Темы исследования. Динамика современного развития такова, что все чаще звучит вопрос о «цене прогресса»

Вид материала

Документы

Содержание «резонанс идей жозефа де местра в россии в период складывания регионального варианта консерватизма: «союзники» и оппоненты» Близость позиций де Местра и Карамзина прослеживает­ся в их отношении к последним политическим преобразова­ниям. Расхождения же во взглядах

Подобный материал:

• «Освенцим», 20.32kb.
• Вступительный реферат в аспирантуру обоснование выбора темы и цели диссертационного, 594.83kb.
• Изучение исторических источников как средство развития познавательной деятельности, 344.76kb.
• Содержании или смысле нашей жизни такова задача этой философской науки, 1857.58kb.
• Впоследнее время для характеристики современного этапа общественного развития все чаще, 199.79kb.
• Подготовила и провела, 49.07kb.
• I. общая характеристика работы актуальность темы исследования, 263.23kb.
• План мероприятий моу новохуторная сош в рамках Всемирного дня Земли., 164.18kb.
• Ломоносов И. М. У 3, 1273.25kb.
• 1. общая характеристика работы актуальность темы исследования, 547.79kb.

глава «Политический консерватизм Ж. де Местра: доктрина и стиль мышления» посвящена становлению и трансформации политического наследия мыслителя.

Объектами защиты классика французского консерватизма оказались традицион­ные институты: монархия, Церковь, сословия, а основными элементами его политической доктрины стали критика до­ктрины народного суверенитета и концепция равновесия.

В первом параграфе рассматривается предложенная де Местром критика теории «народного суверенитета». Это скорее тема, чем равнозначная составляющая его политической доктрины, но тема ключевая – от нее де Местр переходит к позитивной политической теории.

Особое внима­ние к теме суверенитета неудивительно: французской мысли принадлежало первенство в разработке этого понятия, и когда революция создала прецедент вольного обращения с высшей государственной властью, Местру пришлось встать на позицию защитника королевского суверенитета – так же, как в условиях династической борьбы XVI в. Жану Бодену. Де Местр собрал все возможные аргументы против системы народного представительства: исторический, практический (связанный с современным опытом), и произвел консервативную «аранжировку» идей А. де Токвиля и Ж.-Ж. Руссо. И тот и дру­гой считали, что представительство не отражает подлинной воли народа, и решения депутатов диктуются корпоративны­ми или частными интересами. Но если для де Токвиля это – опасное отклонение в развитии демократии, а для Руссо – свойство, прежде всего, британской политической систе­мы, то де Местр настаивает на том, что псевдодемократизм – сама суть системы представительства. От «солидарности» с Руссо в критике недостатков представительства де Местр переходит к атаке на выдвинутую Жан-Жаком идею Зако­нодателя, чей авторитет в глазах народа оправдан тем, что общая воля не может быть выражена ни непосредственно, ни будучи «делегирована». «Мудрый интерпретатор общей воли» для де Местра – лишь деспотичный самозванец. Все это дает де Местру повод повторить вслед за полю­бившимся ему Берком, впервые высказавшим мысль о дик­татуре столицы по отношению к собственной стране, что при подобной системе правления Республика существует только в Париже, а Франция является подданной этой республики. «Слова большая республика исключают друг друга так же, как квадратный круг».

Во втором параграфе политическая теория Эдмунда Берка исследуется с точки зрения влияния на философию его французского последователя.

Выделяются основные системные элементы, заимствованные де Местром:

– антирационализм;

– традиционализм;

– и христианские основы общественно-политической системы.

