.
- Так что, ты не горюй! Мы никуда друг от друга не денемся. Не важно, что в этот мир мы приходим лишь погостить. Важно то, что мы после себя оставляем. И я всегда буду с тобой. Поэтому наша взаимная любовь обязательно сохранится и продлится вечно…-
Арбатское лето в разгаре.
- Старьё берём, старьё берём…-
заводил на весь двор свою заезжую канитель степенный пожилой татарин в расшитой бисером тюбетейке. Наверное, кто-то всё же выносил ему старое тряпьё. Ну, раз он приходил…
- Точу ножи, точу ножи…-
На голос точильщика сбегались домохозяйки. В такт нажатия деревянной педали кожаными ремнями крутилось большое деревянное колесо привода. Мелькали разноцветные камни наждаков. Яркими брызгами из-под рук во все стороны рассыпались искры затачиваемого металла. Нужный человек-точильщик, точил всё, что попадалось ему под руку. Будь-то ножницы, ножи для мясорубок, простые столовые или с деревянными ручками кухонные ножи…
А построение светлого коммунистического завтра начиналось уже в те времена. И во второй половине пятидесятых, по указанию свыше, по московским дворам в маленьких деревянных пикапчиках «Москвич 401» на продажу стали развозить свежий хлеб и молоко в бутылках. Но хорошая затея почему-то не привилась и от неё вскоре отказались…
Расстояние от окон нашей комнаты до окон противоположного дома было незначительным. В комнате напротив проживала пожилая еврейская чета.
Танцевать в то время, по малому возрасту я ещё не умел. И, однажды, прекрасно танцевавшая бабушка взялась за обучение хотя бы простейшему танго своего любимого подрастающего внука.
Стоял теплый летний день. Окна были открыты настеж. Начинался танцкласс. Патефон вместе с Петром Лещенко запел: «Голубые глаза в вас горит бирюза…».
«И раз - и два - и три, и раз - и два и три…»
Приговаривала учительница, терпеливо водя перед окнами комнаты своего ученика. Но, из-за высокого подоконника, соседи напротив видели лишь её самою. А пятилетнего ребенка, естественно, не могли разглядеть. Постоянно находившийся в кресле - качалке перед раскрытым окном по причине разбившего его паралича ног, Самуил Лазаревич подзывает Цилю Шмулевну, указывая на происходящее напротив их окон. Долго и искренне дивились увиденному в соседнем доме представители гонимого народа. Раздумывая и сомневаясь. Не вызвать ли, пока не поздно, неотложку или уж лучше сразу милицию? Но каким-то образом через своего доверенного представителя, всё же выяснили, что на самом деле происходит в противоположной квартире. На том и успокоились…
Кухня нашей коммуналки представляла собой синтез женской «Ленинской комнаты» и клуба по кулинарным интересам. Поэтому было естественным, что и все последние новости касающиеся, как жильцов квартиры, так и соседей по двору, приходили через кухонный информационный центр.
Помимо входной в кухне находились ещё две двери. Одна вела на «черный ход», через неё во двор выносились помойные вёдра. Другая, открывалась в небольшой чулан - «тёмную комнату», служившую подсобным складом ненужных вещей и житейского хлама. Время от времени, сотрудники ЖЭКа (жилищно-эксплуатационной конторы) пытались вселить в неё какого-нибудь несчастного бездомного московского жителя. Но такое их усердие, как правило, ни к чему хорошему не приводило. И наш любимец, рыжий кот Барсик, вновь возвращался на своё законное место.
Кухонные полки были все разнообразных форм и расцветок в зависимости от направления мыслей создававших их мастеров. Для повышения удобств хозяек в нужные места вбивалось несколько гвоздей различных размеров, на которые вешались полотенца, тряпки, половники, дуршлаги, шумовки и иная необходимая для готовки утварь. От этого вид кухни становился ещё более пёстрым, фантасмагоричным.
Отечественная промышленность холодильников в то послевоенное время ещё не выпускала. Холодильником служил специально устроенный межстенный проём под подоконником кухонного окна. Куда в зимнее время «на ветерок» выставлялись все скоропортящиеся продукты.
