Прогулкапоарбат у
| Вид материала | Рассказ |
^ Воспоминания о дорогих мне людях
1.
ВЫСОЦКИЙ
Начало шестидесятых.
Чьи песни услышал раньше - Визбора; или Высоцкого, - не помню. Боготворил, да и сейчас обожаю, Булата Окуджаву.
Блатняком же тогда занимались Урбанский и Рыбников, а вот такого голоса и таких проникновенных зэковских песен еще не было. Фамилия певца оказалась Высоцкий.
Слава Богу, появились магнитофоны, и пошла перезапись песен друг у друга.
Вторая половина шестидесятых. Высоцкий перешел работать из Пушкинского в театр на Таганке. Станция метро «Таганская» кольцевая имеет два эскалатора для подъема и спуска - большой и малый. Подымаюсь по малому, тому, что ближе к поверхности.
Навстречу спускается Высоцкий. На улице март. Прохладно. Едко голубая коротенькая курточка. Обтрепанная, местами вылезшая ушанка. Несколько раз замотанный вокруг шеи шарф. Видок не ахти какой, очевидно соответствующий скромному бытию хозяина.
Прошло еще два года.
Ленинград.
Я студент второго курса. По заданию профкома договариваюсь с Высоцким о концерте в нашем институте.
Поговаривают о его алкоголизме. Но, когда я спросил, что лучше взять для голоса, он посоветовал остановиться на сухоньком. Я ограничился парой бутылок румынского вина, но из этого он выпил едва ли стакан.
Зато на следующий год, когда Таганка снова приехала в Питер, я на правах старого знакомца оказался за кулисами Дома Культуры имени 25-го Октября, что находился прямо за Мариинкой. -
-Здорово, отец?-
Мы обнялись. Я высокий, он небольшого роста, уперся мне, чуть ли не в пупок. О чём - то весело говорили, смеялись, шутили. После чего, он снова пел у нас в институте.
Сегодня объявили о смерти Бродского. Мы все заложники времени и привыкли к уходу из жизни близких. Нет уже Жени Клячкина. Я впервые услышал стихи Иосифа, когда Женя пел его «Александровский сад». Нет уже и Юры Визбора. Мы сделали с ним в «Экране» на Центральном Телевидении несколько коротеньких фильмов о кавказских горах.
Он был сценаристом, я – звукооператором. И каждый день в останкинских коридорах травил нам свои длинные, похожие на анекдоты байки. Заразительно смеялся.
За несколько месяцев до кончины я случайно столкнулся с ним во Внуково. Он в обнимку с лыжами. Видно только с гор. Я не подошел, что-то помешало. И все...
А вот с Высоцким встречался в Москве только эпизодически в Доме кино, в театре.
Одна из встреч приключилась в ночной Мариинке.
Находящаяся неподалеку Влади, в какой-то момент машинально снимает солнечные очки, надетые непонятно зачем в час ночи. И все, сидящие рядом, увидали под глазом Марины след Володиной несокрушимой и вечной любви.
Сам бард проникновенно и на высокой струне исполнял одну из последних своих песен. Кажется, «Уходим под воду». Всё происходящее, воспринималось не по отдельности, а исключительно, как единое целое.
Спектакли театра на Таганке без Высоцкого были обычны своей высокой профессиональностью. Но спектакли театра с участием Высоцкого фактически превращались в его моноспектакли, а все остальные актеры лишь подыгрывали ему. Поэтому, зачастую терялся сюжет и сам смысл коллективного лицедейства. Зритель ведь спешил исключительно на Высоцкого.
Однажды, оказавшись в фойе того же Дома культуры, поскольку пришёл договариваться с Высоцким о его выступлении у нас в институте. Как вдруг, неожиданно для себя заметил сидящего на банкетке возле стены Любимова. Вокруг никого не было. Лишь мы вдвоем.
Я с ним поздоровался. Любимов поинтересовался о цели моего столь неурочного посещения. И я объяснил.
И вдруг, неожиданно, он задает вопрос.
-Вы же смотрели постановку. Как она вам?-
От внезапности его обращения я стушевался.
«То же. Нашёл критика в первом попавшемся студенте».
Что-то, пробормотав, я удалился. Но, в глубине души задумался.
Удивительно, неужели Любимов этого не замечал! Высоцкий ведь был не то, что на много голов выше остальных актеров, а как бы совсем из другого измерения.
И поэтому, для меня, спектакли с ним - была всегдашняя несовместимость с остальным театром. Он был скрытой миной под высокопрофессиональный театральный коллектив Таганки.
А ведь, всё дело в том, что поэты могут быть только сами собой. Но не играть других, какие бы гениальные режиссеры ими не руководили. Слишком высок потенциал их жизненной энергетики, данный им от природы.
