Geum.ru

Иоганн Готфрид гердер идеи к философии истории человечества часть первая

Вид материалаКнига

Содержание


Книга одиннадцатая
Книга двенадцатая
Книга тринадцатая
Книга четырнадцатая
Книга пятнадцатая
Книга одиннадцатая
Подобный материал:
1   ...   24   25   26   27   28   29   30   31   ...   74
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

^ КНИГА ОДИННАДЦАТАЯ

I. Китай

II. Кохинхина, Тонкин, Лаос, Корея, Восточная Татария, Япония

III. Тибет

IV. Индостан

V. Общие рассуждения об истории этих стран

^ КНИГА ДВЕНАДЦАТАЯ

I. Вавилон, Ассирия, халдейское царство

II. Мидийцы и персы

III. Евреи

IV. Финикия и Карфаген

VI. Дальнейшие мысли о философии рода человеческого

^ КНИГА ТРИНАДЦАТАЯ

I. Географическое положение и население Греции

II. Язык, мифология и поэзия греков

III. Греческие искусства

IV .Нравственная и государственная мудрость греков

V. Научные занятия греков

VI. История перемен, происходивших в Греции

VII. Общие рассуждения о греческой истории

^ КНИГА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

I. Этруски и латиняне

II. Строительство военного и политического здания господства

III. Римские завоевания

IV. Падение Рима

V. Римский характер, римские науки и художества

VI. Общие размышления о судьбах Рима и его истории

^ КНИГА ПЯТНАДЦАТАЯ

I. Гуманность — цель человеческой природы, и ради достижения ее предал бог судьбу человечества в руки самих людей

II. Разрушительные силы природы не только уступают со временем силам созидательным, но в конечном счете сами служат построению целого

III. Роду человеческому суждено пройти через несколько ступеней культуры и претерпеть различные перемены, но прочное благосостояние людей основано исключительно на разуме и справедливости

IV. Разум и справедливость по законам своей внутренней природы должны со временем обрести более широкий простор среди людей и способствовать постоянству гуманного духа людей

V. Благое, мудрое начало правит в судьбах человеческих, и нет поэтому достоинства более прекрасного и счастья прочного и чистого, как способствовать благим свершениям мудрости

Ardua res est, vetusiis novitatem dare, novis auctoritatem, obsolelis nitorem, obscuris lucem, fastiditis gratiam, dubiis fidem, omnibus vero na-turam et naturae suae omnia. Itaque etiam non assecutis, voluisse abunde pulcrum et magnificum est,

Plin.

Вещь трудная — придавать новизну ветхому, новому — весомость древнего, блеск — изношенному, свет — темному, прелесть — противному, достоверность — сомнительному, всему — естество и все — естеству всякого. Вот почему, даже если цель не достигнута, то и желать—уже сверх меры хорошо и замечательно.

Плиний1

^ КНИГА ОДИННАДЦАТАЯ

У подножья великих гор Азии, к югу, сложились, как знаем мы из истории, самые древние державы и государства мира; и естественная история этой части света подсказывает нам причины, почему они могли сложиться лишь к югу, а не к северу от этих гор. Ведь человек терпит нужду, а потому так склонен переносить свое земное существование поближе к солнечному свету и теплу, более нежному, ибо тепло Солнца согреет ему землю и даст созреть благополезным плодам растений и деревьев. На севере Азии, по ту сторону гор, земли по большей части и холоднее и расположены выше, и горные цепи пересекают их во всех направлениях и разделяют области снежными пиками, пустынями, степями; рек, что поят тут землю, меньше, и, главное, все они втекают в Ледовитый океан,— его пустынное прибрежье, жилище оленей и белых медведей, могло привлечь сюда лишь поздних поселенцев. На этой возвышенности, в этой пересеченной местности, в этих горах с их отвесными стенами ущелий, в этих степных и горных районах нашего Старого Света долгое время, а в некоторых областях, может быть, и вообще все время, жили только сарматы и скифы, монголы и татары, полудикие охотники и кочевники. Скудость жизни и сама эта сторона превратили людей в варваров; привычный бездумный образ жизни утвердился у племен, живущих обособленно или постоянно кочующих с места на место, и так, при нравах очень грубых, сложился тот, можно сказать, вечный национальный характер, что во всем отличает племена северной Азии по сравнению с южными народами. Если сами расположенные в центре Азии нагорья — не что иное, как вечный Ноев ковчег, живой зоологический сад, где живут почти все роды диких животных, населяющих наше полушарие, то и люди долгое время вынуждены были оставаться тут товарищами животных, их кроткими пастырями или их дикими укротителями.