Материалом для анализа служат берковские «Размышления о революции во Франции». Одним из главных сюжетов параграфа стало то, каким образом де Местр перенес традициона­лизм Берка на французскую почву, и одновременно вывел Францию из зоны критики. Местр, казалось, принял условия Берка и не настаивал на исторической преемственности английской и Французской революции. Однако в «Рассуждениях о Франции» был указан иной прецедент непочтительного обращения с высшей государс­твенной властью – германская Реформация. По мнению де Местра, именно она впервые в истории христианской Евро­пы нанесла удар по религиозному авторитету – основанию традиционного политического порядка, и Франция в 1789 г. стала такой же «жертвой» духа протестантизма, как Вели­кобритания в 1640 г. Это-то и выводило Францию из зоны «бессрочного карантина», давая ей шанс на исправление. Олицетворением старого и нового порядка у Берка были Великобритания и Франция; де Местр же предложил новую расшифровку для берковской пары: Революция – Традиция: Германия со времен Реформа­ции – Франция Старого Режима.

Именно у Берка Местр заимствовал мысль о зависимости по­литической сферы от явлений духовного порядка, о нормативной, ценностной функции традиции. В то же время, внимательный сравнительный анализ позволяет сделать вывод о том, что традиционализм Берка был более «пластичным»: британский мыслитель избежал того, чтобы придать исторической традиции статус «безусловного предписания» или «регламента». В его системе она выполняет функцию неписьменного «общественного договора», объединяющего жителей страны общей солидарностью и обеспечивающего преемственность поколений.

В третьем параграфе объектом анализа является политический идеал времен создания «Рассуждений о Франции».

Позитивная часть политической доктрины де Местра возникает на пересечении трех векторов: знакомая по раннему произведению («Похвала Виктору-Амедею») апо­логия абсолютизма в духе Боссюэ получает теоретическое подкрепление со стороны консерватизма Эдмунда Берка и монархического принципа, заложенного в теории сувере­нитета Жана Бодена.

Представленная на страницах «Рассуждений» в качестве политического идеала традиционная Французская конституция в описании де Мес­тра обнаруживает удивительное сходство с британской – в описании Берка. Повторения особенно заметны, если учиты­вать, насколько значима для консерваторов идея историчес­кого своеобразия. Но добиться полного согласования различ­ных системных элементов консервативного мировоззрения, вероятно, можно лишь в теории. Солидарность с Берком для де Местра оказалась превыше всего, поэтому у него можно найти и мысль о совершенной исключительности каждой исторической конституции и почти точное воспроизведение на французском материале берковского «эталона». Причи­ной подобных повторов было то, что ценности, казавшиеся тому и другому национальными, в действительности были политическими.

Мысль Берка о том, что прочность британских политических институтов связана с преобладающим значением религии и почтитель­ным отношением англичан к традиции была представлена в «Рассуждениях» в качестве общего закона. Христианство, налагавшее этические ограничения на власть короля, одновременно освящая ее, в «Рассуждениях о Франции» было представлено как «цемент политического здания». Однако при этом римский понтифик еще не появился среди политических фигур этой книги.

Но при несомненном сходстве с политической концепци­ей Э. Берка, доктрина де Местра имела и свои особенности. Несколько иной вид приобрело в ней берковское «равновесие», обеспечиваемое посредничеством аристократии в отношениях между монархами и народами. С одной стороны, в «Рассуждениях» речь идет о взаимном уравно­вешивании трех сословий (дворянства, духовенства и магистратов) в благополучные для Бурбонов времена, когда излишняя централизация еще не подорвала гражданского основания политического порядка, с другой – равновесие обеспечивается двумя полюсами интенсивно­го взаимодействия: монархией и нацией, связанными друг с другом общей исторической судьбой. Куда более «правый» в политическом отношении, де Местр под влиянием Берка обратил взгляд к третьему сословию, хотя и предпочел сло­ву «народ» (le people) более щадящее для его слуха и менее скомпрометированное революционным обиходом – «нация» (la nation). Но и это было серьезным шагом – одним из пер­вых среди эмигрантов де Местр понял, что третье сословие следует принимать в расчет. Таким образом, к моменту создания «Рассуж­дений» концепция равновесия в первоначальном ее вариан­те, представленном в ранней работе – «Похвале Виктору-Амедею», отходит в тень и уступает центральное место идее национально-мо­нархического баланса. И теперь, заимствованный у Просвещения иде­ал равновесия в новой консервативной редакции еще больше соответствовал абсолютизму Боссюэ.