Законы коммунального общежития были незыблемы. Честность в коммуналки считалась превыше всего. Понятием само - собой разумеющимся. И, не у кого из её жителей никогда не возникало мысли покуситься на что-либо чужое. Пусть даже и съестное.
А отхожий промысел, всеобщим квартирным пониманием, вполне поощрялся. Две, приехавшие из Оренбургской области и жившие в конце коридора соседки-сёстры, наладили изготовление и продажу вязаных платков. Деревянные, грубо сколоченные рамы с туго натянутыми, чтобы не окислялись, на медные гвозди высыхавшими после стирки заготовками платков, можно было встретить в квартире в самых неожиданных местах…
Как и все мальчишки, а арбатские, тем паче, все мы бредили таинственными кладами. И особенно, после выхода на экраны кинотеатров замечательного фильма «Кортик» по книге Анатолия Рыбакова. Но, однажды, нечто схожее с его сюжетом приключилось и у нас во дворе. Как-то, придя со школы, я изумился тому, что весь двор был усеян, устлан новенькими царскими бумажными банкнотами, будто только что из печатного станка.
Оказывается, произошло следующее.
Мало кто сейчас представляет, что такое «черный ход». А они были построены исключительно для удобств жильцов, и представляли собой дополнительные лестницы во двор. Двери на них выходили с противоположной центральному входу стороны дома. Ими пользовались также для выноса помойных ведер. Там, конечно же, царили соответствующие ароматы и порядки. До революции, специально для прислуги, туалеты в доме строились также на чёрных ходах.
Ну, так вот.
При капитальном ремонте в одном из таких заколоченных туалетов, которым не пользовались, наверное, ещё со времен гражданской войны, обнаружился тайник с деревянным банковским ящиком полным бумажных денег. Наверняка, к сожалению, для тех, кто нашел такую безделицу. И к счастью для мальчишек, кинувшихся собирать развеянные по ветру желтые рублевки, зеленые трешки, синие пятерки, красные десятки и самые старшие по чину розовые четвертаки с Александром Третьим. Купюр другого достоинства не было. А этих было развеяно по всему двору бумажное море.
Потомственный дворник Рустам, знавший о начале этой истории от отца, рассказал, что в той самой квартире, до начала первой мировой войны проживал известный царский генерал, преподававший в находящемся неподалёку Александровском училище «Тактику». Генерал куда-то исчез в самом начале Гражданской войны. А банковский ящик, очевидно, не без его ведома, попал к нам в дом во время октябрьских событий 1917 года. В дни скоротечных боев офицеров с большевиками за Кремль…
Также примечательным явлением двора был находящийся посередине детской площадки некий деревянный грибок, огороженный небольшим заборчиком. Воинский пост. Его предназначение долгое время оставалось для меня неясным и даже загадочным. Но всезнающий Гога, по величайшему секрету поведал мне о начинавшемся там тайном спуске в подземный ход. Загадочное место охранялось солдатом с автоматом ППШ (АК47 появились на вооружении армии несколькими годами позже). Однако никакая охрана не помешала Гоге и ещё двум смелым пацанам, каким-то чудом проникнуть туда через подвал дома. Обо всём об этом я узнал от Татаны, так звалась во дворе старшая Гогина сестра - Татьяна. Кстати, у нас у всех были свои дворовые клички. Так я из-за своего роста, конечно же, был Длинным.
Что касается подземных первопроходцев, то они вскоре были выловлены и сданы солдатами из охраны подземелья в милицию.
Участковый дядя Витя, также проживавший в нашем дворе, носил, по казацки – лихо заломленную набекрень, милицейскую кубанку с синим верхом и нашитым поверх красным крестом. Жёлто-рыжий его чуб, как полагается, развевался по ветру. На портупее болталась и при ходьбе постоянно била по ляжкам огромная рыжая кобура с револьвером.
Поэтому, после недолгого опроса и составления необходимых документов, наши следопыты, «по свойски», были выданы своим отцам. И уже теми жестоко пороты. Отчего впоследствии наотрез отказывались, от каких бы то ни было комментариев о своих похождениях…
Нужно заметить, что мои дворовые приятели были, людьми весьма хулиганистыми. И, наверное, стишок «Дети в подвале играли в гестапо…» был написан исключительно по нашему поводу, и про нашу команду.