И только там, где горы Азии переходят в южном направлении в более пологий скат, где более мягкие долины окружены со всех сторон горными цепями, хранящими их от ледяного дыхания северо-восточных ветров, там поселения людей постепенно спускались по течению рек к океанскому побережью, там закладывались города, основывались целые государства, а сам климат, несравненно менее суровый, пробудил в людях и более тонкие мысли и более тонкие установления. А поскольку природа предоставила

291

человеку больше досуга и стала приятно бередить его истинкты, то в сердце разрослись всякие страсти и дурные наклонности, которые под гнетом северных льдов и жизненного недостатка никак не могли явиться в столь веселой пестроте сорной травы; возникла необходимость в разного рода законах и уложениях, которые ограничивали бы подобные влечения человеческой души. Дух измышлял, а сердце алкало: страсти людские бурно сталкивались и, наконец, приучились со временем держать самих себя в узде. Однако тирании приходится совершать то, что не в силах еще совершить сам разум, и вот на юге Азии возникли мощные здания государственных порядков и религий,— вечные традиции, которые словно пирамиды и языческие храмы древности стоят перед нашим взором,— ценные монументы человеческой истории, и каждым своим обликом говорят они нам, чего стоило человечеству строительство человеческого разума.

I. Китай

На восточной оконечности Азии, к югу от гор, расположена страна, которая по древности своей и культуре сама именует себя первой из стран, цветком, растущим в средоточии света; страна эта и на самом деле одна из самых древних и интересных на всей земле — Китай. Китай по размерам своим меньше Европы, но он гордится тем, что в нем живет, относительно к площади, гораздо больше людей, чем в Европе, этой столь густо населенной части света,— ибо числится в Китае 25.200.000 облагаемых налогом крестьян, 1572 больших и малых города, 1193 крепости, 3158 каменных мостов, 2796 храмов, 2606 монастырей, 10809 старинных строений1*, на каковые ежегодно, вкупе с горами и реками, воинами и учеными, сырьем и товарами, составляются длиннейшие реестры — по восемнадцати губернаторствам, на которые разделено государство. Путешественники сходятся между собой в том, что, не. считая Европы и, может быть, Древнего Египта, ни одна страна не затрачивала столько средств и усилий на поддержание в порядке дорог и рек, мостов и каналов, даже на строительство искусственных гор и скал, сколько затрачивает Китай,— все это, не говоря уж о Великой китайской стене, свидетельства терпеливого усердия и прилежания людей. От Кантона можно доплыть почти до самого Пекина, такова вся империя — она пересечена горами и пустынями, но связана шоссейными дорогами, каналами и реками, причем на все это пошел

** См. «Извлечения из географии китайской империи» Леонтьева в «Историческом и географическом журнале» Бюшинга, ч. 14, с. 411, сл. В «Работах по физике» Германна (Берлин, 1716)2 размеры империи определяются в 110 тысяч немецких квадратных миль, а численность населения — в 104.069.254 человека, причем на одну семью в среднем приходится 9 человек.

292

великий труд; деревни и города стоят прямо у воды, и внутренняя торговля между провинциями очень оживленна. Земледелие — вот столп, на котором держится все государственное устройство: путешественники рассказывают нам об ухоженных рисовых полях, о хлебах, об искусственно орошаемых пустынях, о диких нагорьях, превращенных в плодородные земли; а если говорить о растениях и травах, то выращивают и пользуются тут всеми, которые можно пустить в дело; то же можно сказать-о металлах и о минералах,— только золота китайцы не добывают. Богата живностью земля, кишат рыбой озера и реки; один шелковичный червь прокармливает тысячи усердно трудящихся людей. Есть работы и есть ремесла для всех классов населения, для всех возрастов, включая и стариков,, отживших свой век, включая и слепых и глухих. Кротость и учтивость, гибкость в обхождении, пристойные жесты — вот та азбука, которой учится китаец с детства и в которой он неутомимо совершенствуется в течение всей своей жизни. Властью и законом служит у них правильность, регулярность, строго заведенный порядок. Все здание государственного устройства со всеми взаимоотношениями и обязанностями сословий построено на почтительности: в почтительности — долг сына по отношению к отцу, долг подданных по отношению к их главе — к их общему отцу, который через посредство своих чиновников правит ими и который бережет их, словно малых детей; может ли быть более приятный принцип управления? В Китае нет потомственного дворянства; почетные должности достаются мужам, проверенным в делах, и только эти почетные места и даруют человеку титул и достоинство. Подданного никто не заставляет выбирать веру, и никто не преследует религию, если она не угрожает существованию государства; мирно живут рядом друг с другом и последователи Конфуция, и последователи Лао-цзы и Фо, и даже иудаисты и иезуиты, если только они допущены в государство. Законодательство китайцев построено на нравственных принципах, а мораль непоколебимо зиждется на священных книгах предков; император китайцев — верховный жрец, сын неба, хранитель древних ритуалов, душа, проникающая все тело государства, пронизывающая всякий его член; будь каждое из этих условий соблюдено, будь всякий принцип воплощен в живом деле, мыслимо ли было бы еще более совершенное государственное устройство? Вся империя превратилась бы в одну семью, и в одном доме жили бы дети, братья — добродетельные, благовоспитанные, прилежные, благонравные, счастливые...