Сейчас я, наверное, выскажу для многих крамольную мысль. Высоцкий никогда не был актером в обычном смысле и понимании этого слова. Потому, что играл всегда себя.
Как не был Пушкин камер-юнкером, лишь исполнявший отведённую ему роль на придворных балах. Как не был Лермонтов корнетом, участвовавшим в кавказской компании. И, извиняюсь перед ними за сравнение, Александр Саханов никогда не был майором милиции. Всего лишь смешная жизненная игра...
Поэт - это состояние души, и ничего больше.
Высоцкий не был, актером - он был поэтом. То есть не жил в привычном измерении. Ведь и само творчество у них, у всех, «у этих поэтов» всегда идет не для, но вопреки.
Театралы помнят, сколько спектаклей сорвал Высоцкий, находясь в это время за тысячи километров от театра. Сколько крови испортил тому же Любимову.
Вспоминаю, как за минуту до начала представления, там же в ДК 25-го Октября в Питере. Около служебного входа бесновалась толпа страждущих попасть на представление.
Внезапно, около толпы с пронзительным визгом тормозит автомобиль. Выскакивает Высоцкий. Хватает двух ближайших девиц за руки и втаскивает мимо контролеров за собой в театр. Девицы в восторге визжат. Наблюдать издали смешно.
Высоцкий – всегда победитель. Натиск и победа всегда являлись лейтмотивом его творчества.
Из работ в кино, с моей точки зрения, наиболее удачны «Служили два товарища» - роль белого офицера. Кстати, сценарий фильма написан по известному стихотворению Николая Туроверова «Уходили мы из Крыма». И «Место встречи изменить нельзя» - роль капитана НКВД Жеглова. По книге моего ныне покойного приятеля Аркадия Вайнера.
В этих фильмах воплотились в кинематографическую реальность многие мотивы его песен. Вот почему так органичны сыгранные им роли, ведь, по существу, ему не надо было их играть. Там он был сам собой.
На левой щеке у Владимира был заметный бугорок. Мой взгляд, при общении с ним, как бы автоматически задерживался на нём. Что называется, приковывал к себе внимание.
Где-то читал, что родинки, и, вообще, сконцентрированные сгустки нервных окончаний на коже человека, являются сами по себе сильнейшими энергетическими ретрансляторами. И поэтому обладают электромагнетическими свойствами.
Его лицо у меня почему-то неразрывно связывалось с этим бугорком на щеке.
В 68-ой больнице, где Высоцкий выздоравливал после случившейся клинической смерти, он обратился к пришедшему его навестить Вознесенскому с очередной хохмой.
- Ты знаешь! Вы все туда, а я - оттуда.-
Что подвинуло Андрея на написание стихотворения о Высоцком, того же содержания.
Народная молва в России любит хоронить своих кумиров по несколько раз на протяжении их жизни. Так Райкин, говорят, «умирал» таким образом, пять раз.
И вот, в дождливое июльское утро восьмидесятого года я на автомобиле пересекал Таганскую площадь. Ехал на работу в центр Москвы из своего Орехово-Борисова.
В восьмидесятом в Москве проходила всемирная Олимпиада, и избыточное количество военных грузовиков на площади меня не удивило. Тогда они были повсюду.
И только по приезде на работу я узнал о смерти поэта. Похороны назначены на 13.00. Времени оставалось в обрез. Нужно было торопиться.
Подъехал к театру. Оставил машину под Таганской эстакадой. Кругом уже были видны милицейские «отсечки».
Очередь в театр начиналась от Москвы-реки. Там, где в неё впадает Яуза.
Благополучно миновав заградительные препоны властей, попадаю в старый театральный зал. Зрительские кресла оказались в нём убраны. А всё пространство, освобожденное от них, завалено цветами. Полумрак. Лишь в одну человеческую стопу вела узенькая дорожка на сцену, где стоял постамент с гробом.
И вот я перед ним.
«Как и все в России, я пел надрывно твои песни, прихлебывая столь милый нам обоим алкоголь, закусывая «чем Бог послал».
Глаза привычно отыскивают на лице знакомый бугорок. Вот и он. Но, между плотно сжатыми губами какая-то странная серая полоска. О её предназначении мне потом рассказали в гримёрной на Мосфильме.
Черный костюм Гамлета. Руки скрещены на груди. Напротив стоит зареванная Марина. Краска течет с её глаз. Маленькая, рыжеволосая, в канопушках, жалкая, от свалившегося на неё горя, женщина.
Рядом худенький высокий мальчик, юноша, французик. В смешных голубых подтяжках. Ее сын от предыдущего брака.
«Что мне оставалось делать?