В целом концепция де Местра явилась альтернативной ли­берально-просветительскому проекту. В ней принципиально менялась система приоритетов: «нация» противопоставля­лась «индивиду», назначением политики провозглашалась защита национальных интересов, а не прав личности, «наци­ональная солидарность» выступала как средство обуздания эгоизма и управления «испорченной человеческой волей».

На основе проведенного анализа в параграфе делается вывод о том, что де Местра 1790-х годов еще можно назвать умеренным консерватором. Его книга была реакцией на революцию, ре­акцией страстной, эмоциональной, но в ней есть место и для нации как силы, достойной королей, и для идеи ограниче­ния политического произвола.

В четвертом параграфе анализируется новая ультрамонтанская, модель политической системы Европы, предложенная де Местром в позднем произведении «О папе» через призму его впечатлений от политики России и результатов Священного Союза.

Особенности российской монархии – отсутствие заметных механизмов «сдерживания» монархического авторитета, чреватое неполитическим характером решения общественных проблем – заставило философа полнее оценить «арбитражную функцию» Рима в отношении между государями и народами. Позднее – результаты Венского конгресса, утверждение рационализма как основы политики, выразившееся в создании Священной конвенции и конституционной хартии, имели противоположные для дальнейшей эволюции политической теории де Местра последствия. С одной стороны, минувшие события сделали его «непримиримым противником» сделки монархов с XVIII веком и определили его место в рядах «правой» политической оппозиции; с другой – вызвали довольно напряженный поиск новых политических стратегий в изменившихся условиях, что выразилось в готовности рассматривать в качестве союзников легитимистов итальянских революционеров – сторонников объединения Италии в национальных границах.

В надконфессиональном характере конвенции де Местр усмотрел тенденцию к ослаблению политического значения христианства в Европе и признаки вырождения почтения к Церкви в проформу, этикет, необходимую условность, и новый политический «идеал», представленный на страницах труда «О папе», имел целью вернуть католицизму значение «краеугольного камня» всей политической жизни Европы. Он представлял собой модель огромной католической конгрегации под эгидой Рима, к которой, по замыслу де Местра, со временем должны были бы присоединиться «отпавшие» Англиканская и Православная церковь с их каноническими территориями. Ультрамонтанские взгляды филосо­фа достигают в поздней его работе завершенности доктрины.

Важным аспектом данного раздела диссертационного исследования является анализ внутренних противоречий позднего политического идеала мыслителя. На первый взгляд может показаться, что де Местр с прежним постоянством продолжал отстаивать идею национально-монархического равновесия. Именно в этом сочинении, как уже отмечалось выше, наиболее ясно определен характер взаимоотношения двух начал, образующих государство. Монархия интегриру­ет и воспитывает нацию, а преданность престолу является наивысшим выражением патриотического чувства, и, в то же время, лишь историческая связь с нацией придает мо­нархии статус легитимной. Однако роль папы как высшей политической фи­гуры практически не оставляла места для принципа равно­весия, на котором строится политическая концепция самого де Местра: баланс должен был уступить место иерархии.

Главная причина противоречия между принципом равновесия и верховенства заключается в том, что высшая духовная власть получает у де Местра оценку в политических категориях как суверенная, то есть не связан­ная ничем, не ограниченная, имеющая причину в себе и обладающая правом на самопроизвольное, неподотчетное решение. Это служит утверждению и ее политического главенства. Такая трактовка исключает равноправное существование двух видов суверенитета: монархического и духовного.