Всякому известны благоприятные для китайцев картины их государственного строя, такие изображения Китая, которые прежде всего посылали в Европу миссионеры,— на эти картины, словно на какой-то идеал политического строя, дивились тут не только умозрительные философы, но даже и государственные мужи; однако, в конце концов, поток людских мнений пробил себе путь и в противоположных уголках, и выросло недоверие к рассказам миссионеров, и тогда не желали уже признавать за китайцами ни высокого уровня развития культуры, ни даже всей странной их самобытности. К счастью, на некоторые из возражений, выдвигавшихся европейцами, поступил ответ из самого Китая, впрочем ответ, выдер-

293

жанный довольно-таки в китайском духе2*, а поскольку основные книги законов и нравов вкупе с пространной историей китайской империи и некоторыми заведомо беспристрастными рассказами предоставлены в наше распоряжение3*, то было бы уж совсем дурно, если бы никак нельзя было найти средний путь между преувеличенными похвалами и чрезмерной критикой, а это, видимо, и есть путь истины. При этом мы можем совершенно оставить в стороне вопрос о древности империи, о хронологии ее истории, потому что возникновение всех государств на земле окутано мраком и исследователю истории всего человечества вполне безразлична, потребовалось ли этому народу на два тысячелетия больше или меньше, чтобы сложиться в государство; достаточно того, что сам народ придал своему государству такой, а не иной строй, и мы сами на всем протяжении его медлительной истории замечаем препятствия, которые мешали китайскому государству развиваться и в дальнейшем.

А подобные препоны, заключенные в характере, местожительстве и в истории народа, нам вполне ясны. Нация китайская — монгольского происхождения; об этом говорят и телосложение, и грубый или извращенный вкус, и даже замысловатая искусность, и первоначальные очаги культуры этого народа. Первые императоры правили на севере Китая, здесь были заложены основы полутатарской по своему существу деспотии, и эта деспотия впоследствии благодаря многообразным поворотам событий распространила свою власть до Южного океана, внешне приукрашенная блистательными изречениями нравственного содержания. Татарский феодальный строй на протяжении целых столетий служил узами, привязывавшими вассалов к их господину; руками этих вассалов совершались нередкие государственные перевороты, и все это, даже весь двор императора, сами мандарины в роли регентов, было древнейшим государственным укладом, так что не нужны были наследники Чингис-хана и манджурская династия, чтобы принести в Китай такой строй; это говорит нам о том, какова природа и каков генетический характер китайской нации,— печать, которую трудно упустить из виду, наблюдая целое и части, и которая лежит на всем — вплоть до одежды, пищи, обычаев, домоводства, бытующих в Китае родов искусства и развлечений. Как нельзя человеку переменить своего гения, то есть прирожденную породу и фигуру, так и этому монгольскому народу с северо-востока Азии никак нельзя было изменить своему природному складу, несмотря на все искусства и ухищрения, хотя бы

2* Memoires concernant 1'histoire, les sciences, les arts, les moeurs, les usages etc. des Chi-nois, t. II, p. 365 seq.3

3* Помимо прежних изданий некоторых классических книг китайцев у о. Ноэля, Купле4 и других см. также изданный Дегинем «Щу-цзин», далее «Histoire generale de ]a Chine» о. Майякаа, только что указанные «Memoires concernant les Chinois» в десяти томах ин-кварто, в которых содержится и перевод некоторых оригинальных сочинений и много других материалов, позволяющих составить верное представление об этом народе. Из сообщений миссионеров наиболее ценен, ввиду своего здравого суждения, о. Леконт, «Nouveaux Memoires sur l'etat present de la Chine», 3 vol., Paris, 1697.

