Geum.ru

Москва  2008 ббк 87 б 202 Балашов Л. Е. История философии (материалы)

Вид материалаДокументы

Содержание


М. Монтень
Подобный материал:
1   ...   33   34   35   36   37   38   39   40   ...   46

М. Монтень


М. Монтень — один из самых известных и читаемых философов и именно благодаря своим “Опытам” (1580 г.). Эта довольно-таки объемистая книга — настоящая энциклопедия житейской мудрости.

Ф. Бэкон


Ф. Бэкон (1561-1626) известен как философ, одержимый идеей практического использования-применения знаний, популяризации науки и философии. Все знают его девиз: “scientia est potentia” (“знание — сила”). Его сочинения написаны языком, который доступен и понятен практически всем. У него есть книга, которая непосредственно посвящена вопросам житейской мудрости, практической философии. Это “Опыты” (1597—1625 гг.). Сам Ф. Бэкон писал, что из всех его произведений “Опыты” “получили наибольшее распространение”, ибо “они ближе всего к практическим делам и чувствам людей”2.

Важно отметить, что в “Опытах” Бэкон активно использовал один из основных методов практической философии — метод антитез. Он излагал аргументы за и против тезиса, предоставляя окончательный вывод читателю. “Указание на этот метод, — пишет Ю. П. Михаленко, — мы находим в “Примерах антитез”. Достаточно сравнить аргументы за и против нововведений (Т. 1. С. 391-392) с “опытом” “О новшествах” (Т. 2. С. 404-405).” Ю. П. Михаленко справедливо заключает: “Этот способ изложения — источник неослабевающего интереса к “Опытам”, ибо в каждую эпоху они могут быть прочитаны по-своему.”3

И. Кант


И. Кант прекрасно понимал значение связи философии с жизнью. Львиная доля его философского творчества направлена на разрешение практических вопросов жизни. А о важности распространения философских идей, их популяризации он писал: “Чтобы научиться истинной популярности, нужно читать древних, например, философские сочинения Цицерона... Ибо истинная популярность требует большого практического знания мира и людей, их понятий, вкуса и склонностей, на что нужно постоянно обращать внимание при изложении и даже в выборе уместных, пригодных для популяризации выражений. Такое нисхождение до степени понимания публики и обычных выражений, при котором не упускается схоластическое совершенство... есть и на самом деле великое и редкое совершенство, знаменующее большое проникновение в науку”1.

Знаменательно, что Кант принимал упрек в недостаточной доступности его “Критики чистого разума”. “Вам угодно, — писал он, — было упомянуть о недостаточной популярности как о справедливом упреке, который можно предъявить моему сочинению, потому что действительно каждое философское сочинение должно быть изложено доступно, иначе под покровом глубокомыслия может таиться бессмыслица.”2

Выше, в первой главе, я говорил о кантовской “способности суждения”, т. е. умении применять общее к частному. В другой связи Кант писал об этом: “Я всегда, даже в обыденной жизни, слежу за тем, чтобы мои слушатели с самого начала и до конца никогда не извлекали из моих лекций лишь сухую теорию, но, постоянно сравнивая свой повседневный опыт с моими замечаниями, находили бы в этом живо интересующее их занятие.”3

Гегель


Гегель не раз говорил о практичности, практическом значении философии. Так, в “Лекциях по истории философии” он писал: “Общераспространенный предрассудок полагает, что философская наука имеет дело лишь с абстракциями, с пустыми общностями, а созерцание, наше эмпирическое самосознание, наше чувство, наше “я”, чувство жизни, есть, напротив, внутри себя конкретное, внутри себя определенное, богатое. И в самом деле, философия пребывает в области мысли, и она поэтому имеет дело с общностями; но хотя ее содержание абстрактно, оно, однако, таково лишь по форме, по своему элементу; сама же по себе идея существенно конкретна, ибо она есть единство различных определений. В этом и состоит отличие разумного от чисто рассудочного познания; и задача философии заключается в том, чтобы вопреки рассудку показать, что истинное, идея, не состоит в пустых общностях, а в некоем всеобщем, которое само в себе есть особенное, определенное. Если истина абстрактна, то она — не истина. Здравый человеческий разум стремится к конкретному; лишь рассудочная рефлексия есть абстрактная теория, она не истина — она правильна лишь в голове — и, между прочим, также и не практична; философия же наиболее враждебна абстрактному и ведет нас обратно к конкретному.”1

