Н. А. Горбанев вершины русского романа «МЫ» «жизнь арсеньева» «доктор живаго» Учебное пособие
| Вид материала | Учебное пособие |
- Б. Л. Пастернака «Доктор Живаго» Учитель русского языка и литературы моу «Бежаницкая, 33.22kb.
- Примерный план анализа стихотворения "Гамлет", 25.65kb.
- Терентьева Марина Вениаминовна учитель русского языка и литературы моу «сош №5», 133.19kb.
- Стихи Юрия Живаго (из романа «Доктор Живаго»). Поэзия Серебряного века (Гумилёв Н.,, 21.31kb.
- Н. А. Горбанев роман-эпопея л н. толстого "война и мир" Учебное пособие, 818.88kb.
- Анализ стихотворения Б. Пастернака «Гамлет» Вромане «Доктор Живаго» (1957) Пастернак, 56.57kb.
- Образы леса и сада в поэтике романа Б. Пастернака «Доктор Живаго», 281.36kb.
- Т52 Современная психология труда: Учебное пособие. — Спб.: Питер, 2005. —479 с: ил., 6713.2kb.
- Новые поступления в библиотеку балтийского русского института, 158.89kb.
- Н. Г. Чернышевского Л. Н. Чернова повседневная и частная жизнь горожан в XIV-XVI веках, 1605.19kb.
ДАГЕСТАНСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ УНИВЕРСИТЕТ
Н.А. ГОРБАНЕВ
ВЕРШИНЫ РУССКОГО РОМАНА
«МЫ»
«ЖИЗНЬ АРСЕНЬЕВА»
«ДОКТОР ЖИВАГО»
Учебное пособие по спецкурсу
В учебном пособии рассматриваются романы Е.И. Замятина «Мы», И.А. Бунина «Жизнь Арсеньева» и Б.Л. Пастернака «Доктор Живаго». Основное внимание уделено жанровой специфике романов, особенностям их проблематики и поэтики.
Пособие предназначено для студентов-филологов дневного и заочного отделений.
© Н.А. Горбанев
РОМАН-АНТИУТОПИЯ Е.И. ЗАМЯТИНА "МЫ"
Роман "Мы" - лучшее произведение в литературном наследии Евгения Ивановича Замятина (1884-1937) - одного из крупнейших мастеров русской прозы первой трети века.
В ряду романов, которыми так богат русский XX век, "Мы" Замятина занимает особое место.
Написанный в 1920 году, он положил начало художественному исследованию феноменов революции и социализма, которое будет продолжено в романах Бунина, Шолохова, Булгакова, Пастернака, Солженицына и других. "В первые же советские годы повидал Замятин завоевания революции - по пронзительной живости ума гениально проник в суть и будущность этого нового строя"1, - скажет о романе "Мы" уже в наши дни А.И. Солженицын.
Вместе с тем "Мы" - первый в литературе XX века роман - антиутопия, который оказал мощное воздействие на развитие этого жанра в европейских литературах и без которого не могли бы появиться такие знаменитые произведения, как "О, дивный новый мир" (1932) О. Хаксли, "1984" (1949) Д. Оруэлла и многие другие.
В русской прозе начала века роман Замятина выделяется оригинальностью не только жанра, но и всего художественного строя: емкостью содержания при небольшом объеме (150 страниц текста), строгостью и вместе свободой построения, сжатостью и выразительностью синтаксиса, лаконичностью и точностью описаний (портрета, пейзажа, интерьера), неповторимым сочетанием реального и фантастического, гротескного и т. д. В соединении с даром мастера проникать в суть вещей (в данном случае - в существо складывающейся модели тоталитарного государства) и смотреть далеко вперед эти черты интеллектуальной прозы определили особое место Замятина-романиста в литературе, обусловили неувядающую художественную ценность и неубывающую актуальность романа "Мы".
Творческая история романа проста, судьба же его крайне драматична.