«Амальгама и братство» между нацией и монархией – с од­ной стороны, папством и монархией – с другой, действи­тельно, приобрело вид строгого соподчинения. Новая система не только обязывала подданных к повиновению го­сударям, но и государей – к повиновению решениям папы, поскольку духовный суверенитет, при верховенстве, так же, как и светский, неоспорим по определению. Слово римского епископа долж­но было бы стать основой всей европейской политики. Не случайно известный русский правовед прошлого века, Б. Н. Чичерин, заметил, что утверждение де Местра о том, что та и другая власть оказываются взаи­мообязанными и «ограничивающими одна другую взаимным сопротивлением», обосновано недостаточно и составляет неясную часть его политической доктрины.

В пятом параграфе показан контраст между доктринальными компонентами мировоззрения французского мыслителя и его комментариями к современным событиям, прогнозами в отношении политического будущего Европы, оценками нынешнего состояния и перспектив реставрации. Все это позволяет убедиться в том, что в политическом наследии де Местра есть две тенденции, не приведенные к логическому согласованию: крайний догматизм, отвечающий остроте политических баталий тех лет, и предельно четный реализм в оценке происходящего, выдающий преобладающее влияние основы консервативного логического стиля – особого ощущения конкретности, стремления придерживаться того, что действительно дано.

Таким образом, анализ политической теории Жозефа де Местра позволяет сделать общие теоретические выводы:

1. консервативное мировоззрение характеризуется противоречивостью, обусловленной двумя «уровнями реакции» на либерально-просветительский «вызов». «Срочная» идеологическая реакцию на либеральный проект лишь оттеняет более глубинную тенденцию, связанную с критикой основ рационализма как стиля мышления и любого политического «моделирования».

2. политическая концепция де Местра отмечена тем же синтетизмом, что и его религиозно-мистическая доктрина. Обоснованию непреложности монархического устройства политической сферы служат самые разные источники: традиционализм Э. Берка, теория суверенитета Ж. Бодена, интегральный абсолютизм Ж. Боссюэ – в обрамлении логики и риторических приемов Просвещения.

3. политическая доктрина де Местра претерпела серьезные изменения. Пребывание мыслителя в России и последствия Священного Союза способствовали тому, что центральной ее частью в поздних произведениях стал теократический элемент. При этом, обосновывая необходимость «посредничества» папы в Европе и достижения баланса интересов, де Местр сохранил верность монархическому принципу, заложенному в теории суверенитета.


Во Второй части ^ «РЕЗОНАНС ИДЕЙ ЖОЗЕФА ДЕ МЕСТРА В РОССИИ В ПЕРИОД СКЛАДЫВАНИЯ РЕГИОНАЛЬНОГО ВАРИАНТА КОНСЕРВАТИЗМА: «СОЮЗНИКИ» И ОППОНЕНТЫ» исследуются отношения и интеллектуальные связи де Местра в русском обществе I четверти XIX века.

Первая глава посвящена сравнительному анализу взглядов Жозефа де Местра и Николая Михайловича Карамзина, ангажированных высшими политическими кругами в качестве критиков либеральных реформаторов. Основой для сравнения служат «Записка о древней и новой России» Карамзина и «Четыре главы о России» и политическая корреспонденция де Местра. В разделе подробно рассматриваются типические черты и региональные особенности двух вариантов консерватизма.

Несмотря на то, что позиция Н.М. Карамзина характеризовалась меньшей идеологической зрелостью, а де Местр, судя уже по названию его глав: «О свободе», «О науке» – претендовал на доктринальную войну с Просвещением, в их критике либеральных преобразований есть много общего. Пунктом наибольшего созвучия концепций была крити­ка в отношении плана реформ, навеянного идеалами Про­свещения. При этом де Местр ока­зался в менее выгодном положении, чем Карамзин. Николай Михайлович был искренним патриотом, а основной тенден­цией отечественной истории считал развитие и укрепление само­державной власти. Де Местр же не являлся поклонником российских политических традиций и находился перед затруднением: как использовать против либеральных оппонентов излюбленное консервативное оружие – традицию, если в российских ус­ловиях она далеко не идеальна? Оставалось придать работе теоретический характер и, оставив обычную для его корреспонденции критику, представить традиционное развитие, в принципе, как вы­сшую политическую ценность. Благодаря преодолению этого затруднения, осторожная записка де Местра составила контраст дворянскому «протесту» Н.М. Карамзина.