Если говорить конкретно о практической философии как части философии, то следует отметить, что к ней у Гегеля было двойственное отношение. С одной стороны, он высоко ценил отдельных ее представителей (Сократа, например), понимал важность ее для людей, с другой, считал ее низшей формой философии, которая либо “приспосабливается ко всем обычным представлениям человека”2, либо выступает как подчиненный момент по отношению к теоретической, чистой философии. “Сократ, — говорил он, — берет добро лишь в частном смысле, в смысле практического, а между тем это — лишь одна форма субстанциальной идеи; всеобщее есть не только для меня, а есть также и принцип натурфилософии, как в себе и для себя сущая цель, и в этом высшем смысле понимали его Платон и Аристотель. В старых историях философии выдвигается поэтому в качестве характерной черты Сократа прибавление им к философии, как нового понятия, этики, тогда как раньше философия рассматривала лишь природу. Диоген Лаэрций так и говорит (III, 56), что ионийцы изобрели философию природы, Сократ прибавил этику, а Платон диалектику...

Так как Сократ, таким образом, дал начало моральной философии, то все последующие эпохи моральной болтовни и популярной философии объявляли его своим патроном и святым и делали из него прикрытие, оправдывающее всякую афилософичность. Верно во всяком случае то, что способ его трактования философии делает ее популярной. К этому еще прибавилось то обстоятельство, что его смерть придала ему трогательный и всем доступный интересный лик невинного страдальца. Цицерон (Tusc. Quaest., V, 4), который, с одной стороны, направлял свое мышление на вопросы настоящего момента, с другой — придерживался мнения, что философия должна быть скромной, так что он даже не находил для нее никакого особого содержания, хвалил в Сократе (это часто повторяли потом вслед за ним), как характерную и наиболее возвышенную его черту, что он низвел философию с небес на землю, ввел ее в хижины и в повседневную жизнь человека, или, как выражается Диоген Лаэрций (II, 21), вывел ее на рынок. Это есть именно то, что мы сказали. Выходит так, как будто наилучшая и наиистиннейшая философия представляет собою лишь домашнее средство или кухонную философию, которая приспосабливается ко всем обычным представлениям человека и в которой мы видим друзей и беседующих между собою на тему о честности и т. д. и обо всем том, что можно познать на земле, не побывав в глубине неба — или, вернее, в глубине сознания, а это как раз и есть именно то, на что Сократ, как думают сами популярные философы, осмелился первым. Ему также не было дано продумать сначала все умозрения философии того времени, чтобы затем иметь возможность в области практической философии ниспуститься в глубинные недра мысли. Это то, что мы имеем сказать о сократовском принципе вообще.”1

Обратите внимание: Гегель употребляет само выражение “практическая философия”. И это он делает не раз (см., например, параграфы в “Лекциях по истории философии” о киренской школе, Аристотеле, Эпикуре и др.). Рассматривая философию Аристотеля, Гегель относит раздел практической философии к философии духа (наряду с психологией и логикой). Саму практическую философию (у Аристотеля) он подразделяет на этику и политику.

Имеются свидетельства о Гегеле как умном собеседнике, общение с которым было поистине драгоценным. Вот что писал, например, Гёльдерлин: “Общение с Гегелем для меня очень благотворно. Я люблю таких спокойных людей разума; они могут служить ориентиром в тех случаях, когда не знаешь, как определить свое отношение к миру” (Гёльдерлин. Соч., М., 1969. С. 487). Знаменательны последние слова Гёльдерлина: они как нельзя лучше характеризуют значение философа как человека, помогающего людям разобраться в жизнезначимых вопросах.

А вот свидетельство Л. Фейербаха. После прослушивания лекций Гегеля он писал: “Я понял, чего мне желать и к чему стремиться: мне нужна не теология, а философия. Мне нужны не бредни и мечтания, мне нужно учиться! Мне нужна не вера, а мышление! Благодаря Гегелю я осознал самого себя, осознал мир. Он стал моим вторым отцом, а Берлин — моей духовной родиной”2.