По свидетельству самого автора, роман был написан им в 1919-1920 годах. Одна из основных тем романа - критика технократической, машинной цивилизации была подготовлена двумя "английскими" повестями ("Островитяне" и "Ловец человеков", 1918-1920), написанными под впечатлением знакомства Замятина "с каменной, асфальтовой, бензинной, механической" страной, т.е. Англией, где он в течение двух лет (1916-1917) работал в качестве инженера-кораблестроителя над созданием ледокола "Александр Невский" для русского флота.
Однако вместе с этой темой в романе нашли отражение многие реалии социального строя, литературных и идеологических явлений в жизни молодой советской республики, которые под острым пером писателя приобрели фантастически-гротескные и в то же время узнаваемые и зловещие черты. Именно по этой причине роман не был разрешен к печати, хотя и стал известен в начале 1920 годов в литературных кругах благодаря авторским чтениям и распространению в рукописи.
В 1924 году роман "Мы" впервые был издан за рубежом на английском языке, позднее - на французском и чешском. В 1929 году роман (в сокращенном виде) впервые был опубликован на русском языке в пражском журнале "Воля России". Этот факт - публикация романа за границей - вызвал осенью 1929 года травлю Замятина, одну из самых первых и показательных в истории советской литературы. Сам Замятин был объявлен внутренним эмигрантом, его произведения запрещены к печати, а роман "Мы" получил такие оценки: "Мы" Замятина - памфлет против социализма" (Авербах Л.), "Роман "Мы" - пасквиль на коммунизм и клевета на советский строй" (Ефремин А.), "Роман "Мы" - низкий пасквиль на социалистическое будущее" (Лунин Э.) и т.п.1
Писатель вынужден был в 1931 году покинуть родину и поселиться во Франции. Умер в Париже в 1937 году. Первое полное издание романа вышло в Нью-Йорке в 1952 году, а на родине - в 1988 году в журнале "Знамя".
Благодаря этой задержке читатель времен перестройки мог по достоинству оценить точность и масштабность предвидений автора романа, сопоставив картину будущего общества, нарисованную им, с историей советского общества, какой она раскрылась за более чем полвека и какой она была описана позднее в романах "Факультет ненужных вещей" Ю. Домбровского и "Жизнь и судьба" В. Гроссмана, в таких произведениях бывшего заключенного Щ-262 Александра Солженицына, как "Один день Ивана Денисовича", "В круге первом", "Архипелаг Гулаг" и др.
И не кто иной, как А.И. Солженицын дал Замятину и его роману самую высокую, точную и глубокую оценку: "Художественно - ярко до ослепительности. Социально - провидчески... Его социальные предвидения выписывать можно многими десятками... но это вовсе не только политический памфлет. Люди (нумера) настолько живые, что просто волнуешься за них... Обстановка будущего передана так живо, что вполне вливаешься в нее, с ужасом ощущаешь себя в этом быте"2.
По своему жанру "Мы" - роман-антиутопия. Роман этого типа возникает и становится актуальным именно в XX веке как своего рода реакция на утопии, характерные для культуры и литературы в предшествующие века, начиная со времен Платона.
Наиболее известная из утопий, давшая название жанру - "Утопия" английского мыслителя Томаса Мора, вышедшая в 1516 году с подзаголовком: "Весьма полезная, а также и занимательная, поистине золотая книжечка о наилучшем устройстве государства и о новом острове Утопия".
Если утопия - это произведение об идеальном общественном устройстве в каком-то "месте, которого нет" (так буквально переводится с греческого слово "утопия"), то антиутопия - это произведение о возможных негативных тенденциях общественного развития, о его опасных для человека и человечества перспективах.
"Мы" - первый в европейской литературе XX века роман-антиутопия. В этом определении одинаково важно и то, что это антиутопия, и то, что это роман, т.е. художественное произведение (а не философский или публицистический трактат, какими были большинство утопий, а затем и некоторые из антиутопий).
Говоря о жанре романа "Мы", следует иметь в виду и такую особенность: действие его происходит не столько в вымышленном месте, сколько в фантастическом времени. Действие разворачивается где-то на Земле (без указания каких-либо конкретных координат) ориентировочно в XXIX веке, в далеком (хотя строго и не определенном) будущем. С этой точки зрения роман является не столько утопией, сколько ухронией. Во всяком случае категория времени более существенна в идейно-художественной структуре романа, чем категория места, пространства.
