Джордж Ритцер Современные социологические теории

Вид материала

Документы

Содержание Постмодернистская социальная теория и социологическая теория Применение постмодернистской социальной теории

Подобный материал:

• Современные социологические теории, 14098.35kb.
• Демонстрационная версия рабочей программы по курсу «социология» выписка из учебного, 59.84kb.
• Выписка из Государственного образовательного стандарта высшего профессионального образования, 270.96kb.
• Программа дисциплины Эмиль Дюркгейм вчера и сегодня для направления/специальности 020300, 87.35kb.
• Конспект лекций по социологии автор составитель, 713.04kb.
• Тематика курсовых работ по общей социологии Современные российские социологические, 35.76kb.
• Примерной программы наименование дисциплины: Современные социологические теории Рекомендуется, 169.92kb.
• Алексеева та современные политические теории опыт запада курс лекций московский государственный, 4958.5kb.
• Примерный перечень тем курсовых работ по дисциплине, 36.79kb.
• Тема: Становление и развитие социологии. Социологические теории, 59.99kb.

Радикальная постмодернистская социальная теория: Жан Бодрийяр

Если Джеймсон — один из довольно умеренных социальных постмодернистских теоретиков, то Жан Бодрийяр — один из наиболее радикальных и неистовых пред­ставителей данного направления. В отличие от Джеймсона, Бодрийяр получил социологическое образование, однако его творчество давно вышло за границы данной дисциплины; действительно, оно не сдерживается какими-либо дисцип­линарными рамками, и Бодрийяр в любом случае вообще отрицал само понятие дисциплинарных границ.

Следуя Келлнеру (Kellner, 1989d; готовится к изданию), мы сделаем краткий об­зор эволюции творчества Бодрийяра. Для его ранних работ, восходящих к 1960-м гг., была характерна модернистская (Бодрийяр не использовал термин «постмодер­низм» вплоть до 1880-х гг.) и марксистская ориентация. В своих ранних произве­дениях Бодрийяр разрабатывал марксистскую критику общества потребления. Уже на эти произведения существенный отпечаток наложили лингвистика и се­миотика, из-за чего Келлнер утверждает, что раннее творчество Бодрийяра луч­ше всего рассматривать как «семиологическое дополнение к теории политической экономии Маркса». Однако это случилось незадолго до того, как Бодрийяр начал подвергать марксистский подход (а также структурализм) критике и, в конечном счете, отказался от него.

В работе «Зеркало производства» Бодрийяр (Baudrillard, 1973/1975) пришел к выводу, что марксистский подход является зеркальным отражением консерва­тивной политической экономии. Иначе говоря, Маркс (и марксисты) придержи­вались такого же взгляда на мир, как и консервативные сторонники капитализма.

[550]

По мнению Бодрийяра, Маркс был заражен «вирусом буржуазной мысли» (Baudrillard 1973/1975, p. 39). Конкретно, подход, применявшийся Марксом, был на­полнен'консервативными понятиями, такими как «труд» и «стоимость». Требо­валась новая, более радикальная ориентация.

Бодрийяр высказал идею символического обмена в качестве альтернативы — и полного отрицания — обмену экономическому (Cook, 1994). Символический обмен включает в себя непрерывный цикл «приобретения и возмещения, отдачи и получения», «цикл даров и встречных даров» (Baudrillard, 1973/1975, р. 83). Это была идея, не попавшая в ловушку, расставленную Марксом; символический об­мен явно был вне логики капитализма и противостоял ей. Понятие символиче­ского обмена подразумевало политическую программу, нацеленную на создание общества, характеризующегося таким обменом. Например, Бодрийяр выражает критическое отношение к рабочему классу и, кажется, более положительно на­строен по отношению к новым левым, или хиппи. Вскоре, однако, он отказался от всех политических целей.

Вместо этого Бодрийяр обратил свое внимание на анализ современного ему об­щества, в котором, как он полагает, уже господствует не производство, а «средства массовой информации, кибернетические модели и системы управления, компьюте­ры, обработка информации, индустрия развлечений и знаний и т. д.» (Kellner, 1989d, p. 61). Из этих систем рождается подлинный взрыв знаков (Harris, 1996). Можно сказать, что мы перешли от общества, где господствовал способ производства, к об­ществу, контролируемому кодом производства. Цель сдвинулась от эксплуатации и получения прибыли к достижению господства с помощью знаков и производящих их систем. Кроме того, хотя когда-то знаки обозначали нечто реально существую­щее, теперь они не представляют собой практически ничего, кроме самих себя и других знаков; знаки стали самореферентными. Мы больше не можем говорить о том, что реально; различие между знаками и действительностью сократилось. В наиболее общем плане, мир постмодерна (потому что теперь Бодрийяр дей­ствует непосредственно в этом мире) — это мир, для которого характерно такое сжатие в противовес расширению (производственных систем, товаров, технологий и т.д.), которое было свойственно обществу модерна. Таким образом, аналогично тому, как модернистский мир претерпел процесс дифференциации, можно считать, что постмодернистский мир подвергается дедифференциации.

