Geum.ru

Иоганн Готфрид гердер идеи к философии истории человечества часть первая

Вид материалаКнига

Содержание


V. Общие рассуждения об истории этих стран
Подобный материал:
1   ...   26   27   28   29   30   31   32   33   ...   74
IV. Индостан

Учение брахманов — не что иное, как ветвь широко распространенной религии, которая от Тибета и до Японии создавала свои общины и создавала свои формы государственного строя; однако сейчас учение брахманов заслуживает  особого   рассмотрения,  потому  что  мы   стоим  у  его  истоков, там, где родилось оно на свет и где создало оно самый престранный и, быть может, самый прочный и долговечный строй, какой когда-либо существовал  на Земле,— это деление индийской  нации  на четыре касты  или еще большее число каст, между которыми господствует каста брахманов. Маловероятно, чтобы брахманы достигли своего господства, физически подавляя  и  порабощая  все  остальные касты;  они  и  не составляют колена воинов, но каста воинов, включая и самого царя, только следует за кастой брахманов, и авторитет свой брахманы не основывают на подобных внешних  средствах,  даже  и  в  своих легендах. Они  господствуют над людьми благодаря своему происхождению, ибо вышли, как полагают они, из головы Брахмы, тогда как воины — из его груди, другие колена — из других членов тела. На этом основываются и все законы и все внутреннее устройство нации:   брахманы  по самому своему  рождению  относятся к телу  народа как его голова. Подобные разделения на касты, или колена, и в других странах служили простейшим средством упорядочить человеческое общество;  общество следовало при этом самой природе, которая разделяет дерево  на  ветви,   а  народ  на  колена  и  семьи.  Так  было  установлено  в Египте, где ремесла и искусства тоже переходили по наследству от поколения к поколению, а что поколение мудрецов и жрецов вознеслось над всеми остальными, можем наблюдать мы и у других народов. Мне кажется, что на этой ступени культуры такое разделение отвечает природе вещей, потому что мудрость превосходит тут силу, и, можно сказать, всю политическую мудрость присваивала себе в древние времена каста жрецов. И только постепенно, по мере того как свет распространяется среди всех сословий, авторитет жреца падает, вот почему жрецы повсеместно противодействуют   просвещению,   которое   распространялось   бы   в  массе  народа.

306

Индийская история, о которой нам, к сожалению, так мало известно, дает нам ясные указания на происхождение брахманов9*. Согласно истории, Брахма, человек мудрый, ученый, основоположник множества искусств и. в первую очередь, изобретатель письма, был везирем одного из древних царей Индии, Кришны, сын которого и учредил по закону разделение народа на четыре известных нам колена. Сына Брахмы он поставил во главе первой касты, к которой относились звездочеты, врачи и жрецы; другие лица благородного звания назначены были наследственными наместниками провинций, откуда пошла вторая ступень индийской иерархии. Третий разряд людей должен был заниматься земледелием, четвертый — ремеслами, и все это устроение должно было существовать вечно. Сын Кришны построил для философов город Бахар, а поскольку столица его империи и древнейшие школы брахманов расположены были по большей части на берегах Ганга, то отсюда становится понятным, почему ни греки, ни римляне не упоминают их. Они просто не знали этих внутренних областей Индии, потому что Геродот описывает лишь живущие на берегах Инда народы и земли, лежащие к северу от золотоносных стран, а Александр дошел только до Гифасиса. Нет, стало быть, ничего удивительного в том, что греки и римляне сначала получили какие-то сведения о брахманах вообще, то есть об отшельниках-мудрецах, которые жили на манер талапойнов, и что лишь позже до них докатились туманные слухи о сама-неях и германах на Ганге, о разделении народа на касты, о переселении душ, этом брахманском учении, и т. д. Но уже эти отрывочные рассказы подтверждают древность индийского строя, родиной которого были берега Ганга, что доказывают и древние памятники в Джагренате10*, Бомбее и в других местах на западной части Индийского полуострова. И идолы, и весь вид воздвигнутых в их честь храмов вполне соответствуют образу мыслей и мифологии брахманов, которые с берегов священного Ганга разошлись по всей стране и спустились вниз по течению реки, удостаиваясь тем больших почестей, чем невежественнее были жившие тут люди. Священный Ганг, на берегах которого зародились брахманы, и остался важнейшим средоточием их святилищ, хотя брахманы, собственно говоря, не просто религиозная секта, а, можно сказать, политический клан, незыблемая составная часть древнейшего государственного устройства Индии, как в других странах — ордена лам, левитов, египетских жрецов и т. п.