В тексте романа его заглавие "Мы" - это название поэмы, которую пишет Д-503 - главный герой, он же строитель "Интеграла", пишет для того, чтобы донести до обитателей иных миров весть о красоте и величии Единого Государства.
Для того, чтобы наилучшим образом выполнить это задание, автор записей, дневника-поэмы постоянно обращается к сопоставлению идеального настоящего и дикого прошлого ("дикий", "дикая" - постоянные эпитеты при описании цивилизаций XX и предшествующих веков).
Вся композиция романа "Мы" покоится на контрастном сравнении архитектуры, социальной структуры города - государства и разных сторон жизни его счастливых обитателей с соответствующими элементами и явлениями жизни людей диких эпох.
Прием этот обозначен уже во 2-й записи, где даны сменяющие друг друга картины жизни городской улицы в настоящем и в прошлом. "Непреложные прямые улицы, брызжущее лучами стекло мостовых, божественные параллелепипеды прозрачных жилищ, квадратная гармония серо-голубых шеренг" - все эти красоты города - государства заставляют Д-503 "вспомнить (очевидно, ассоциация по контрасту)... картину в музее: их, тогдашний, двадцатых веков, проспект, оглушительно пестрая, путаная толчея людей, колес, животных, афиш, деревьев, красок, птиц"... Первая картина вызывает у Д-503 восхищение, вторая - недоумение и смех, у читателя же - скорее наоборот (что достигается в этом и других случаях нескрываемой иронией сопоставлений).
Другой пример - гимн автора дневника в честь Часовой Скрижали, регулирующей каждый час жизни "нумеров", включая Личные Часы, контроль над сексуальной жизнью и "детоводством" и т.п. - на фоне чего должны наглядно выявиться хаос, неорганизованность и дикость жизни людей предшествующих цивилизаций (зап. 3).
День Единогласия - день ежегодных выборов Благодетеля сопоставлены с выборами далеких времен: "Разумеется, это непохоже на беспорядочные, неорганизованные выборы у древних, когда - смешно сказать - даже неизвестен был заранее сам результат выборов. Строить государство на совершенно неучитываемых случайностях, вслепую - что может быть бессмысленней?" (зап. 24).
В ряду таких сопоставлений двух времен - прошлого и настоящего особой остротой и убийственной иронией отличаются те, где речь идет о литературе и искусстве (о музыкометре и музыке Скрябина, о допотопных временах всевозможных Шекспиров, Достоевских - и современном "счастливейшем среднем арифметическом", получаемом в результате интегрирования "от нуля до бесконечности: от кретина до Шекспира" и др.). Особенно значительны и выразительны в этом отношении "размышления о поэзии" в записи 12-й, навеянные разговором героя с поэтом К-13. "Вот мой путь: от части к целому; часть К-13, величественное целое - наш Институт Государственных Поэтов и Писателей. Я думал: как могло случиться, что древним не бросалась в глаза вся нелепость их литературы и поэзии. Огромная великолепная сила художественного слова тратилась совершенно зря. Просто смешно: всякий писал - о чем ему вздумается... У нас приручена и оседлана когда-то дикая стихия поэзии. Теперь поэзия - уже не беспардонный соловьиный свист: поэзия - государственная служба, поэзия -полезность" (зап. 12). И далее в той же записи приводятся примеры такой поэзии: "Наши знаменитые "Математические Нонны": без них - разве могли бы мы в школе так искренне и нежно любить четыре правила арифметики? А "Шипы" - этот классический образ: хранители - шипы на розе, охраняющие нежный Государственный Цветок от грубых касаний... А "Ежедневные оды Благодетелю"? Кто, прочитав их, не склонится набожно перед самоотверженным трудом этого Нумера из Нумеров? А жуткие красные "Цветы Судебных Приговоров"? А бессмертная трагедия "Опоздавший на работу"? А настольная книга "Стансов о половой гигиене?"