Прощальный поцелуй? - Но не такие уж мы близкие с ним друзья. Так, знакомцы по жизни.
Но просто отойти? Не могу».
Что-то держит. Притягивает.
Моя ладонь самопроизвольно легла на его руку. Словно током пронзило - рука была теплая.
«Как? Почему? Ведь сегодня шел уже третий день»!
И тут же все понял. Я был не первым в этой роли. Подержав его руку, отошел в сторону.
Увидал Виталика Шаповалова.
Шопен - так его звал Высоцкий, Высота - так его первым назвал Виталик. Поздоровались.
Предложил свою помощь. В этот момент, как раз, заканчивалась церемония прощания.
- Помоги отнести цветы в автобус.-
Попросил Шаповалов.
Цветы - всё больше огромные чайные розы - здоровенными охапками носим в стоявший рядом с катафалком автобус.
В один из выходов заметил, как на фоне театра, на видеокамеру, запечатлевают начальника московского ГУВД. По слухам, большого почитателя покойного.
Вообще, вокруг одни знакомые лица. Перечислять их
бессмысленно. Это уже сделали за меня другие.
По театральному залу, плывут, передвигаются все в черном актрисы, увещевая оставшихся людей.
- Пожалуйста, Марина хочет попрощаться с Володей. Покиньте
зал! Пожалуйста, Марина хочет попрощаться с Володей. Покиньте
зал! Пожалуйста...-
И так на одной ноте, экзальтированно, театрально и, казалось, до бесконечности.
Но все конечно в этом мире…
«Вот и все, и жирные точки. Нынче вместе друзья и враги. Не услышим мы больше ни строчки с хрипотцою твоей груди...»
Мои «Жигули» оказались последними в колонне растянувшегося на километры кортежа.
«Отбегали строптивые лошадки...»
Едем по Садовому кольцу в сторону Ваганькова.
Уже сквозь слёзы приходит.
«И войдя за глухую ограду, где рязанский сосед тебя ждет, раздели с ним святую награду - ваши песни Россия поёт...»
За мной пристроилась гаишная «мигалка».
Я плачу. В голове мешанина из стихов и слез. Плохо вижу дорогу.
«И на Ваганькове цветы кладите тихо. Речей не нужно - их при жизни не любил. А ты, страна, моя несись на тройке лихо! Коней твоих я не напрасно горячил..."
Вернувшись с похорон, домой, обнаружил в накладном кармане моей форменной рубашки огромный лепесток чайной розы.
***
2.
^ ЦВЕТЫ ДЛЯ ОКУДЖАВЫ
Предполагаемая встреча с Булатом Шалвовичем была самой страстной и заветной и, даже, несколько навязчивой мечтой. Своего рода идея фикс.
Увидеть. Поговорить. Пока жив, пока поезд еще не ушел. Нечто вроде физического соприкосновения с абсолютной истиной.
И вот сейчас, этот худенький, тщедушненький, совсем маленького роста человек. Даже не Булат, а Булатик находится предо мной.
Этот нерусский - самый русский и самый замечательный, любимый русский. Цель моей жизни и единственный шанс познания идеала. Шанс оказавшийся, увы, равным нулю.
Дорога никуда...
В его взгляде я постоянно сталкивался с определенной отстраненностью от окружающего мира. Очевидно, что ко времени нашего знакомства, он его перестал воспринимать.
Об этом не знал никто. Я лишь догадывался, а он знал точно и давно.
На Президентском Совете, если ему задавали вопросы. Пространно, как иные, не высказывался, всё больше отмалчивался. Но если и отвечал, то как-то односложно и будто бы невнятно, постоянно о чём-то про себя размышляя. Наверное, понимая и принимая всю тщету вокруг происходящего. А ведь был там «единственным», но присутствующие в силу обыкновенной человеческой дури считали его одним из них. Во всём равным себе.
Воспарив однажды, его дух вился над людьми и уже не опускался вниз никогда. И этот абсолютно материальный дух давно отделился от маленького тела. Вобрал в себя мироздание и заботливо кружил над всеми нами.
Фантастически безграничная любовь к людям их обезоруживала. И его любили все. Но в очереди от американского посольства до театра им. Вахтангова, за редким исключением, его провожало лишь старшее поколение.
Умерла душа этого поколения, её начало, её живое, телесное воплощение.
В последние годы на эстраде появлялся редко, отказывая всем, в том числе и мне на просьбы выступить на самых заманчивых подмостках. Для него в этом не было никакой нужды и необходимости. И здесь дело не только в возрасте и нездоровье.
Просто человек завершил ВСЁ предназначенное ему во ВРЕМЕНИ. И, однажды, убедившись в тщете дальнейших своих усилий, более не возвращался к мыслям о построении ИДЕАЛА.