А во дворе жили разные люди.
И мне по сей день необыкновенно стыдно, поскольку наша разлюли – малиной шобла, специально для забавы доводила до слез местного убогого. Паренька Колю. Это был восемнадцатилетний хлопец, передвигавшийся, боком, по причине искривленного менингитом плеча. И изуродованного болезнью позвоночника молодого тела. Вместо слов он издавал непонятные, нечеловеческие звуки. Мы «доводили» его до кондиции своими криками, улюлюканьем, а потом разбегались кто куда.
-А, ну, Абай - Дурандай, догони-ка нас.-
И, стукнув, что есть мочи, «для разогрева», Колю палкой по одетым в кирзовые сапоги ногам, убегали врассыпную.
Тот бросался за первым попавшимся в погоню, крича ему вслед нечто несуразное, непереводимое. Мотая при этом во все стороны головой, на которой болтался облезлый собачий треух. Но догонял редко. В процессе погони он безумно ярился. Брызгал слюной. Но, если и догонял, то на обидчика руки никогда не подымал. Держа того здоровой рукой он мычал и объяснял что-то ему на своём родном тарабарском. Скорее всего, он просто не представлял, как же ему себя вести дальше? Что же нужно делать?
Однажды, и сейчас не смогу уже вспомнить, по какому поводу, я обратился к Николаю. К удивлению, тот внимательно меня выслушал. Я увидел чистую, возникшую на его лице светлую улыбку. Встретил голубоглазый взгляд тяжело больного юноши, благодарного, что с ним разговаривают, как с равным. С тех пор больше уже никогда я не принимал участия в тех жестоких мальчишеских забавах…
В те времена суть понятия любви между мужчиной и женщиной для меня ещё не существовала. Оттого, и были так непонятны откровения Татаны, рассказавшей мне о своих чувствах к Лёнечке Эпштейну. Огромная, даже по тем меркам, его семья проживала в нашем доме в полуподвальном этаже. Как могли двенадцать человек разместиться на семнадцати метрах для меня, и сейчас остается загадкой.
Однако, бабушка Лёни, наверное, ещё с младенческих его лет, не смотря ни на что, приступила к обучению внука игре на скрипке. Во всяком случае, я не припомню такого времени, когда бы Лёня не музицировал с ней у себя в подвале. Проходя по двору, волей неволей бросал взгляд вниз и обнаруживал там Лёню, что-то пиликающего смычком на своём инструменте. Наверное, эта его необыкновенная самоотверженность и послужила притягательной силой для впечатлительной девочки Тани. К сожалению, результатом его музыкальных занятий не стало завоевание мировых концертных залов. И нынче, лишь несколько ресторанов на Брайтоне пользуются его услугами…
Из за острой нехватки помещений в жилых кварталах района, подвалы домов представляли серьёзное подспорье для местных властей. Так, Домоуправление располагалось в подвале напротив нашего подъезда.
«Сегодня в помещении Домоуправления состоится ТОВАРИЩЕСКИЙ СУД над хулиганом и злостным тунеядцем Борисом Макаровым проживающим…
Присутствуют. От органов милиции наш участковый… От представителей общественности наши…»
Кто такой был Б.Макаров и за какие такие прегрешения судили горемыку, за давностью лет вспомнить уже не возможно. Во многих московских Домоуправлениях устраивались собрания, проводились лекции. В то время они служили своеобразными клубами для жильцов окрестных домов. Через несколько лет, подыскав новое помещение, домоуправление съехало, а в освободившуюся комнату заселилась дворовая библиотека.
Два раза в неделю пожилая, полуслепая женщина выдавала подпорченные плесенью, влажные на ощупь книги. Но, проработав несколько месяцев, она куда-то исчезла, а библиотека вскоре закрылась…
… Холодными зимами, в палисаднике посередине двора мальчишки, с помощью дворников часто сооружали снежные крепости для последующего их штурма. Старомосковская забава.