Поразительно глубоким было тысячелетнее воздейстие этого ордена на души людей, ибо не только что авторитет и учение их несокрушимы после столь длительного периода монгольского ига, но более того, учение брахманов столь деятельно руководит индусами, как никакая другая религия на целом свете11*. Характер народа, его нравы и образ жизни, вплоть до самых незначительных обычаев, вплоть до мыслей и слов,— все соз-

9* Dow's  hist, of Hindost, v. 1, p. 10, 118.

10* Zend-Avesta p. d'Anguetil, d.   1, p. 81   eeq.  «Путешествие»  Нибура, ч, 2, с. 31  см.

11* См. об этом Доу, Холуэлла, Соннера, Александра Росса9, Макинтоша, издаваемые в Галле «Известия миссионеров»10,  «Lettres  6difiantcs»11  и любые «писания надпиской религии и вероучения.

307

дано брахманами; и хотя в некоторых отношениях религия брахманов чрезвычайно тягостна и обременительна, она, словно закон природы, не перестает быть священной даже для самых низких каст. Лишь преступники и отверженные или, может быть, еще бедные, беспризорные дети принимают иную веру; аристократический образ мысли присущ индийцу, даже живущему в мертвящей нищете, даже вынужденному рабски служить европейцу,— и это достаточный залог того, что пока народ Индии будет жив, он не смешается ни с каким другим народом Земли. Несомненно, основанием для такого воздействия религии служит и климат, и характер нации, ибо ни один народ не превзойдет индийцев в спокойном долготерпении, в кротком послушании. А если индиец в своем учении и в своих ритуалах не следует за первым встречным, то происходит это, очевидно, потому, что введенный брахманами строй целиком и полностью овладел его душой и всей его жизнью, так что тут не осталось места для чего-либо иного. Вот для чего у индийцев столько обрядов и празднеств, богов и сказок, святынь и добрых дел; воображение индийца с раннего детства должно быть поглощено всем этим, решительно все должно напоминать ему о том, кто он такой. Учрежденные в Европе порядки — попросту поверхностны в сравнении с таким полнейшим овладением душой, с искусством, какое, смею верить, будет существовать, пока жив будет хоть один индиец.

Вопрос о том, хороши или дурны установленные людьми порядки, многогранен. Не колеблясь, можно сказать, что порядок, введенный брахманами, был хорош в те времена, когда был впервые установлен, иначе он и не обрел бы той широты, глубины и долговечности, с какими предстает перед нашим взором. Душа человеческая по мере возможности освобождается от всего вредного, и скол» ни терпелив был по сравнению с другими индиец, он не стал бы любить отраву. Итак, нельзя отрицать, что брахманы привили народу учтивость, кротость, умеренность и целомудрие, или же, по крайней мере, они так укрепили народ в этих добродетелях, что европейцы, по контрасту, нередко представляются индийцам нечистоплотными, пьяными маньяками. Непринужденно изящны движения индийцев, их язык, их обхождение мирно, их тело чисто, их образ жизни прост и невинен. Детей они воспитывают мягко, но нет у них недостатка и в знаниях, а также в тихом прилежании, и в тонкости подражательных искусств; даже низшие касты учатся писать, читать и считать. А поскольку воспитывают детей брахманы, то на протяжении тысячелетий они в глазах человека обрели неоспоримые заслуги. Читая напечатанную в Галле историю христианской миссии, обращаешь внимание на здравый рассудок и благодушный характер брахманов и малабаров, и тогда, когда они спрашивают, отвечают или возражают, и вообще во всем их поведении редко встаешь на сторону миссионеров, стремящихся обратить их в свою веру. Представления брахманов о боге в основном возвышенны и прекрасны, мораль их — чиста и высока, и даже сказки их, если только здравое рассуждение проглядывает в них, так тонки и приятны, что я просто не могу поверить, чтобы и все нелепые россказни о чудовищах и приключениях были вполне лишены смысла,— по всей видимости, нелепости наслоились