- Сашенька, я со вниманием прослушаю ваши диски, прочту ваши книги. Мы все это обязательно обсудим у меня.
Звоните...-
Но он ещё не закончил произносить эту фразу, как я уже почувствовал, что этого никогда не произойдет…
…Внутренний аристократизм им самим в себе воспитанный. Незримое, но такое естественное свечение его души, никакими физическими особенностями не выказываемое.
Людей подобного уровня ни до него, ни после я не встречал.
Взгляд через очки мне в глаза, и сквозь меня туда, в запредельное далеко, за мироздание, за вечность, за время.
Я это ощутил, понял и, со вздохом сожаления, принял, как данность.
Все мы, по крайней мере, те, кто, однажды уверившись в него, не покидали до смерти, совершали вместе с ним восхождение. Туда же. Ввысь.
Его ближайшие друзья, славные замечательные люди. И такие все разные. Белла, Фазиль, Роба, Женя, Андрей, Юра, Вася. Потрясающей духовности обрамление, в центре которого всегда находился он.
Где-то, в начале девяностых «Огонёк» вышел с цветной обложкой, на которой все они были собраны вместе в Переделкино. По зимней дороге куда-то направлялись, обнявшись и улыбаясь. И, конечно, посередине, живой иллюстрацией той эпохи находился, смущённый обилием людского внимания, Окуджава.
Пятидесятые, шестидесятые - это годы его Арбата. Веселого и пестрого московского анклава.
Вместе с остальными арбатскими жителями я толкался в тех же местах, что и он.
Зоомагазин. Диета, Прага. Антикварный. Бумсбыт. Овощные, книжные, булочные, молочные, гастрономы, игрушки. А еще был: «Охотник». А еще шашлычная и кинотеатр «Юного зрителя». И в конце Арбата, по тем временам, огромный Смоленский гастроном.
Какими смешными были первые магнитофоны, у которых круглые катушки с магнитной пленкой ставились друг на друга.
Появление этих необычных круглых чемоданчиков явилось как бы поворотом ключа в ларце, из которого выскочил джин - Окуджава.
Он никогда ни от кого не зависел, но многие стали, в одно мгновение, зависеть от него. Он и ушел навсегда, лишь только прекратился на него заказ времени…
Первая записанная кассета - были песни Окуджавы. Одно из первых моих школьных сочинений «Ваш любимый поэт». Конечно, Окуджава.
Любая из его песен тех времен - это маленькая грациозная, иногда хрупкая, как китайская шкатулка, пьеса, все действующие лица которой вполне осязаемы.
Циркачка Маша, идущая по тонкой проволоке. Ленька Королев – отправляющийся на свою смертельную войну. Парень с Арбата. Шофёр автобуса – лучший друг поэта - лихая Надюшка. Маленький «арбатский муравей» - человечек, живущий в муравейнике здешних улиц и переулков. Марья Петровна, ушедшая за селедочкой в соседний магазин и, попутно размышляющая о запуске спутников. Гражданин с арбатского двора, точно ощущающий свою предназначенность. И многие, многие другие жители Арбата, оставшиеся навечно героями его песен.
Основа являлась чаще всего романтической. В центре сюжета, как правило, свое окуджавское видение женщины. Немного меланхолическое, немного эротическое, но всегда рыцарское. Девочка, по имени Отрада. Никогда, никакой похабщины. Только высота предлагаемых отношений.
Добрейший Анатолий Игнатьевич Приставкин, представивший меня поэту, не подозревал, что несколько лет назад я уже делал попытку самостоятельного знакомства с Булатом Шалвовичем.
Тогда, только что отгремели помпезные фанфары его круглой даты. Девятое мая. Я решил на свой страх и риск поздравить его.
Букет темно-бордовых роз. Несусь на машине в Переделкино, Довженко, 11.
- А Булат Шалвович полчаса назад уехал в Москву.-
Почти радостно сообщает его сосед.
Наше знакомство в Москве тогда не могло состояться. Вместо желанной встречи - я оказался на переделкинском кладбище у могилы Бориса Леонидовича. Здесь и нашла отдохновение темно-бордовая охапка единственного посетителя писательского кладбища.
Сижу у Пастернака и размышляю: «А есть ли вообще в чем-либо смысл. Душа стремится к душе, «душа с душою говорит». Зачем? К чему?
Конечно, это все только жизненные коллизии, но, к сожалению, система отталкивания срабатывает не только в случаях соприкосновения людских судеб.
Вопрос, что важнее набить живот; или заполнить мыслями голову - для русских всегда решался в пользу живота. Не результат ли того - полное отсутствие литературного разговорного языка у нынешних властителей России на рубеже нового тысячелетия?