Два мира - настоящий и прошлый сопоставлены через интерьер современных стекольно-прозрачных жилищ и обстановкой находящегося за Зеленой Стеной Древнего Дома - своего рода музея XX века.
Важнейшее место в идейной структуре романа занимает связанная с проблемой времени оппозиция "бесконечность" - "ограниченность" и ее варианты: энергия - энтропия, революция - эволюция или застой и т.п.
Оппозиция эта намечена в записи 12-й, в качестве ключевой для всего романа формулирована в записях 28-й и 30-й и вновь обозначена в финале произведения (зап. 39).
Объясняя герою на понятном ему языке, что такое "мефи", 1-330 говорит: "Вот две силы в мире - энтропия и энергия. Одна - к блаженному покою, к счастливому равновесию; другая - к разрушению равновесия, к мучительно-бесконечному движению" (зап. 28). К первому стремится Единое Государство, второе представляют "мефи".
Суть проблемы в ее социальном аспекте раскрывается в диалоге Д-503 и 1-330, представляющих разные стороны указанной оппозиции.
Узнав о плане заговорщиков - "мефи" захватить "Интеграл", герой восклицает:
"Это немыслимо! Это нелепо! Неужели тебе непонятно, что то, что вы затеваете - революция?
- Да, революция! Почему же это неверно?
- Нелепо - потому что революции не может быть -потому что наша -это не ты, а я говорю - наша революция была последней. И больше никаких революций не может быть...
- Милый мой: ты математик. Даже больше: ты философ от математики. Так вот: назови мне последнее число...
- Но, I, - это же нелепо. Раз число чисел - бесконечно, какое же ты хочешь последнее?
- А какую же ты хочешь последнюю революцию? Последней нет, революции бесконечны" (зап. 30).
Насколько важным для Замятина был этот круг мыслей, свидетельствует статья "О литературе, революции, энтропии и прочем" (1924) - своего рода автокомментарий к роману. Приведя в качестве эпиграфа к ней ключевую часть цитированного диалога, писатель повторил его основной тезис и вывод: "революция - всюду, во всем; она бесконечна, последней революции - нет, нет последнего числа. Революция социальная -только одно из бесчисленных чисел: закон революции не социальный, а неизмеримо больше - космический, универсальный закон (universum) - такой же, как закон сохранения энергии, вырождения энергии - энтропии" (с. 446).
(Интересно, что этот же диалог привел Д. Оруэлл в своей рецензии на роман "Мы" как самый опасный в цензурном отношении, особенно в стране только что свершившейся революции, которая понималась именно как "наш последний и решительный бой"1).
В сюжете романа Д-503 и 1-330 представляют разные точки зрения на проблему, однако в его финале утверждается правота героини: в ответ на слова ученого ("лоб - огромная лысая парабола"), открывшего конечность Вселенной и вычислившего, что "бесконечности нет", герой - накануне операции и сдачи - задает все тот же детский вопрос: "Вы должны... мне ответить: а там, где кончается ваша конечная Вселенная? Что там - дальше?" (зап.39).
В основе сюжета романа - история Д-503, математика, инженера, строителя "Интеграла". Он неожиданно для себя влюбляется в 1-330 и вовлекается в заговор "мефи" - противников Единого Государства, планирующих захват космического корабля.
Внешне сюжет завершается провалом заговора, казнью 1-330 и некоторых других "врагов счастья", сдачей и нравственной гибелью Д-503, который рассказывает Благодетелю о заговорщиках (правда, уже после операции по удалению фантазии и души).
Внутреннее же движение сюжета состоит в испытании Единого Государства на человечность, - испытание, которого оно не выдерживает.