308

лишь со временем, в пересказах черни. Не лишено известной ценности и то обстоятельство, что при всем угнетении со стороны мусульман и христиан орден брахманов сохранил свой искусный, прекрасный язык12*, а вместе с ним фрагменты древней астрономии, летосчисления, медицины и права, ибо хотя брахманы и занимаются всеми этими науками на ремесленный манер, но этого как раз и довольно для их жизненного круга13*, а что теряют они в смысле умножения знаний, то возмещается четкостью сведений, долговечностью и интенсивностью воздействия. Индусы никого не преследуют за веру и каждому оставляют его религию, образ жизни, философию; почему бы и нам не оставить им их религию и, при всех заблуждениях, присущих унаследованной ими традиции, считать их, по крайне мере, искренне заблуждающимися? По сравнению со школами религии Фо в восточной части Азии религия индийцев — настоящий цветок; в ней больше учености, человечности, полезности, благородства, чем во всех вместе взятых бонзах, ламах и талапойнах.

Не будем скрывать при этом, что в индийском религиозном укладе есть много тягостного, как вообще во всех человеческих установлениях. Не говоря уж о бесконечном принуждении, которое влечет за собой и разделение способов существования между различными наследственными коленами, поскольку такое разделение вполне исключает всякое свободное улучшение и усовершенствование искусств и ремесел, бросается в глаза прежде всего презрительное обращение с самым низшим коленом — с париями. Эта каста осуждена не только исполнять самую низменную и грязную работу, не только навеки отторжена от общения с другими кастами, но у нее отняты даже человеческие права и религия; никто не смеет прикасаться к парии, и даже взгляд его оскверняет брахмана. Хотя называли и немало причин для подобного унижения касты отверженных — вроде того, что парии — покоренная некогда нация,— ни одна из них не подтверждалась данными истории; и парии, во всяком случае, не отличаются от других индусов своим телосложением. Итак, здесь, как и во многих других древних обычаях, все зависит от жестокости первоначального установления; быть может, вначале унижению были подвергнуты очень бедные люди, злодеи и отверженные, но теперь такому унижению на удивление доброхотно подвергаются и их многочисленные, ни в чем не повинные потомки. И ошибка заключена лишь в самом разделении общества на семейства, когда некоторым невольно доставался наихудший жребий, а тягости еще усугублялись вследствие того, что другие колена претендовали на чистоту. Что же более естественного,— родиться парией стало означать быть покаранным небесами, значило заслужить такую судьбу преступлениями, совершенными в прошлой жизни, согласно учению о переселении душ? Вообще учение о метемпсихозе, какой бы значительной ни была эта гипотеза в сознании ее автора, сколь бы много доброго ни принесла она для идеи человечности, принесло с собой и много зла, как вообще всякий пред-

12* См. Halhed's Grammar of the Bengal Language, printed at    Hoogly in Bengal, 1778.

13* См. Le Gentil, Voyage dans les mers de T'lnde, t. I12. Halhed's Code of Gentoo-Law, etc13.