Для меня русские - все те, кто проживает сегодня на этой территории. Украинцы, немцы, грузины, армяне, евреи, татары, прибалты и, конечно же, сами русские.
Начиная с девятнадцатого века.
Нерусскими были: Пушкин, Лермонтов. И уже в ХХ-м веке: Волошин, Цветаева, Мандельштам, Пастернак, Ходосевич, Гиппиус, Блок, Маяковский, Ахматова. То же самое и в наше время: Бродский, Ахмадулина, Искандер, Окуджава. Чем объяснить и, как оценить их вклад в реальную культуру русского народа?
И это только литература!
Меланхолически - апатический темперамент русских
хорошо всем известен. А обращение в этой связи к историческим корням, как-то: а) приглашение на княжение викингов; б) 300 лет татарского ига; в) влияние крепостничества и т.д. являются неправомерными. Хотя бы из-за простого вопроса.
«А что было до того?».
Ответ очевиден, логичен, объективен, и исторически ни с чем не связан. Скорее, это вопрос географии.
В общем, что имеем, то и любим. А степень любви - это чистая химия - ответные химические реакции в организме данного индивидуума.
У Окуджавы эта степень необычайно высока. Огромная духовная энергетика, не будучи востребована его любимым русским народом, медленно уплывает в космос, а, возможно, еще куда дальше. Исчезает вместе с уходом его поколения, вместе с уходом последних проводников его гения.
Кстати, в это определение личности поэта сегодняшние окололитературные деятели, исходя из чисто коньюктурных соображений, уже начали сеять зерна гнилого сомнения. Есть ли в этом историческая закономерность? Если есть - то весьма печальная.
Честь и бесчестие. Незыблемость этих понятий для него очевидны, но насколько же они расплывчаты в нынешней реальной российской жизни.
И что же это за право такое, для настоящего писателя, жить и творить в бедности. В бедности и умереть, неся на себе одновременно два креста - служения и беспросветности.
У него не было ничего, и было все, как ни у одного другого.
И к тому же великий русский писатель обязательно должен умереть в Париже...
…Зал Вахтанговского театра.
Сверхроскошный, французский, лакированный, совершенно не окуджавский гроб с его маленьким телом.
Поэты могут предсказать место своей смерти равно, как и место своих похорон.
"Мы начали прогулку с арбатского двора: к нему - то все, как видно, и вернется"…
Жена поэта. Плачущий Евтушенко. Анатолий Игнатьевич Приставкин. Андрей Вознесенский…
Рядом супруга президента. Смятение чувств и душ.
Гениальность таланта в ненасильственном проникновении в подсознание большего числа людей, характерно, для всех великих поэтов, композиторов, художников. Так было во все времена...
...А он продолжает исполнять над своим гробом песню за песней. Как бы заклиная людей измениться. Понять и принять его…
И уже не осталось песен, а есть лишь величайшее море любви, оставленное им для нас. Сгусток позитивной энергии, в котором утопаем, растворяемся, уплываем и подымаемся ввысь вместе с ним.
Над театром Вахтангова.
Над Арбатом.
Над Москвой.
Над всеми притихшими, в ожидании того, что должно неминуемо произойти.
Над бедным и таким одиноким человечеством.
***
3.
^ Мой друг Анатолий Титов
Сегодня минуло девять дней твоей кончины…
Встречи, выступления, гастроли театра, юбилеи, презентации, концерты. Да, просто наши дружеские пирушки. Записи передач на радио и телевидении.
Всё ушло, растворилось в твоём небытии.
^ Как странно, применительно к тебе, звучит это слово. К сожалению, мы все обречены вслед за тобою пройти тот же путь «По следам, по твоим, по горячим…»
Всё в жизни нужно делать во время. Несколько последних лет я откладывал встречу с тобой фактически безо всякой на то серьёзной причины.
^ В популяризации романса ты был совершеннейшим энтузиастом и абсолютным безсеребряником.
Теперь мне никогда уже не встретить тебя, спешащим в метро в обнимку с неразлучной гитарой, когда ты опаздывал на очередное выступление.
^ И написанный мой новый романс уже никогда не станет твоим.
Мне с превеликим трудом удалось найти текст того давнишнего буклета выпущенного с моим участием ко дню твоего очередного юбилея.
Вот он.
Когда в единое целое сливаются поэзия и музыка, текущие в русле бурного эмоционального потока, появляется личность, своей неординарной единственностью осознающая дарованное ей судьбой предназначение – несение тепла и любви людям.
Не требуя и не надеясь при этом на какую – либо материальную, моральную компенсацию, одновременно совершая вполне определенное морально – материальное действо. По которому, нужно торопиться успеть сделать то, что кроме него не под силу никому.
