Вадим Цымбурский

Народы между цивилизациями

Как бы далеко ни зашло культурно-стилевое сближение России с Евро-Атлантикой, все равно по ключевым показателям (характеру сакральной вертикали, базисной этничности, опорному ареалу и, наконец, типу письма) на землях "от Дублина до Владивостока" выделяются два цивилизационных комплекса. Своим северным православием, своим пережитым, но не изжитым большевизмом, "русскостью" и кириллицей Россия представляет собой скопление примет, противостоящих формальным показателям ядра Запада

Понятия:
Лимитроф — промежуточное пространство между империями или цивилизациями.
Лимес — неустойчивая окраина имперской или цивилизационной платформы.
Сакральная вертикаль — религия или идеология, соотносящая культуру, социальную практику и геополитику группы народов с трансцендентной высшей реальностью.

После формального окончания "холодной войны" политики и политологи пребывают в поисках новых оснований для сближения и размежевания народов. Среди уже заявленных подходов к этой проблеме особенно прославилась версия Сэмюела Хантингтона, полагающего, будто платформами для новых союзов станут существующие цивилизации, а линии будущих фронтов совпадут с межцивилизационными разломами [1]. Шум вокруг этого предсказания поразителен: сотни экспертов заклинают в наши дни формулой "столкновение цивилизаций" политическую текучку, будь то чеченская война или борьба США с китайским видеопиратством. На мой взгляд, идея столкновения цивилизаций — в том виде, в каком ее преподносит Хантингтон, — это лишь первое приближение к реальности. Чтобы оно не оказалось политической мистификацией, его следовало бы пересмотреть в двух отношениях.

Во-первых, политологу трудно всерьез работать с такими объектами, как цивилизации, пока они туманно определены как "культурные общности наивысшего ранга". При этом Хантингтон понимает под "цивилизациями" отнюдь не обширные культурные союзы, которые создаются экспортом тех или иных институтов и технологий, — иначе он не отделял бы так четко модернизированную Японию от современной "западной цивилизации". Практически автор склонен определять многие цивилизации как "религиозные общности". Однако при этом непонятно, почему он католичество и протестантизм безоговорочно относит к одной цивилизации, но не включает в нее ни Россию и православную Сербию, ни монофиситские Армению и Эфиопию [2].

Беда в том, что Хантингтон не пытается дать сколько-нибудь внятного политологического определения тех реальных объектов, с которыми имеет дело. Его "Запад" — это не просто "культурная общность наивысшего ранга" (да, кстати, и не "наивысшего" в сравнении с общностью христианской!), но та специфическая идентичность, каковая объединяет европейцев и американцев ХХ века, будь они католиками или протестантами, либералами или фашистами, со средневековыми монахами, феодалами и бюргерами Западной Европы, однако же не охватывает ни православной России, ни постиндустриальной Японии. Образования такого рода, действительно, очень значимы в истории, но трактовка их только как "культурных общностей", скорее, мешает, чем содействует пониманию их роли и строения.

Во-вторых, не все общества, культурно связанные с подобными цивилизациями, принадлежат к ним в одинаковой степени. Этот "секрет" недавно выдал наш соотечественник Александр Неклесса, рассуждая в хантингтоновском стиле о том, как "несколько основных макроцивилизаций, вобрав в себя относительно нейтральное окружающее социальное пространство, постепенно очерчивают контуры... своего рода тектонических разломов в местах соприкосновения цивилизационных плит" [3]. Неклесса как-то не замечает, что его слова об "относительно нейтральном пространстве", которое цивилизации могут вбирать или не вбирать, невольно подрывают всю тектоническую метафорику "плит" и "разломов". Они способны, скорее, вызвать в сознании читателя иные метафоры: скажем, образ планетной системы, которая возникает из космической пыли, собравшейся вокруг звездного ядра. Эта картина заставляет задуматься над строением межцивилизационных ареалов, отношением их народов к "ядрам" цивилизаций, режимами существования этих "промежутков" и вариантами их членения.