В тот год снега было много, а по каким-то причинам газовая снеготаялка у дворника Рустама долго не работала. Видно Домоуправление прошляпило и не прислало необходимых запчастей.
Поэтому весь снег свозился к крепости. Отчего она росла и ширилась, будто на дрожжах, поднимаясь в высоту. Одновременно, обрастая изнутри, как сказочный дворец, пещерами и лазами, опасными тем, что в любой момент их многопудовые потолки, могли обрушиться на головы своих создателей.
Но лихих арбатских ребят это не очень страшило. Опасные зимние забавы продолжались…
Самые настоящие сражения разыгрывались между непримиримыми противниками – объединёнными силами дворов правосторонней Знаменки и пацанов с Волхонки.
Парламентёры за несколько дней договаривались о месте и часе начала битвы. Затем командиры с обеих сторон доводили итоги переговоров до рядовых бойцов. К предстоящему сражению тщательно готовились. Вырезали, вытачивали из дерева мечи, шпаги, кинжалы, булавы и другое средневековое «оружие». Запасались «щитами» - крышками от помойных ведер, которые дворники заботливо расставляли на «черных ходах» для сбора пищевых отходов в корм свиньям ближайших подмосковных колхозов.
Для сражения войска выводились на отгороженный огромными деревянными щитами участок земли на Волхонке - заброшенное строительство «Дворца Советов». Мраморные блоки и плиты, оставшиеся после взрыва и разборки Храма Христа Спасителя, в избытке покрывали всю территорию, являясь зимой естественными холмами, на которых разыгрывались эпизоды битв. В зависимости от количества и подготовки участников, а число их иногда достигало сорока-пятидесяти человек, побеждала та, или иная сторона.
- Атанда! -
С этим полу - французским, полу - блатным кличем проигравших гнали восвояси, то есть до самых их коренных дворов. Горячие схватки нередко заканчивались травмами для самих воинов, правда, о выбитых глазах или других серьёзных увечьях я ничего припомнить не могу…
…Кстати. Совсем рядом. В конце Лебяжьего переулка во времена Ивана Грозного располагались владения Малюты Скуратова. Там же, на Всесвятском, в фамильном склепе и нашел последнее упокоение верный «царёв пёс».
Множеством легенд и поверий за прошедшие исторические периоды обросли эти места. Моховая, Волхонка, Знаменка, Лебяжий, Всесвятский, Сивцев Вражек, Пречистенка…
Шла Ливонская война.
Возглавлявший, при осаде Вайссенштайна русские войска, бесстрашный Малюта нарвался на засаду. Получил в грудь сразу два заряда из пищалей. После чего в золоченых французских доспехах, при орденских лентах привезённое в столицу, обложенное льдом, зловонное тело было положено в гроб. И навсегда водворено в подземный склеп во дворе собственного дома.
А от подворья Скуратова в Кремль и ко двору Ивана Грозного, что располагался на старом Ваганьковском холме, где нынче возвышается дом Пашкова, осталось множество тайных подземных ходов. Возле устья Неглинки, что у Боровицких ворот, из них был выход.
Сами же подземные хода чередовались с узилищами опричников. В тридцатые годы двадцатого века во время выемки грунта под тоннели первой линии Сокольнического радиуса московского метрополитена в них нашли огромное количество человеческих останков.
Поговаривают также, что, где-то в этих местах спрятана «Либерея». Легендарная библиотека Ивана Грозного.
Уже в наше время. При переустройстве входа на станцию метро «Библиотека Ленина» возле дома Пашкова со стороны Моховой. На глубине восемьсот метров внутри Ваганьковского холма был обнаружен «провалившийся» туда в полной сохранности жилой двухэтажный кирпичный дом постройки начала девятнадцатого века.
В нём в целости и сохранности осталась вся мебель, и утварь, а также другой приклад горожан того времени. Впечатление, что дом только-только покинули его обитатели…
…«На арбатском дворе и веселье и смех. Вот уже мостовые становятся мокрыми…»
Запах спешащей на землю весны в моём арбатском детстве был совершенно необыкновенным. Подсыхали мостовые. Начиналась игра в «чижика». И это была ещё одна особенность и примета прихода весны тех далёких дней. Впрочем, такая же, как штандар, расшибаловка или другие игры. На асфальте мелом чертился квадрат, на одну из линий которого ставился чижик - заточенный с обеих сторон кусочек небольшого деревянного бруска. Острым концом вырезанной из дощечки биты ударяли по краю чижика. И, когда тот подскакивал, что есть силы, били по нему, направляя в нужную сторону. Игра начиналась…
…Коммуналка, где я жил, была на пять семей. И наверное мало чем отличалась от других среднемосковских.