309

рассудок, связанный с выходом за пределы человеческого мир14. Пробуждая в человеке ложное чувство сострадания решительно ко всему живому, эта гипотеза вместе с тем ослабляет истинное сочувствие к нищете человеческого рода; несчастных людей стали считать преступниками, страдающими под тяжестью ранее совершенных преступлений, или же людьми, которых подвергает испытанию судьба, чтобы наградить добродетель их в грядущей жизни. Поэтому и в мягкосердечных индусах замечен недостаток человеческого сочувствия, вероятно следствие их жизнеустройства и прежде всего глубокой покорности вечной судьбе,— такая вера словно бросает человека в пропасть, притупляя в нем деятельные чувства. Вот одно из варварских последствий этого учения — жен сжигают на костре, пожирающем останки их мужей; каков бы ни был первоначальный повод для введения такого ритуала — будь то подражание героическим женам или просто кара,— все же учение брахманов об ином свете неоспоримо облагородило неестественный обычай и вдохновляло несчастные закалае-мые жертвы в их решимости умереть, вдохновляло доводами, касающимися грядущего их существования. Конечно, жестокий обычай заставлял женщину ценить жизнь мужа, ведь и сама смерть не разлучала ее с ним, и она не могла пережить его, не подвергаясь позору,— но стоил ли этот выигрыш подобных жертв, особенно если жертвы стали принудительным законом, хотя бы как результат молчаливой привычки? Наконец, говоря о введенном брахманами порядке, я не стану распространяться о тех многообразных формах, в которых проявляются обман и суеверие, неизбежные уже потому, что астрономия и летосчисление, медицина и религия, передаваемые устной традицией, сделались тайноведением и принадлежностью одного из колен; куда более губительные последствия господства брахманов для всей страны заключаются в том, что рано или поздно народ созревает для рабства, для покорности. Колено воинов должно было очень скоро утратить весь свой воинственный пыл, потому что призвание воина вступало в противоречие с религией, а существование касты воинов подчинено было более благородному колену, ненавидевшему всякое кровопролитие. Как счастлив был бы такой миролюбивый народ, если бы был отгорожен от своих завоевателей и жил на уединенном острове, а жить у подножья гор, где обитают эти хищные звери в облике человеческом, эти воинственные монголы, жить вблизи от океанского побережья, изрезанного бухтами, где высаживаются на сушу корыстолюбивые и хитроумные европейцы,— бедные индийцы! Долго или коротко, но вы пропадете вместе со всеми мирными вашими порядками! Так и случилось с индийским строем,— он потерпел поражение в борьбе с внутренним и внешним врагом, и, наконец, европейское мореплавание привезло ему ярмо рабства, от которого он страдает, напрягая свои последние силы.

Жестокая поступь судьбы народов! И тем не менее — не что иное, но порядок, установленный природой. В самой прекрасной, самой плодородной части земли человек рано приобрел утонченные понятия, широкие, фантастические представления о природе, усвоил кроткий нрав и установил правильный порядок, но в той же самой части света он должен был

310

отказаться от любой трудоемкой, тяжелой деятельности, а потому должен был сделаться добычей разбойника, уязвившего и эту прекрасную землю. С древних времен европейцы вели богатую торговлю с Ост-Индией; прилежный, довольствующийся малым народ в преизбытке отправлял другим нациям, по морю и по суше, многоразличные ценности из хранимых этой частью света сокровищ, а благодаря далекому расстоянию пребывал в тишине и покое; но, наконец, явились европейцы, расстояния не существовали для них, они пришли и раздарили самим себе все индийские царства. И если они привозят нам из этой страны всяческие сведения и изысканные товары, то все это никак не возмещает зла, причиняемого ни в чем не провинившемуся перед нами народу. Меж тем новое звено в цепи судьбы замкнулось, и судьба либо разъединит ее, либо прибавит к ней еще новые звенья.

^ V. Общие рассуждения об истории этих стран

Мы рассмотрели строй азиатских государств, славящихся и древностью и прочностью своих порядков,— чего же достигли они в истории человечества?   Чему  учат  они   философа,  размышляющего  об  истории  людей?

1.  История предполагает начало, должно быть начало и у государств и у культуры; но как темно такое начало у каждого из народов, что рассматривали мы выше! Если бы мой голос мог убеждать, я возвысил бы его, чтобы всякого проницательно скромного изыскателя истории призвать к изучению истоков культуры в Азии, самых знаменитых азиатских царств и народов,— но только во что бы то ни стало необходимо избегать при этом гипотез, избегать деспотии частного мнения!  Точное сопоставление известий и памятников азиатских народов, древнейших произведений  их искусства, мифологии и тех принципов и приемов, которыми до сих пор пользуются  они   в  своих  немногочисленных  науках,— в сравнении  с   местом, которое заселяет каждый из них, с соседями и сношениями, какие могли   быть  у  них,— несомненно,  развернет  свиток,  содержащий   в  себе изъяснение исторических истоков этих народов, и, по всей видимости, окажется тогда, что первое звено в цепи культуры замкнулось не в Селингинске и не в греческих Бактрах. Прилежные опыты Дегиня, Байера, Гат-терера и других, более дерзкие гипотезы Байи, Пау, Делиля15, полезная деятельность  п» собиранию  и  описанию азиатских языков  и письменностей — это  предварительные  работы  по  построению здания, н мне  хотелось бы дожить до того времени, когда в основание его будет заложен первый прочный и основательный камень. Быть может, им послужат руины храма Протогеи!0, являющейся нам в столь многих памятниках природы.