294

и занимались ими целые века. Нет, народ высажен на почву в этом месте земного шара, и, как магнитная стрелка показывает в Китае не то отклонение, что в Европе, так и из этого племени людей в этой области земли никогда не могли бы выйти римляне или греки. Китайцами были они, китайцами и остались, породой людской, отличающейся от других маленькими глазками, приплюснутым носом, плоским лбом, слабой растительностью на лице, бвльшими ушами и толстым животом,— всем этим наделила их природа; и что могло произвести на свет такое органическое строение, то оно и произвело, а другого нельзя и требовать4*.

Все рассказы сходятся в том, что монгольские племена, живущие на северо-восточной азиатской возвышенности, отличаются особой тонкостью слуха, что легко объяснимо и чего тщетно было бы искать у других народов; показателен в этом отношении китайский язык. Только слух монгола мог догадаться образовать язык из трехсот тридцати слогов, которые в каждом отдельном слове должны различаться пятью и еще большим числом ударений, чтобы не случилось сказать вместо «господина» — «собака» и чтобы не производить на каждом шагу самой смехотворной путаницы; вот почему ухо и органы речи европейца с таким трудом привыкают к этой насильственной китайской музыке слогов, если вообще способны к ней привыкнуть. Какое отсутствие изобретательности в великом и какая прискорбная тонкость в мелочах нужны для того, чтобы выдумать, на основании нескольких примитивных иероглифов, бесконечное множество сложных знаков, число которых доходит до восьмидесяти тысяч,— вот письменность, которой отмечена китайская народность между всеми народами земного шара! Требовалось органическое строение монгола, чтобы привыкнуть: в области фантазии — к драконам и чудовищам, в рисунках — к тщательно выписанным едва различимым неправильным образам, в зрительных наслаждениях — к бесформенному хаосу садов, в архитектуре — к безобразной огромности или педантической мелочности, в одеждах, шествиях, празднествах — к тщеславной роскоши, к фонарикам и фейерверкам, к длинным когтям и изуродованным ступням, к варварской свите, к бесконечным поклонам, церемонности, мелочной учтивости и бессчетным знакам различия. Так мало во всем этом вкуса к подлинным, естественным пропорциям и отношениям, так слабо ощущение внутреннего покоя, красоты и достоинства, что только неразвитое, невоспитанное чувство могло пойти по такому пути в культуре общения, решительно во всем уступить ей и сообразоваться с нею. Если китайцы превыше всего любят золотую бумагу и лак, старательно выписанные черточки нелепых иероглифов и перезвон красивых изречений, то и склад их ума во всем подобен этой золотой бумаге и лаку, иероглифам и бубенцам слогов. Природа как будто отказала им в даре свободных и великих открытий в науках, как и многим другим народам, населяющим этот угол земного шара; зато щедрою рукой придала она их маленьким глазкам изворотливость, ловка-

4* См. часть II, с. 145—146.

295

чество и хитрость, искусство подражательства во всем, что корыстный их нрав сочтет полезным и выгодным для себя. Ради выгоды и услужения мечутся они туда-сюда, вечно занятые, вечно беспокойные, так что, при всей изысканности вежливых форм, можно еще принять их за кочующих по степи монголов, ибо за бессчетностью всех своих предписаний и мелочных установлений не выучили они только одного — как сочетать деловитость с покоем, так чтобы работа заставала каждого на своем месте. Как торговля, так и искусство врачевания у них — это изысканное и обманчивое щупание пульса, тут их характер рисуется со всей присущей им тонкостью чувственного восприятия, со всем присущим им невежеством и ненаходчивостью. Печать народа — это для истории замечательная в своем роде особенность, черта, которая показывает нам, что могла и чего не могла сделать с монгольской народностью, не смешавшейся с другими нациями, доведенная до предела культура общественных нравов; ибо что сидящие в своем углу земли китайцы, как и евреи, избежали смешения с другими народами, об этом говорит уже их пустая гордыня, даже если бы и не было иных признаков. Откуда бы на почерпнули они отдельные знания, все в целом знание языка и строя, быта и образа мыслей принадлежит только им самим. Они не любят прививать деревья, и сами они, при всем своем знакомстве с другими народами, до сих пор растут дичком и остаются монгольским племенем, выродившимся в своем земном углу до того, что сложилась особая культура китайского рабства.