Наиболее явно специфическая природа консервативного мышления проявилась в рассуждениях о своеобразии рос­сийской традиции. Оба автора разделяли идею о российской обособленности. При этом, Карамзин подчеркивал истори­ческую открытость влияниям, а де Местр – незрелость российской культуры и особенно – ее чужеродность по от­ношению к европейской. То, что в описании Карамзина вы­глядело содержательным богатством, в оценке де Местра звучало как возражение против идентификации с европейским ансамблем: «Это не Европа, или, по крайней мере, это азиатская раса, оказавшаяся в Европе».

Но, несмотря на различную оценку российской обособ­ленности, оба корреспондента Александра не одобряли пе­ренесение на русскую почву западных форм. Карамзин счи­тал благотворным избирательное заимствование. Де Местр полагал, что неприспособленность России к «ев­ропейскому климату» и любовь русских к современной ев­ропейской, и особенно французской, культуре может поста­вить страну на грань революции. Таким образом, Карамзин выступил скорее в роли тра­диционалиста, недовольного произвольным обращением с историческим наследием, Местр – в роли консерватора, предвидя вероятные последствия проникновения в Россию западной культуры и идеологии. С этим связано и несколько различное отношение того и другого к эволюции российской традиции со времен Петра I. Карамзину петровская эпоха казалась только ис­точником политических заблуждений, де Местр же полагал, что Петр попросту уничтожил русскую национальную тра­дицию, поэтому в условиях культурного и идеологического влияния Европы у России нет «иммунитета».

Тезис о том, что Россия «не готова к восприятию свободы» связан у де Местра с оценкой положения Церкви и состоянием духовной культуры: там, где духовенство не располагает таким влиянием и властью, как на Западе, освобождение было бы равносильно катастрофе. В качестве дополнительных аргументов против отмены крепостного состояния французский консерватор приводит географическое своеобразие Российской империи и особенности националь­ного характера. – Пространственная протяженность России не позволяет из соображений политичес­кой безопасности, отказываться от помещичьего правления, разделяющего с государством поддержку общественного по­рядка. Тот же самый мотив был использован и Карамзиным. Таким образом, обоими авторами доказывалась неприменимость европейского «идеала свободы» к условиям Российской империи.

Основополагающий мотив консервативной мысли просле­живается у де Местра и Карамзина и в содержательном преобразовании самого понятия свободы. Консервативное изменение смысловой нагрузки либерального понятия заключается в замене эгалитарного толкования свободы, основанного на скрытой идее равенства, пропорциональным – сообразно ка­честву, индивидуальности ее носителей. Рекомендации де Местра и Карамзина иллюс­трируют этот механизм и раскрывают своеобразие авто­рских позиций обоих публицистов. От Местра, приверженца холизма, можно было ожидать смещения сво­боды на уровень нации и государства, а от Карамзина – ис­толкования свободы как привилегии сословия. Однако они парадоксально меняются ролями. У выразителя интересов дворянской оппозиции про­является приоритет государственного начала. А де Местр, озабоченный слабостью в России «почвенного основания» монархии и гражданского состояния, вообще, на время расстается с апо­логией национально-политического «сплава», переходит к защите дво­рянства как «ячейки» слабой гражданской сферы и традицион­ной опоры монархии. Позиция же российс­кого историка выявляет специфику самосознания русского дворянства, не обладающего в той мере, в какой это было свойственно представителям высших классов на Западе, чувством самоценности, больше привязанного к долгу служ­бы (это при том, что основой жизненной программы Карам­зина всегда была личная независимость).