Автор романа исходит из максимы древних: человек - мера всех вещей и из главного постулата этики Канта: человек - цель, а не средство. Замятинская концепция человека, как она раскрывается в сюжете произведения, была отчетливо сформулирована в одной из статей из числа тех, что были "спутниками" романа: "но человек - человек только тогда, когда он в точности соответствует своему биологическому имени: Homo erectus, когда он уже встал с четверенек и умеет смотреть вверх, в бесконечность"1. Homo erectus - человек прямостоящий очевидным образом предпочитался и противопоставлялся Замятиным Homo sapiens'у - человеку разумному, особенно если учесть, что модель и все элементы Единого Государства вычерчены по лекалам ratio, рассудка, разума, а роман заканчивается словами сломленного и обездушенного Д-503, звучащими трагической насмешкой: "И я надеюсь - мы победим. Больше: я уверен - мы победим. Потому что разум должен победить".
В этом контексте важное значение имеет противопоставление в романе имен Тэйлора и Канта, которые противоположным образом смотрели на человека: для первого человек - придаток машины, колесик и винтик механизма, для второго человек - никогда не средство, а всегда цель, он - суверенен и самоценен.
Именно поэтому Д-503 в начале романа отвергает Канта и его этику и восхищается Тэйлором. "Ни один из Кантов не догадался построить систему научной этики" (зап. 3), зато это - как и многое другое - удалось Тэйлору, "гениальнейшему из древних", не оцененному его современниками: "...Они могли писать целые библиотеки о каком-нибудь там Канте и едва замечать Тэйлора - этого пророка, сумевшего заглянуть на десять веков вперед" (зап. 7).
Единственный недостаток Тэйлора в том, что он не додумался до того, чтобы распространить свой метод на всю жизнь, на каждый шаг, на круглые сутки. Он не сумел проинтегрировать своей системы от часа до 24 - но именно это было сделано в Едином Государстве, обитатели которого живут по Часовой Скрижали.
Эволюция Д-503 в романе раскрывается как отход его от принципов тэйлоризма, от этики чистого утилитаризма к новой системе взглядов, в которой находит место не только польза, но и красота.
Для Д-503 до знакомства с 1-330 красиво только разумное и полезное: машины, сапоги, формулы, пища и проч., отсюда: "Я лично не вижу в цветах ничего красивого". Он не понимает, как облака - эти нелепые, безалаберные глупо-толкущиеся кучи пара могли вдохновлять древних поэтов, ибо поэзия - это полезность и т.д. и т.п. Сквозь призму полезности он смотрит на все и вся: от явлений природы и социального устройства до взаимоотношений между полами (которые регулируются "Lex sexualis": всякий из нумеров имеет право - как на сексуальный продукт - на любой нумер", зап. 5).
Любовь к прекрасной 1-330 превращает Д-503 из "нумера" в человека с душой и солнечной, лесной кровью, приводит от ценностей мнимых к подлинным, ему открывается красота, цвета, звуки и запахи мира за Зеленой Стеной.
"Болезнь" Д-503 - это высокая болезнь, похожая на ту, которую переживает герой "Записок сумасшедшего" Гоголя: только в этом новом для себя состоянии герои оказываются способными к духовному взлету, приобщаются к высокому, поэтическому и трагическому. Для обоих начинает звенеть струна в тумане.
Как и у Гоголя, в романе "Мы" знаком этого состояния становится туман (см. особенности зап. 11 и 13) и тема матери: "Спасите же меня от этого - спасите! Если бы у меня была мать - как у древних... И чтобы для нее - я не строитель "Интеграла", и не нумер Д-503, и не молекула Единого Государства, а простой человеческий кусок - кусок ее же единой..." (зап. 36).
Другие следствия высокой болезни героя - отделение его "я" от "мы" и превращение его дневника из поэмы, воспевающей Единое Государство, в роман ("Я с прискорбием вижу, что вместо стройной и строго математической поэмы в честь Единого Государства у меня выходит какой-то фантастический роман", зап. 18), в жанр свободный и непредсказуемый ("человек - как роман: до самой последней страницы не знаешь, чем кончится..." (зап. 28).
Однако в период своей высокой болезни герой переживает еще одно состояние двойничества ("Было два меня. Один - я прежний, Д-503, а другой... Раньше он только чуть высовывал свои лохматые лапы из скорлупы, а теперь вылезал весь...", зап. 10).