Его имя Анатолий Титов и он мой друг.
Москва. Арбат. ВТО. Клуб любителей романса «Белая хризантема».
Это именно то место, где он живет заоблачной духовностью, к которой стремится всю жизнь. Природа знает, для чего создает каждого, место давным-давно предопределено.
И Титов не входит в иные миры. Ему достаточно этого, очень маленького, но вполне явного в своих границах. Без него не сможет прожить человек умный, чувствительный, ощущающий звуки и переливы божественных обертонов голоса.
В стране трансформируется культура, меняется в жизни общества её роль. Уменьшается истинная, возвеличивается мнимая. Требование к песне, её качеству, форме, содержанию, музыкальной основе искусственно занижаются.
Но что до того Титову? Проблемы – уйдёт ли романс в небытие – для него не существует.
До отказа заполненный зал, в котором очень немного молодежи. В основном бабушки с внучками. Сегодняшний мир не располагает к сантиментам. А глаза Анатолия искрятся верой в будущее романса.
Что это? Своего рода обреченность?
Любое подвижничество в своей основе – обреченность. Человек обречен на вечное несение своего креста. Таких людей немного. Со стороны можно отметить некую странность поведения. Такая странность скорее из разряда отрешенности. Им во многом неуютно в окружающем мире, поскольку их собственный во сто крат прекрасней, сказочно - удивительней.
Их задача – раскрыть у людей глаза на него. Привести туда, как можно больше их число, чтобы стало легче, спокойнее. Это и есть путь Анатолия Титова.
Ресторан. Цыганский хор. Юная цыганка призывно извивается передо мной, соблазняя и, одновременно, предлагая себя. Руки с длинными пальцами, волнующая линия бедер, овал плеч, мелькание смуглых стройных ног, учащенное биение упругих грудей – всё являет неутолимую страстность молодого наэлектризованного зажигательным танцем тела. Устоять просто невозможно.
Вспоминается Земфира, Пушкин с его цыганскими кострами.
И я принимаю этот вызов, впервые ощутив всю мистическую силу гипноза цыганских танцев и песен.
Вот она уже рядом. Она для тебя, она твоя. Хотя в душе понимаешь, что это не так. Это игра, это мираж. Она твоя, но и всех.
Цыганское начало в творчестве Титова лишь одна из составляющих, но вполне определенная – ведущая.
Он стоит на сцене высокий подтянутый, в своем великолепно сшитом белоснежном костюме. Руководит таинственно-средневековым, почти алхимическим процессом представления романса. Сам ли он его исполняет, или приглашает на сцену других артистов – это всегда галантно, грациозно, изящно, красиво.
Такое действо публике импонирует, она его любит. Притягивают его внешность, его манеры.
Цыганский темперамент вкупе с природной одаренностью и очевидной воспитанностью, а отсюда явной интеллигентностью так необходимой зрителю. Особенно зрительницам, как недосягаемый идеал.
Разделять его чувства. Сопереживать.
Как правило, сюжет романса традиционен – он и она. Если что сюда и вмешивается – жизненные обстоятельства – это всегда третий лишний. Мужчина вполне может быть очарован красотой свободной независимой женщины, понимая, что верность к одному определенному, единственному не её стезя. Всё равно, из-за этого он не станет сторониться. Страсть выше его рассудка, хотя досада остается.
Да, она шлюха, она неверна. Но как ею хочется обладать, несмотря ни на что! А как же любовь? На то она и любовь, чтобы страдать, мучиться, переживать, вспоминать до самой смерти.
Однажды, я написал для него.
Радостно преподнес листочек текста с клавиром. Ожидая. Но, случился холодный душ.
« Это не романс, а песня»
Вам всё понятно? Но, как тонко, –
«…это не романс, а песня».
Вгорячах, я переписал посвящение Пастернаку. Хотя, огорченный не меньше моего, Анатолий, очевидно чувствуя себя неловко, в скором времени привел ко мне своего друга – молодого талантливого артиста театра Ромэн.
Сделали запись на студии. Не то.
Тогда я записал его сам – получилось лучше. Но всё одно – не то. Вот что значит – отец отказался от своего дитя. Ребенок одинок, как песня, песня, как ребенок. До тех пор пока не обретут своего родителя.
Я смотрю сбоку на Титова. Иногда на его лице появляется едва заметная тень. Что это? Переживания своего внутреннего состояния, или же боль за будущее романса? Но, возможно и нечто иное.
Знаю, есть у него заветная мечта – исполнить один весьма хитрый по музыкальному строю романс. И я уверен – она свершится.
Прекрасный голос Толи ведёт рассказ обо всех этих бесконечных и конечных, как сама жизнь любовных историях.