В этой статье я хочу показать, как с помощью культургеографической методики, оперирующей с распределением культурных явлений на карте ареала, можно отличить ядровые платформы цивилизаций от промежуточных пространств, что позволяет по-новому осмыслить и сами цивилизации. Вначале это будет сделано на материале Восточной Европы, а затем продемонстрировано, как можно применить концепцию межцивилизационности к иным регионам по периметру сухопутных границ России. Я надеюсь показать, что цивилизационная геополитика, стремящаяся быть продуктивной, не должна замыкаться на догме "столкновения цивилизаций". Не менее важно взаимодействие каждой цивилизации с прилегающими этнокультурными лимитрофами, а также — при большой экспансивной игре — и влияние на лимесы других цивилизационных платформ. Для России подобное геополитическое поле представляет собой евразийский "мир междумирий"; он протянулся от Финляндии до Кореи огромной дугой — Великим Лимитрофом, с которым соприкасаются все цивилизации Старого Света.

Восточная Европа

Природы цивилизаций не раскрыть, не прибегая к понятию гегемонии.

Приглядимся к модели Европы, построенной норвежским политологом Стейном Рокканом для ХVI-XVIII веков [4]. В начале Нового времени структурным стержнем Запада оказался пояс земель, где преобладали союзы городов (балтийская Ганза, Фландрия, Швейцария, итальянский Север), и лежавшие по сторонам этого пояса державы, претендовавшие на роль империй. Из них Англия, Франция, Португалия, Испания и Дания с поглощенной ею Норвегией глядели на моря, тогда как Швеция, Пруссия и Австрия были исторически обращены к континенту. Рядом с потенциальными империями лежала морская и континентальная периферия Европы, которую те покоряли и осваивали. С моря это Исландия, Ирландия, Уэльс, Шотландия, Бретань, а со стороны материка — Финляндия, Польша, Богемия, Венгрия. Теперь спросим себя: правы ли те почитатели Роккана, что хвалят его за отказ от объяснений, исходящих из культурных пристрастий и какого-либо рода расового темперамента? В самом ли деле пресловутый расовый темперамент не имеет никакого отношения к формированию реальности, описанной моделью Роккана?

Все европейские империи строились либо на романской, либо на германской этнической основе. Их морские периферии (кроме Исландии) — это области неассимилированных кельтов, где до наших дней сепаратизм, действующий под знаменами "кельтского возрождения", то и дело отзывается взрывами бомб Ирландской революционной армии (ИРА). А на востоке роккановской Европы имперские владения (от Финляндии до Богемии) оказываются землями финнов, балтов, угров или — по большей части — славян. Сравним с этой картиной показания лингвистики о дофеодальных названиях раба в языках Европы. Мы увидим древнеанглийское wealth собственно "кельт", английское slave, немецкое Sklave, французское eclave, исконно значившие "славянин" [5]. Вся история Запада с конца I тысячелетия до XVIII века, когда была разделена Польша и закончена британская колонизация Ирландии, предстает геополитическим самоутверждением романо-германского сообщества за счет иноэтнических окраин западного христианства.