2.  Слова «цивилизация народа» трудно произнести, но еще труднее их мыслить, а самое трудное — практически их осуществлять. Чтобы какой-нибудь чужестранец просветил целую страну или же царь ввел культуру своим  указом,— это  возможно лишь тогда,  когда  существует  множество

311

сопутствующих благоприятных обстоятельств, ибо народу придает его склад и облик лишь воспитание, учение, непреходящий, постоянный образец. Вот почему народы весьма рано прибегли к следующему средству; они включили в состав своего государства особое сословие, занятое образованием, воспитанием, просвещением, и такое сословие либо поставили во главе всех прочих, либо расположили между остальными. Пусть это будет ступенью еще очень неразвитой культуры, но такая ступень совершенно неизбежна для детской поры рода человеческого, ибо если бы не находилось в нужный момент подобных воспитателей человечества, то и народ навеки погряз бы в своем невежестве и косности. Итак, своего рода брахманы, мандарины, талапойны, ламы и т. п. нужны всякой нации в пору ее политической юности, и мы видим даже, что не кто иной, а именно этот род людей и распространил семена искусной и сложной культуры по всей Азии. А если у народа есть такие воспитатели, то тогда император Яо может сказать слугам своим Хи и Хо14*: «Идите и наблюдайте звезды, следите за движением Солнца и разделите год». Если нет этих Хи и Хо — астрономов, напрасно будет отдавать приказ император.

3. Между культурой ученых и культурой народа есть различие. Ученый должен знать науки, занятия которыми вменены ему в обязанность: он хранит такие знания и доверяет их тем, кто принадлежит к его сословию, а не доверяет всему народу. Таковы у нас высшая математика и много других знаний, которые не служат ко всеобщему употреблению, а стало быть, не служат народу. Таковы были так называемые тайные науки древних, которые были принадлежностью особых сословий, жрецов, брахманов, только жрец и брахман и обязаны были заниматься этими науками, а у всех других разрядов людей, у каждого другого звена в государстве были свои дела. Так, алгебра и до сих пор остается тайной наукой, потому что ее понимают немногие в целой Европе, хотя никаким приказом не запрещено изучать ее каждому. Мы же теперь во многом смешали круг культуры ученой и культуры народной и эту последнюю довели почти что до объема первой, а это, нужно сказать, и бесполезно и вредно; устроители древних государств мыслили человечнее, а потому и умнее. Культура народа состояла для них в добронравии и полезных ремеслах, и они считали, что народ и не создан для обширных теорий в философии и религии и что они не пойдут ему на пользу. Отсюда старый метод преподавания с помощью аллегорий и сказок вроде тех, какие до сих пор излагают брахманы неученым кастам; отсюда в Китае различия между общими понятиями почти всякого класса, различия, которые установило правительство и которых оно весьма мудро придерживается. Значит, если мы станем сравнивать культуру восточноазиатских народов с культурой европейской, то нам необходимо знать, в чем видит азиатский народ свою культуру и о каком разряде людей идет речь. Если такой-то народ или такой-то класс отличается добронравием и знанием ремесел и искусств, если он обладает достаточными для  работы и

14* См. начало «Шу-цзина» в издании Дегиня.

312

жизненного благополучия понятиями и добродетелями, то он и достаточно просвещен, даже если и не умеет объяснить причины лунного затмения и в виде толкования приводит известную историю с драконом. Может быть, наставник для того и рассказал ему эту историю, чтобы он не корпел над орбитами Солнца и звезд. И совершенно не могу вообразить себе, чтобы все нации и все отдельные их представители существовали на Земле для того, чтобы обладать метафизическим понятием о боге, как будто без этой метафизики — а она, может быть, вся зиждется на одном каком-нибудь слове—народ немедленно превратится в суеверную толпу варваров и недочеловеков. Если японец—человек умный, решительный, умелый, полезный, то он культурный человек, что бы ни думал он при этом о своих Будде и Амиде. Если он угостит вас сказкой, угостите его другой, и вы будете квиты.