Однако были и свои нюансы.
Соседкой слева была девяностолетняя фельдшерица Прасковья Никитична. Кавалерша ордена Ленина, полученного за беззаветную помощь раненым во время прошедшей войны. В праздники она надевала его на черное с белым кружевным воротничком длинное платье. Возможно, её образ и не остался бы в моей памяти, если бы не случившийся довольно странный жизненный эпизод.
Как-то вернувшись из школы, я ужаснулся, увидев стоящий у дверей Прасковьи Никитичны огромный и высокий, небрежно завернутый в кусок брезента дубовый могильный крест. Предвидя худшее, я несказанно затем удивился выходящей из дверей своей комнаты, улыбающейся орденоноске.
Оказывается, соседка загодя заказала своим родным в Муроме изготовить этот могильный знак и доставить его в Москву. Проходило время, а крест всё стоял и стоял, своим видом пугая приходящих «на огонёк» гостей. Прошел не один год, пока это недоразумение не разрешилось самым банальным образом при обязательном и традиционном вмешательстве времени…
Мой папа вместе с остальными небогатыми трофеями привез из Германии австрийский велосипед «Штейер-Пух», кстати, до сих пор исправно служащий мне на даче. Да так и подвесил его на кронштейнах под потолок напротив двери в нашу комнату. Висящий над головами, он нисколько не мешал жильцам, поскольку терпимость к окружающим было одним из величайших качеств людей того ушедшего времени.
Во время суточных дежурств папа на обед приходил домой. Благо идти, из Генштаба до подъезда, было всего каких-нибудь пять минут. В перетянутой портупеями шинели, с пристёгнутой на боку саблей вид у него был весьма воинственный. Ношение сабель артиллерийским офицерам в те года полагалось по какому-то нелепому приказу одного из маршалов, изданному в конце сороковых. Слава Богу, вскоре отмененному. Особенно носимые сабли мешали при езде на транспорте. А в метро, так просто полный смех. Но именная сабля от командования Второго Украинского фронта гвардии полковнику Михаилу Саханову и сейчас висит в моём кабинете.
А папа с соседом справа, Александром Васильевичем, вечерами под велосипедом разыгрывали, как ни в чем не бывало, согласно шахматному журналу, знаменитые партии Ботвиника и Смыслова. Специфические грозные возгласы игроков «шах», «гарде», «мат», «пат» и так далее беспрестанно будоражили тишину мирной арбатской коммуналки, вызывая справедливое недоумение её жителей.
Но и только…
У мамы была экзотически красивая подруга с не менее оригинальным именем Лола.
Её огромные черные глаза совмещали в себе всю томительную прелесть знойного Востока, а великолепный импортный прикид неуёмную тягу к безумным любовным развлечениям «проклятого Запада».
Однажды открылась дверь и к нам в гости вошла Лола со своим новым знакомым. Почтенный господин с достоинством нёс огромный торт «Наполеон». Пройдя в комнату, он из под роговых очков внимательно посмотрел на меня, а затем перевёл взгляд на наше новое черное пианино «Красный Октябрь».
- Это тебя обучают играть на нём? Мне Лола рассказывала. –
Со мной разговаривал Матвей Исаакович Блантер автор знаменитой на весь мир «Катюши». Жил он неподалеку. В пятнадцатом доме по Никитскому бульвару. И после нашего знакомства он вместе со своим закадычным другом Гришей Сахтиным и той же Лолой частенько наведывался к нам, попивая шампанское и устраивая некое подобие домашнего импровизированного музыкального салона.
Изящная, совершавшая в воздухе таинственные пируэты и фигуры, тросточка Сахтина, роговые английские очки всегда серьёзного Блантера…
Когда кто-то принёс в наш класс старинное издание Брема, меня поразили необычные по рисунку графические иллюстрации книги.