Теплится в ночи лампадка – огонек человечности, звучат гитарные переборы русско-цыганской души. И пока ещё с нами остается любовь, рука об руку с ней идет надежда.
Этим мы во многом обязаны моему сердечному другу Анатолию Титову.
***
4.
Я знаю. Ты жив,
Мармелажка!
Может покопаться в этимологии фамилии Приставкин? Чтобы там отыскать тайну.
Истинную тайную причину нашей встречи на столь коротком жизненном отрезке времени.
Но, почему именно я? Почему, тогда, в большом зале ЦДЛ вы из многих выбрали именно меня? Приставили к себе?
Кажется, это произошло, когда я пел свой романс о Пушкине. Он вам понравился? Вы подошли ко мне?
А точнее после концерта мой тогдашний друг и ангел – хранитель в писательском сообществе Лена Полонская - секретарь Союза сказала, что вы пожелали со мной познакомиться.
Потом мы сидели в глубоких креслах в расположенном за сценой маленькой комнате отдыха для выступающих, попивая рубиновое вино и о чём-то рассуждая.
О чём мы тогда говорили?
О жизни, о совпавших наших вкусах в литературе и искусстве. Но в глубине души я был в панике. Ведь сам Приставкин заметил меня, заинтересовался моим творчеством!
«Ночевала тучка…» сделала своё дело. Ваше имя тогда гремело по всей стране…
Всё что ни скажешь – всё пустое, по сравнению с исчезновением тебя самого. Твоего физического тела. Твоих жизненных возможностей думать, чувствовать, ощущать, сопереживать. Твоих эмоций.
Остается лишь история.
Всё то, что пойдет по продолжающейся разматываться ленте жизни других плодами твоего творчества.
Нужно заметить, что по жизни, несмотря на наши довольно близкие человеческие отношения, мы с Анатолием Игнатьевичем всегда были на ВЫ.
После того, как была вам сделана за рубежом операция, я снова оказался в вашем кабинете.
- Саша. Взгляните. Я смотрю на эти фото, а сам их безумно пугаюсь. Ведь с фотографии на меня смотрит человек оттуда. –
Я взглянул. Да, безусловно, это был Анатолий Игнатьевич, на которого уже легла тень смертельного потустороннего. Печать предстоящего в скором времени ухода находилась на его фото - облике.
- Не правда ли? Полный кошмар. Вы ведь знаете. Я так люблю жизнь. Люблю Маню и Марину. А здесь полный уход. Это ужас! Я был тогда в шаге от смерти. –
О, как действительно он любил жизнь!
Я старался, чем мог, помогать в нахождении и закупке необходимых ему медикаментов. Но со временем их количество становилось пугающе огромными.
И вот пришла весть…
…Странная, если не сказать мистическая на первый взгляд история приключилась со мной на его похоронах.
И, как выяснилось, не последняя…
На Васильевскую улицу к Союзу кинематографистов я приехал минут за тридцать до назначенного времени гражданской панихиды.
Перед входом толпилось множество знакомых лиц. В помещение пока никого не пускали.
С налета перепутал ответственного за безопасность проводимого мероприятия полковника ФСБ из Администрации президента, которого я часто встречал на событиях подобного рода, со знакомым мне помощником Приставкина.
Очевидно, состоявшийся наш краткий разговор с фээсбэшником возымел определенное действие на охранявших вход в здание его соратников. Поскольку они позволили мне беспрепятственно подняться на четвертый этаж в Белый зал.
Там на сцене под закрытой крышкой был установлен гроб с телом. Около него я заметил Марину и Маню.
Устремился к ним. Несколько кратких слов. Как правило, в таких случаях, обязательных. Мои искренние объятия и поцелуи двум неожиданно осиротевшим, близким и дорогим мне женщинам…
Когда Манечка подрастала, папа оклеивал всю левую стену своего кабинета на Ильинке детскими рисунками, которые с годами заменялись новыми.
Он обожал свою любимую дочку. Ограждал от возможных жизненных трудностей. А, как радовался её жизненным успехам…
…Познакомились мы с Анатолием Игнатьевичем вскоре после его свадьбы с Мариной. И так случилось, что мне пришлось некоторое время быть как бы поверенным в его сердечных делах. Точнее, даже не так.
Частенько, мы с ним обсуждали разные возможные житейские коллизии вокруг отношений близких мужчин и женщин.
Он очень любил свою юную жену. Быстро к ней по жизни привязался. И очень переживал за имеющуюся разницу в возрасте. И мы это с ним также не раз обсуждали.
И, как же он расцвел, когда на свет появилась Машенька. Приоткрылся новый жизненный смысл.
- Слушайте. Саша! А ведь и мою дочь, зовут так же, как и вашу. –
с сияющим видом сообщил он мне.