И все же, несмотря на нюансы, взгляд на проблему освобож­дения объединяет эти политические программы. И де Местр, и Карамзин придерживались в вопросе о социальной реформе принципа постепенности.

Если к проблеме освобождения Карамзин как дворянин проявлял не меньший интерес, чем де Местр, то тема про­свещения не вызвала у него такой обеспокоенности, как у савойца, опасавшегося «привнесения революции» в Россию. Автор «Записки» только предостерегал царя от пренебреже­ния национальным бытовым укладом, стариной. Де Местр же поставил под сомнение саму ценность научного знания для русских, предупреждая о политических последствиях распространения атеизма. По прогнозам Местра, реформа образования, в сочетании с отменой крепостного права, не­медленно подарила бы России «университетского Пугачева» и целое поколение «полузнаек и отрицателей», охочих до поверхностного знания и равнодушных к обычаям своей родины. Проблема образования в России заставляет савойца обра­титься к его излюбленной идее о «национальном предназна­чении». – России только предстоит еще угадать свою «пар­тию национальной карьеры», но в ближайшее время главной задачей является сопротивление Революции и победа над Наполеоном.

^ Близость позиций де Местра и Карамзина прослеживает­ся в их отношении к последним политическим преобразова­ниям. Де Местр писал о «машинальном отвращении всех здравых умов к новшествам», а оценка Карамзина казалась перефразировкой суждений де Местра: «Советники Александра захотели новостей в главных способах Мо­наршего действия, оставив без внимания правило мудрых, что всякая новость в государственном порядке есть зло»¹⁶. Любопытно, что разные посыл­ки – антилиберализм де Местра и упование Карамзина на достоинство и честь в противовес корыстолюбию «тунеяд­цев на жаловании» – приводили к одним и тем же выводам. В качестве альтернатив Реформе оба эксперта предлагали «Опыт», «Обычай», «Здравый смысл». «Для старого наро­да не надобно новых Законов», – декларировал Карамзин, а де Местр любил повторять, что «прежде чем создать зако­ны для народа, надо создать народ для законов». Оба счи­тали, что законодательство должно только кодифицировать укоренившиеся правила. Позицию Карамзина отличало еще то, что он уделял большее внимание персональному выбору людей, занятых в администрации. Пятьдесят достойных гу­бернаторов, по его мнению, в состоянии сделать больше, чем многочисленные комиссии, которые «чертят линии для глаз, оставляя ум в покое».

Результатом анализа современного политического состо­яния России у де Местра было требование удаления от куль­турного влияния современной Европы во избежание распро­странения европейской революционной волны. И все же, меньшую настойчивость в продвижении Карамзиным политики изоляции определяла принадлежность к россий­скому «торизму», для которого было характерно прими­рение новшеств со стариной. А вот некоторым суждениям де Местра из «Четырех глав», и особенно – из «Санкт-петербургских вечеров», где их автор призывал рос­сиян вернуться к бытовой старине, напротив, легко можно было бы приписать славянофильское авторство.

В данной части работы рассматривается и вопрос о сочетании у де Местра консервативного мотива конкретности и католического универсализма. По его замыслу Россия должна была вступить в лоно Римской Церкви и слиться с «цивилизованным миром». Как же сочеталось это с идеей са­мобытности, вплоть до требования культурной и политичес­кой изоляции России по отношению к Европе? Наиболее простой способ объяснения выглядит так: требование изоляции можно представить как «тактическое», временное, до победы над Наполеоном, а надежду на при­соединение России к католической конгрегации как «перс­пективу». Однако сочетание противоположных по характеру требований можно объяснить и иначе. Уже в те годы де Местр, видимо, осознавал, что после вой­ны Россия будет выступать в качестве равноправного участ­ника европейской политики и, возможно, поэтому решил поспособствовать тому, чтобы Александр I об­ратил внимание к своей собственной стране. Вполне вероятно, что «славянофильство» де Местра было продиктовано дипломатическими соображениями.