4. Даже непрестанное поступательное движение ученой культуры— тоже отнюдь не непременный признак благополучия в государстве, особенно если исходить из понятия древних восточных царств. В Европе все ученые составляют между собой одно особое государство, построенное на трудах многих столетий; жизнь этого государства поддерживается общими средствами и взаимной ревностью европейских держав, поддерживается искусственно, потому что те вершины науки, к которым все мы стремимся, никакой пользы не приносят всеобщей человеческой природе. Вся Европа — одна ученая империя, которая отчасти благодаря внутреннему духу соревнования, отчасти же, в последние века, благодаря вспомогательным средствам, изысканным в самых разных частях света, обрела некий идеальный облик, в котором может разобраться лишь ученый муж и из которого извлекает для себя пользу лишь государственный деятель. Итак, однажды устремившись к высотам знания, мы уже не можем остановиться в своем движении: мы бросаемся вслед за миражами высшей науки, универсального познания,— мы никогда не достигнем его, однако эта цель поддерживает наше движение вперед, пока существует теперешнее государственное устройство Европы. Но далеко не так обстоит дело с теми государствами, которые никогда не знали подобного столкновения сил. Замкнутый, круглый Китай, спрятавшийся за своими горами,— это единообразная, изолированная со всех сторон империя, а провинции его, сколь бы различные народы ни населяли их, устроены в согласии с принципами древнего государственного уклада, они отнюдь не конкурируют друг с другом, а пребывают в глубокой покорности центру. Япония — это остров, государство, словно древняя Британия, враждебно встречающее любого чужестранца; на своем бурном океане, заключенное между скал, это государство существует как некий мир для себя. Таков и Тибет, окруженный горными хребтами и дикими народами; таково и введенное брахманами государственное устройство, что целые века стенает под тяжким гнетом насилия. Как бы мог произрасти в этих царствах зародыш развивающейся науки, который в Европе пробивает себе дорогу даже среди отвесных скал? Как бы могли восточные народы принять плоды этого дерева из опасных рук европейцев, которые отнимают у них то, чем окруже-

313

ны они,— безопасность политического существования, которые отнимают у них даже самую их страну? Вот почему улитка, сделав несколько попыток, убралась в свой домик и с презрением смотрит на розу, которую принесла ей змея. Наука восточных ученых рассчитана на страну, в которой они живут, и даже у самых сговорчивых иезуитов китайцы позаимствовали не все, а только самое необходимое в жизни, как они полагали. Будь положение безвыходным, взяли бы, пожалуй, больше, но поскольку большинство людей, а тем более крупные государства — существа выносливые и твердые, как кремень, так что нужно, чтобы опасность была совсем перед носом, только тогда они переменят свой аллюр,—то все и остается по-прежнему, и не происходит никаких чудес и знамений, но отнюдь это не значит, что народ не способен к науке. Просто отсутствуют движущие причины, ибо на любую новую пружину действия обрушивается всем своим весом сила древней привычки. Как долго училась Европа самым славным своим искусствам!

5.  Существование   государства   можно   оценивать   и   как   таковое   и   в сравнении с другими; Европа обязана применять обе меры, а у азиатских держав мера только одна. Ведь ни одна из этих стран не устремлялась в иные стороны света, чтобы воспользоваться ими как постаментом своего величия,   ни   одна   не   пыталась уготовать себе отраву избытком славы; каждое государство пользуется тем, что у него есть, и этим довольствуется.   Китай   даже  отказал  себе   в  золоте,   потому  что   чувствовал   свою слабость и не смел воспользоваться своими приисками;  и внешняя торговля  Китая  обходится  без  порабощения  чужих  народов.  Такая  скупая мудрость   всем   этим  странам  дала  одно   неоспоримое   преимущество:   им приходится   тем   более   разрабатывать свои внутренние ресурсы, что они лишь незначительно возмещают их внешней торговлей. А мы, европейцы, напротив, странствуем по целому свету, как купцы и разбойники, и притом забываем о достоянии, какое храним у себя дома;  даже Британские острова далеко не приведены   еще в тот порядок, что Япония или Китай. Итак, европейские государственные организмы — это звери, которые ненасытно поглощают все чужое, все доброе и злое: специи и яды, чай и кофе, золото и серебро,— в своем лихорадочном состоянии  проявляя чрезмерную возбужденность; не то восточные страны — они полагаются лишь на свое внутреннее кровообращение. Жизнь замедленная, как у ленивцев, но зато   она   уже   длилась   долго   и  еще  долго   будет   длиться,   если  только внешние обстоятельства не погубят спящее животное.   Но   ведь   известно, что древние во всем рассчитывали на прочность и долговечность — и в памятниках своей культуры и в зданиях государственного строя;  мы же живем жизнью энергичной и, быть может, тем скорее проходим краткосрочные, отмеренные нам судьбою возрасты жизни.