При описании мира постмодерна Бодрийяр, как и Джеймсон, также отмечает, что он характеризуется подражательством; мы живем в «век притворства» (Bau­drillard, 1983, р. 4; Der Derian, 1994). Процесс подражания приводит к созданию симулякров, или «воспроизведений объектов или событий» (Kellner, 1989d, p. 78). v-огда стирается различие между знаками и реальностью, все труднее становится отличить реальное от того, что его копирует. Бодрийяр, например, говорит о «ра­створении телевидения в жизни, растворении жизни в телевидении» (1983, р. 55). конечном счете, именно изображения реального, имитации занимают господству­ющее положение. Мы в плену этих симуляций, которые «образуют спиралевидную, круговую систему, не имеющую начала и конца» (Kellner, 1989d, p. 83).

Бодрийяр (Baudrillard, 1983) характеризует этот мир как сверхреальность. апример, средства массовой информации перестают быть зеркалом действи-

[551]

тельности, они становятся этой действительностью или даже становятся более реаль­ными, чем реальность. Низкопробные новостные шоу, которые так популярны сегод­ня на телевидении (например, «Местный выпуск»), служат наряду с «информацион­ной мозаикой» хорошим примером этой ситуации, поскольку ложь и искажение фактов, которые они преподносят зрителям, — это больше, чем реальность; это сверх­реальность. В результате, реальное ставится в подчиненное положение и, в конечном счете, вообще исчезает. Становится невозможно отличить реальность от спектакля. В сущности, «реальные» события все более принимают характер сверхреальных. На­пример, судебный процесс над бывшей футбольной звездой О. Дж. Симпсоном за убийства Николь Симпсон и Рональда Голдмана казался сверхреальным, прекрас­ной пищей для сверхреальных телевизионных шоу типа «Местный выпуск». В конеч­ном счете реальности больше нет, есть лишь сверхреальность.

Рассматривая описанные аспекты, Бодрийяр концентрирует свое внимание на культуре, в которой, как он считает, происходит массовая «катастрофиче­ская» революция. Эта революция включает в себя все более возрастающую пас­сивность масс, а не их возрастающую мятежность, о которой говорили маркси­сты. Таким образом, масса представляется «"черной дырой" [которая] поглощает все значение, информацию, коммуникацию, сообщения и т.д., таким образом де­лая их бессмысленными... массы угрюмо бредут своим путем, игнорируя попыт­ки манипулировать ими» (Kellner, 1989d, p. 85). Слова «безразличие», «апатия» и «инертность» хорошо характеризуют массы, пронизанные символами средств массовой информации, симулякрами и сверхреальностью. Средства массовой информации не манипулируют массами, но вынуждены удовлетворять их рас­тущий спрос на вещи и зрелища. В определенном смысле общество само пре­вращается в черную дыру, которой предстают массы. Резюмируя значительную часть этой теории, Келлнер заключает:

Развитие инертности, превращение значения в средства массовой информации, превра­щение социального в массы, превращение масс в черную дыру нигилизма и бессмы­сленности — таково постмодернистское видение Бодрийяра (Kellner, 1989d, p. 118)

Каким бы необычным ни казался такой анализ, в работе «Символический об­мен и смерть» (1976/1993) Бодрийяр еще более странен, скандален, непочтителен, неразборчив, игрив или, как говорит Келлнер, «карнавален». Бодрийяр рассмат­ривает современное общество как культуру смерти, где смерть является «образ­цом всякого социального исключения и дискриминации» (Kellner, 1989d, p. 104). Акцент на смерти также отражает бинарную оппозицию жизни и смерти. Напро­тив, общества, для которых характерен символический обмен, уничтожают бинар­ные оппозиции между жизнью и смертью (и с помощью этого также исключение и дискриминацию, которые сопутствуют культуре смерти). Именно страх смерти и исключения заставляет людей еще глубже погружаться в культуру потребления.