Роккан заметил, что в поясе городов бюргерские общины преобладают над территориальными центрами, а на землях империй, наоборот, державные центры сильнее городов. На перифериях же видна асимметрия Запада и Востока. Если в кельтском приморье нельзя назвать сильными ни города, ни территориальные центры, то в Чехии по XIV век, в Венгрии — по XV и в Польше — по XVII века наблюдается такая же геополитическая организация, что и в соседней Германии: здесь поднимались мощные окраинные империи западного христианства. Однако постепенно сообщество Европы, уже доминировавшее в культурном и идеологическом отношениях, все определеннее брало верх над окраинами и в политическом плане. Германская колонизация, охватившая в начале нашего тысячелетия языческую Прибалтику и края восточноевропейских католиков, была лишь одной, наиболее жестокой формой этого одоления окраин. Позднее, в XIII-XIV веках, сюда внедрились романские и германские династии: Анжу в Польше и Венгрии, Люксембурги в Чехии. Следующими ступенями того же самоутверждения Запада стали: с XVI века геоэкономическое перерождение Восточной Европы в зону "второго крепостничества" с ее хлебными плантациями для модернизирующегося ядрового сообщества и военное "размалывание" Венгрии между империей Габсбургов и Оттоманской Портой (XVI век), а Польши — между германскими державами (Австрией и Пруссией) и Россией (XVIII век). Все это факты общеизвестные. Почему же вовсе не оценено их значение для понимания феномена цивилизаций?

При характеристике всех цивилизаций, о которых писали Тойнби и Хантингтон, приходится всякий раз указывать на тот ядровый народ или ту группу народов, которые в пору возвышения и расцвета данной цивилизации одновременно утверждали свою культурную и политическую гегемонию над другими областями и этносами, низводимыми до ранга зависимой периферии, часто открытой в чужеродный мир. При любых междоусобных дрязгах народы-гегемоны цивилизации объединяла сакральная вертикаль — религия и идеология, которая соотносила их культуру, геополитику и эволюционирующую социальную практику с трансцендентной высшей реальностью. Тем самым опорный географический ареал этих народов возвеличивался до уровня Мирового Центра, а его хозяева — до Основного Человечества. Понимаемое таким образом ядро цивилизации (а по большому счету это и есть она сама) не совпадает с цивилизационной "сердцевиной" (core states) Хантингтона, под которой он разумеет только сиюминутных военных и хозяйственных лидеров сообщества.

Для Запада пределы его ядра задает пересечение базисной дуальной этничности "романо-германизма" с сакральной вертикалью — западнохристианской традицией во всей ее полноте, включая ее светские производные, например либерализм Просвещения. Причем оба эти критерия — этничность и сакральная вертикаль — одинаково важны для обозначения культургеографических пределов, за которыми начинается уже внешнее силовое поле цивилизации с ее ориентирующим воздействием на иные народы.

Так, первый — этнический — критерий мотивирует те особенности судеб западнохристианской Восточной Европы — славяно-католической, венгерской, прибалтийской, — которые мы выше проследили до XVIII века. Они имели продолжение и в нашем столетии. В качестве примера сошлюсь на межвоенные перипетии восточноевропейской "мелкогосударственности" [6], на рассуждения Гитлера и Геббельса о том, что чехи "монголоидны", а Азия начинается с Польши [7], и на "сдачу" Западом Сталину территорий, совпадавших с зоной "второго издания крепостничества". Сегодняшний виток того же сюжета, как отмечают эксперты, можно усмотреть в "обеднении политического меню" Восточной Европы сообразно с условиями, выдвигаемыми МБРР и МВФ. Эти институты нацеливают восточноевропейские общества на "специализацию в производстве технологически простых товаров" и отводят этой окраине "место, примерно соответствующее тому, какое она занимала в прошлые века, — место бедной кузины других европейских стран" [8].

Второй критерий — сакральная вертикаль — определяет положение некоторых народов, остающихся за пределами Европы Роккана, в частности румын-валахов, романского народа, который исторически не попал в сферу западного, "римского" христианства. Меняя письмо и очищая язык от славянизмов, румыны в последние полтора века пытались соединиться с лингвистически родной им Западной Европой. При этом, однако, им пришлось постоянно сталкиваться с тем, что в румыно-венгерских конфликтах угроязычные католики-венгры объявляли себя представителями и поборниками "истинной" Европы, противостоявшими румынам с их "азиатским" православием.