^ Расхождения же во взглядах российского ис­торика и савойского дипломата обозначились наиболее явно при обсужде­нии характера монархической власти в России и социальной опоры самодержавия. Это дает повод к размышлению о раз­личии менталитета российского и западного дворянства. Оба публициста чувствовали, что основным в решении проблемы сохранения политического преимущества дворян, в российских условиях, является вопрос о комплектовании государственного штата. Де Местр же отказался от обоснования личных преиму­ществ дворянства и строго придерживался сословного при­нципа, настойчиво рекомендуя монарху сохранять сословную чистоту правящего класса, отказаться от опоры на бюрократию и армию, не способные защитить монарха в случае ослабления «почвенной основы» власти. Решение же проблемы у Карамзина представляло собой компромисс между сословным и петровским меритократическим подходом: выбор преимущественно дворян, но в соответс­твии с личными способностями. По существу, Н. М. Карамзин отстаивал не исторические права дворянства, а его «привилегию быть полезным монар­хии». В силу личных качеств и специфики самосознания российского дворянина, историк не мог выдержать ультима­тивного тона правой оппозиции. А охранительная ориентация Местра, на­против, сделала его ревностным защитником исторических прав дворянского сословия в России. Так романтик оказался «более последовательным дворянином».

Но и в этом вопросе де Местр, без труда, сумел миновать осуждения либеральных пристрастий Александра, посколь­ку постоянно напоминал о сложности современной ситуа­ции. В устах Карамзина требование сохранения сословной чистоты, излагаемое менее последовательно, без этого ню­анса, выглядело более притязательным.

Успех произведению де Местра обеспечила и глава, содержавшая справку о современном масонстве. Интерес Александра I к этим сюжетам не составлял тайны. В работе де Местр нашел весьма остроумный способ примирить личные предпочтения с политическими взглядами и интересами ордена иезуитов. Опасные и подрывающие в Европе принцип единства и авторитета, но симпатичные ему масонские течения, он с готовностью «направлял» в нека­толические страны. Местр надеялся на то, что влияние мистической литературы, «стирающей различия Церквей», облегчит работу католических миссионеров. Ор­ден иезуитов, по его замыслу, должен был оставаться «фор­постом» доктринальной чистоты и заниматься подготовкой к обращению в католицизм, а мистические ложи – направ­лять заинтересованных к отцам-иезуитам. Однако Местр так увлекся описанием политической опасности, стоящей у рубежей России, что, вопреки собственному суждению о по­лезности религиозных лож в других странах, заявил, что «во времена смятения и волнения, всякое собрание является по­дозрительным», не предполагая, что это послужит букваль­ным руководством к запрещению всех тайных организаций в России после 1815 г.

И все же, виртуозность, с которой де Местру удалось из­бежать атаки на либеральные ценности и показать лишь их неприменимость к российским условиям, с акцентом на ха­рактере исторической ситуации, обеспечила его работе пре­имущество по сравнению с произведением Н.М. Карамзина. Предостерегающие главы о России пришлись весьма кстати, поскольку его настроение соответствовало переходному со­стоянию политического стиля Александра: от либеральных авансов к консерватизму второй половины царствования. Однако политические идеи Н.М. Карамзина оказа­лись более перспективными благодаря историософика­ции самодержавной власти. Попытки де Местра внедрить идею о необходимости укрепления сословного основания монархии в царствование Александра не имели особо­го успеха, и после Венского конгресса бюрократизация и военизация государства только услилились. По прогно­зам Местра, успевшего еще застать военные поселения, это должно было повлечь за собой ослабление реальной почвенной основы монархического авторитета в России и в будущем социальную революцию.

Вторая