Понимание символического обмена как предпочтительной альтернативы совре­менному обществу стало казаться Бодрийяру (Baudrillard, 1979/1990) слишком при­митивным, и в качестве предпочтительной альтернативы он стал рассматривать со­блазн, возможно, потому, что это больше соответствовало возникавшему ощущению постмодернизма. Соблазн «подразумевает очарование чистых простых игр, поверх-

[552]

ностных обрядов» (Kellner, 1989d, p. 149). Бодрийяр превозносит соблазн, который со всей его бессмысленностью, игривостью, поверхностностью, «абсурдностью» и иррациональностью превосходит мир, в котором господствует производство.

В конечном счете, Бодрийяр предлагает теорию неизбежного. Так, в одной из своих поздних работ под названием «Америка» он пишет, что при своем посещении этой страны «искал законченную форму будущей катастрофы» (Baudrillard, 1986/ 1989 р. 5). Здесь нет надежды на революцию, как у Маркса. Здесь нет даже возмож­ности реформирования общества, на что рассчитывал Дюркгейм. В противополож­ность этому, мы представляемся обреченными на жизнь среди копий, сверхре­альности и сужения всего существующего в непостижимую черную дыру. Хотя в творчестве Бодрийяра обнаруживаются также такие смутные альтернативы, как символический обмен и соблазн, обычно он уклоняется от превознесения их досто­инств или формулировки политической программы по их осуществлению.

Постмодернистская социальная теория и социологическая теория

Существует точка зрения, согласно которой постмодернистская социальная тео­рия, особенно в своих более радикальных вариантах, представляет собой альтер­нативу, несоизмеримую с социологической теорией. В известном отношении ее вообще не считают теорией, по крайней мере, в том смысле, в каком мы обычно используем этот термин. В начале настоящей книги мы определили социологиче­скую теорию как «"большие идеи" в социологии, которые выдержали (или обеща­ют выдержать) испытание временем, системы воззрений, которые рассматривают важнейшие социальные вопросы и являются широкими по своему масштабу». Мне кажется, что радикальные идеи такого постмодерниста, как Бодрийяр, вполне со­ответствуют этому определению. Бодрийяр, безусловно, выдвигает ряд «больших идей» (подражание, сверхреальность, символический обмен, соблазн). Это идеи, в полной мере обещающие выдержать испытание временем. Помимо этого, Бод­рийяр, несомненно, рассматривает важнейшие социальные проблемы (напри­мер, контроль средств массовой информации); его идеи затрагивают значитель­ную часть социального мира, если не весь этот мир. Таким образом, по моему мнению, Бодрийяр предлагает социологическую теорию, и если так можно сказать о Бодрийяре, то, конечно, это утверждение справедливо и относительно Джейм-сона и большинства других постмодернистов.

Реальная угроза постмодернистской социальной теории в большей степени исхо­дит из ее формы, нежели ее содержания. Отрицая большие повествования, постмо­дернисты отрицают большую часть того, что мы обычно считаем социологической теорией. Бодрийяр и другие постмодернисты не предлагают больших повествований, а скорее создают отрывки и фрагменты идей, зачастую кажущиеся противоречащи­ми . Если постмодернисты одержат победу, социологическая теория будущего суще­ственно изменится по сравнению с сегодняшним днем. Но даже если форма будет

ючти нераспознаваемой, содержание тем не менее сохранит важные, широкого диа­пазона идеи относительно социальных проблем.

Нто бы ни заключало в себе будущее, в настоящее время постмодернистские

оциальные теоретики создают необычайно много значительных увлекательных

[553]

идей. С этими идеями нельзя не считаться, и по мере их включения в социологию они, возможно, будут двигать социологическую теорию в каких-либо новых не­предвиденных направлениях.

Применение постмодернистской социальной теории

В главе 12 мы коснулись моего исследования новых средств потребления (Ritzer, 1999). Они описывались как современные явления, во-первых, потому что это нововведения и, во-вторых, потому что чрезвычайно рационализированы. Одна­ко высокая степень рационализации не только обеспечивает им различные воз­можности, но и порождает проблемы, и именно в ответах на эти вопросы можно рассматривать полезность социальной теории постсовременности, особенно идей Жана Бодрийяра.