Можно упомянуть и некоторые иные признаки цивилизационной отнесенности — более подвижные и легче имитируемые. Для средних веков таким был готический стиль в архитектуре — по Шпенглеру, выражение "души" Запада. Кроме того, приметой прикосновенности к Западу служило и служит на европейском Востоке латинское письмо. Кириллица же здесь долгое время фигурировала как графика северных периферийных православных народов, славян и румын, которая отличала их от говорившей и писавшей по-гречески византийской метрополии. С политическим крушением Византии и возвышением русского Третьего Рима это отношение переменилось. Разновидности кириллицы начали образовывать класс алфавитов, тяготевших к "русскому письму". Греческий же алфавит (помимо своего церковно-исторического значения) с XV века оказался всего лишь одной из письменностей восточнохристианских обществ, православных и монофиситских, в той или иной мере причастных к миру исламского Ближнего и Среднего Востока — к этой империи арабского письма. Роль письменности как привходящего цивилизационного маркера иллюстрирует и ситуация с сербской кириллицей и хорватской латиницей в бывшей Югославии, а также со встречей алфавитов в Боснии. Есть и другие примеры: переход румын на латинское письмо в середине XIX века как знак "курса на Европу", неоднократные перемены графики в Молдавии на протяжении нашего столетия в связи с меняющимся отношением этого края к Румынии и России, попытки обособить православных карелов от лютеран-финнов использованием кириллической записи для карельского языка.

Итак, к востоку от опорного ареала "коренной" Европы, где "романо-германизм", западное христианство, латинское письмо и средневековое архитектурное наследие готики выступают вместе, от Одера до Прикарпатья простирается пространство, на котором отдельные признаки из этого комплекса отщепляются друг от друга и порознь сходят на нет. Чем восточнее, тем более расплывчатыми, спорными и часто претенциозными становятся здесь цивилизационные идентификации; сплошь и рядом возникают искусственные "подвижки к Европе" через подчеркивание неких квазиевропейских качеств: например, аналитизм ** новоболгарского языка выдается за признак, сближающий болгар — больше всех славян — с народами Запада. В этом балтийско-балкано-черноморском поясе постоянно разыгрываются исторические драмы с намерением "вернуться" или "вписаться" в Европу, которое напарывается на экономические, психологические и иные препоны, на морочащую двусмыслицу "недоинтегрированности".

Практически все здешние народы, а особенно их элиты, склонны относить себя к "настоящей" Европе, своего же восточного соседа каждый держит за азиата. Впрочем, большинство местных уроженцев едва ли решились бы причислить свои языки к "европейским". Писатель, сочиняющий на любом из "малых" романских или германских языков Западной Европы — скажем, на исландском или каталонском, — несомненно, творит европейскую литературу, даже если его читают лишь соплеменники. Можно ли то же самое сказать о не переводившемся ни на один "западный" язык венгерском или словацком авторе? А о болгарском, молдавском, белорусском? За пределами хорошо распознаваемого ядра Запада начинается интервал между "почти несомненной Европой" и "практически очевидной не-Европой".

Составив матрицу "европейских" признаков этого культургеографического пространства, можно проследить убывание их комплекса как бы ступеньками с запада на восток; при этом то один, то другой признак меняет свое значение с "плюса" на "минус": скажем, при переходе от Германии к Польше снимается "романо-германизм", от Хорватии к Сербии — "западное христианство" и т.д. Если в северной части пояса эти "европейские" приметы исчезают постепенно, что отвечает плавному ландшафтному перетеканию Среднеевропейской равнины в Русскую, то южнее Карпаты создают резкий рубеж между Русской равниной и Европейским субконтинентом. И не случайно именно к Карпатам тяготеет в ХХ веке феномен униатства — "греко-католичества": ведь он как бы нейтрализует фундаментальное различие "принадлежность — непринадлежность к западному христианству", отмечая своеобразную пороговость Прикарпатья в околоцивилизационном интервале.

Blog

Вадим Цымбурский

Содержание