Люди складываются, формируются благодаря искусству воспитания, и характер китайского воспитания, наряду со всей их национальной самобытностью, способствовал тому, что китайцы стали тем, что они есть, а не чем-то большим и лучшим. Коль скоро, в согласии с привычками монгольских кочевых племен, детское послушание должно лечь в основу всякой добродетели, не только в семье, но и в самом государстве, то, естественно, со временем не могло не возникнуть то показное благонравие, то раболепие, та услужливая предупредительность, которой, как характерной для китайцев чертою, восторгается даже и враждебно настроенное перо,— однако что же воспоследовало из этого кочевого обычая, из этого доброго принципа послушания в масштабах целого государства? Когда ребяческое послушание стало уже решительно безграничным, когда на человека взрослого, у которого есть и дети и свои серьезные дела, стали возлагать те же обязанности, которые пристали разве лишь малому дитяти, когда установили те же самые обязанности и по отношению к любому начальству, об «отеческой» заботе которого обычно говорят лишь в образном смысле, по принуждению и необходимости, а не по сладостному влечению природы,— что же могло произойти из всего этого, что, лучше сказать, не могло не произойти, если не привычка к постоянному обману,— ведь вопреки природе тут хотели сотворить новое сердце человеку, правдивое учили лицемерить? Если взрослый человек вынужден выказывать ребяческое послушание, то он должен отказаться от самостоятельности, от деятельной силы, от всех возложенных на него в его возмужалые лета обязанностей;   пустые  церемонии  занимают  место  сердечной  правды,   и  тот

296

самый человек, который, пока жив был отец его, изливал чувства детской преданности своей матери, пренебрегает ею после его смерти, потому что теперь закон именует ее сожительницей. То же и с ребяческими обязанностями по отношению к мандаринам: не природа, а приказ породил эти обычаи, а когда обычаи противодействуют естеству, то они становятся лживыми, лишают человека сил. Отсюда весь раскол между китайским учением о нравственности и государстве и подлинной историей. Как часто «дети» империи низвергали с трона своих «отцов», как часто отцы зверски расправлялись со своими детьми! По вине скупых мандаринов мрут от голода тысячи, а когда преступления мандаринов достигают слуха отца, то их, словно школяров, наказывают какими-то жалкими палками, не производящими на них ни малейшего впечатления. Вот почему недостает китайцам мужественности и чувства чести, что можно заметить даже в изображении их великих людей, их героев; честь превратилась в ребяческую обязанность, сила выродилась в жеманную почтительность, подобострастие к государству; не благородный конь, а послушный мул, с утра до вечера блюдя свой ритуал, весьма нередко играет роль хитрого лиса.

Это ребяческое пленение человеческого разума, силы и чувства не могло не влиять на все здание государства — оно ослабляло его. Если воспитание — только манера, и ничего более, если манеры и обычаи не просто утверждают все жизненные отношения, а и всецело подчиняют их себе, какую же массу деятельной энергии теряет государство! — и прежде всего благороднейшую активность душ и сердец! Кто не поразится, видя, как творятся дела в истории Китая, каков их ход,— усилия так велики, а результат так ничтожен! Целая коллегия занимается тем, что один человек может сделать так, что все будет в порядке; тут делают запрос, хотя ответ налицо; тут приходят и уходят, увиливают от дела, переносят сроки, только чтобы не нарушать церемониал ребяческого почитания государства. И дух воинственный, и дух мыслящий одинаково чужд нации, где все спят на печи и с утра до вечера пьют теплую водицу. Вот перед какой добродетелью открыт в Китае царский путь — перед точностью исполнения раз и навсегда установленных ритуалов, перед проницательным соблюдением своекорыстных интересов, перед тысячью хитростей, перед ребяческим многоделанием, но без широты взгляда зрелого мужа, который всегда задается вопросом, нужно ли вот это и не лучше ли сделать иначе. Сам император ходит в том же ярме: он обязан подавать добрый пример и, словно правофланговый, преувеличенно выполнять все артикулы. Он жертвует своим предкам не только по праздникам, но и по любому поводу, в каждый момент своей жизни он должен приносить жертвы предкам; наверное, можно сказать, что и любая похвала и любая хула равно несправедливо карают несчастного китайского императора5*.

Удивительно ли, что подобное племя людей мало что открыло в науках,

5* Даже достославного императора Киен-лонга в провинциях считали страшным тираном, и при подобном строе всей этой огромной империи это явление неизбежно, каким бы образом мыслей ни отличался император.

297

если мерять европейской меркой, и что оно, по сути дела, тысячелетиями топчется на одном месте? Сами книги нравов и законов ходят по кругу и ста различными способами, старательно, дотошно, говорят