В то время как Макс Вебер предупреждает нас о процессе рационализации, он также привлекает наше внимание к проблемам, связанным с рационализацией, особенно разочарованию. Один из наиболее общих тезисов Макса Вебера заклю­чается в том, что вследствие рационализации западный мир все более разочаро­вывается (Schneider, 1993, p. ix). Разочарование предполагает вытеснение «ма­гических составляющих мышления» (Gerth and Mills, 1958, p. 51). Как пишет Шнайдер (Schneider, 1993, p. ix), «Макс Вебер увидел, что история покинула окол­дованное прошлое по пути к разочарованному будущему — путешествие, которое постепенно лишает природный мир его магических свойств, а также осмысленно­сти». «Он считал, что в свете на вид неустанного развития науки и бюрократиче­ской социальной организации разочарование все дальше и дальше будет отступать от институциональных центров нашей культуры. Доведенный до конца, этот про­цесс превратит жизнь в повесть, которая, независимо от того, рассказывается она идиотом или нет, безусловно не будет означать ничего, так как смысл из нее выхо­лощен» (Schneider, 1993, p. xiii).

Разочарование ставит перед новыми средствами потребления серьезную про­блему. Атмосфера разочарования не очень привлекательна для потребителей, и они вряд ли будут снова и снова возвращаться в такие места. Вследствие этого, новым средствам потребления необходимо найти какой-либо способ вновь при­дать себе очарование. Понятие обновленного очарования подводит нас к постмо­дернистской социальной теории, поскольку постмодернисты придают этому про­цессу центральное значение:

Постсовременность... влечет за собой «обновленное очарование» мира вслед за горя­чей и затяжной, хотя, в конечном счете, и неубедительной, борьбой модерна за его раз­очарование (или, говоря точнее, сопротивление разочарованию, едва ли когда-нибудь прекращавшееся, все время было «постмодернистским шипом» в теле модерна). Подо­зрительное отношение к человеческой спонтанности, побуждениям, импульсам и на­клонностям, сопротивлявшееся предсказуемости и рациональному обоснованию, почти полностью сменилось подозрительным отношением к безэмоциональному, расчетливо­му разуму. Достоинство было вновь обращено в эмоции; законность в «необъясни­мое», даже иррациональное... В постсовременном мире тайна уже не является про­сто ожидающим распоряжения о высылке чужестранцем, которого как-то еще терпят... Мы учимся жить среди событий и действий, которые не просто еще-не-объяснены, а которые (потому что все мы знаем о том, что мы когда-либо будем знать) необъясни-

[554]

мы. Мы вновь учимся почтительно относиться к двусмысленности, чувствовать ува­жение к человеческим эмоциям, ценить поступки, совершаемые без цели и исчисляе­мых выгод (Bauman, 1993, р. 33).

Например, Бодрийяр (Baudrillard, 1983/1990, р. 51) утверждает, что вышеописан­ный «соблазн» дает возможность вернуть нашей жизни очарование. В отличие от полной ясности и прозрачности, ассоциируемых с модерном, соблазн предлагает нам «игру и власть иллюзий». Обновленное очарование дает выход из дилеммы, порож­денной расколдовыванием мира в целом и средств потребления, в частности. Чтобы продолжать привлекать, контролировать и эксплуатировать потребителей, соборы потребления проходят через непрерывный процесс обновления очарования.

Ключевое значение в возврате средствам потребления очарования имеет спек­такль (DeBord, 1967/1994). Обычно мы определяем спектакль как публичное дра­матическое представление. В данном случае эти представления ориентированы на возврат очарования новым средствам потребления. Спектакли могут устраивать­ся намеренно, а могут отчасти или целиком быть незапланированными. Мы оста­новимся на последнем виде зрелищ, уделяя особое внимание их связи с вышеопи­санными постсовременными процессами подражания и сжатия.

Подражание. Возможно, важнейшей причиной создания имитаций, или преоб­разования «реальных» явлений в подражание, может быть тот факт, что их можно сделать более зрелищными, чем их оригиналы, и, следовательно, представляющи­ми для потребителей больший соблазн. Возьмем, например, Лас-Вегас: он стал первым по смоделированным спектаклям, потому что создал множество искусст­венных сцен в одном месте. Где еще вы сможете обнаружить Нью-Йорк, Монте-Карло, Белладжо, Венецию и Париж на расстоянии нескольких минут ходьбы друг от друга? Даже если бы вы поехали в один из этих настоящих городов, вы смогли бы познакомиться только с этим городом. В любом случае, туристические районы в этих городах сами стали имитацией.