Будучи изданной, до революции, в то время она считалась библиографической редкостью. И просто так в магазинах найти её было невозможно. А уж очень захотелось рассмотреть и прочитать таинственные страницы, гравюры. Поэтому, пришлось волей неволей записываться в ДЧЗ. Детский читальный зал Ленинки (Государственная публичная библиотека имени В.И.Ленина). Бардовый коленкоровый пропуск в ДЧЗ, как память тех лет, до сих пор у меня хранится. Вход в детский зал был прямо напротив входа в теперешний музей Шилова.
И любовь к КНИГЕ пошла именно оттуда. По подсказке книгохранителей я стал посещать кружок любителей книги при ДЧЗ. Мы с удовольствием участвовали в проводимых экскурсиях по таинственным лабиринтам, анфиладам и хранилищам Дома Пашкова…
Действительно, отличительной чертой того времени были, во множестве распространенные, всевозможные детские кружки.
Так во дворе уже упоминавшегося музея Шилова находилось ещё одно Домоуправление. В его помещение два раза в неделю приходил очень интеллигентный человек. С бледным еврейским, обременённым сердечным недугом, лицом. Он безо всякой оплаты и на абсолютно бескорыстных началах вёл кружок французского языка. Полтора года я его посещал. Вскоре не стало нашего кружковода и занятия прекратились сами собой.
При Сталине, как Арбатская улица, так и Знаменка, считались правительственными трассами. Во время его проезда с ближней дачи Кунцево в Кремль, вдоль всей дороги, на крышах домов и по чердакам в специально отведённых местах располагались снайперы, охранявшие проезд спец.- колон.
В ночное время сам Кремль по всему периметру также усиленно охранялся. На стенах между зубцов передвигались солдаты в длиннополых шинелях, или зимой в белых овчинных кожухах.
Александровский Сад закрывался для прогулок уже в восемь вечера. Топтуны с Лубянки рассыпались по всей его территории. Но когда свершилось долгожданное, всеми ожидаемое, и не стало зоркого кормчего, публике разрешили пользоваться Александровским и в более позднее время.
Зимой, для окрестных мальчишек, горки от Кремлевских стен и вниз были самыми желанными трассами катания на санках. На всю жизнь остался в моей памяти спуск с бабушкой на санях вниз от Кремлевских стен. Вскоре власти опомнились. Прикрыли лавочку, уже окончательно запретив это несерьёзное развлечение возле серьёзного правительственного объекта. А саночники переместились немного ниже. Через дорогу к мосту. В начало Лебяжьего переулка, где также имелась довольно приличная горка. Там их пока не трогали.
…Но вернёмся к дому в центре Арбатской площади.
В нём окнами на памятник Гоголю выходила «Молочная».
Наверное, я учился во втором классе, когда случилась следующая история.
Отменного вкуса молоко в магазин привозили из ближнего Подмосковья в больших дюралевых флягах. Торговали им в розлив. Горожане приходили с алюминиевыми, или эмалированными бидонами, вмещавшими по два-три литра каждый.
Бабушка ежедневно возвращалась к вечеру после рабочего дня в медсанчасти №45 завода Авангард, находящейся далеко за Соколом. На севере Москвы у Коптевского рынка. То есть, совсем на другом конце города. К тем годам ей было уже под шестьдесят. Так, что после многочисленных пересадок в различных видах транспорта, приезжая после работы домой, уставала она изрядно. А тут ещё забота о любимом внуке. Как бы напоить, накормить мальчика!
«Молочная» закрывалась в девять вечера. И в тот злосчастный летний день мы, как обычно, поспешили туда.
Взяв полный бидон молока, стали спускаться по крутой каменной лестнице вниз. В это время двери магазина уже закрывались. Как вдруг какой-то толстый огромный дядька стал протискиваться вверх между спускающимися вниз людьми, надеясь успеть попасть до закрытия вовнутрь. Он - то, ненароком, и подставил подножку любимой бабуленьке, которая несла авоську с хлебом, бидон, к счастью, находился у меня.