В финальной части романа нумер Д-503 пасует перед своим "лохматым" двойником, в нем берет верх homo sapiens, человек разумный (в том специфическом понимании этого понятия, которое сам герой раскрывает так: "homo sapiens - только тогда человек в полном смысле этого слова, когда в его грамматике нет вопросительных знаков, а лишь одни восклицательные", зап. 21).
На почве "разума" (с позиции которого модель Единого Государства оценивается как "божественно-разумная", а эпитет "разумный" становится постоянным в отношении города-государства) происходит идейная капитуляция Д-503, нумера Д-503 перед Нумером из Нумеров - Благодетелем, подчинение его логике и "разумным" доводам.
Идейная кульминация романа и его философская вершина - беседа Благодетеля с Д-503 после провала заговора (но - существенный момент! - до операции).
Здесь на новом уровне обсуждается - точнее, излагается в монологе Благодетеля - проблема свободы и счастья. Однако ставится она не как проблема, допускающая решение о возможности сочетания счастья и свободы, а как дилемма, предполагающая только два решения: или свобода или счастье - иного выбора нет, и одно исключает другое.
Для "нумера" Д-503 в такой логике нет в сущности ничего нового, ибо то, что говорит Благодетель, - это его собственные "разумные" мысли, только выраженные в более яркой и обобщенной форме.
Действительно, что думал по поводу проблемы свободы и счастья Д-503 до встречи с Благодетелем?
Он вполне разделяет тезис о том, что "Благодетель, машина, Куб, Газовый Колокол, Хранители - все это добро, все это - величественно, прекрасно, благородно, возвышенно, кристально-чисто: потому что это охраняет нашу несвободу - то есть наше счастье" (зап. 11). Если несвобода - это счастье, то свобода - преступление, и "единственное средство избавить человека от преступления - это избавить его от свободы" (зап. 7).
Как и К-13 в его "райской поэмке", он приемлет постановку дилеммы: "или счастье без свободы - или свобода без счастья: третьего не дано", сближает христианский рай и рай Единого Государства и называет карательные меры Благодетеля "божественным правосудием" - тем самым, "о котором мечтали каменнодомовые люди, освещенные розовыми наивными лучами утра истории: их "Бог" - хулу на Святую Церковь - карал так же, как убийство" (зап. 20).
А вот что он услышал из уст Благодетеля:
- А сам христианский, милосерднейший Бог, медленно сжигающий на адском огне всех непокорных - разве Он не палач?.. А все-таки - поймите это, все-таки этого Бога веками славили как Бога любви. Абсурд? Нет, наоборот: написанный кровью патент на неискоренимое благородство человека.
- Как я мог спорить? Как я мог спорить, когда это были (прежде) мои мысли. Я молчал...
- Я вас спрашиваю: о чем люди - с самых пеленок - молились, мечтали, мучились? О том, чтобы кто-нибудь сказал им, что такое счастье - и потом приковал их к этому счастью на цепь? Что же другое мы делаем, как не это? Древняя мечта о рае ... Вспомните: в раю уже не знают желаний, не знают жалости, не знают любви - блаженные с оперированной фантазией (только потому и блаженные)... И вот в тот момент, когда мы уже догнали эту мечту... в этот самый момент вы - вы..." (зап. 36).
Вот почему Д-503 приемлет казуистику Благодетеля, которая покоится прежде всего на ложности самой дилеммы и на ложности следующего из нее "разумного" выбора в пользу счастья без свободы.
Давно замечена перекличка сцены с Благодетелем в романе Замятина со сценой в поэме "Великий инквизитор" в последнем романе Достоевского. И не только самих сцен, но и развиваемых в монологах Благодетеля и Великого инквизитора идей относительно соотношения свободы и счастья.
В обоих романах предлагаемое ими решение проблемы ставится под сомнение, пафос обоих романов - в защите свободы.
В то же время бросается в глаза (правда, судя по "литературе вопроса", далеко не всем) различия в позициях Достоевского - христианского художника - мыслителя и атеиста Замятина.
У Достоевского носителем идеи свободы и высокого достоинства человека выступает Христос (которого и пытался оспорить Великий инквизитор), у Замятина же оппонентами Благодетеля представлены антихристиане "мефи". "Мы, антихристиане" - это позиция не только мифических "мефи", но и самого автора романа.