Отели-казино Лас-Вегаса одержали победу на границе между реальным и нере­альным. Белладжо — это имитация носящего то же название региона Италии, но оно также содержит оригинальные произведения изобразительного искусства стоимо­стью 260 миллионов долларов — работы таких мастеров, как Ренуар, Сезанн и Пи­кассо. Приблизительно в то же самое время, когда было открыто Белладжо, отель-ка­зино «Рио» разместил в своих стенах полугодовую выставку сокровищ российской династии Романовых. Среди экспонатов был трон Перта Великого и перо работы Фаберже, которым царь Николай в 1917 г. подписал отречение от престола. Эти «на­стоящие» предметы хранились в виде точных копий в российских царских галереях, в том числе и «копия неоготического потолка из искусственного материала». Могила Царя Тота в отеле «Луксор» называется «музеем», хотя все экспонаты в нем копии. Однако в сувенирной лавке продаются «подлинные древние монеты, египетские гравюры XVIII в., масляные лампы и др.». Как сказал один художественный кри­тик, «в музее все было подделкой, а в сувенирной лавке продавались подлинные вещи. В этом был для меня весь Лас-Вегас» (Binkley, 1998, р. В10).

Хакстебл, вслед за Умберто Эко (и Бодрийяром), утверждает, что «нереальное стало реальностью... Реальное теперь имитирует имитацию» (цит. по: Huxtable,

[555]

1997а, р. 64, 65). Например, очевидно искусственный и нереальный мир Диснея стал образцом не только диснеевского городка Праздника, но многих других рай­онов по всей территории Соединенных Штатов. В качестве примера популярных районов, где была предпринята попытка создать суррогатную Америку небольших городков, первое место среди которых занимает мир Диснея, можно назвать Си-сайд, штат Флорида, и Кентландс, штат Мэриленд. Особый акцент Хакстебл де­лает на возрастающей роли фальшивой, синтетической, искусственной, сурро­гатной архитектуры: «Настоящая архитектура в ненастоящей Америке не очень уместна» (Huxtable, 1997а, р. 3).

В нашем окружении стали преобладать развлечения и подражание увесели­тельным паркам. В качестве архитектурной модели данной ситуации Хакстебл (1997b, p. 1) приводит казино «Нью-Йорк, Нью-Йорк» и вообще Лас-Вегас: «настоящие подделки достигают в таких местах, как Лас-Вегас, своего апогея... Вопиюще фальшивая подделка создала собственный свойственный ей стиль, а также определенный стиль жизни, чтобы стать реальностью... это реальность, реальная подделка на высочайшем, самом крикливом и самом подлинно фальши­вом уровне иллюзии и изобретения». Хакстебл (Huxtable,1997b, p. 40) утверж­дает, что посетители, по-видимому, считают искусственные тропические леса, вулканы и горы и тому подобные вещи в Лас-Вегасе гораздо более впечатляю­щими, чем реальность. Фактически, представитель промышленности даже вы­ступает против реальности: «Настоящая скала оставит у вас искусственное впе­чатление».

Сжатие. Сжатые миры представляют собой некий спектакль, привлекающий потребителей и напрвляющий их потребление. Просто удивительно обнаружи­вать взаимопроникающие ситуации и занятия, которые не так давно были четко отделены друг от друга. Всего несколько десятилетий назад люди должны были ехать из одного места в другое, чтобы приобрести различные товары и услуги; те­перь все это многообразие они могут найти в одном большом универмаге. Подоб­ным же образом, не так много лет назад если человек хотел поиграть в азартные игры, он отправлялся в Лас-Вегас, а если хотел посетить тематический увесели­тельный парк, то ехал в Орландо (или Анахайм). Сегодня можно прийти, напри­мер, в «Эм-джи-эм Гранд» или «Серкес-серкес» в Лас-Вегасе и найти на терри­тории отеля и казино и увеселительный парк. Ваш местный «Уол-Март» или районный пункт обслуживания вполне может иметь при себе ресторан быстро­го питания. «Ар-и-ай» в Сиэтле не только предлагает вам обувь для альпинизма, но даже гору, на которой вы можете поупражняться. Таким образом, еще один эф­фектный и приводящий в восторг аспект значительной части новых средств по­требления заключается в том, что в них концентрируется так много разного, а они, в свою очередь, предстают во множестве других обрамлений.

Изменения, произошедшие в Лас-Вегасе, связаны с более общим процессом размывания границ между туризмом и потреблением. Безусловно, путешествия всегда подразумевали потребление туристских мероприятий и достопримечатель­ностей. При этом туристов обычно интересовало приобретение всевозможных ве­щей — от брелков до трофеев. Однако сегодня мы видим все больше случаев, когда


[557]