6.  Наконец, во всех земных делах людей очень многое зависит от времени  и  места  и  от  различий  в  характере  наций,  ибо  самое  главное — характер народа.  Если бы Восточная Азия располагалась сбоку от нас, она давным-давно перестала   бы   быть тем, чем была. Не   будь   Япония островом, и она не стала бы тем, чем стала. А если бы эти государства

314

стали складываться только теперь, то они едва ли стали бы тем, чем стали они три, четыре тысячелетия тому назад; ведь животное, на спине которого мы живем и имя которому — Земля, постарело теперь ровно на столько тысячелетий. Генетический дух, характер народа —это вообще вещь поразительная и странная. Его не объяснить, нельзя и стереть его с лица Земли: он стар, как нация, стар, как почва, на которой жил народ. Брахмана не оторвать от его земли, и никто другой, думает он, не заслужил этой священной природы. Таков и китаец, таков и японец; за пределами своей страны они — лоза, пересаженная не вовремя. Качеств, которые приписывает своему богу индийский отшельник, своему императору — китаец, не замечаем в них мы; а они совершенно иначе, чем мы, представляют себе активность и свободу духа, честь мужчины, красоту женщины. Индийским женщинам не трудно сидеть взаперти; пустой блеск китайского мандарина всем, кроме него, покажется холодным спектаклем. Так обстоит дело со всеми привычками многообразного человеческого существа, да и вообще со всеми явлениями на этом нашем земном шаре. Если нашему человеческому роду суждено вечно, следуя по пути асимптоты, приближаться к точке совершенства, точке неведомой и недостижимой при всех танталовых трудах и муках человечества, то вы, китайцы и японцы, вы, ламы и брахманы, вы в этом странствии сидите в довольно-таки тихом углу судна. Вас не заботит эта недостижимая точка, вы остаетесь тем, чем были тысячелетия тому назад.

7. Утешительно для исследователя человеческой истории думать, что какими бы бедами ни награждала род человеческий природа, она никогда не забывала пролить смягчающий бальзам на эти наносимые ею раны. Азиатский деспотизм, бремя тяжкое для человечества, существует только у таких наций, которым угодно нести его, то есть у таких, которые не очень остро чувствуют всю гнетущую их тяжесть. Индиец покорно ждет своей судьбы, и, когда в пору невыносимого голода собака ни на шаг не отходит от него, потому что его изможденное тело станет ее пищей, стоит только упасть ему на землю, он ищет опоры, чтобы умереть стоя, и терпеливо заглядывает собака ему в лицо, в бледное лицо смерти,— это такое самоотречение, о котором нет у нас ни малейшего понятия, и оно сменяется притом бурными порывами страсти. Но наряду с теми поблажками, которые несет с собой образ жизни и климат, самоотречение — это противоядие, смягчающее действие столь многих кажущихся нам совершенна непереносимыми пороков, присущих государственному строю восточных стран. А, если бы мы жили в тех странах, нам и не пришлось бы терпеть такие беды, потому что мы нашли бы в себе достаточно решимости и мужественности, чтобы изменить дурной строй, а иначе мы и сами размягчились бы и с тем же долготерпением, что индийцы, стали бы переносить все бедствия. Великая мать-природа! С какими мелочами связала ты судьбу нашего рода! Чуть изменилась форма головы и мозга, что-то незаметно переменилось в строении тела и нервов под влиянием климата, породы, привычки,— и вот уже меняются судьбы мира, и вот иным становится общий итог того, что творит и терпит род человеческий на Земле.