"Никогда не покидавшая его противорелигиозность", на которую с горечью указал в своей статье А.И. Солженицын1, выразилась в романе в форме выпадов против христианства и христианского Бога. Важнейшие в общей структуре романа понятия статики, застоя и динамики, развития постоянно ассоциируются: первые - с христианами и христианским раем, вторые - с еретиками и им подобными антихристианами.
В этом смысл "райской поэмки", о замысле которой Д-503 рассказывает поэт К." 13 (см. зап. 11), об этом же говорит I-330 в монологе об энтропии и энергии: "Энтропии - наши или, вернее, - ваши предки, христиане, поклонялись как Богу. А мы, антихристиане, мы... " (зап. 28).
В романе "Мы" христианская идея компрометируется двояко: тем, что Единое Государство устами К-13 и Благодетеля характеризуется как возвращение потерянного христианского рая, и тем, что ссылками на жестокости христиан в борьбе с нехристианами (упоминается и инквизиция, зап. 15-я). Благодетель оправдывает в целях сохранения нового рая - и свою свирепость, и Бюро Хранителей, и Дни Правосудия и многое другое.
Все это твердой гранью отделяет Замятина от Достоевского, у которого - повторим - именно с Христом связывается идея свободы, а Великий инквизитор с его теодицеей рабства, бездуховного счастья без свободы представляет не истинное христианство, а его извращение.
Как уже говорилось, критикой 1920-30-х годов и позднее2 замятинский роман рассматривался в первую очередь как политический памфлет. Сам писатель главное значение придавал критике механической цивилизации. В одном из интервью - уже в Париже, в 1932 году - он отмечал: "Близорукие рецензенты увидели в этой вещи не более, чем политический памфлет. Это, конечно, неверно: этот роман - сигнал об опасности, угрожающей человеку, человечеству от гипертрофированной власти машин и власти государства - все равно какого" (с. 540).
В исторической перспективе со всей очевидностью раскрылась проницательность, "дальнозоркость" автора романа "Мы" относительно опасностей, которые несут человеку и человечеству и технократия и тоталитаризм и особенно - их союз.
Можно сказать, что критика Замятина имела двуединую направленность, поскольку технократия вызывала его тревогу не столько сама по себе (ибо и сам он был "технарь", морской инженер, строитель ледоколов, которым он посвятил своего рода поэму в прозе - статью "О моих женах, о ледоколах и о России"), сколько в ее влиянии на социальную структуру и на условия человеческого существования. Ибо - как прекрасно показано в романе - Единое Государство - это не что иное, как производное от универсального тэйлоризма, его социальный эквивалент. Распространение принципов тэйлоризма на все уровни и сферы жизни - это и есть тоталитаризм, социальная модель, элементами которой являются Благодетель и Бюро Хранителей, Дни Правосудия и Дни Единогласия и т.п.
А в результате этого своеобразного синтеза технократии и тоталитаризма изменяются или извращаются все основы человеческого существования: исчезают границы между добром и злом ("никакой путаницы о добре, зле" и донос на своих близких называется подвигом), между прекрасным и безобразным (и тогда можно говорить о некрасивости цветов и красоте кнута), между свободой и рабством ("наша несвобода - наше счастье", а свобода - преступление и т.д. и т.п.).
Вот куда направлена мысль писателя, вот что внушает ему тревогу, вот о чем предупреждал написанный в 1920-м году роман "Мы" - "поистине золотая книжечка", несравненная по своей провидческой силе.
То обстоятельство, что в реальной истории XX века в разное время и в разных странах процесс обезличивания человека и изменения основных констант человеческого существования мог определяться или "властью машин" (без тоталитаризма, как в "демократических" США) или "властью государства" (при второстепенной роли технократии, как это было в Германии и у нас), является несущественным по отношению к тем главным открытиям и прозрениям, которые были сделаны в романе Замятина "Мы" - первой антиутопии уходящего века, обращенной и к веку грядущему.