В следующее мгновение я только с ужасом наблюдал её падение с высоты высоких мраморных ступеней на асфальт.
И вот, лежит на тротуаре бабушка. Не поднимается. А я, в полной растерянности, стою рядом, не зная, что предпринять.
«Жива ли она, насколько серьезен её ушиб?»
Собралась толпа. И, вдруг, отчего-то становится жутко стыдно перед окружающими меня людьми. Поскольку, имею прямое отношение ко всему произошедшему. И в этот момент я совершаю постыдный поступок, сделав вид, что незнаком с лежащей на тротуаре женщиной. Впоследствии я так и не смог объяснить себе, отчего я так поступил…
… Бабушка была родом из Киева.
Случилось это в самом начале двадцатого столетия, когда умер её папа. Мой прадедушка. А было ей в ту пору всего два года с небольшим.
После скоропостижной смерти родителя, она осталась полной сиротой, поскольку мама умерла за год до описываемых событий. Из Смоленска за внучкой приезжает бабушка, чтобы забрать девочку к себе. Гроб с телом железнодорожного кондуктора несут на руках на Соломенное кладбище. Но в суматохе и неразберихе внезапно свалившегося на всех горя, едва научившаяся ходить Мусенька, так в детстве звали бабулю, отстает от траурной процессии. Растеряно блуждает по киевским улицам. Медленно бредёт по незнакомым местам, вряд ли понимая, что вокруг неё происходит. И прямёхонько попадает в полицейский участок. Сердобольные городовые наливают маленькой девочке в фаянсовую миску немного молока. И вместе с куском хлеба ставят на небольшую скамеечку, где та сидела.
Одним словом, когда обезумевшая от горя, потерявшая сначала сына, а потом и исчезнувшую внучку моя прапрабабушка попала в участок, перед ней развернулась картина в стиле передвижников. Из одной миски хлебают молоко её ненаглядная внучка, и компания из трех щенят, которых она решила немного подкормить…
Этот рассказ я и услыхал тогда от бабушки после горького признания собственного промаха. Тем самым приоткрылась интересная параллель. Ведь тогда, в Киеве, по её словам, она также отстала от тихо бредущей похоронной процессии только потому, что и ей, отчего-то стало вдруг стыдно находиться рядом с гробом отца. Могло ли это произойти с ней без малого в три года, или она просто пожалела меня, придумав такую историю? Вот в этом и была вся моя бабуля…
…Но вернемся снова к магазину «Молоко». В Арбат пятидесятых.
Быстро, не в пример нынешнему времени, к магазину подкатил бежевый с красными полосками ЗИМ - «Скорая помощь». От бабушки меня оттерли. Она едва успела передать ключи и крикнуть, чтобы я быстрее шел домой.
Дело было летом. Отец с матерью отдыхали где-то на Кавказе. И так далеко от дома в одиночку я ещё не хаживал. Я оказался совершенно один, никому не нужный маленький мальчишка в огромном городе. Что с любимой бабушкой я не представлял. Что делать дальше, тоже не знал. Денег не было, а долго ли она будет находиться в больнице? Кто же на это смог бы тогда мне ответить. Что делать дальше? Убитый горем возвращаюсь домой, в свою коммуналку. А проживало в ней пять семей.
Входную дверь отворила Мария Наумовна, жена Александра Васильевича. Того самого инженера-путейца, заядлого шахматиста, часто игравшего с папой. Поведал ей свою грустную историю и прошел в комнату. Марья Наумовна, покачав головой, отправилась к себе…
…Прошло много лет. Я давно уже съехал из арбатской коммуналки.
Троллейбус медленно полз по Остоженке. Вот когда в последний раз я увидел из троллейбусного окна живого Александра Васильевича. Медленно бредущего по тротуару и несущего домой для Марии Наумовны бидон с молоком. И снова. Столбняк, что ли нашел? Что со мной случилось? Отчего я не выскочил из троллейбуса? Отчего спокойно молча наблюдал за происходящим? Не подбежал, не обнял старика? Не поздоровался? Не поговорил? Как поздно приходит осознание сущности жизни! А что мешало? Чёрствость, глупость, тупость. Зашоренность мозгов, что же ещё? Теперь остались лишь мои воспоминания и переживания. Во всём виноват сам. Иное не в счёт. Всё пустое…
…А тогда, пятьдесят лет назад, захожу в сразу опустевшую комнату и не могу сдержать слез. Уткнулся в подушку. Плачу навзрыд по бабушке.