Искренность чувств. Искренность поступков.
Без этого нет творчества. Без этого и не случилась бы «Ночевала тучка…» и, конечно, «Мармелажка». Впрочем, как и другие его шедевры…
Но, вот зал Союза кинематографистов, гражданская панихида и я уже обнимаю обеих женщин. Произнесены нужные и, одновременно, такие бесполезные слова утешения.
Букет в моих руках явно искал своего места. И я его положил изножий перед гробом, а сам сошел с эстрады и встал здесь же, напротив. В первом ряду партера.
Вскоре открылись двери и к усопшему потянулась вереница пришедших проститься. Маша попросила открыть гроб, что было тут же исполнено.
Я со своего места не мог видеть его лица. Впрочем, понадеялся на возможность сделать это перед захоронением.
Необходимый ритуал речей и соответствующих действий окружающих занял ещё несколько часов. В конце концов, мы очутились на кладбище.
К его могиле я шел вместе с Лёней Жуховицким.
Было солнечно. Пекло немилосердно.
Шли, изредка перебрасываясь ничего не значащими фразами.
Гроб был установлен под навес, и мы с Лёней направились к нему.
Трудно понять нормальному человеку, отчего на похороны выдающихся людей зачастую попадают господа не только не бывшие знакомыми с ними, но и вовсе преследующие какие-то свои неуместные ко времени интересы и цели.
Так произошло и со мной.
Неожиданно, и как-то сбоку, меня задержал за рукав пиджака некий субъект, попросивший на секунду обратить внимание на памятник слева от нас. Что–то невнятное забормотал.
Вскоре, я сообразил, что это был просто ловкий финт с его стороны. Своего рода манера авантюриста сходиться с незнакомыми, но нужными ему людьми.
Затем на несколько минут последовал панегирик в честь усопшего. Для чего? Зачем? И этих – то минут оказалось достаточно, чтобы я уже больше никогда не увидал лица Анатолия Игнатьевича, поскольку его гроб уже опускали в могилу.
Провидение. Предопределенность. Рука судьбы. Можно перечислять и перечислять. Но реальность такова, что кто-то не хотел, чтобы я запомнил мертвое лицо моего товарища и друга.
Но, кто? Конечно, же, сам Приставкин? А, кто же ещё…
Опекать всех и вся, однажды по жизни им отмеченных, как рассказывали выступавшие его друзья, ещё со времен институтской общаги, было отличительной чертой его характера.
После нашего знакомства снизошла и на меня вся жизненная благодать его опеки.
Конечно, знавшие Анатолия Игнатьевича в те времена лучше об этом рассказывали. Но я свидетельствую то, что сам наблюдал.
Убитый горем (после гибели сына) Саша Юдахин, буквально, не вылезал из его кабинета, получая столь необходимую поддержку и подпитку от безудержной энергетики и вечного оптимизма хозяина.
Симпатизировать близким по духу людям и помогать нуждающимся в его сочувствии было кредо Приставкина.
И даже после своей физической смерти он каким-то образом умудрился ещё раз мне помочь.
В рекомендованное мне Приставкиным за две недели до своего ухода издательство рукопись я принес уже вскоре после его похорон. Ещё не кончилось лето.
Но, всё время подтачивало чувство в необходимости шлифовки и доработки отдельных глав романа. В таком виде, с моей точки зрения, роман был ещё не готов к публикации. Поэтому, я умышленно не появлялся там до весны следующего года, занимаясь его доделкой.
Прошло семь месяцев. И в тот самый день. День моего прихода с новым обновленным текстом. На пороге редакции нос к носу сталкиваюсь с Мариной – женой Анатолия Игнатьевича.
Поскольку дружеские теплые чувства между нами продолжались долгие годы, Марина обрадовалась встрече не меньше моего. А наши взаимные эмоции не ускользнули от ушей и взглядов окружающих сотрудников.
Что для меня, вовсе не известного автора, сыграло определяющую роль в решении издательства принять рукопись к печати.
Но, как же так. Ведь мы несколько месяцев не виделись, не перезванивались, не договаривались о встрече. Почему именно в день моего прихода Марина оказалась там? Всего за день до этого приехав из Испании.
Можно ли это объяснить чем-то иным, как не постоянным целенаправленным участием в моей творческой судьбе самого Анатолия Игнатьевича?!
Его желанием свести, познакомить меня с возможно большим количеством необходимых для поддержки моего творчества людей. Сделать их моими друзьями и союзниками. Моими помощниками по жизни. Проводниками моего творческого начала.
Невероятно, но для него добрые дела стало возможным совершать даже из небытия!
Я знаю. Ты жив, Мармелажка!
***
5.