Вспомнилось, как совсем ещё недавно, до поступления в школу, совсем маленьким по утрам я забирался греться к ней в постель. При этом она обязательно рассказывала какую-нибудь новую занимательную историю, в которую я тут же погружался в мечтах и размышлениях. От неё так хорошо пахло чистым бельём и репейным маслом, которым с детства она привыкла, подпитывать, натирать свои волосы. Сразу наступало ни с чем не сравнимое удовольствие ощущения тепла. Тепла её любящей человеческой души…
… Выплакав, всё то, что было внутри, начинаю по ней грустить. Беру её тапочки. Как настоящая собака, нюхаю их. Чувствую знакомый родной запах близкого человека. Целую их, и сверху, и на подошвах. Одновременно приговариваю и упрашиваю.
- Господи! Помоги! Сделай так, чтобы ей не было, там, в больнице больно. Пусть уж больно будет мне, а не ей. И, как я мог, даже в душе, оставить её одну! Прости меня, моя родная и любимая! -
В этот момент раздался легкий стук в дверь.
С забинтованной ногой, хромая, в комнату вошло моё сокровище. Моя дорогая, загадочно улыбающаяся через боль, бабуленька. У неё случился разрыв связок. Ногу перебинтовали, а саму отпустили домой на поправку.
Моей радости не было границ. Мы обнялись, расцеловались.
В приоткрытую дверь Марья Наумовна уже протягивала нам только испеченные пухлые, очень толстые, сдобные, необычайно вкусные дрочёны. Угощение.
Мы садимся за стол, застеленный крахмальной скатертью. Кушаем румяные дрочёны и запиваем их свежим колхозным молоком.
Окна растворены. За тюлевыми занавесками слышится доносящаяся со двора мягкая приглушенная ненавязчивая музыка.
И каким же замечательным для нас обоих стал этот теплый, уютный и тихий арбатский вечер! Ведь, мы так любили друг друга!
« … За незакрытой страницей прыгает солнечный зайчик.
Что ж, до свидания милый, добрый, приветливый мальчик …»
…Сегодня я шагаю по Арбату, а двух, трёх, четырёхэтажные особнячки, в который уже раз за мою жизнь остаются позади.
«Короткий путь от Праги до Смоляги. Всё остальное – вздор и ерунда»…
Опять окуджавское резюме.
Здесь за каждым окном, за каждой дверью, в точно предназначенное ему время, проживал какой-либо удивительный арбатец. Стал ли он за свою жизнь известным, почитаемым, или его имя кануло в лету? Ну, какая теперь разница. Его житьё на Арбате, безусловно, дополнило то энергетическое облако счастья жизни, в которое мы с таким восторгом окунаемся сегодня.
По вечерам он возвращался домой с работы, со службы. Разжигал керосинку, примус, дровяную или газовую плиту. Готовил для себя, или для домочадцев нехитрый ужин. Влюблялся и страдал. Женился. Воспитывал детей. И в назначенный день навсегда покидал Арбат.
Но, ведь именно он принёс этому небольшому уголку русской земли своё личное незабываемое и никуда не уходящее душевное тепло. Именно оно, впитавшись в стены домов и растворившись в арбатском воздухе, со временем заполнило собой окружающее пространство. Навсегда осталось в ауре арбатских улиц и переулков. Именно его с такой остротой наслаждения и безмерной степенью удовольствием мы воспринимаем сегодня.
«Арбатство, растворенное в крови, неистребимо, как сама природа…»
В своём повествовании я вспомнил лишь, о тех немногих, арбатских жителях, которых сам знал, или о ком был наслышан. О тех, кто, как и я, однажды, посетил славный уголок столицы и оставил искреннюю любовь Арбату.
А любовь, как мы знаем, бессмертна…
***
^ Моей любимой бабушке посвящается